Текст книги "Темная история"

Автор книги: Ольга Шумская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Филипп улыбнулся и тряхнул головой, вспоминая вечер, который они с отцом провели за обсуждением различий в христианских конфессиях; тем вечером Бруно признался, что верит, но точно не уверен, во что, – и шестнадцатилетний сын дотошно и методично выпытывал у него все детали его убеждений, пытаясь отнести ухмыляющегося байкера хоть к какому-то известному течению. Тогда у него так и не вышло – и не зря.

Бруно был – Бруно, ему не требовалось иных ярлыков.

Бросив взгляд на припаркованный у входа мотоцикл, МакГрегор тронул тяжелую ручку; дверь подалась под его рукой, как обычно, оказавшись незапертой, – день, когда Бруно пришлось бы бояться чего-то в собственном доме, помимо полицейского рейда, оказался бы последним его днем во главе Ангелов Ада.

– Пап, это я, – крикнул он, прекрасно зная, что Бруно все равно не услышит звука открывшейся двери сквозь оглушающий рев музыки. Сегодня это был Black Sabbath, и Филипп сразу же поймал себя на том, что негромко подпевает словам.

Ухмыльнувшись, МакГрегор прошел из холла в гостиную, откуда и доносились гитарные риффы в сопровождении узнаваемого вокала Осборна; по пути он небрежно накинул куртку на столб у основания лестницы – привычка, которая доводила до белого каления редких подруг отца, без исключения считающих себя хранительницами очага. Почему-то Бруно других не жаловал – но и надолго задержаться в отношениях не мог.

Он нарочито громко хлопнул дверью, и мужчина с короткими седыми волосами, колдующий со звуковой системой, обернулся на резкий звук, расплескав стакан виски в руке. Звуки музыки оборвались сразу, стоило ему ткнуть на кнопку пульта.

– Фил! – Бруно Хорст, глава Ангелов Ада и приемный отец Филиппа МакГрегора, совсем не походил на сложившийся в умах общественности образ байкера. Он был невысок и коренаст, а некогда черные волосы, которые можно было описать привычной метафорой «соль с перцем», уже много лет стриг по-армейски коротко, лишая очевидного преимущества противников в уличных схватках. С загорелого, исчерченного глубокими морщинами лица смотрели ясные голубые глаза, пронзительные и не по-хулигански оценивающие.

– Привет, пап.

Если бы Габриэль сейчас видела Бруно, возможно, она бы поняла, у кого Филипп научился своему рентгеновскому, проницающему до глубины души взгляду; но за плечами МакГрегора все еще не было мудрости отца. Волчонок вернулся в логово, но вернулся далеко не победителем – и старый волк понял это сразу, наградив сына вопросительным и тревожным взглядом.

– Здравствуй, сынок, – у Бруно был красивый голос, глубокий и завораживающий, несмотря на его шестой десяток лет; редкий тембр, вполне подошедший бы рок-вокалисту, не изменился с годами, и Филипп был рад увидеть, что отец не сдал за те полгода, что они не виделись вживую, – наоборот, он был в отличной форме, и виновато отставленный на камин стакан с виски говорил о том, что старый байкер отлично помнит увещевания сына. – Последнее время ты почти не бываешь дома.

– Последнее время, – Филипп невольно хмыкнул, заграбастав отца в теплые объятия. Он был на целую голову выше Бруно, но все равно слегка робел перед отцом, как и в далекие десять лет. – Эти полгода, точнее сказать… прости, меня загрузили работой по самую шею, и эта первая конференция в Берлине, на которую я смог вырваться.

МакГрегор присмотрелся к отцу – и сердце захолонуло, когда он увидел темные круги под глазами Бруно и, казалось, удвоившуюся сетку морщин на его лице. Хорст выглядел усталым, измотанным; постаревшим – и это пугало.

– Ты здесь уже три дня. – Бруно покосился с веселой укоризной, напоминая, что от его острого глаза по-прежнему не укроется ни одно важное событие. Филипп не сомневался, что именно отец приставил к нему всю эту разнородную и никчемную охрану – больше ради напоминания, чем ради реальной пользы. – А выбрал время зайти лишь сейчас. Что случилось, мальчик мой?…

– Это так видно? – Филипп со вздохом снял с каминной полки стакан отца и сделал глоток виски. – …Пап, ты слышал про Брюссель?

– Да. – Когда Бруно хмурился, кустистые брови сдвигались в одну линию, создавая впечатление больше печали, чем злости. – Хотелось бы мне знать, кто это сделал. Подозревать будут наших, да, Вальтер уже высказал мне свои соображения. Ситуация опасная.

Филипп подавил всплеск разочарования, вызванный тем, что друг сначала пошел со своими догадками к отцу, а потом уже поделился с ним; это было естественно, Вальтер был одним из Ангелов, и его лояльность в первую очередь принадлежала Бруно.

– Но ты же пришел не только за этим? – Иногда МакГрегору казалось, что шотландским предвидением в их странной семье обладает вовсе не он, а отец: уж слишком точными были его догадки, слишком просто ему было читать в душах людей.

Иногда Филиппу в голову закрадывалась почти кощунственная мысль, что из Бруно Хорста вышел бы неплохой священник, епископ-исповедник, точно знающий, что творится в душах паствы и на какие уязвимые точки следует нажать, чтобы получить признание.

– Не только за этим, – признал Филипп, с привычной легкостью сдаваясь на милость отца. Он знал, что здесь, в этом доме, с этим человеком ему нечего бояться осуждения – можно изливать душу так, как ему заблагорассудится, отец никогда не позволит себе резких слов. Подобная безусловная любовь была редкой, как пресловутая синяя птица, и Филипп не был уверен, что заслуживает подобного; шотландский приютский мальчишка никогда не перестал бы ценить шанс, который ему даровала судьба… и именно это и было первым шагом на его долгом пути к вере.

– И что же вывело тебя из равновесия? – формулировка была странной, но Филипп, на мгновение удивившись, тут же признал ее точность. Бруно махнул ему на ковер, и МакГрегор расположился у камина, как некогда Габриэль; воспоминание было лишним уколом.

– Я встретил девушку. – Филипп не знал, как начать рассказ, но отец молча ждал, не досаждая уточнениями и комментариями, и МакГрегор все-таки справился со своей историей: – Я видел ее лицо раньше, в видении, а потом встретил вживую, на мосту. И она приехала со мной, сюда, в Берлин.

Бруно по-прежнему молчал; по-житейски умный, вооруженный опытом прожитых лет, он точно знал, когда не следует перебивать. Филипп потянул паузу, прежде чем нехотя признаться:

– Я не знаю, что мне делать. Я думал, что смогу определить, какая ей угрожает опасность, но у меня ничего не вышло. Завтра она должна улететь назад, в Лондон…

Он не завершил фразу, беспомощно пожав плечами, и Бруно наконец-то пошевелился. Без особых усилий поднявшись с ковра, он принялся расхаживать по комнате, привычно заложив за спину руки. Филипп знал, что в молодости Бруно успел послужить в бундесвере, и эта привычка к военной выправке осталась с ним навсегда, резко выделяя его из среды расхристанных вальяжных байкеров.

– Она пришлась тебе по сердцу? – Спроси отец как-то иначе, намекни он на некие чувства, которые Филипп лишь начал смутно осознавать, не будучи до конца уверенным в их природе, он бы ответил резким отрицанием. Но на этот вопрос был возможен лишь один правдивый ответ, и МакГрегор молча кивнул, признавая изъян в своей приобретенной броне.

– Забавно, – пробормотал Бруно, покачав головой, – я думал, это не случится никогда. Девочки Ангелов не в счет, вас всегда разделяла пропасть, пусть они этого и не видели… мальчик мой, и теперь ты не знаешь, стоит ли начинать, зная, что она может умереть в любой момент?… А она? Как она смотрит на тебя? По тому, как смотрит женщина, знаешь ли, можно определить все…

В голосе отца звучал искренний интерес, приправленный легкой печалью, и Филипп нехотя поежился, не желая рассказывать о сегодняшнем событии, но уже зная, что минуты позора не избежать. Да кто из Ангелов вообще был способен отодвинуть от себя бросившуюся им на шею девушку?…

Правильно, никто. Один уникум нашелся на всю отцовскую свору, и этим нерешительным, слишком много размышляющим идиотом оказался именно он. И сейчас ему предстоит в этом признаться. Замечательно.

Филипп прикрыл глаза ладонью и, словно во сне, услышал негромкие, искренние слова Бруно. Слова, приправленные какой-то давней, доселе невысказанной болью:

– Знаешь, сынок, шанс – он ведь только один раз дается, больше боги не дают человеку подобного дара. И, если ты этого хочешь, рискни. Удача любит смелых.

– Я не верю в удачу, – он возразил, уже зная, что аргумент слишком слаб, чтобы всерьез впечатлить отца.

– Ты шотландец. Бог, удача и судьба – одно, сынок. Не стоит бояться. И не стоит думать, что ты знаешь все варианты… жизни еще найдется чем тебя удивить, поверь.

Они смотрели друг на друга в молчаливом понимании, приправленном теплым взаимным чувством: шотландский волчонок, за шкирку выуженный из ямы, и берлинский байкер, способный дать фору всем философам прошлого.

Наконец, Филипп поднялся с ковра и по-простому, как в детстве, спросил:

– Пап, я у тебя переночую?

– Конечно. А утром будет новый день. – Старый байкер хулигански подмигнул, враз становясь похожим на себя, молодого и МакГрегор широко улыбнулся в ответ.

У них будет вся ночь – целая ночь, чтобы, как в детстве, рассказать отцу обо всем, что его тревожит, и Филипп был рад, что в целом свете нашелся хоть один человек, кому он мог поведать о подтачивающем уверенность в себе испытании Аржентé, об угрозах Ферле и намеках Вайлахера; признаться, что он уже не мыслит себе жизни без своего полуденного духа, опасного и до крайности своевольного, как все демоны, способные являться днем; рассказать, как он боится и одновременно желает сделать уже предугаданный ею шаг.

И никому другому он не мог рассказать об опасности, все ближе подкрадывающейся к ним обоим. Опасности, природу которой он так и не смог угадать.

* * *

В ночных улицах и освещенном фонарями безмолвии было свое умиротворение, и, сложись события чуть по-иному, Габриэль вполне могла бы прошататься по ночному Берлину до рассвета.

Но ощущение слежки, появившееся вскоре после выхода из кафе, никак не оставляло, и Габриэль немедленно прониклась шпионским духом, нарочито петляя и сворачивая в странные тупиковые переулки, чтобы высмотреть того, кому внезапно приспичило стать ее тенью. Она не чувствовала потусторонней угрозы, как это было в Лондоне, и уже одно это превращало загадочную слежку в подобие увлекательной игры. В самом деле, что могло ей грозить – в Берлине?…

Преследователь никак не желал попадаться на ее уловки, и разочарованная Габриэль вскоре бросила попытки, по-простому свернув на Александерплац, чтобы прогуляться по прямой, освещенной, усеянной камерами главной улице Берлина. Здесь опасности можно было не ждать – и именно поэтому у нее захолонуло сердце, когда из-за памятника Фридриху выступил объемный силуэт.

– Да уж, заставила ты меня побегать, – ворчливо сообщил растрепанный полноватый парень в кожаной куртке и джинсах. Габриэль, в первый миг не на шутку встревожившейся, хватило пары секунд, чтобы опознать «цвета» на его куртке. Она раздраженно вздохнула и обогнула парня по дуге:

– Да сколько вас в Берлине, ребята?…

– Много, – мирно откликнулся парень, разворачиваясь и без особых усилий попадая ей в шаг. Они были почти одного роста, и, точно так же, как и от Филиппа, от него не исходило никакой угрозы. – Не надо так быстро идти, я уже достаточно набегался, при моей комплекции это, пожалуй, вредно.

Габриэль не сдержала смешка и, смилостивившись, замедлила шаг. Над их головами раскинули свои кроны старые липы; луна скрылась за облаками, и воздух отчетливо пах сыростью и вероятным дождем.

– Тебя послал Филипп? – Вопрос, который должен был прозвучать равнодушно и мрачно, вышел полным надежды, и она тут же возненавидела себя за столь явно показанные чувства.

– Угу, – без особого выражения хмыкнул парень, ковырнув ботинком брусчатку и одобрительно кивнув, словно мастерство неведомых каменщиков вполне отвечало его ожиданиям. – Меня зовут Вальтер. Твое имя я знаю – Габриэль.

Она остановилась и развернулась к нему.

– Вальтер? Так это тебе он оставил ключи от дома?

– Верно. – Он не сдержал удивления ее информированностью. – Ты там была?…

– Да. Тем утром. – Признаваться, зная, что ей не за что стыдиться, было легко. Особенно после того, что произошло у Собора.

– Ух ты, – неразборчиво и непонятно выразился Вальтер, зацепив пальцем карман куртки. – Вот это поворот.

– Что такое?… – Габриэль нахмурилась, скрестив руки на груди. – Я просто ночевала у него в доме, ничего такого.

– Да знаю я, – хмыкнул растрепанный Ангел, против всяких ожиданий сразу и безоговорочно поверив в ее слова. – Фил не стал бы…

– Не стал бы – чего? – в ее голосе прозвенела опасная нотка, грозящая перерасти в полноценное выяснение отношений, и Вальтер предупреждающим жестом вскинул ладони вверх.

– Эй, он мой друг. Я его знаю, ладно? Он никогда бы не обидел человека, которому оказал гостеприимство. – Почти старомодная, уклончивая фраза невольно утолила ее закипающую ярость, заставив Габриэль по-новому присмотреться к своему ночному спутнику.

Он был другом Филиппа… и, если верна была старая поговорка, выбранные друзья могли многое рассказать о человеке.

– Да, мне тоже так показалось, – уступила она, слабо улыбнувшись Вальтеру. Тот отзеркалил улыбку, по-хулигански подмигнув ей, и с искренним интересом осведомился:

– Как вы познакомились?

– Ох. – Габриэль злодейски прищурилась и понизила голос: – Я разбила бутылку о голову его противника.

– …Неслабо. – Вальтер изумленно хохотнул и покосился на нее с новым уважением. Некоторое время они шли рядом, в приятном, почти компанейском молчании, затем Габриэль повернула голову и осведомилась:

– …Так что, ты будешь бродить за мной до утра?…

– Я бы предпочел просто проводить тебя до дома и пойти спать, – честно признался байкер, пригладив растрепанные вихры. – Что-то подсказывает мне, что это не первая моя дебильная услуга Волчонку.

– А почему вы его так зовете? – Интерес Габриэль взял верх над всем прочим; она лукаво наклонила голову, показывая Вальтеру, что приняла к сведению его пожелания и, в принципе, не против последовать его плану. Тот с облегчением выдохнул, сообразив, что платой за его сон будет откровенный рассказ.

Впрочем, Габриэль не сомневалась, что полной откровенности не дождется: какой друг вот так, с нахрапа, выдаст что-то интересное впервые встреченной незнакомке?…

– Потому что у его отца прозвище – Волк. Значит, Фил – Волчонок, – с охотой просветил ее Вальтер, без усилий попадая ей в шаг.

– Зверинец, – почти кисло сказала Габриэль, ожидавшая чего-то более изобретательного. – …А кто такая Сабрина, и почему ей нельзя было давать ключ?

– О, ты встретила Франка, – лохматый байкер хохотнул и с явной смешинкой в глазах покосился на нее. – А почему ты спрашиваешь?

– Отвечать вопросом на вопрос – моветон. – У нее появилось ощущение, что Вальтер на порядок умнее того же Франка, и в разговоре с ним следовало, пожалуй, соблюдать осторожность.

– Допустим, – совершенно не по-уличному отозвался друг Филиппа. – Что ж, твоя печаль, если хочешь многое знать. Сабрина – бывшая девушка Волчонка, а давать ей ключ было нельзя, потому что Фил не любит, когда в его доме появляются посторонние.

А как же я?

– Исключая тебя? – Габриэль скептически задрала бровь. Она помнила свое смутное ощущение, что дом Филиппа – обитель одиночки, но не в силах была сопоставить это с развеселой ордой байкеров и вероятным списком бывших девушек.

Филипп не был похож на человека, который смог бы стать своим среди Ангелов. В нем была какая-то странная, завораживающая цельность, чистота, и ей было неприятно от мысли, что она могла ошибиться.

– И тебя. – Его взгляд был лукавым, и у Габриэль вновь появилось ощущение, что у Вальтера какая-то своя цель в этой ночной прогулке и разговоре. Допрос обернулся чем-то обратным, и теперь она не знала, как избавиться от его внимательного взгляда.

– А почему она стала бывшей? – идиотский, банальный вопрос, за который Габриэль тут же мысленно выругала ту часть себя, что все еще не могла избавиться от чар МакГрегора.

– Потому что нашла другие пастбища, – сухо ответил Вальтер, в одночасье становясь смертельно серьезным. – Фил не умеет прощать. И тебе лучше знать это заранее. Мы пришли.

Габриэль, со странным ощущением холодных мурашек слушавшая его слова, не сразу осознала, что за разговором они дошли до отеля. Вальтер прислонился к решетке, терпеливо ожидая, пока она откроет калитку и зайдет на территорию.

– Спасибо. За проводы. И предупреждение, – она не удержалась от иронии в последней фразе, и Вальтер понимающе хмыкнул, помахав ей на прощание рукой.

– Спокойной ночи, звездочка.

Габриэль захлопнула за собой калитку и пошла к двери, не обернувшись. Ночь была на исходе, а для того чтобы встретить ее последствия, лучше всего годилось утро.

Берлин, этой же ночью

Ночной воздух пах дождем, но все никак не мог разразиться полноценным ливнем. Даниэль Ферле, развалившись на мягком сером диване с бокалом вина, разглядывал ночные огни германской столицы сквозь панорамные окна съемной квартиры.

Мешанина огоньков гипнотизировала, мешая толком сосредоточиться на собственных мыслях – да и мыслей-то этих, по большому счету, было не так много. Размышления Даниэля никак не желали оформляться в слова, дразняще маяча перед глазами смутными наметками образов и воспоминаний.

Колода карт, его любимое Таро Миражей, была кривым веером рассыпана по журнальному столику. В последние годы Ферле подзабросил это эзотерическое увлечение, во время учебы снискавшее ему одновременно славу лукавого обманщика и прозорливого мудреца; дела фирмы не оставляли времени на экзотические хобби. Но сегодня, сейчас… он знал, что колода ему нужна; знал, кого встретит этой ночью.

Ферле потянулся к колоде и небрежно, едва касаясь, смахнул карту из веера себе в ладонь; криво ухмыльнулся, рассматривая картинку.

Влюбленные, карта Габриэль… и МакГрегора. Карта, на которой едва высохла кровь.

Даниэль залпом выпил остаток вина; зачем-то взболтал в бокале капли рубинового осадка – и отставил напиток в сторону, на столик у дивана. Поднявшись, он подошел к зеркалу, встроенному в темный шкаф; горько усмехнулся, легко дотронувшись кончиками пальцев до текучего серебра, как в тот давний вечер, когда ему впервые пришла в голову идея проекта «Арженте»…

… Тот день выдался тяжелым: дела фирмы требовали неустанного внимания, и тысяча мелких задач и разговоров отвлекали его от бесконечно заманчивой, смутно вырисовывающейся в сознании идеи нового прототипа оружия.

Да, это будет пистолет. Легкий, ладно и крепко лежащий в ладони; идеальное сочетание точности и поражающей силы. Оружие ближнего боя, чье предназначение никак не скажется на способности бить в цель…

Мечты заводили его далеко; чертежи сами собой вырисовывались в уме. Даниэль сам не заметил, как дошел до дома, полностью подчинив свой мыслительный процесс геометрии будущей пули.

Слова и знаки, необходимые для финального предназначения, легкой дымкой окутывали чертеж…

Стоп. Какие слова?… Какие еще знаки?…

– Заработался, – с усмешкой признался сам себе Ферле, осознав, что часть ломаного знака, которым он в уме оснастил внутреннюю часть ствола, знакома ему по прошлому, полному заигрываний с оккультизмом.

Ну вот, докатился до охотников за привидениями. И правда, не мешало бы в отпуск… быть может, на Лазурный берег?…

Даниэль со вздохом стянул пиджак, бросив его на серый диван; подойдя к зеркалу, потянул узел галстука, но так и не довел до конца процесс избавления от офисной одежды. По зеркальной глади скользнул блик света, и Ферле рассеянно проследил его источник.

Что-то в серебристой глубине привлекло его внимание, зацепило внезапно ставший острым взгляд; Ферле вгляделся в свое отражение в зеркале – и обмер, увидев там чужие глаза. Чужим было, в первую очередь, выражение: когда, на каких встречах и ночных дорогах он смотрел на мир так… цинично?… Жестоко; пожалуй, даже безжалостно – но при этом отстраненно. Как будто мир был – его, но ничто в этой вселенной уже не могло разогнать его беспросветной, пресыщенной скуки…

Он моргнул, и наваждение рассеялось.

Невольно сглотнув, Даниэль вновь поднес руку к горлу и непослушными пальцами принялся распутывать сложный узел на темном галстуке.

Узел наконец-то поддался, и Ферле выдохнул с облегчением, бросив еще один опасливый, мимолетный взгляд в зеркало.

…Это стало чудовищной ошибкой.

На секунду ему показалось, что отражение все еще стоит в той же позе, с завязанным виндзорским узлом темным галстуком, и холодно, оценивающе смотрит на него. У зазеркального двойника были совершенно черные, словно полностью залитые чернилами глаза, в которых серебристыми бликами затухали звезды.

– Твою мать!.. – голос пустил петуха, сорвавшись на фальцет, но Даниэлю было не до этого: он попытался неловко отмахнуться от видения, но вместо этого как-то нелепо поскользнулся и влетел в зеркало всем корпусом, даже не сделав попытки скомпенсировать удар.

Вскрикнув, Ферле отшатнулся и изумленно взглянул на свои ладони: зеркало разбилось, и тонкие пальцы музыканта и картежника были нещадно изрезаны осколками. Под ногами хрустнуло стекло; споткнувшись, Даниэль сделал шаг назад и против воли вновь поднял глаза.

Зеркало было разбито примерно наполовину: там, где Ферле с силой грянулся о стекло, зияла острыми краями дыра, но все, что выше, та часть, из которой на него только что смотрел незнакомец, не отзеркаливающий движений, все еще была цела.

Он вновь всмотрелся в чужие глаза зазеркального двойника, мириадами отражений смотрящие из острых осколков. Ему показалось, или отражение… улыбнулось?…

Поверхность зеркала словно потекла, и эти потеки серебристой амальгамы вспучились пузырем, закрывая недавно разбитый участок.

Не веря своим глазам, Ферле наблюдал, как контуры его отражения мерцают и начинают таять, сменяясь чем-то совершенно мутным и неопределенным. Пятно?… Человек?… Или что-то другое?…

Сущность, стоящая по ту сторону зеркала, была слепа; ее стихией была земля, ее природой – застрявший на земном плане неупокоенный дух; Ферле знал это, но не мог отследить природу этого знания. Он всегда увлекался оккультизмом, его любимым развлечением было строить из себя посвященного, играть с силами, в существовании которых он вовсе не был уверен… но сейчас – реальность происходящего невозможно было отрицать. Все то, о чем он раньше лишь читал и говорил, встало перед глазами скрижалями Завета, и бежать было уже некуда.

Страха почему-то не было, как будто Даниэль враз потерял способность испытывать ужас; было – любопытство, а еще – знание, что он должен сделать и сказать, чтобы заставить это мерцающее, жуткое отражение уйти, покинуть зеркало.

– Иди, – непослушно вымолвили совершенно чужие губы, – найди Филиппа МакГрегора. Следи за ним. Смотри. Дай мне увидеть твоими глазами, тварь. Excita[19]19
  Уходи (лат.)


[Закрыть].

Со стороны зеркала пришла какая-то эмоция, больше всего похожая на безмолвное, покорное согласие; Даниэль с трудом вдохнул – и отражение вернулось, вновь став его привычным, знакомым лицом.

Ферле медленно поднял руку и провел пальцами по зеркалу, слегка царапая стекло кончиками тщательно подпиленных ногтей.

Разбитый участок вновь был на месте…

…Даниэль с трудом вздохнул, заново переживая давящий ужас того страшного дня. К этому было невозможно привыкнуть; он никогда не знал, кого увидит в собственном зеркале – себя, измученного и сбросившего наконец привычную ироничную маску избалованного мажора, или его, незнакомца с прозрачным, страшным взглядом обитателя иного мира…

Что из происходящего стало его собственным выбором?… Что было – чужим?…

Резко отвернувшись от зеркала, Ферле нашел взглядом карту Дурака в рассыпанной по столу колоде – и с этой картой пришли образы, без которых он вполне бы мог обойтись. Чужие, заимствованные; вроде бы принадлежащие ему – но вместе с тем и навеянные чьей-то чужой волей…

На карте были птицы и звери, дары у подножия горы – любовь, изобилие, счастье, которое не способен был увидеть Дурак… и алые ленты судьбы и предназначения, которыми раскинувшую руки у края утеса фигуру увили птицы. Ленты не могли удержать на краю – и не значили ничего в глазах безумца.