Текст книги "Обратная сторона"

Автор книги: Ольга Иженякова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Часть вторая
Медвежий угол

Глава первая
Северная свадьба

Вскоре от редактора я узнала, что мне хорошо бы снова «смотаться» в командировку на пару дней в северные края, поскольку север, считает шеф, я знаю как свои пять пальцев, да и родина моя там. На дворе знойное лето – время отпусков и полное отсутствие сенсаций. А в экзотических местах обязательно что-нибудь эдакое найдется. К тому же представители северных народов охотно общаются с журналистами, особенно с теми, кто может говорить на их родном языке.

Я, долго не раздумывая, согласилась. Хотя путь неблизкий.

Многокилометровое расстояние мне нужно преодолеть за один день. Сначала на автобусе, затем на поезде, после – на теплоходе. И совсем, совсем не хочется останавливаться в гостиницах, где всегда, абсолютно всегда возникает чувство, которое, наверное, испытывает брошенный за борт человек. А потому от очередного пункта «А» до опять же очередного пункта «Б» я летела словно на крыльях.

Это выглядело следующим образом.

В кромешной темноте по скользкой от дождя улице катит такси. Водитель уверяет, что от моего дома до автовокзала десять километров, а потому и плату требует соответствующую. Но я-то знаю, что это расстояние равняется шести с половиной километрам, я много раз проходила его пешком и поэтому пытаюсь спорить. Бесполезно. По капоту барабанит дождь и мне начинает казаться, что кто-то невидимый шепчет: «Мол-чи, мол-чи». И вправду, лучше ведь промолчать, чем идти в темноту и дождь пешком…

На автовокзале много людей. Все женщины с тяжеленными сумками (и я не исключение), мужчины – налегке. Заспанная кондукторша говорит, что такое количество безбилетников, как сейчас, она только в гробу видала. И куда все прут? Но если водитель разрешает ехать стоя, то пусть едут. В конце концов никто не виноват, что за два дня до рейса билетов уже не было. Лето на улице!

– От этих каникул и отпусков у транспортников одна головная боль – больше ничего! – вздыхает кондукторша и продолжает: – Хоть бы автопарк обновили, а то автобусы на ходу сыплются.

В салоне весело. Большая компания едет со свадьбы. Гитара, водка, песни, воспоминания.

– Я все никак понять не могу, почему Андрюха на такой старой женился? – кричит сосед рядом, поворачиваясь к девушке на заднем сиденье.

– Он чо, совсем офигел? Сколько ей там? Тридцать четыре? Это же почти пенсионерка! А ему двадцать три, прикинь? Нет, я конечно, понимаю. Дом, всем обставленный, дача, машина и все такое. Но ведь могли и так жить! Зачем позориться-то на всю округу? Вон сколько молодых баб кругом! И образованных, и при деньгах, и вообще разных!

Девушка с заднего сиденья отвечает, что у них большая любовь…

– Какая может быть любовь в наше время? – возражает мой сосед. – День прошел – и ладно! А с чем едят любовь – не знаю, не знаю…

Автобус проезжает мимо укрытых туманом полей, стогов сена, мелких речушек, березовых рощиц и застенчивого утреннего солнца.

Почему-то становится вдруг грустно. Природа просыпается, а я еду, еду. Нет, чтобы остановиться, задержаться и медленно пройтись – можно даже босиком по сочному от росы полю, послушать кукушку. В этом году, кстати, я ее еще не слышала. Зато в салоне все бурно обсуждают прелести навороченного джипа, который может проехать даже по топким болотам.

Автобус гудит, как случайно задетый муравейник. Почему-то людям нет никакого дела до утренней природы. Они с нетерпением ждут, когда наконец окажутся на станции, где можно будет немного передохнуть и… снова пойти по жизни, возможно, снова с ношей – куда же без нее?

Бегом-бегом по скрипящему гравию я тороплюсь на поезд. Все мои надежды сейчас вложены в бледно-оранжевый билет, который дает право прибыть сегодня же в относительно цивилизованный поселок огромного Ханты-Мансийского округа, который по-другому именуют еще Югрой. У меня в запасе полторы минуты, или девяносто секунд. Поезд медленно трогается с места. Я со всего маху падаю голыми коленками на гравий, вскрикиваю от неимоверной боли, но тут же быстро вскакиваю и на ходу запрыгиваю в свой вагон…

Каждый раз, находясь в дороге, я прихожу к выводу: человек – это так много! Это первый крик, шаги по росе, сердечная молитва, новые дома, уютные дворики… Справедливые законы, посаженные нами деревья, маленькие дети, полевые и садовые цветы, моря и горы… И это все Ты – человек, то есть Я. Не случайно ведь так великие говорят!

В дороге возникает удивительное чувство причастности к бегу жизни, к ее сумасшедшему ритму.

И пусть сосед напротив думает, что я тупая курица или обычная авантюристка, пусть криво улыбается проводник. Но я-то кое-что знаю, и это дает уверенность прыгать на ходу в поезд. Более того, это дает уверенность не пропустить главного поезда в своей жизни.

За окном тянутся болота и мелькают карликовые березки. Я осторожно смазываю разбитые колени йодом и морщусь от боли.

– Девушка, хотите соку? – предлагает попутчица.

Моя благодарная улыбка, видимо, располагает ее, и она рассказывает:

– Я совсем одна… Как разошлась шесть лет назад со своим, так никого больше и не было. А главное – не хочу! Как погляжу, как живут вокруг, так и даром мне никого не надо. Какой-то слабый мужик нынче пошел, прям как после мировой войны. Кто бы знал, каково это женщине быть одной?

Колени нестерпимо болят. Я пытаюсь заснуть и сквозь сон слышу: моя соседка уже разговаривает с другой женщиной:

– Сейчас на перроне все пассажиры из окошек машут провожающим, а мне некому, – разве что папе, на кладбище… Я-то еще молодая, тридцать девять нынче стукнуло. Сил во мне, энергии – ого-го! А кому оно надо? По хозяйству бегаю туда-сюда, все что-то делаю, суечусь. Вон, морошки нынче, как говна. Бери – не хочу. Я насобирала полтора ведра, да куда мне одной столько? Наморозила, конечно, варенья наварила. Оно оранжевое, необычное, вроде как апельсиновое смотрится. А нонешний год так вообще удачным вышел. Кедрача много – раз, уток до хрена на болота прилетело – два. Я их, если хочешь знать, сроду не ощипывала. А тут сын настрелял пару чирков и принес мне ощипывать. Взяла их, гляжу, а по ним вши бегают! И меня такая брезгливость вдруг проняла! Я их потом и кипятком ошпарила, как положено. Но все равно мясо утиное теперь есть не буду ни за какие шиши! Такое чувство будто оно все-все из тины.

На вокзале продают много вяленой и копченой рыбы местного улова, но мне сейчас не до нее.

Я спешу в речной порт. Через двадцать восемь минут с пристани отплывает мой теплоход. Медлить нельзя, другой будет только на следующей неделе, и такси на предельной скорости везет меня на другой конец поселка, к причалу.

В кассе я покупаю билет последней. Лечу на пристань. Улыбаюсь неестественно тонкобровой капитанше и вхожу в пассажирскую каюту. Короткие железные ступеньки и высокие каблуки. Класс! Как только я плюхаюсь на свое место, тут же начинает гудеть мотор, волны изо всех сил бьются о пристань. Теплоход медленно делает поворот и берет курс на север. Штурман на судне тоже женщина, ну и кок, само собой. Пассажиры – в основном местные мужчины.

Я думаю о том, как хорошо, что я надела длинную юбку и теперь не видно кровавых синяков на коленях. Все смотрят на мои высокие каблуки и думают, что у меня все замечательно. И правильно. Миру нужно демонстрировать красивое и только красивое, пусть все улыбаются!

А теплоход тем временем уверенно разрезает яркую синеву реку, какая, наверное, бывает только в этих местах да на картинах первоклассных художников. И мне почему-то без устали хочется смотреть на это чудо.

По краям реки оккупировали белоснежные лилии, их ярко-желтые сердечки видно далеко и оттого кажется, что попала в какую-то другую страну – страну вечного Солнца.

Только что здесь прошел дождь, и над лесом появилась огромная, невероятно яркая радуга.

Потревоженные шумом теплохода постоянно вылетают из камышей испуганные утки. Покружат, покружат немного – и снова в свое гнездо.

Одна пара, вторая, третья, четвертая, пятая… К осени у них появятся утята и, возможно, также будут испуганно вылетать и кружить над этим же самым теплоходом.

По обрывистым берегам реки много стрижиных нор. Чуть поодаль семейство аистов лениво поглядывает в нашу сторону.

На берегу привычная суета. У встречающих на глазах слезы. Меня встречают друзья, они пришли с букетом васильков.

Я почему-то тоже плачу. Путаясь в полах длинной юбки, иду по палубе.

Ветер быстро начинает раскачивать судно, но я уже сошла на берег. Сначала одна волна, следом другая пытаются меня догнать, но не успевают и громко разбиваются о речной песок. А я уже подношу к лицу влажные васильки и слышу:

– Господи, Ариночка, как мы долго тебя ждали…

Мне повезло на маленькую, но сенсацию. В день моего приезда два известных в округе рода играют свадьбу, причем со всеми обычаями. Такого теперь, увы, не увидишь, и я, не желая пропустить ничего, бегу (именно бегу!) в чум невесты – наниматься помощницей по хлопотному свадебному хозяйству.

Меня радостно привечают и тут же дают задание – мелко порезать тушу молодого бобра и натопить жира. Этим жиром потом будут мазать невесту, перед тем как она покинет отчий дом. Жир должен легко впитываться в кожу, чтобы на всю жизнь защитить молодую Коко от злых духов и бесплодия.

И я начала делать свою работу с особенным старанием.

В то время другие женщины чистили рыбу на уху и пекли лепешки. По поводу свадьбы в чуме была проведена генеральная уборка.

Коко сегодня ничего не делала. По уставу своего рода она должна была плакать, но ей плакать почему-то не хотелось, а хотелось в город на дискотеку. Она целый день наряжалась, вертелась перед зеркалом, красила брови, ресницы, губы; потом все это стирала и снова красила.

– Мама, слышь, а когда я выйду замуж, курить можно будет? – спросила неожиданно Коко у матери.

– Там уж пусть муж решает, что тебе можно, а что нельзя, – тут же ответила та. – Я тебя ему отдаю чистую, неиспорченную. Тесто месить умеешь, пока будешь стряпать лепешки, а там дети пойдут, надо будет их воспитывать, чум свой справите, стадо у вас хорошее будет. Ну поплачь, давай, поплачь, чай навсегда родной чум покидаешь.

– Да ну, мам, неохота. Размажу тушь, представляешь, какая буду страшная? Я, мам, тут вот что подумала: если Тэтамбой любит ученых женщин и захочет поговорить со мной про математику или эту… политику, что ему отвечать?

– Коко! Ну что ты говоришь такое? Если бы Тэтамбой любил ученых, он что, в городе бы их не нашел? Он целых два года учился в училище на механика и приехал оттуда холостым, значит, ему дома нравится. И потом, ты ведь у нас умная, вон сколько всего знаешь про разные лифчики, духи, помады: номера, размеры! Поди, сыщи, такую, как ты! Да ни в жизнь! Фу ты, забыла! Совсем забыла! Надо же багульник размять, шаман-то чем вас окуривать будет? Ну все, я пошла, а ты поплачь, поплачь, чтобы потом в жизни плакать не пришлось.

Тут в чум вошел хозяин. Увидев дочь, стоящую у зеркала, направился к ней, на долю секунды замер, остановился как бы оценивая, насколько она хороша, а потом взял за рукав, повернул ее к себе и спросил:

– Скажи, Коко, только правду, чтобы я все знал с самого начала: у тебя были мужчины?

– Папа, что ты говоришь?..

Дочь удивленно подняла склеенные тушью ресницы, и старик решил повторить вопрос:

– Ты спала с каким-нибудь мужчиной, как мы спим с твоей мамкой?

– Нет.

Старик удовлетворенно закряхтел и сделал вывод:

– О-о-о, теперь Тэтамбой хорошо нам будет должен. Каждый год гостинцы будет носить, ведь нетронутую берет. Молодец, Коко!

Солнце потихоньку начинало садиться, на небе стал вырисовываться ярко-малиновый закат. Олени в стаде принялись ложиться, прилегли и собаки, а чум чем-то напоминал встревоженный муравейник. Несмотря на то, что кругом было светло, хозяева зажгли керосиновые лампы. Младший брат Коко включил магнитофон с песнями Рики Мартина, за что тут же от сестры получил подзатыльник, но магнитофон не выключил, а убежал вместе с ним в стадо.

И только когда суматоха немного улеглась, хозяева обратили на меня внимание.

– А-а, журналистка, – улыбнулся отец невесты, – снова к нам приехала в тайгу. Почему такая бледная, что случилось? Болеешь? Ты, говорят, все стойбища в округе знаешь? Ну, и какое лучше? Где белых оленей больше? Где волков меньше, а больше ягеля, а?

Я стояла немного смущенная, не зная, что ответить. Признаться, я никогда не задавалась подобными вопросами.

Хозяин внимательно осмотрел меня с головы до ног, улыбнулся.

– Айда за мной, счас лечить тебя будем.

Выйдя из чума, он сказал:

– Эх ты, ученая! А в позапрошлом году щеки-то у тебя были розовее нонешнего и тела больше было на тебе. А теперь кожа да кости. А глаза-то как горят! Как горят! Также все ночами пишешь? Что врачи-то говорят? – Вдруг хозяин резко осекся, посмотрел виновато под ноги, потом, немного погодя, погладил меня по плечам и добавил: – А ты их не слушай. Врет нынче медицина – хоть за деньги, хоть так, а все равно врет. Эти их передовые технологии, мать их за ногу! До сих пор не изобрели хорошего лекарства от описторхоза. Придешь в больницу, а там лечат тебя как и двадцать лет назад. Единственное, что изменилось, – шприцы пластиковые сделали, а все остальное или как было, или еще хуже стало. – Увидев сына в стаде, хозяин прикрикнул: – Шурка, а ну Чирка сюда, мигом!

Чирок – самый резвый молодой олененок в стаде. Шурка побежал за ним, поймал и за уши приволок упрямца к отцу.

– Так-так-так, – начал командовать хозяин, обращаясь к сыну, – беги к чуму и найди стакашек какой, да смотри, чтобы чистый был, и побыстрей. Одна нога тут, другая там. А то музыку твою сломаю, как в прошлый раз. – При этих словах хозяин показал рукой на магнитофон.

Сын быстро вернулся с пластиковым стаканом и протянул его отцу.

– На хрена он мне-то? Сам держи, а заодно Чирка сзади придерживай, – сказал сердито хозяин, нащупывая правой рукой на шее олененка вену.

Я стояла как вкопанная. Хозяин же достал из потайного кармана карандаш с врезанным в него лезвием, потер лезвие о рукав и осторожно надрезал Чирку вену.

Темно-красная кровь брызнула на меня, но хозяин в таких делах был мастером, он прижал пальцем вену, затем легонечко отпустил и подставил стакан. Маленький ручеек крови тут же направился в пластиковую посудину. Когда кровь набежала до краев, хозяин снова прижал пальцем вену, достал с кармана кусок не то глины, не то мела и аккуратно замазал место пореза.

– Ну теперь пущай, – обратился он к сыну.

Шурка Чирка отпустил, и тот со всех ног умчался в стадо.

Минуты через полторы произошло то, что я, наверное, не забуду никогда. Стакан с кровью был протянут мне со словами: «Пей».

Я посмотрела в глаза хозяина и его сына. В них читалось: «Только так можно выздороветь. Больше мы ничего не знаем. Не бойся – сначала страшно, а потом все будет хорошо». И я… начала пить свежую кровь.

Она отдаленно напоминает разбавленную водой муку. Кажется, что хлопья застревают между зубов, и это чувство невыносимо. Я отняла стакан ото рта, поморщилась: ничего более противного мне пить не приходилось.

– Давай допивай быстрей, а то свернется, теплынь же кругом, – сказал мне по-отцовски хозяин. – Вот увидишь, как полегчает, здеся все витамины и эти… как их – минералы.

Я послушно допила содержимое стакана. Поморщилась.

– На теперь вот это, чтобы вкус враз забыть. – Мой лекарь протянул бутылку дорогой водки.

Я подставила стакан, хозяин налил мне огненной воды.

– Залпом запей. Так быстрей все пройдет.

Я послушалась. И когда стакан уже был пуст, с ужасом обнаружила, что закуски-то и в помине нет.

– А вы рукавом занюхайте, как папа, – посоветовал мне Шурка, видя мое смущение.

– Ничо, ничо, потерпи, все будет нормально, – заверил меня хозяин. – Сейчас на свадьбе и покушаем. Все будет в лучшем виде. А если вдруг тебе наша свадьба покажется неинтересной, то можешь уйти в соседский чум: там есть видеомагнитофон и кассеты с индийскими фильмами. Штук сорок, поди, этих кассет будет. Я их всегда, как маленько выпью, смотрю со своей бабой. Она, понятное дело, дура, плачет, переживает, иногда подпевает по-ихнему-то, по-басурмански. А мне тоже ихние песни нравятся, ну и танцы еще. Шмыг туда, шмыг сюда. Там всегда танцуют – хоть хорошо, хоть плохо на душе. Прям как ханты в тайге летом. Кругом благодать, чего бы не потанцевать…

Я улыбнулась.

Мы молча направились к чуму. На душе у меня и в животе сразу же сделалось невероятно мерзко от выпитой крови.

– Ну наконец-то ты пришел, – обратилась хозяйка к мужу. – Уже гости должны приехать, а ты все еще не переоделся.

Старик ей что-то грубо ответил и направился к видавшему виды комоду одевать новую рубашку и брюки. На такой пустяк, как носки или же галстук, он не стал обращать внимания и ходил всю свадьбу без них. Правда, этого, похоже, никто не заметил.

Северные люди редко на детали обращают внимание. Для них главное в человеке – глаза и взгляд, по ним они определяют душевное состояние, намерения и интересы, а остальное не так уж важно.

– Идут! Идут! Идут к нам! – закричала разом ворвавшаяся в чум ребятня. – А Тэтамбой, нарядный такой, сразу и не узнать, в кожаной куртке, галстуке. В руках очки еще эти… против солнца.

– Коко! К себе быстро! Сиди там, пока не позовем, – скомандовала мать.

Мы, женщины, помогавшие по хозяйству, стали в ряд по правую сторону чума. Только сейчас я разглядела в дальнем углу шамана. Он курил трубку в полумраке и разговаривал сам с собой, при этом образно жестикулируя. Хотя я могу и ошибаться, но шаманы ведь общаются не только с видимым миром. Тот, невидимый, похоже, о чем-то с шаманом спорил, потому что последний то и дело что-то доказывал.

В чуме пахло багульником и жженым мраморным мхом, и от этого у меня начала кружиться голова, в ушах появился странный звук, больше похожий на треск весеннего снега, по которому едет упряжка. Показалось, что я далеко-далеко от происходящего.

Я жалобно попросила у хозяев пить.

– Счас-счас, журналисточка, ты моя хорошая, счас-счас, погоди, – засуетилась с приветливой улыбкой мать невесты. – Чуток погоди, я нацежу тебе добротного морса из княженики. Помнишь, мы тебе ее в город мороженую посылали, когда ты в больнице лежала? Сказали, тебе понравилась… – Она убежала за печь и вернулась с ковшиком прохладного кисловатого голубого морса.

Я закрыла глаза от блаженства и прислонилась к стене. Что может быть лучше морса из княженики?

– Возьми!

Я испуганно посмотрела вбок. Хозяин чума протягивал мне нож. Я, ни о чем не спрашивая, сильно схватилась за рукоятку, и мне внезапно полегчало. Голова перестала кружиться, мысли стали ясными, откуда-то пришли силы и уверенность в себе.

По местному преданию, когда у человека появляется слабость и головокружение, в этот момент в него вселяется недобрый дух. Нужно резко схватиться за рукоятку ножа, и тогда он немедленно выйдет.

Есть месяцы в году, когда сам Господь велит влюбляться, сходить с ума и делать всякие глупости. Когда зацветает все вокруг и солнечные лучи не обжигают, а только приятно греют. Эти месяцы установлены для самой интенсивной жизни: рождения детей, сдачи экзаменов, бурных свадеб и не менее бурных дней рождений. И было бы непростительной ошибкой проводить их как-то по-другому, уклоняясь от природного графика. В эти месяцы почему-то быстро находятся поводы, оправдания и алиби и даже непроходимые пессимисты начинают немного оживать…

Стоило мне только подумать об этом, как свадебная церемония была уже у порога. Помимо Тэтамбоя и его многочисленной родни пришли также московские гости. Как довольно путано пояснил тамада родственникам невесты, это ученые из столичного географического общества, которые разыскивают снежного человека.

Хлопот с ними хозяевам предостаточно. Во-первых, они совсем не знают местного языка, а во-вторых, без спросу везде ходят, разглядывают все, трогают.

Поэтому родня Тэтамбоя решила их взять с собой, чтобы ученые случайно не забрели на священную гору или в овраг лесного духа, да и просто, чтобы элементарно не навредили по хозяйству. Мало ли?

Москвичи сразу же решили сесть рядом с разостланным на полу ковром с угощениями, однако хозяева им жестом дали понять, что пока этого делать нельзя. Ученые отпрянули в сторону и стали наблюдать за происходящим. Самый молодой из делегации достал видеокамеру и направил ее на стоявшего посреди чума раскрасневшегося Тэтамбоя.

Кто-то из родни попробовал объектив камеры заслонить рукой, тогда ученый повернулся в другую сторону и стал снимать развешенные по стенам песцовые шкуры.

Тут решила вмешаться я.

– Извините, пожалуйста. – Я подошла к делегации. – Здесь не принято снимать.

Сразу же я стала объектом всеобщего внимания.

– Скажи русакам, – обратился ко мне хозяин, – чтобы убрали камеру и не злили Тэтамбоя. Если он рассвирепеет – а сегодня ему можно, – то вся делегация останется здесь навсегда!

Я все перевела. Ученые поняли и, совещаясь, отошли в дальний угол чума, как раз к тому месту, где сидел и разговаривал шаман. Правда, они на него не обратили особого внимания. Собственно, он на них тоже.

Примечательно, но со мной хозяева старались говорить пусть и на ломаном, но русском языке, когда же в чум вошли москвичи, они все дружно, не сговариваясь, перешли на родной язык. И мне пришлось внимательно вслушиваться в разговор: к своему стыду, я язык ханты не так уж хорошо знаю. К тому же у березовских ханты довольно своеобразный диалект.

А между тем начиналось довольно интересное зрелище. На середину чума вышел наряженный сват и сказал:

– У нас есть очень хороший молодой человек, но некому шить и чинить ему обувь и одежду, некому стряпать лепешки и варить уху. Может быть, отдадите свою дочь-красавицу за него?

– Ну, если будет ее всю жизнь кормить-поить, одевать-обувать, беречь и приумножать стадо, которое мы даем в приданое своей девочке, то почему бы и нет? Можно и отдать, – согласился отец невесты. – И главное, чтобы хорошо берег ее, не выгонял на улицу в мороз, не шибко бил, особенно когда беременная, или детишки малые, или дни очищения случаются. Баба, она тепло и заботу любит. Пусть он помнит, что Коко – моя единственная и самая любимая дочь, а если обидит ее не по делу, пусть знает: на нашем стойбище завсегда хватит мужиков разобраться в случае чего…

После этих слов женщины затянули жалостливую песню про чужую суровую сторону, где северное сияние не такое яркое, как дома, про дальнюю зимовку, где мало ягеля, а потому слабые и неторопливые олени. В песне были слова, которые даже постороннего человека не тронуть не могли. В ней пелось о том, как с молодой невесткой плохо обращаются муж и свекровь. Она, плача, убегает в родной чум, но тут же за ней приезжает муж и забирает ее.

Отец невесты говорит жениху, чтобы берег его единственную дочь, а потом плача напевает:

– Если ты мне друг, о мой дорогой зять, постарайся понять меня, если ты мне враг, постарайся понять меня. Если ты просто так – извини… А к утру умирает от горя и тоски… Женщины не успели допеть, как вышла нарядная Коко. Несмотря на относительно теплую для севера погоду, она обула новенькие кисы, обшитые соболем, и надела разукрашенную малицу. В этой одежде она больше походила на живую игрушку, чем на невесту. А к милому ободку из бисера была прикреплена фата.

Признаться, я первый раз в жизни видела невесту, которой фата была очень некстати. Но Коко считается цивилизованной и очень модной девушкой, пожалуй, самой модной в этом стойбище. Потому, видимо, и надела фату, чтобы показать всем, насколько современно она может выглядеть. Наряд произвел потрясающий эффект на жениха, он не сводил с невесты восторженного взгляда целый вечер. Шаман осторожно взял молодых за руки и отвел в специально украшенный угол чума. Там заранее поставили арку и жертвенник. Под аркой молодым предстояло пройти три раза, взявшись за руки, затем три раза их обходил, окуривая, шаман. Затем молодые вместе с гостями слушали длинный монолог о генеалогическом древе своих родов, которое, согласно версии шамана, когда-то было единым.

Я добросовестно перевела москвичам рассказ, на что те отреагировали довольно своеобразно:

– Какое генеалогическое древо может быть у людей со здешними обычаями, которые подкладывают своих баб под первого встречного. Ну откуда, спрашивается, местный мужчина – хозяин чума – может знать, какой ребенок от него, а какой нет?

– Не все же так делают, – заступилась я за северян, – и потом, любимую жену не отдаст даже самый безбашенный таежник. Но это все частности. Подобный обычай этим людям продиктовала сама эволюция, только таким образом можно защититься от кровосмешения и, как следствие, вымирания. Да и не в крови дело, а в духе – в духе Севера. Национальная принадлежность мало что определяет. Есть человек и есть земля, на которой он живет. И эти взаимоотношения для хантов куда важнее всего остального. У русских тоже так случается, что не все отцы воспитывают родных детей. Ну и какая разница?

Завязался спор. Я отошла от москвичей и прислонилась к стене рядом с жертвенником. Лучше все-таки слушать шамана, чем ученых. Хотя, признаться, свадьба меня тоже начала уже утомлять.

И когда стало казаться, что свадебная церемония будет длиться по меньшей мере до позднего утра, шаман дал молодым выпить настойку из сухожилий белого оленя, надрезал им легонько запястья, помазал поочередно лбы кровью медведя и торжественно объявил, что с этого времени они муж и жена.

Молодых наперебой начали поздравлять. Тэтамбоя с почестями усадили за ковер со снедью, а Коко женщины отвели в свою комнату, раздели с жалобным песенным плачем и, по обычаю народа, ханты накрыли семью покрывалами. В день свадьбы невеста не должна ни есть, ни пить – это вековой закон Севера. Зато на следующий день ей достанется самый вкусный деликатес – правое легкое свежеубитого оленя.

Так вышло, что мое место оказалось рядом с учеными и я была вынуждена им переводить все происходящее и его тайный смысл. В результате моя строганина так и осталась на деревянном блюдце почти нетронутой.

Неподалеку от меня сидела пожилая женщина, все звали ее тетя Натэ. Она постоянно вытирала слезы и приговаривала, какая же хорошая жизнь должна быть у молодых.

– Тэтамбой в качестве дара пригнал родителям невесты тридцать восемь белых однолетних оленей, купил будущей теще импортную дубленку и справил новые унты тестю и младшему брату Коко – Шурке. И это, вероятно, еще не все. Если этой ночью окажется, что Коко девушка (а скорее всего так оно и есть, – родители берегли ее как зеницу ока), то наверняка молодой муж подарит новой родне самое малое – ящик маргарина, а потом будет дарить его каждый год – вот это подспорье в хозяйстве! Ведь Тэтамбой – очень порядочный и воспитанный молодой человек, к тому же красивый и мало пьет. Вот что значит удачно выйти замуж… – Тетя Натэ заплакала.

Я попыталась ее утешить, но от этого ей стало только хуже. Всхлипывая, она рассказала, что, когда была совсем юной девушкой – а она, оказывается ненка, из далекой Антипаютинской тундры, – родители ее оказались очень бедны: по тундре как раз мор прошел, и все стада вымерли подчистую.

Не было денег даже на гроб бабушке, а в тундре, кто не знает, дерево в большой цене. Это же не тайга, где сосны, кедрача, осины или березы хоть отбавляй. Так и возили ее тело на нартах в собачьей упряжке полгода, пока деньги не появились. Первого мая похоронили ее в долине предков.

Натэ, как сейчас, тот год помнит.

Пришли, значит, к ним свататься с дальнего стойбища, уже весна начиналась, середина июня была, а родителям, конечно, выгодно отдать дочь – все-таки не кормить.

Видя нищету, жених брезгливо поджал губы и сообщил родителям, что передумал свататься. На что отец начал его уговаривать, он сказал, что отдаст Натэ даже за мешок ржаной муки. Да и потом Натэ хозяйственная, все умеет делать по дому. Где еще так задешево можно найти рабочие руки. Жених подумал-подумал, попил чаю с родителями и согласился.

С тех пор жизнь молоденькой Натэ превратилась в кошмар. Хозяин мало ее любил, а после того как она родила дочку, женился на другой – хоть и постарше Натэ, но красивой и ученой. Она писать и читать умела, всему стойбищу помогала с грамотой, особенно тем, у кого сыновья в армии служили и надо было посылку отправить им или деньги. Все шли к ней бумаги разные писать, квитанции заполнять.

А Натэ хозяин сделал чумработницей и предлагал ее почти всем гостям, останавливающимся в чуме.

– Но сейчас другие, совсем другие времена. После того как Горбачев пришел к власти, жизнь, как он и обещал, сделалась поначалу хужее, а потом враз и во всем полегчало. Теперь и жаловаться можно на хозяина в сельсовет и даже уйти от него и жить в городе в общежитии или интернате. Сейчас всем места дают, и очень это культурно смотрится. Приходишь в контору, а там тебя сразу уважают, так и говорят: «Уважаемая», – завершила свой рассказ тетя Натэ.

Свадьба хоть и проходила в условиях крайнего Севера и по всем обычаям Севера, все же здесь была водка, и, как это бывает почти на всех свадьбах в России, мужчины вскоре начали выяснять отношения между собой.

Все произошло довольно быстро: хозяин и кто-то из гостей схватили ружья и с готовностью пристрелить врага вышли на улицу. Вскоре раздались выстрелы.

– Они же убьют друг друга, – с криком бросилась я к хозяйке чума.

– Не убьют, не бойся, журналистка, – ответила мне та, спокойно обгладывая жирную глухариную ножку. – Я еще вчера ружья солью зарядила. Пошалят-пошалят маленько да успокоятся. Мужики ведь, чего с них взять-то?

Чтобы выстрелы были не так слышны, Шурка включил на полную громкость музыку и женщины всей гурьбой повели захмелевшего Тэтамбоя в пляс. По тому, как жених танцевал, можно было сделать вывод – в городе Тэтамбой времени зря не терял, наверняка не пропустил ни одной дискотеки, ни одного ночного клуба. Молодежь – будь то русская или ханты – прежде всего молодежь. И с этим не считаться попросту нельзя.

Если бы наши отечественные звезды эстрады – та же Алла Пугачева или Валерия – знали, какие трюки можно выделывать под их песни, при этом напевая северные мотивы, они наверняка бы выиграли «Евровидение» и не только. А пока я вместе с пьяненькими, но уверенными в себе москвичами любовалась свадебным весельем, напрочь забыв о своих делах. А потом на небе появился ослепительно бирюзовый рассвет…