Текст книги "Евангелие от Крэга"

Автор книги: Ольга Ларионова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

– Со Стаменом? Со Стаменом все в порядке… То есть так же. Просто мне нужно слетать на космодром. Киху передали картинку по видеосвязи, он меня перебросит.

– Что…

– Сэнни, я не знаю, что будет. Вернусь – расскажу.

– Я сейчас возьму Юхани и буду рядом с тобой.

– Ох, только не это!

Она отшатнулась, точно ее ударили. С трудом разжала губы:

– Юрг, это… женщина?

– Да, да. О черт, все слова из головы вылетели… Юшку береги. Я скоро.

И – все. Тишина.

Она подняла с пола походный плащ, зябко закуталась. Впервые ее муж был в беде – и оттолкнул ее, когда она захотела встать рядом. Маленький кораблик, служивший им спальней, позволял сделать всего шесть шагов вперед – и столько же назад. Так она и металась, взад – вперед, налево – направо, точно жучок-водомерка на тихой заводи, пока в соседнем шатровом покое не раздался едва уловимый серебристый звон.

Сэниа замерла и вскинула голову – ее насторожила неопознаваемость этого мелодичного, совсем не опасного звука. Не оружие. И не посуда. Музыка?

Она выхватила из-под подушки маленький десинтор (на одной планете с крэгами жить – с оружием не расставаться!) и, загасив светильник, осторожно выглянула в соседнюю комнату – там, в плоской серебряной чаше, забытой на столе, наливалось живым свечением небольшое перламутровое яйцо, и жуки-фонарщики, не решаясь приблизиться, пугливо кружили над ним.

* * *

Юрг вернулся только к полудню – измотанный, растерянный и виноватый. Сразу прошел в детскую, даже не заметив Кукушонка, настороженно оберегающего свое яйцо, уселся прямо на пол возле колыбели, свесив руки между колен. Поматывая головой, словно пытаясь отогнать от себя кошмар прошедшей ночи, проговорил:

– Вернулась жена Стамена. – Мона Сэниа поняла, что он не в силах произнести: «мать Таиры». – Из марсианской кругосветки. Я не мог понимаешь, не мог, не имел морального права взвалить на Стамена ЭТО…

Она поняла, что значит «это» – Юрг не позволил Стамену пройти еще через одну муку – рассказ о гибели дочери. Принцесса не могла понять другого: что такое «моральное право», но почувствовала, что сейчас не время для расспросов. Командору и так досталось. Она опустилась рядом с ним на ковер, прижавшись щекой и теплым обручем офита к его руке.

– Сэнни, – прошептал он едва слышно, – что нам делать, чтобы уберечь нашего Юхани?..

Принцесса сама задавала себе этот вопрос тысячу тысяч раз, но сейчас, когда он с таким отчаянием прозвучал из уст мужа, чаша ее материнских страхов вдруг переполнилась.

– Мы найдем Светлячка, – твердо проговорила она, подняв на Юрга потемневшие до черноты глаза, – и после этого Юхани всегда и везде будет с нами – в путешествиях, сражениях, любой беде и опасности. Принц трех планет не должен расти под моей юбкой!

И Юрг даже не удивился. Только пробормотал:

– Так ведь сколько еще придется искать…

– Кукушонок снес яйцо. Птенец подрастет быстро, Пы уже сейчас ни о чем другом не говорит, кроме того, как будет с ним нянчиться. Сейчас они с Флейжем пух собирают для гнезда.

– Где место нашли?

– Гуен подсказала – на Левопередней.

– Надо будет посмотреть. Пригони нам с Харром по кобылке…

– Я отослала Харра назад, – быстро проговорила она, опуская глаза. Что-то утомили меня его шуточки. Остроумие, уместное в конюшне, но не возле колыбели нашего сына.

Ого! Это была речь королевской дочери.

– Как это – назад? – не понял Юрг. – На Тихри?

– Надеюсь. – Мона Сэниа вспомнила абстрактное болото и невольно поежилась. – У него будет возможность попутешествовать по незнакомым землям. Ты недоволен?

– Нехорошо. – Юрг потер подбородок. – Я же обещал ему свой меч!

– У него один из лучших мечей из моей оружейной!

– Я обещал – свой.

– Пусть будет так – я ему переброшу и твой тоже. И еще дюжину. Для Тихри это – несметное богатство. А сейчас займемся гнездом.

– Знаешь, а ведь мы так и не слушали его песен…

Яйцо росло не по дням, а по часам, и в перламутровых переливах его нежной, чуть тепловатой скорлупы все явственнее проступали голубые оттенки то ли отсветы летнего моря, притихшего у подножия скалистого островка, то ли память о пронзительной, унаследованной от отца синеве глаз маленькой Фирюзы. Пыметсу, бессменно обосновавшийся под каменным козырьком, то и дело подсовывал под него невесомую пену гагачьего пуха, доставляемую с птичьего базара неугомонным Флейжем. Так же неотлучно находились возле яйца еще два стража: Гуен и Кукушонок. Все трое ревниво поглядывали друг на друга, словно каждый из них чувствовал себя единоличным родителем будущего птенца. В неистовой преданности Пы принцесса не видела ничего удивительного: младший дружинник, туповатый и неповоротливый всюду, кроме поля боя, вызывал легкие, хотя и не всегда безобидные насмешки собратьев по оружию, и вот теперь ему именно ему! – было поручено дело первостепенной важности: выведать название той звезды, возле которой находилась родина Шоео.

Но Юргу, ежедневно навещавшему гнездовье и внимательно приглядывающемуся к сыну верховного судьи, чудилось иное – безотчетная радость при одной мысли о том, что с ним снова будет его собственный крэг…

Малыш вылупился на девятый день, едва первая луна выбелила пестрые мхи гнездовья. Мона Сэниа и Юрг, появившиеся здесь сразу же, как до них долетел восторженный зов Пыметсу, с естественным восторгом разглядывали крошечное пернатое чудо. Новорожденный птенец, не крупнее голубя, тем не менее был точной копией взрослого крэга, ничем не напоминая мокрых беспомощных малышей, появляющихся в гнездах обыкновенных птиц. Белый на первый взгляд, он сохранил на своем оперенье тот голубоватый перламутровый отлив, который был присущ скорлупе яйца; клюв, коготки и изящный хохолок были темно-голубыми.

– Фируз! – негромко позвал Кукушонок.

И новорожденный крэг, в первый раз расправляя подсвеченные луной лазоревые крылья, легко порхнул навстречу родителю.

– Прелестно, – прокомментировал Юрг. – Урыдаться можно.

Мона Сэниа встревоженно вскинула ресницы – так ведь верного Кукушонка и обидеть недолго.

– Не будем им мешать, – проговорила она, отступая назад и увлекая за собой мужа. – Подрастай побыстрее, Фируз, ты – наша единственная надежда!

А очутившись у себя в спальном покое, она недоуменно взглянула на Юрга:

– Что с тобой, муж мой, любовь моя? Разве можно оскорблять того, кто нам верен?

– Да у меня и в мыслях не было! Хотя – крэг все-таки…

– Его воспитают Гуен и Кукушонок, а верность завету – в природе крэгов. Не их беда, что венценосный синклит заставляет их творить зло…

– Сэнни, да что с тобой? Еще немного, и ты начнешь этим тварям клювики вытирать!

– Я только справедлива, чему учили меня с малолетства (ого, снова речь королевской дочери!). Всем нашим джасперианским крэгам я свернула бы шеи, последовательно, поодиночке и с наслаждением. Но Кукушонок и его сын исключение. Значит, могут быть исключением и другие. Кстати, что ты сделал с золотым яйцом, которое предназначалось нашему Ю-ю?

Юрг задумчиво почесал в затылке:

– Если память мне не изменяет – выбросил на помойку. До того ли было!

Их глаза встретились, и оба поняли, что думают об одном: если бы не обстоятельства, может быть, у них бы сейчас было на одного члена семьи больше.

– Сделанного не воротишь, – вздохнул Юрг. – Будем теперь надеяться на то, что наша кроха окажется акселератом и будет расти так быстро, как предсказывал его папаша.

Он хотел еще добавить: а много ли мы знаем об истинной природе крэгов и что в нее заложено? Но промолчал, потому что ответить на этот вопрос Сэнни не смогла бы. Вот разве что Алэл…

А Фируз, кажется, действительно был акселератом. Через неделю он был уже величиной с фазана, через две – с глухаря, через месяц он уже укутывал плечи Пыметсу легким перовым покрывалом, и принцессе пришлось пожертвовать своим единственным зеркалом, привезенным с Барсучьего острова, чтобы ее младший дружинник, точно красна девица, мог постоянно любоваться шелковистыми павлиньими переливами, которые ласково попыхивали на молочно-бирюзовой поверхности его живого убора. Юрг ворчал что-то про «нарциссов комплекс», но все меры перевоспитания самовлюбленного молодца решил отложить до того времени, когда он выполнит свою задачу. Темные, как египетская ляпис-лазурь, коготки еще не дотягивались до запястий, и, чтобы удержаться на плечах молодого хозяина, Фируз вцеплялся в тонкий обруч офита, так что крылья, обвиваясь вокруг головы, превращались в затейливую чалму, увенчанную горделивым хохолком. Залюбуешься. И чтобы это любование не перешло все мыслимые границы, Юрг придумал для Пыметсу нелишнюю тренировку: по его просьбе Сорк нарисовал по памяти все магические карты, бывшие в игре с эрлом Асмуром; перед дружинником складывали колоду, из которой попеременно изымали какую-нибудь пару карт, и он должен был за одну-две секунды установить, каких картонных картинок не хватает.

Худо-бедно, а к концу месяца он с этой задачей уже справлялся.

И все-таки когда мона Сэниа, поутру появившись в пестроковровой плошке на верхушке Левопередней, сказала: «Пора!» – Пы побледнел и хватанул воздух ртом. И что он волновался – ведь в прошлый раз отправился в отцовский замок с легким сердцем, хотя и с той же задачей? У принцессы удивленно дрогнули брови, но нечаянная мысль – а не девицу ли какую вспомнил дружинник, что так взволновался – остановила чуть не сорвавшийся с губ вопрос. Впрочем, ответить на него Пыметсу все равно не смог бы: его томило неясное предчувствие, угнездившееся непонятно где – так перед медленно вызревающей грозой каждая жилка в теле наливается тягомотной стынью… А ведь мечтал, что полетит в отцовские хоромы, как молвь-стрела легкокрылая, несущая солнечную весть.

Но счастье вернулось к нему полной мерой, как только он почувствовал под сапогом гулкий камень отцовского двора. Он размашисто шагал по серым плитам, неся на сгибе локтя, точно кречета, диковинную голубовато-перламутровую птицу, какой не видывал еще никто на Джаспере, и все многочисленное семейство верховного судьи, высыпавшее из хоромины, позамирало, разинув рты. Пы с изумлением отметил, что все они как один были в новеньких обручах с черными глазками, но тут же следом выметнулись сервы, да не какие-нибудь кухонные, а парадные, изукрашенные резьбой и воронеными накладками с цветным стеклом вместо самоцветов – раньше таких брали на приемы да балы, чтобы несли за хозяином плащ, а если вдруг подвернется благодатная оказия, то и все остальное, вплоть до исподнего.

Но сейчас парадные сервы несли шесты с перекладинками, тоже причудливо изукрашенные, и на верхушке такого сооружения лениво ниспадал всем своим оперением сонный крэг. Теперь вот так, значит. Пы знал отца – если что заводилось при королевском дворе, то он, как верховный судья, первым перенимал новшество, чтобы в случае чего иметь право попенять тому, кто к монаршим нововведениям недостаточно внимателен.

Братья и сестры, все, как и он сам, черноволосые и низколобые, остолбенело следили за его триумфальным шествием; когда же он приблизился к кованой двери, даже днем угрюмо затворенной от солнечных лучей (скуп был батюшка-судья, ковры берег старинные, чтобы на солнце не повыгорали), обе створки вдруг широко распахнулись, и на двор, распрямляя квадратные плечи, вывалился глава семейства собственной персоной. Видно, углядел сына в узкое, как бойница, оконце и не выдержал, не стал дожидаться, как в прошлый раз, в гостевой зале, точно встречал чужого. Пыметсу открыл было рот, чтобы проговорить все то, что было хорошо заучено и десятки раз отрепетировано (чтобы не брякнуть лишнего), но, поперхнувшись, замер: на глазах никогда не знавшего жалости рубаки подрагивали две крошечные мутные слезинки.

Потому-то он и не заметил, что следом за отцом появился серв с кроваво-красным недремлющим крэгом, и остальные птицы вдруг разом встрепенулись, словно по команде, и уставились на юного сородича ледяными оценивающими глазками.

Ну а дальше, как и следовало ожидать, был учинен пир до самой последней лупы, с обязательным непомерным обжорством, от которого воздерживался только сам судья – надо же форму держать! Пыметсу говорил немного, расчетливо отмеряя слова. Да, высокородная принцесса вспомнила заслуги бессменного судьи и справедливо рассчитала, что негоже оставлять его без законного наследника должности. Старший сын – он и есть старший сын. Утеха и гордость отеческая. Мощь и отвага ее дружины. Пока верховный еще в силе, пусть не опасается, места его никто лишать не намерен, а сын, если он не возражает, пусть пока остается в дружине. Сегодня же она прислала доблестного Пыметсу только для того, чтобы отец увидел, сын его снова обрел собственного поводыря, как и положено по древнему Уговору, и в любой момент, по воле батюшки, может занять его место при королевском дворе. Теперь ему стыдиться своего крэга не придется, не захудалый пестряк какой-нибудь, диво несравненное, каковому и принцы позавидуют. А откуда?

Тут все было строго обдумано, чтобы не соврать лишнего. Девку Скюзову отбили у болотных поганцев. Со страху раньше времени родила и теперь помирает, а единственный оставшийся при дружине крэг, пестряк Гэля покойного, тут оказался на высоте – снес яйцо красоты невиданной, пожалел малютку-сиротку. Но принцесса мудро постановила, что раз уж дитя родилось зрячим, то нечего к ней крэга подпускать – ему, Пыметсу, он нужнее, чтобы без сраму и стыдобы свой пост при короле занимать, как по Уговору положено.

За благостное решение ненаследной королевны поднимался кубок за кубком; перепившись, помянули всю дружину поименно, не забыв и павших, сдержанно осушили еще по одной – за супруга своенравной моны. Дошли до новорожденной, появлению которой и был обязан Пыметсу своим обретением – ну тут винные реки опять зажурчали над непросыхающими скатертями. Мать ее болезную помянули подняли за здравие. Пыметсу, повысив голос, сокрушенно возразил: никакой надежды не осталось, последнюю просьбу твердит страдалица: отыскать ее крэга, утерянного в жавровых болотах, и по чести и Уговору доставить его на любую далекую землю, по его выбору.

Братья в один голос вызвались в дружинный полет.

– Мой крэг – моя и честь, – гордо заявил Пыметсу. – Так что, глаза ополоснув, не худо бы в колоду заветную глянуть – что там для разгула молодецкого предуготовлено…

– За разгул молодецкий! – дружно грянули братья.

Никому и в голову прийти не могло, что все это представление было затеяно с единственной целью просмотреть обновленную колоду магических карт.

И не братьев да сестер, не отца, еще отнюдь не престарелого, с таким блеском водил за нос Пыметсу – нужно было обмануть крэгов, которые, несомненно, уже знали о похищении из болотного замка беременной Касаулты ведь действительно, мотается же ее неприкаянный крэг где-то над болотами, вопит небось о помощи. Но о том, что делается в заповедных стенах Бирюзового Дола, не должен был знать никто, кроме допущенных на Лютые острова. Крэгам, разумеется, известно, что по их присуждению принцесса с семейством и дружиною обосновалась где-то в морском лабиринте, но – и только. К счастью, пиршество набирало размах с такой стремительностью, что никто из судейского дома просто не успел проявить опасное любопытство. Сам же виновник торжества незаметно выплескивал кубок за кубком через плечо, стараясь, однако, не попасть Фирузу на хвост. Все равно одежа на спине прилипла и парила, пробирая винным паром от хребтины до пупа насквозь. Пы незаметно почесывался.

А когда последняя луна стала клониться к замковой стене, он шумно рыгнул, утерся и достаточно неверным шагом направился в малый хоронушный покой, где под чеканным изображением венценосного крэга хранилась шкатулка с магической колодой.

Многодневные тренировки не пропали даром – через минуту он уже стоял на вечноживых колокольчиках Бирюзового Дола.

Принцесса, так и не сомкнувшая глаз за эту ночь, босиком вылетела на порог:

– Ну?..

– Могильный Гриф и Сорочья Свадьба, моя госпожа! – торжествующе возгласил Пыметсу из рода могучих Тсу.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ЛИХИЕ ВРЕМЕНА

I. Лихолетец

Что-то держало его за ноги, и Харр осторожно скосился вниз; в свете ослепительной зеленой звезды, злобно сиявшей на черном небосводе, он ничегошеньки не углядел, кроме того, что роскошные белые сапоги по щиколотку утопали в какой-то навозной жиже. Он потихоньку вытянул одну ногу из этой мерзости, потряс ею, как цапля, и чуть было не сделал шаг вперед. Но инстинкт прирожденного странника вовремя остановил этот порыв, болото – дело коварное, сейчас он на твердой кочке, а на чих впереди – может, и зыбучая трясина. И добро бы это было на родимой Тихри, делла-уэлла Тихри, по которой он вдруг ощутил едкую, как свет этой змеиной звезды, тоску; но небо было черным, как ни на одной из дорог его родины, и безлунным; стало быть, его отправили куда-то подалее от принцессиного острова. Глухомань была еще та, так что пришлось помянуть капризную королевну недобрым мужским словом. И не таких обхаживал, и венчанных, и невенчанных, – и не выдрючивались, поди. Обиходила гостя, одним словом.

Однако надо было выбираться отсюда, а не досаду лелеять. Так и стоя на одной ноге, он вытащил длинный свой меч и, слегка наклонившись, потыкал перед собой. Твердо. А со стороны небось журавль журавлем. Крупная птица припомнилась недаром: на бескрайнем болоте не чувствовалось ни малейшего шевеления; если вода в нем отравная, так и лягушки не поймаешь. Нет, надо выбираться. Он твердо поставил ногу и снова ткнул мечом. Опять твердо. Странное болото. Он ткнул в третий раз, и меч пошел в чем-то упругом, точно хрящ. Попробовал пошевелить им – зажало. Дернул обратно, обливаясь потом не поломать бы! Оружие-то бесценное. Вышло легко, только на острие повисла какая-то клейкая сопля. Для надежности он ткнул чуть подалее, и в этот миг почва под ним угрожающе качнулась.

Подавив вскрик, он раскинул руки, удерживая равновесие. Под ногами что-то подымалось, точно стоял он на щите. Только щит-то был неправдоподобно велик. Внезапно слева и справа возникло какое-то трепыхание, точно два длинных плавника, сходясь углом к невидимой пока голове, забили по мелкой воде. Твердь под ногами все подымалась, и вот уже стала видна и голова того чудища, на спине коего он так некстати – а впрочем, может быть, и кстати очутился. Голова была некрупная, не больше единорожьей, и походила на змеиную. Плоская спина, вымощенная квадратными чешуями величиной с добрый щит, была треугольной, и от торчащего копьем хвоста до этой безобидной на первый взгляд головы приходилось не менее двадцати шагов. Так что, учитывая короткую шею страшилища, можно было не опасаться, что оно обернется и достанет своего непрошенного седока.

Кожистые плавники продолжали размеренно шлепать по болотной жиже, но вряд ли их одних хватило бы для того, чтобы так плавно, словно играючи, продвигаться вперед. Видно, под брюхом мелко семенила не одна пара перепончатых лап. Только куда вот они его привезут?

А везли уже долгонько. Злая звезда склонилась влево, не потеряв, однако, яростного блеска; край неба на противоположной стороне начал светлеть, приобретая нежный яблочный оттенок. Конца же ровной зеленой глади не предвиделось. Присесть было некуда: чешуйчатую спину гигантского плавунца покрывала жидкая грязь; Харр расставил ноги и оперся на меч. Так можно было и подремать. Вот он и задремал, убаюканный мерными хлопками плавников по плескучей податливости воды. А когда, словно от толчка, снова открыл глаза, прямо перед ним подымался из воды молочно-зеленый полукруг блеклого светила, перечеркнутый каким-то темным крестом. И тут по всему – по жирной занавоженности воды, по злобной зоркости единственной звезды, по неблесткому свечению несуразно зеленого, словно неспелого, солнца, Харр по-Харрада, вечный странник, понял, насколько же далеко он теперь и от пыльной многодорожной Тихри, и от ласкового Джаспера – с его чистыми морями и многолунными ночами, страх перед которыми он научился так хорошо скрывать.

Он не очень четко представлял, где может быть расположен этот совсем другой мир – вполне достаточно было того, что он расстилался и спереди, и сзади, и слева, и справа. Да, так что там насчет того, что впереди?

Громадный солнечный диск, тусклый, как медное блюдо, которое на долгое время забыли в лохани с кислым молоком, позволял глядеть прямо на него, даже не прищуриваясь. Странное сооружение, перечеркивающее его точно пополам, было здоровенным шестом, торчащим прямо из воды. Сверху к шесту была прикреплена такая же массивная перекладина, и вокруг всего этого зеленым жгутом обвивался невиданной величины змей. Движение чудовищного плавуна замедлилось, он ткнулся носом в подножие столба и замер. Замер и Харр – ему вдруг показалось, что два этих монстра в сговоре и вот один услужливо доставил завтрак другому. Насчет завтрака это еще надо будет посмотреть, кто кого – голова змея приподнялась, и стала видна толстая шея, без зауженности, как у доброго копья перед наконечником. Значит, гад не ядовит и, провяленный на угольях, мог бы послужить запасом пищи не на один переход. Харр изготовил меч и потоптался, проверяя, не оскользнется ли нога при выпаде.

И тут вдруг ему померещилось, что головы двух чудищ, обращенные одна к другой, как-то совсем по-человечески задвигались, то кивая, то указывая в сторону, точно они беззвучно переговаривались между собой. Плавун шлепнул по воде и легонечко отодвинулся назад; змей мотнул тупым рылом в сторону зашедшей звезды, и Харра чуть не отбросило назад – с такой прытью его живой плот устремился влево. Вихрь брызг заклубился с обеих сторон – видно, они вышли на легкую чистую воду. Солнце скрылось за мелкими облачками, курчавыми, как баранья шкура, и на этом клубящемся фоне явственно проступили очертания громадной скалы. Плавун направлялся к ней. Харр напряженно вглядывался в темно-зеленую массу, гадая, то ли это голый камень, на который, выбираясь, не раз носом приложишься, то ли крыт он мхом, а плоше того – непроходимым кустарником, который хуже древесной чащи. Только это его сейчас и тревожило, а вот что за народ обитает на тихом затуманенном берегу, его нисколько не занимало – меч с ним, придет время, разберемся. Подгреб бы только добрый плавун к самому берегу…

И тут вдруг у подножия быстро надвигающегося на них утеса вспыхнуло два огня, точно раскрылись два глаза, и золотые чешуйчатые дорожки побежали по воде, тронутой легкой зыбью. Плавун, пофыркивая, шел точно посередине. Громада берегового камня надвинулась почти вплотную, и Харр, подобравшись к краю спины, изготовился прыгать в воду. Но чудище, не сбавляя скорости, нырнуло в зеленую темноту, и его седоку пришлось пугливо присесть – что-то засвистело над головой, вроде живое, Харр даже не успел испугаться, как несущий его гад вдруг резко притормозил, изогнулся – и его невольный седок, точно камень из пращи, вылетел куда-то вперед, через голову чудовища.

Приземление было мягким – на чуть влажный песок, Харр поднялся на ноги, радуясь сразу трем вещам: во-первых, тому, что он не догадался обнажить меч – хорош бы он был в этом кувырке с голым клинком на пару! – затем естественному разрешению проблемы с осклизлыми прибрежными камнями; ко всему прочему, кажется, и с поиском дороги обошлось – судя по сквознячку, в горе был проложен прямехонький туннель.

– Благодарствую, добрая скотинка! – проговорил он дружелюбно, оборачиваясь к невидимому чудовищу и кланяясь в темноту.

В том, как его сюда доставили, чувствовалась чья-то воля, и неведомого доброхота следовало поблагодарить. Плавун не ответил, вероятно, уснул.

Харр все-таки меч достал и потыкал им в стороны – над головой и по бокам означился свод. Ну, значит – вперед.

В темноте он как-то утратил счет времени, и когда впереди забрезжил свет, то никак не мог сообразить, долго ли он брел, нащупывая перед собой твердую почву. Под ногой мягко зашуршал пористый камень, угадались неширокие ступени, и он очутился перед спуском во влажную долину, поросшую какими-то зелеными тычками. Если это были деревья, то странно – как их не сломал первый же сильный ветер? Уж больно тонки.

Он безбоязненно шагнул на верхнюю ступень, потянулся, хрустнув косточками, и подивился собственной легкости. С голодухи, что ли, усох? Да рановато со вчерашнего дня-то. Он глянул влево – и подивился еще больше: над мягкими купами рыжевато-зеленых кустов подымалось строение, до того легкое в причудливом совмещении витых столбиков и только означенных дугами куполов, что первая Мысль была – не люди возвели такое, а кто-то летучий. Навроде анделисов. И ни камешка, ни бревнышка голого – чистая, свежая позолота. Да, не Тихри это – такую хоромину на долгую зиму-ночь не оставишь, поляжет под снегом и льдом. И не Джаспер – там все из тяжкого, неподъемного камня.

Он еще покрутил головой, восторгаясь увиденным, как вдруг на середине уходившей вниз лестницы возникло точно белое облако – откуда-то появился невиданный зверь, ростом чуть ли не с самого Харра. Белоснежная, с голубоватыми тенями, шерсть струилась с треугольной головы, увенчанной позолоченными витыми рогами, раскосые черные глаза глядели, казалось, в глубину камня, плавная поступь была бесшумной и какой-то обреченной. Диковинный козерог проплыл мимо, обдав менестреля снежной свежестью, и исчез в нагромождении добротно отесанных камней.

Харр призадумался. Похоже было на то, что его занесло прямо в дворцовые владения какого-то государя. А где двор, там и стража. Он на всякий случай спрятал за спину меч, чтобы не приняли за грабителя или, того хуже, подосланного убивца, и запрыгал вниз по теплым ступеням, стараясь держаться в тени. Достигнув низа, по проторенной дорожке, теряющейся среди деревьев-тычков, не пошел, а круто подался вправо, в нешумливую чащу. Сад или, скорее, лес быстро густел – появился подлесок, мелколиственный и какой-то лиловатый, пахнущий пряно до одурманивания. Потом пошли и вовсе колдобины да падучие стволы, и если бы не стародавняя привычка продираться сквозь чащу так же просто, как и сквозь толпу людскую, Харру пришлось бы несладко.

А вот насчет толпы здесь было негусто. Ветви, обломанные кое-где, указывали на то, что пробирался тут кто-то и до него, но скорее зверь, чем человек. И ни кострищ, ни мусору побросанного да цветов лесных, бессмысленно потоптанных, не наблюдалось. Харр пошел потише, приглядывая дерево с сучьями, чтобы залезть да оглядеться. Но таких не находилось – стволы были прямы и шершавы на добрых три-четыре роста, а затем сразу одевались щеткой густой зелени без сучков, длиною в локоть, не более.

Становилось все жарче, хотя зеленоватое солнце, красящее все вокруг нежным яблочным тоном, так и не появлялось из-за облаков. Харру удалось дважды напиться, встречая красноватые ржавые ручьи, но вот с едой было хренова-то. Что ж тут, ничто не зреет, никто не бегает? Он с досадой пнул разлапистый куст, пушистой шапкой разлегшийся на прогалине, и радостно чмокнул губами: под качнувшейся лапой приоткрылись продолговатые алые ягоды. Он присел, подымая ножнами меча тяжелые нижние ветви, и, нимало не опасаясь, начал набивать рот ягодами, сладкими, что бабьи уста. И не услыхал почувствовал, что кто-то еще таится поблизости, замирая от страха.

Он стал на карачки, пачкая жирной землей носки белых сапог, заглянул в подлиственную глубину – так и есть, бурый комок шерсти, скомканный лютым страхом, и часто мигающие белесые точечки глаз. У хищной твари око стоячее, зеленое. Проверенным лесным приемом он выбросил вперед руку с растопыренными пальцами и, хватанув побольше воздуха, задержал дыхание, перебрасывая между собой и зверем мысленный мосток. Глазки перестали мигать – жертва замерла, оцепенев. Для верности Харр издал змеиный шип, обращающий кровь в красную ледышку – и обед можно было брать голыми руками. Он ухватил зверька за отвислую шерстку на загривке и потянул из-под куста, ухмыляясь счастливому случаю. Сейчас костерок…

И тут в каком-то десятке шагов от него раздался пронзительный заячий крик. Да не заячий, нет – детский. Заученным охотничьим движением Харр подбросил зверька, перехватывая его за задние лапки, шмякнул головой о древесный ствол – теперь, поди, не убежит! – и как был, с обвисшей тушкой в одной руке и с невынутым из ножен мечом – в другой, ринулся на вопль. Продрался с треском через ломкие заросли, вляпался в какую-то лужу – и замер в удивлении: на прошлогодней листве, возле замшелого пня боролись две девки. Одна, во всяком случае, прижимала другую к земле.

– А ну, поди прочь! – гаркнул Харр, хватая ту, что сверху, за голое плечо и отшвыривая в сторону.

Девка, даром что плечи широченные, как у мужика, оказалась на удивление легка и пролетела шага три, пока не шлепнулась прямо на четвереньки. Что-то цапнуло Харра по руке – должно, ногти. Он с удивлением поднял бровь: девка разогнулась, как пружина, приседая и готовясь к прыжку. Вот только не хватало ему бабьей потасовки!

– Не моги на меня… – начал он.

И подавился словом, на него с очень смуглого, как жареное зерно, лица злобно сверкали светло-желтые, точно отравный болотный лютик, глаза. Губы набухшие, с вывертом, поцелуешь – малиновым соком брызнут. Зубы скалятся одной ровной костью, неделенные. Страсть!

– Тронешь Мади – горло перегрызу! – свистящим шепотом пообещала бешеная девка.

– Да нужна она мне! – пожал плечами менестрель. – У меня и без вас, придурошных, забот хватает. Сама ж ее чуть не до смерти затискала!

– Хочешь сказать – тебе одной Гатиты хватило?

– Пф! – только и удостоил ее Харр.

На сапог смачно шлепнула темная капля – умудрилась-таки стерва чем-то до крови порезать. Ишь, жмет в кулаке, то ли шип терновый, то ли коготь-напалечник…

– Ты, если всерьез борониться вздумаешь, – проговорил он спокойно и наставительно, – носи с собой ножик поздоровее. Ты девка дюжая, управишься. А не управишься – я научу.

Злости на нее почему-то не получалось. Скорее удивление.

– Не он это, Махида, – послышался снизу нежный шепоток.

– Не, не я, – подтвердил Харр, не имея, впрочем представления о том, что это двух таких здоровых девок напугало. – У меня одно дело: костерок запалить да вертелок соорудить. Поможете?

– Сдурел? – оборвала его та, что звалась Махидой. – Здесь?..

– А почему не здесь?

Удобный был приемчик – вот сейчас они расслабятся, перестанут видеть в нем врага и наперебой примутся рассказывать; так он и узнает, куда его занесла судьба-недоля.

Он пошарил взглядом по земле на предмет валежника или сучьев палых, и вдруг увидел ЭТО.

Вот почему младшая закричала не своим голосом, а старшая бросилась ей рот зажимать! Третья девка лежала, уставясь в небо выколотыми глазами, и по всему – по аккуратно взрезанной одежде, прикушенному языку и отсутствию крови было видно, что ее сначала придушили, а уж потом с безответной, но еще теплой, тешились.