Текст книги "Кого ты выбрала, Принцесса?"

Автор книги: Ольга Некрасова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

8

– Где вы были?! – заорал на нее Гера.

Наталья уже знала, что пузатый настолько же впыльчив, насколько добр и профессионально цепок. В нем просто вырабатывалась лишняя энергия, и он ее время от времени стравливал, как пар из котла, чтобы не взорваться. Но пережитого в туалете унижения ей было достаточно не только на сегодня, а и на всю оставшуюся жизнь. И Наталья не стала говорить, что, мол, женщин о таких вещах не спрашивают, а послала его открытым текстом, многословно и с украшениями, как это умеют делать медицинские работники, служившие в зоне боевых действий.

Ее очередь прошла, в зале было почти пусто, но уже начали подходить пассажиры со следующего рейса. Бросилась в глаза непонятная табличка русскими буквами: «Зал абсорбции». Гера, обиженно выпятив нижнюю губу, молча подхватил чемоданы и пошел к таможенной стойке. По такому его поведению было ясно, что пузатый – не танк и не подкаблучник. Танк ответил бы и бросил ее чемодан. Подкаблучник бы чемодана не бросил, но по-бабски долго стал бы выяснять отношения. То есть Гера принадлежал к любезной Натальиному сердцу категории управляемых. Однако ставить ему пятерку Наталья поостереглась, потому что наделяла отметками только тех мужчин, которых определенно хотела.

Если это кому-нибудь интересно, загранпаспорт ей оформил через редакцию Гера. Наталья палец о палец не ударила, разве что сходила сфотографироваться. Гера вписал ее в какой-то общий список, и этот список проскочил по всем до сих пор неизвестным Наталье инстанциям просто пулей. Потому что, объяснил Гера, никому не охота связываться с журналистами. С журналистами все работают как должны и чуть-чуть лучше, чтобы не давать информационного повода. Информационный повод – это, например, скандал, про который журналисты начинают писать. Всякие награждения и производственные достижения считаются слабыми информационными поводами, потому что люди гораздо охотнее читают про скандалы.

Или вот еще журналистское словечко – ньюсмейкер. Человек, который подал информационный повод. В данном случае – Наталья. Ньюсмейкеров журналисты обихаживают всячески и набиваются к ним в личные друзья. И то, что какой-нибудь журналист с ньюсмейкером переходят с «Георгия Анатольевича» и «Натальи Михайловны» на «Геру» и «Наташу», оставаясь при этом на «вы», может означать, что настырный журналист всего-навсего вмылился в доверие к ньюсмейкеру. И не больше того.

Так что фиг ему, а не пятерка. Хотя, если ставить отметки, Гера последнее время выглядел круглым отличником.

Двухэтажного автобуса не было, потому что не было в нем нужды. Они прошли таможню, а потом внутренним рейсом на маленьком самолете за полчаса перелетели в Эйлат.

Сверху город казался маленьким и белым – как игрушечка. И пальмы, и лазоревые бассейны, и чернильное Красное море, и непредусмотренные Натальиными мечтаниями бурые выветренные горы – все без вранья.

Гера вел себя, как будто это не его послали на солидное количество букв. Может быть, считал, что ничего выдающегося не произошло. Где-то в аэропорту он успел сцапать со стойки пачку рекламных проспектов и весь полет развлекал Наталью цитатами, для доходчивости вставляя в рекламные тексты ее имя.

– Море, Наташа, чистое, как правило, спокойное. Температура в августе… – Он шарил пальцем по таблице. – Ага, воды – двадцать пять, воздуха – тридцать девять. Если ваша грудь, Наташа, не оскорбляет эстетические чувства соседей, смело обнажайтесь.

Там было и похлеще, но по-английски. Гера перевел:

– Мальчики. Выбор… Хэндсом – не помню… Привлекательных, что ли… парней для вашего, Наташа, удовольствия.

А у Натальи, между прочим, в этот самый момент опять лило на нервной почве. Или это случилось от перепада давления, потому что самолет начал снижаться. Или, если признаться себе, из-за Паши.

Где ты, Костомаров Паша Васильевич тридцати двух лет, с женой в разводе, мой первый за полгода?! Разбередил ты мне, Паша, душу и прочие органы. Про Спящую красавицу мультик смотрел? Так вот, Паша, в этой детской аллегории на сугубо специальные темы он разбудил не какую-то там красавицу, а командную систему. А дальше само пошло. Лифчики без поролона носить стесняюсь, вот до чего дошло. Чуть что, соски вскакивают, как неприлично сказать что. Как солдаты по тревоге. Доктору это, Паша, не к лицу, особенно когда доктор принимает кого-нибудь не старого и не то чтобы очень больного. А у меня, учти, последний день, хотя льет как из ведра, и следующие десять дней – семь золотых и три пониженного риска – пропадут совершенно зря. Если, конечно, не считать номера в отеле, который убираю не я, а также пальм, лазоревого бассейна, гор и Красного моря.

Паша как пропал, так и не объявился. Наталья звонила ему до самого отлета, последний раз — из Шереметьева, ночью. И попала на чужого человека, и первый раз услышала: «Здесь таких нет», а второй: «Дай поспать, шлюха!» Съехал Паша Васильевич из гостиницы «Россия». Или, может, сменил номер.

Наталья отобрала у Геры проспект (парень для удовольствий на картинке был похож на того, который рекламирует бритвы) и свернула трубкой. Получилось увесисто. Гера наблюдал за ней с любопытством. Спросил:

– Бить будете?

– Нужен ты мне, – остыла Наталья, хотя собиралась именно бить. Ткнуть его в солнечное сплетение и при этом улыбаться. Тугой бумажной трубкой под дых – это все равно что палкой, хотя со стороны не понять: ну, бумажка, ну, дурачатся молодые люди. И всем пассажирам было бы приятно и весело, что они летят с такой приятной и веселой парой. А Гере было бы больно. Потому что он первый ткнул ее в больное, и вовсе не случайно ткнул, тут Наталья была уверена. Уж лучше бы этот Гера был обычным приставучим полудурком – Наталья живо поставила бы его на место. А так он сам знает свое место и ходит себе по краешку. Улыбается, топит свои глазки в толстых щеках и вдруг сказанет – и в точку. В настроение. Как Паша.

– Обратите внимание: вы второй раз говорите мне «ты», – заметил Гера. – Я вообще сторонник того, чтобы все называли друг друга как им удобней. У журналистов, например, все «ты», кроме тех, кто не соответствует занимаемой должности. Я не могу говорить «ты» плохому репортеру, которого собираюсь выгнать, или плохому редактору, которого презираю. А хорошему могу. Не коробит. У врачей другая этика, я понимаю. Но раз вы сами…

– А меня? – перебила Наталья. – Меня ты зовешь на «вы», потому что собираешься выгнать или потому что презираешь?

– Тебя я зову на «вы», потому что ты меня боишься. А я тебя не хочу торопить.

9

Отель назывался «Принцесса». Пять звездочек. Если не на дармовщину, как сейчас они, то останавливаться в пятизвездочном отеле – пижонство, сказал по этому поводу Гера. В четырехзвездочных все то же самое, только нет массажных салонов, теннисных кортов и всякой другой всячины, которой бывший советский человек все равно не умеет пользоваться. Наталья вспомнила водопроводный кран в аэропорту.

– Я научусь.

– Денег не хватит, – предостерег Гера. После недавнего их объяснения в самолете он обращался к Наталье не на «вы» и не на «ты», а так – безлично.

– А бассейн? – спросила Наталья. – Бассейн тоже излишество для бывшего советского человека?

Гера открыл балконную дверь, вышел и поманил за собой Наталью.

Балконной эту дверь она назвала про себя только потому, что не знала, как называется то место, куда дверь выходила. Может быть, терраса. Или тротуар, который без всяких ограждений шел и шел под окнами других номеров. И под дверьми, которые почти во всех номерах были открыты. Наталья почему-то была уверена, что не во всех этих номерах с открытыми дверьми сейчас есть люди. Что многие ушли заниматься какими-нибудь излишними для бывшего советского человека развлечениями и оставили двери настежь, потому что здесь не воруют. Сверху был навес, под ногами – терракотовые плиты, а дальше – символическая приступочка и опять плиты, но палевого цвета. Это уже была территория бассейна. С пальмами, изумрудными газонами и белыми шезлонгами. Сам бассейн был похож на карту Африки, над которой кто-то перекинул горбатый мостик. В Северной Африке по закрученному штопором желобу с бегущей водой, визжа от удовольствия, съезжали чьи-то чужие дети, а на западе был каменистый грот с водопадом. Вода хлестала с высоты двухэтажного дома. Наверное, было очень здорово заплыть в грот и чувствовать, как вода упруго бьет по плечам и голове.

– Это, – торжественно сказал Гера, – несомненное излишество для бывшего советского человека. Увы.

Наталья поняла, что если немедленно не искупается, то немедленно и умрет. У нее были тампаксы.

– А это вообще чей номер? – спросила она, потому что на самом деле не разобралась (документы заполнял Гера) и, во-вторых, давала понять, что пора бы и расстаться. В-третьих, было интересно, как, в конце концов, ответит Гера – «твой» или «ваш». Если он, понятно, не ответит «мой». И в-четвертых, краешком и слабенько мелькнуло опасение или, может быть, надежда, что он скажет «наш». Потому что кровать в номере была великанская, как две двуспальные. С великанскими голубыми простынями без шва.

– А я еще не вселялся, – ответил Гера. — Я сейчас позавтракаю и поеду в Иерусалим. Чемодан мой пока тут побудет, ладно?

Наталья мгновенно представила себе, как в случае чего выбраться одной из государства Израиль. Маленький аэропорт, большой аэропорт, Москва. Тут все в порядке, не заблудишься. Значительно сложнее было с делами близкими. Ну, ключ от номера – магнитная карточка, как в метро. Справиться можно. Выходим, лифт… Направо или налево? Хорошо, пойдем направо, пойдем налево. Ресторан на первом этаже. Или нет, на первом этаже холл, по-еврейски – лобби, с огромной стеклянной стеной, а за ней – гора, близкая и страшная: кажется, камни сейчас посыплются и – в стекло. Не отвлекаемся. На каком-нибудь этаже находим ресторан и не можем ничего заказать, потому что меню по-еврейски, то есть на иврите. Требуем меню на английском. Батэр и брэд – бутерброд, кофе и по-английски кофе, сахар – шуга, можно обойтись, хотя и обидно. Потом приносят счет, и оказывается, что это не тот ресторан, который оплачен по путевке, а миллионерский ресторан, и чашечка кофе доставлена тепленькой из Бразилии самолетом и стоит… Сколько может стоить чашка кофе в миллионерском ресторане?

– А я-то?! – воскликнула Наталья. – Уедешь, и как же я, Гера?

«Да как все!» – ответил бы танк.

«Потерпи, я скоро вернусь!» – ответил бы подкаблучник.

– «А там на четверть бывший наш народ», – песенкой Высоцкого ответил Гера. – Чуть что, тупо говори по-русски, и, если не поймут, приведут человека, который понимает. На завтрак я тебя свожу, доллары на шекели обменяю, счет по-английски ты знаешь, в городе не заблудишься, он маленький.

Все-таки они перешли на «ты».

10

Еще одно журналистское словечко – гвоздь. Гвоздь готовил Гера. «Гвоздь им в задницу» – это про самозванок Семакину и Лучкову. Суда Гера больше не боялся, он ждал суда, он суда жаждал. «Я тебе сделаю гвоздь номера!» – вопил он в кабинете распоряжавшегося путевками Михалыча. (Наталья как раз в это время принесла в редакцию свои карточки на паспорт. Таблички на двери кабинета не было, только номер, и она так и не узнала, какая у могущественного Михалыча должность.)

Короче, Гера выпытал у Натальи про бывшего мужа и завелся его найти и устроить им встречу. Мишка стал бы частью гвоздя, шляпкой или острием. Значит, с одной стороны – Мишка, с другой – посрамленные Семакина и Лучкова, а в середине Наталья и спасенный мальчик Алешка со счастливым отцом Костомаровым Пал Василичем – вот какой получился бы гвоздь, «Мелодрама! – восторгался Гера. – Рабыня Изаура! Крошка Доррит!»

Михалычу Герин гвоздь гвоздем не показался, а показалось ему, что Гера с Натальей загуляли и хотят продолжить это приятное дело на курорте (о чем она слышала опять же под дверью Михалычева кабинета). У всех женщин, справедливо рассуждал Михалыч, муж если не храпит на диване, то куда-нибудь свалил: не в Израиль, так в Шепетовку к маме. Все врачи кому-нибудь спасают жизнь, а то, что Наталья сделала трахеотомию грязным ножиком на рынке, так это Гера уже описал в доступных его воображению красках. И Семакину с Лучковой Гера уже посрамил так, что не пришлось бы по суду платить им за оскорбление чести и достоинства. Надо, кстати, проверить, не крашеные ли блондинки эти Семакина и Лучкова, и если да, то давно ли покрасились.

Но хотя Михалыч и понял Геру по-своему (и, может быть, правильно), путевку он ему дал, однако с множеством поручений. Гера должен был написать для турфирмы статью про Иерусалим, потому что реклама типа «Посетите солнечный Израиль» на читателя не действует, зачем-то спросить у нашего посла Бовина, какой фирмы ботинки он предпочитает, встретиться с писателем Губерманом, если только он будет не в Москве, и заказать ему воспоминания об Аркадии Райкине, если только они были знакомы.

В общем, Гера уехал, даже не искупавшись в Красном море.

А Наталья осталась под пальмой у лазоревого бассейна. Кстати, насчет Гериного гвоздя у нее было свое мнение. То есть она тоже считала, что ничего гвоздевого в ее жизни не случалось, кроме того, что ей даром досталась путевка за границу. А еще она не просто считала, а своими глазами видела, что Гера так и лезет на согретое Пашей место. Взялся искать Мишку. Хотя она не просила. На «ты» перешел. Хотя открыто не пристает. Гере хочется иметь гарантии. Вдруг она прокатится за границу, а потом возьмет и не станет валандаться с ним по судам из-за той статьи про Семакину и Лучкову?

Значит, лежит Наталья под пальмой в белом шезлонге у лазоревого бассейна. Пальма листьями ш-ш-шур, ш-ш-шур – треплет их сорвавшийся с горы горячий ветер из пустыни. А Натальины волосы ветер не треплет. Не залетает так низко. Разбивается об отель за ее спиной. Отель где семиэтажный, где восемнадцатиэтажный – он такими уступами, как белый пароход с надстройками, и нацелен этот пароход «Принцесса» отплыть в Красное море. Красное море через дорогу.

Если не поворачивать голову, а голову поворачивать не хочется, то строго напротив Натальи тот самый грот с водопадом. Под водопад она уже сплавала, и чувства испытала ожидаемые. Хлещет вода по плечам, хлещет по голове, холодная, но не противная, и со всей силой, доступной слепой стихии, вышибает из бывшей советской женщины «бывшую советскую». Оставшаяся женщина уже не нуждается в макияже при вечернем освещении. То есть макияж ей не повредит, но это будет уже не маскировочная раскраска, а боевая.

Впереди и слева от великолепной женщины, которой не дашь больше двадцати пяти, – еще один бассейнчик, маленький, крестом. Там под водой бьет почти горячий поток, так сильно, что ноги отрывает ото дна. Сегодня великолепной женщине лучше в этом горячем потоке не сидеть, а посмотреть, как сидят другие иностранные туристы. Компания совершенно одинаковых финнов, наверное спортивная команда, погомонила, покрякала, из воды выскочила и убежала цепочкой друг другу в затылок. Сырой немец и поджарый пожилой англичанин плюхнулись со своими похожими на куклу Барби девицами из эскорт-сервиса. Про эскорт-сервис великолепная женщина вычитала из Гериного проспекта. Разобралась и по-английски: женское чутье подсказало. Платят за девиц кредитными карточками, вызов круглосуточный. Есть «оупен майндид» – открыто мыслящие, по-нашему – без комплексов. Есть только «эскорт и массаж». Есть просто «красивая прислуга» и есть невнятные «фантазии». Все рекламки с фотокарточками; предлагающая фантазии мадам лет на десять старше нашей великолепной женщины и предложить ничего другого, понятно, не может.

Оставим, девочки, этих резиновых кукол с их кавалерами. Мужчина, который покупает себе женщин по кредитной карточке, называется работодателем. От него надо требовать сорокачасовой рабочей недели, оплаты больничных, отпуска в летний период и отчислений в пенсионный фонд. Требовать от него любви неразумно.

У шезлонга великолепной женщины, на теплых от солнца известняковых плитах, стоит бутылочка обычной воды, ее первая покупка за границей. Горячий ветер из пустыни коварен, он сушит воздух, а воздух сушит великолепную женщину, и, чтобы не высушиться в мумию, надо много пить. Много пить жалко: бутылочка стоит три шекеля, целый доллар. Но великолепная женщина время от времени делает глоток, вымывая из себя остатки «бывшей советской», и каждый глоток идет легче предыдущего. Кстати, в отеле такая бутылочка стоит четыре шекеля, а если брать из мини-бара в номере, то пять. Великолепная женщина купила свою в магазинчике на улице и сэкономила два шекеля, а это ни много ни мало шестьдесят шесть центов.

Знаю, о чем вы хотите спросить, девочки. Сядьте, если стоите, и лягте, если сидите. Сейчас.

Одета эта великолепная женщина, натуральная блондинка, несомненно похожая на Шарон Стоун, в купальник фирмы «Готтекс» чисто серебристого цвета и в сухом, и во влажном состоянии, гарантия от выгорания на солнце. Такие двойные тесемочки, а на них треугольнички, ягодицы наполовину открыты, но этого не видно, она на них сидит, груди открыты больше, чем наполовину, и, конечно, никаких пластмассовых чашек. Это ее вторая покупка за границей, на которую ушли сэкономленные два шекеля и столько долларов, что лучше не говорить, а то вам, девочки, станет страшно.

Рядом с шезлонгом великолепной женщины юный, вызывающе мускулистый эфиоп моет плиты шампунем. Он уже минут двадцать поглядывает на великолепную женщину, а она уже минут двадцать старается на него не глядеть. Она не расистка, но, согласитесь, эфиоп – это чересчур для первого дня.

Эфиоп откладывает свою похожую на игрушку пластмассовую швабру и – вот оно! – подходит.

– Экскьюз ми, бур-бур-бур-бурля.

Ничего, кроме стандартного обращения, Наталья не поняла. Зато она поняла, что запущенная Пашей команда продолжает действовать. Ее зачарованный замок проснулся, сердце – наш барабан – ухнуло гулко, груди защекотало, «Готтекс» – еще мокрый, в обтяжку, и юный эфиоп так и уставился на твердеющие прямо на глазах соски. А самое главное, подвал опять потек, и оставалось тихо надеяться, что честный тампакс сдержит напор.

Эфиоп с пониманием улыбнулся, паршивец, наверное, поломойкой он только подрабатывает, потому что сейчас мертвый сезон, а на самом деле он из эскорт-сервиса. Там кого только нет, даже «мужчины для мужчин».

– Бур-бур, мисс, саншайн, бурля, бурбур.

Саншайн – солнечный свет? Комплимент, надо полагать? Только эфиопа нам не хватало. Нет, помечтать можно, но после покупки купальника на эфиопа точно не хватит, и мечты наши чисты, как горный хрусталь.

– Ноу, – ответила Наталья с таким достоинством, что посрамленный эфиоп повторил «Экскьюз ми» и вернулся к своей швабре. Так ему и надо, девочки.

11

Кремы от загара «Ультра сол» делятся по номерам. Чем выше номер, тем выше степень защиты. Блондинкам, похожим на Шарон Стоун, не загоравшим в этом году, рекомендуется начать с номера 34 и потом понемногу дойти до 14-го. Об этом, девочки, надо подумать сразу, а то потом все равно придется потратиться на крем «Афтэ сан», и вдобавок будет больно.

Наталья мазалась «Афтэ саном» и повизгивала. Течь в подвале ее замка, слава Богу, прекратилась – единственная радость.

В ванной все было под мрамор, под золото, под малахит или просто белое. Длинный мраморный столик вдоль стены. Умывальник в форме морской раковины, утопленный в столик. Десяток, не меньше, разных кремов, гелей, шампуней в футлярчиках и прозрачных флакончиках с крышками под малахит, с золотой короной отеля «Принцесса». Раньше Наталья не успела в них разобраться, а сейчас разбираться не хотелось. Ясное зеркало над столиком продолжалось на угловой стене, и получались как бы две половинки трельяжа. В обеих половинках отражалась красномясая чувырла, еще страшнее бывшей Пашиной, которую Наталья никогда не видела. О Шарон Стоун напоминали только спасенные купальником незагорелые треугольнички на грудях. Время от времени Наталья для самоутверждения рассматривала эти очень даже симпатичные треугольнички. Умопомрачительные треугольнички. Нежные, бело-розовые, и соски как внимательные иссиня-карие глаза. Глаз в треугольнике – магическое Всевидящее Око, символ многих религий. Между прочим, тут в лавочках продаются перстни со Всевидящим Оком, но они дешевые и не стоят внимания. Хотя можно было бы подобрать себе перстенек с карим глазком и носить как тайный знак своей собственной религии.

Наталья наклонила голову, помогла себе руками и поцеловала правое Всевидящее Око и левое Всевидящее Око. Неуверенно бухнуло сердце. Наталья потрогала соски языком, сразу оба, сжав груди так, что обгоревшие места заболели невыносимо. Сердце еще раз бухнуло, удар пульса отозвался в голове.

Не жалея дорогущего «Афтэ сана», Наталья набрала полные ладони и стала мазать обгоревшую кожу. Лицо она уже намазала, раньше, и начала сразу с грудей. С обгоревших мест, разумеется. Над белыми треугольничками она трудилась языком и губами. Боль смешалась со сладостью, сердце наяривало уже в ритме марша, пульс в ушах бился со звоном. А ведь это, сказала себе Наталья, я еще не добралась до живота. До моего бедного, обгоревшего сильнее всего животика.

Она добавила крема на ладони и добралась до бедного животика. Сердце было готово лопнуть. Чтобы перейти к небедному животику, к той части, которая не обгорела и на первый взгляд не нуждалась в креме, Наталье пришлось перебороть бывшую советскую женщину. Что значит «нельзя»? – сказала ей Наталья. Это тебе нельзя, чувырла, потому что ты прожила девять лет одна, но по-настоящему одна никогда не оставалась. Даже когда ты запираешься в ванной на крючок, ты все равно прислушиваешься, как там Димка, и принюхиваешься, не нашел ли он спички, а то, может, пора вызывать пожарных. ТАМ это поведение самое правильное, и молодец. А ЗДЕСЬ можно ни о ком и ни о чем не думать, кроме как о себе и о своем животике, который хочет помазаться кремом. Так что скройся и не мешай.

Бывшая советская женщина стыдливо замолкла и сидела тихо-тихо. А Наталья объявила праздничные гуляния с салютом.

* * *

Вечер был темный, как это бывает на юге. Чем южнее, тем темнее. А тут было южнее нашего самого южного юга, и вечер был как тушь. На фоне этой черной туши сиял, отбрасывая зайчики, освещенный прожекторами лазоревый бассейн. Людей в бассейне и вокруг бассейна прибавилось, жаркий день они пересидели в комнатах с кондиционерами и теперь тоже устроили себе праздничные гуляния, но, конечно, не такие, как Наталья.

Не зажигая в комнате света, Наталья накидала на свою великанскую постель великанских подушек так, чтобы лежать поперек и смотреть в окно. Сверху она бросила махровую купальную простыню. Простыня казалась маленьким полотенчиком. Нужно было еще шесть таких обычных простыней, чтобы застелить ими всю постель. Наталья улеглась. Шести других Наталий ей было не нужно. И даже одного Паши ей было не нужно сейчас. Она была сама с собой и сама по себе. Она занималась только собой и ни о ком другом не хотела думать.

«Смотреть в окно» – это слабо сказано. Перед Натальей было не окно, а стеклянная стена с переплетами рам. Дверь, которую она уже не называла про себя балконной, а называла дверью в бассейн, Наталья оставила чуть приоткрытой, чтобы слушать шум водопада и разговоры на чужих языках и чтобы тончайшую занавеску раздувал горячий ветер из пустыни, не успевший остыть к ночи. Кондиционер гнал прохладный воздух, и он схватывался с горячим ветром из пустыни, обдавая Натальино тело то жаром, то холодом. Это было, в общем, лишнее. Жара и холода хватало в ней самой.

Она медленно-медленно выдавила крема в ладонь, и уже от этого, от нежного прикосновения крема к нежному месту в центре ладони, сердце ударило так, что, казалось, люди у бассейна сейчас вздрогнут и повскакивают с шезлонгов.

Она начала от пупка, от обожженного солнцем места. Кожа горела и болела, а если провести скользкой ладонью ниже, кожа была холодная, и ее ласково щекотало. Жар и боль мешались с холодом и лаской, это было невыносимо приятно, и Наталья знала, что ей некуда спешить и будет еще в сто раз невыносимее и приятнее.

Добавляя жара и боли, другой рукой она стиснула груди так, что соски сошлись, и стала посасывать этот один прохладный и тугой сосок, добавляя холода и ласки.

Рядом с ней, самое близкое – в пяти шагах, по балкону-террасе-тротуару-не-знаю-как-назвать, от бассейна и к бассейну проходили люди. Наталья слышала их непонятные разговоры, вдыхала аромат их духов и дым их сигарет. Чуть прикрыв свои бронированные мускулы небрежно накинутыми полотенцами, самоуверенно шли танки. Жалкие подкаблучники и лентяи прикрывали полотенцами отсутствие мускулов. Подкаблучники и лентяи тоже пытались изображать танки, и их понятливые куклы из эскорт-сервиса смотрели снизу вверх и почтительно семенили, отставая от нанимателей на полшажка. Это была их работа.

Иногда кто-нибудь поглядывал в Натальину сторону, но различить ничего не мог, кроме, может быть, совсем неясного силуэта на простыне, и скользил дальше невидящим взглядом. Наталья сама себя как следует не видела – так ослепительно сиял лазоревый бассейн.

А намазанные кремом пальцы бродили по сокровенным складкам ее тела. Чтобы носить свой «Готтекс», она подбрилась, оставив узкую полоску волос, и сейчас прикасалась к себе, себя не узнавая, будто к чужой женщине, со стыдом и вожделением. Створки раскрылись сами, одни, потом вторые, настырный палец с по-медицински коротко остриженным ногтем скользнул внутрь. Мельком она подумала о Паше, и это было неприятно. Во-первых, Наталья сейчас ясно поняла: он испугался ее опытности, полагая, как почти все обделенные своими чувырлами мужчины, что опытность не дается любовью и готовностью понять, что нужно любимому, а тупо набирается по разным постелям. Это очень по-мужски – шастать по разным постелям, проходя каждый раз с начала один и тот же торопливый курс, и считать себя профессором, оставаясь недоучкой. Ну а раз так, раз Паша боится ее опытности, то он ее опытности и не стоит. Пусть идет к своим Семакиной и Лучковой, студентке и медсестре. Хоть к обеим сразу.

Во-вторых и в-главных, Наталье сейчас было неприятно думать о Паше, как и о любом вообще мужчине. Сейчас она любила себя, а не заменяла кого-то на безрыбье. Она была себе любовником, о котором невозможно мечтать, потому что самый чуткий любовник только угадывает, чего тебе хочется, а ты это чувствуешь и делаешь, что хочется.

Сосок-двойняшка ее сжатых в одну грудей только собрался увясть, ему стало мало прежних ласк, и суперлюбовник Наталья покусала его, заставляя кровь бежать быстрее.

Потерявшие стыд быстрые пальцы были то нежны, то грубы; мужчины так не умеют, они – или, или. И мужчины всегда торопятся, не понимая, какая это прелесть – балансировать на краешке, чувствуя, как в затылке, в мозжечке, зарождается теплая волна, смывающая муть повседневных страхов и забот.

Господи, чего только не наговаривают на одиноких женщин, а Наталья занималась этим впервые, и ее трясло от возбуждения и от того пьянящего чувства, которое возникает, когда ломаешь запреты. Сердце грохотало уже не в груди и не в висках, а буквально везде; Наталья сама стала одним огромным сердцем, удары слились в непрерывный грохот; на мгновение ей показалось, что с ней Мишка, взвинченный после боя, пахнущий кислым дымом взрывчатки, и она отдается ему, как тогда, восемнадцатилетней девчонкой, забыв, что берегла себя для будущего мужа, и не думая, что мужем станет Мишка. Черный вечер вспыхнул в глазах красным, и Натальин крик, мучительный и победный, заметался в четырех стенах и улетел к лазоревому бассейну.

Никто не побежал за милицией и даже не спросил «Кэн ай хэлп ю?», потому что в четырехстах девятнадцати номерах отеля «Принцесса» любили гораздо чаще, чем били смертным боем. Только уязвленный завистью красавец танк попристальней вгляделся в слепое окно Натальиного номера и что-то сказал молодой паре, которая Натальино окно тоже без внимания не оставила. И все трое засмеялись, и Наталья засмеялась им из темноты, нисколько не стесняясь.

Наверное, громко она кричала.