Текст книги "За морем Хвалынским"

Автор книги: Ольга Ипатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

– Земляк начинает с того, что предлагает поесть, особенно в дороге, – проворчал себе под нос Бибо, однако, несмотря на то что сказал он это на своем языке, Рожден понял его – скорее, видимо, по выражению лица и по взгляду.

– Так пошли ко мне! – Он приветливо тронул Алексу за руку. – Княжескому дружиннику не годится голодать.

Они поднялись на галерею, и купец приказал отроку, неслышно подошедшему к ним из-за колонны, подать поесть, что найдется лучшего в это время в гостинице. Нашлось много чего – хозяин, хитрый хазарин Павша, содержал свою гостиницу как должно быть. Говорили, что гребет он куны лопатой, что уже третий клад спрятал и закопал в потайном, ему одному известном месте, которое не смогли заметить двое его сыновей, хотя следят за ним день и ночь, и держит он их в черном теле. Принес отрок на металлическом подносе, чеканенном мудреными накладными узорами, дичи и чеснока, сыра и куски пирога с зайчатиной. Рожден сидел и нетерпеливо ждал, пока его неожиданные гости насытятся. Когда же в могучей руке Бибо исчез последний кусок, он вздохнул и снова переспросил:

– Так что за дела погнали тебя, княжеского дружинника, в эти места и куда дальше держишь путь?

– А ты мне сам ответь, не встречал ли по дороге или где-нибудь персидского купца Абдурахманбека, который живет в далекой Бухаре? – вопросом ответил Алекса.

– Абдурахмана? Не припомню, – задумался Рожден. – Извилисты пути купеческие, многих людей знаю, однако же и ты знаешь – годами путешествую по свету, столько имен и товаров перекручивается в памяти. А что он сделал тебе, этот купец Абдурахман?

А когда выслушал всю историю, стал серьезен улыбчивым лицом, задумался.

– Купец получил твою девушку в подарок, он не виноват ни в чем, – сказал наконец. – И ты поведешь себя как грабитель и человек без чести, если попробуешь забрать ее силой. Другое дело – выкупить ее.

– Пробовали! – с горечью воскликнул Алекса. – Сам княжич Всеслав – пусть сберегут его Род и роженицы! – ездил к злодею просить за Березу. Однако…

– И ты не мог и не можешь в Полоцке найти себе девушку лучше твоей Березы? – удивленно спросил Рожден. – Ну, хотя бы тут, на этих просторах, где столько девушек в каждой хате?

Алекса опустил глаза.

– Не иначе приворожила она тебя, – раздумывал дальше Рожден. – Такое слышу в первый раз. Правда, в далекой Хвалисе и Багдаде рассказывают о любви парня-степняка и девушки, от этой любви парень стал безумцем и писал стихи, которые потом распевали на ярмарках и постоялых дворах древних Согда и Бактрии. Но это же сказки…

– Чему ты удивляешься, полочанин? – Бибо гневно глядел на купца. Он даже вскочил. – У нас, в горах, тоже есть сказки о любви. И люди учатся на них, и плачут от тех сказок, и ищут в своих сердцах искорки, которые высекали слова песен.

– Удивляюсь тому, как это вы, люди юга, так горячи сердцем. Мы же живем на неласковой земле, она требует от нас столько сил, чтобы выжить! Потому души наши заняты не любовью, а борьбой – за жизнь, за волю, за землю. В конце концов, это твое дело. Я же подумал было, что ты убил кого и теперь убегаешь от расплаты. Правда, ты сделал большее – покинул свой край ради девушки, пусть себе самой красивой на свете. Я этого не понимаю. Однако… мы все любим слушать чудесные сказки. Особенно их любят слушать там, куда ты идешь. Но как же ты идешь, не имея денег?

– У меня сильные руки и широкая грудь, я заработаю себе на жизнь, хотя бы на такую бедную, какую ты видишь. – Алекса оглядел свои полотняные, латаные-перелатаные штаны, рубашку, почти прозрачную от старости, – только на это тряпье хватило у него монет!

– Ежели ты охотно слушаешь сказки, купец, то подари своему земляку несколько монет, – вставил свое Бибо. – Ему они очень понадобятся.

– Деньги и нам, купцам, не достаются даром, – почесал затылок Рожден. – Тем более мы привыкли давать их с отдачей. А тут… Нет, денег я не дам тебе, – наконец сказал он. – Но я посодействую тебе как земляку. И другое – одержимым нужно помогать, они под охраной… кого только, не знаю? Сатаны, может?

Он прищелкнул пальцами, и знакомый гостям отрок приблизился к ним бесшумной походкой. Купец сказал ему несколько слов, и отрок исчез за дверью.

Вскоре послышались тяжелые шаги, и на веранду зашел толстый челядин с коротким кинжалом, заткнутым за широкий желтый пояс. Кинжал блестел на простой рубашке челядина, как дорогая заплата на сермяге.

– Как Арслан? – тихо спросил у него Рожден.

– Дальше он не пойдет. А хозяин отказывается брать: дорого просите, говорит, за эту падаль…

– Хорошо, – так же полушепотом ответил купец. Погладив длинную русую бороду, он весело воскликнул, глядя на Алексу: – Царский подарок хочу я тебе сделать, земляк! Для князя и его дружины везу я несколько коней. Но один из троих немного приболел. Я дарю тебе Арслана. Вылечишь – цены ему не будет.

Алекса не все расслышал, о чем шептались между собой купец и его челядин. Но горец, с его чутким, как у волка, слухом, все понял и склонился в насмешливом поклоне:

– Благодарю тебя, полочанин! Земляк, видишь, ошеломлен твоей щедростью. Кланяйся! – Он силой пригнул Алексу к земле.

– Ну что же, – Рожден встал. – Идите смотрите коня. А нам тоже время собираться. Завозился я с вами… Подготовил ли ты зелье для жертвенника? – строго спросил он у челядина.

– Все сделано, господин, – торопливо заговорил тот. – Тимьян, чебрец, еще на последний раз его осталось…

– Давай вот. Позавтракаем, жертву принесем богам и – в дорогу. А она немалая! Когда еще в Полоцке будем!

Алекса и Бибо вышли следом за челядином, спустились по отшлифованным до блеска ступеням вниз.

– Ловко придумал твой купец! – тихо зашептал горец. – Теперь слава о его щедрости покатится впереди него! Даже если та дохлятина, которую отдал нам, через час упадет и не поднимется, это уже не будет иметь значения. Главное – чтобы она была жива, пока держишь ее!

До Алексы только теперь начал доходить смысл подарка. Он остановился:

– Если конь не может идти, то зачем он?

– Я и говорю – зачем такой подарок? Живой шакал лучше мертвого льва. Пусть бы земляк дал тебе немного кунов или хотя бы один серебряный дирхем. Пошли лучше, пока твой щедрый купец не шепнул хозяину, кто ты. И правда, ежели он привезет тебя в Полоцк, князь щедро одарит его ради удовольствия покарать тебя на вашей главной площади.

Алекса вздохнул – да, теперь даже заступничество Всеслава не спасло бы его!

Он не знал, что Брачислава как раз в это время хоронили на громадном кургане и, несмотря на протесты епископа, был убит и положен в могилу белый конь, на котором любил возвращаться в Полоцк князь, победив в очередной битве…

Когда привели коня, неожиданно к ним сзади подошел Николай. Он всегда подходил, будто подкрадывался – мягко и неслышно. Даже сухие опавшие листья, шелестевшие под легким ветром, не выдали шагов византийца.

Он долго оглядывал коня – открывал пасть, трогал белые зубы, гладил, будто ощупывая, бока.

– Его нужно выходить, а это почти невозможно, – сказал наконец.

– Видишь? Я же говорил тебе – подлюга твой земляк! – толкнул Бибо Алексу в бок.

– Однако я возьму его, – как ни в чем не бывало продолжал Николай. – Может, мне поможет Мария Оранта.

– Ты… умеешь лечить коней? – вытаращился на него Бибо.

– И коней… и еще кое-что… Отправлять на тот свет без крика и шума, – равнодушно усмехнулся Николай.

Откуда-то из лохмотьев, страшным рубищем висевших на стройном смуглом теле, он достал три серебряных номисмы.

– На, держи! – передал Алексе. – Я беру эту дохлятину не даром. Это хорошая цена, спроси любого купца. Конь у вас все равно сдохнет. А мне он принесет хорощие деньги. Я остаюсь тут.

Алекса заколебался.

– Он и правда хороший конь, только болен. Может, я и сам его вылечу?

– Как хочешь, – так же равнодушно протянул Николай. – Оставайся и ты. Я займусь другим – буду помогать хозяину готовить еду. Такого повара он не найдет нигде.

– Почему ты хочешь тут остаться? – недоверчиво переспросил Бибо. Он смотрел на Николая с открытой неприязнью, а тот будто не замечал ничего, только время от времени тонкие губы его на смуглом худом лице складывались в насмешливую гримасу.

– Буду ждать. Буду собирать деньги. Что ехать на родину нищим? А может, и не поеду туда. Богатому всюду хорошо. Побуду здесь год – и постоялый двор станет моим. Нет-нет, без всяких глупостей! Я не отравлю хозяина – только одолею его. – Он еще насмешливее скривил губы. – Ну так как?

Алекса колебался. Конь смотрел мимо замученным лиловым глазом, бока его, мокрые и дрожащие, судорожно поднимались и опускались.

– Отдавай! – шепнул Бибо. – Я подарю тебе лучшего, хоть и этот – карабахской породы. Ну!

– Хорошо, – сказал наконец Алекса. – Бери его. Нам и правда нужно идти. К Хвалынскому морю…

Назавтра рано Алекса и Бибо двинулись дальше. Караванный путь клонился налево, они же отправились направо – туда, где ждали Бибо горы и откуда, как обещал он, путь к морю будет короче.

День за днем шли и шли они по дорогам, которые перекрещивались, расходились и снова сходились – то в широкую утоптанную дорогу, то в почти незаметную тропинку сквозь заросли колючих кустарников. Алекса был охотником, и это пригодилось: в силки, сделанные им, попадал то молодой заяц, то перепелка, и, изголодавшиеся на былых харчах рабов, они отъедались жаренным на горячих углях мясом, политым кислым соком из ягод. Немного мяса продавали по дороге – и мешки за их плечами увеличивались. К тому же Бибо во время одного из ночлегов наткнулся на гнездо горного хрусталя, из которого делают кубки для питья и ожерелья для женщин. Они продали его, а взамен приобрели медный кумган, в котором грели чай. Появились у них и обувь, и овчины, ночи становились все длиннее, и были они теперь нередко с изморозью, серебряными узорами ложившейся на черную овчину, что согревала их ночью. Из шкуры, пока они укрепляли камнями и глиной ограду в одном из селений, сшила им молодая вдова папахи – чтобы не стыли головы.

Дорога менялась – шла степь, потом начали горбиться вокруг желтые холмы, все выше и выше, далее потянулись каменистые острова… А ногам все больше давала знать о себе высота. И вот однажды Бибо показал вперед, глаза его вспыхнули, лицо засветилось:

– Горы!

Алекса поначалу не увидел ничего такого – облака толпились над краем неба, и были они с удивительными острыми очертаниями. И Бибо, схватив его за плечи, тыкал рукой вперед, показывая очертания гор, называя их по именам, – и тогда Алекса действительно увидел, что это вершины не виданных доселе гор, а белое – снег, который никогда не тает, потому что так высоки те вершины.

– Я думал, что они ближе к солнцу и там тепло, а тут, вишь ты, наоборот! – признался он, почесав затылок.

– Ты же сам видишь, что в горах холоднее! – рассмеялся Бибо. Он был сам не свой от радости – возбужденный, чуть не пританцовывал, порываясь обнять Алексу.

К вечеру его радость будто угасла. Переламывая в могучих руках хворост, он подолгу, застывая, смотрел на огонь и о чем-то думал.

– О чем ты мечтаешь? – вскоре спросил Алекса, нетерпеливо выхватив сухостой, потому что костер начал трещать и потихоньку гаснуть, не получив очередной порции. – Дома уже вот-вот будешь!

– Потому и думаю, – глухо ответил Бибо.

Он молча поел вареной фасоли (тут, в горах, им предлагали острый сыр или скудные припасы здешней земли – фасоль, бобы, горох), закутавшись в овчину, лег неподалеку от Алексы.

Полочанин не стал беспокоить спутника, помыл миски, сделал себе ложе из веточек молодой сосенки.

Тьма окутала их сразу, как только спряталось за холмы солнце, и начало резко холодать. Малиново-серым светился костер, стальной пепел быстро затягивал его. Пронзительно перекликались птицы.

– Мне нужно убить его, – сказал вдруг Бибо.

Алекса не отозвался, только повернулся на бок, готовый слушать. И Бибо понял это, заговорил глухо и прерывисто:

– Все четыре года… жил этим. Кинжал в грудь предателю – и все! А только теперь задумался – как жить потом? Брат же мне родной… младший!

– Так он же… он предал тебя. Вспомни, сколько пережито в рабстве. А мог бы там и остаться навечно! – Алекса не выдержал, сел.

– А ты – убил бы?

– Убил бы! – твердо сказал Алекса. – А что брат – это еще хуже. Такого первым, чтобы не коптил небо.

– Правильно… – вздохнул, укладываясь, Бибо. – И я так думаю. А вот горло что-то перехватывает, не продохнуть…

Горы поднимались все выше и выше. Скудной становилась растительность, и более каменной делалась земля. Она уже не впитывала человеческий шаг, а будто выталкивала его, и он гулко отзывался в нерадостных, тоже враждебных высотах. По крайней мере, так казалось Алексе. Шли они, стараясь меньше попадаться на глаза, прятались, когда ехали навстречу то крестьянин на ишаке – маленьких, немного смешных, но выносливых животных Алекса увидел впервые, – то воины в высоких папахах, в черных плащах, перетянутых серебряными поясами с большущими бляхами, на выхоленных, любовно досмотренных конях.

Бибо глядел вослед воинам потемневшими глазами, гортанно причмокивал:

– На коня сяду! Поглажу его, вах! У хорошего коня кожа атласная, мягкая, как у женщины! Седло закажу – горы содрогнутся!

– Ты и правда про коней как про женщин говоришь, – не выдержал Алекса.

– Женщина – само собой, но добыть ее легче, чем хорошего коня. Конь – друг, он не предаст, не станет хныкать и пилить сердце!

Алексу не обижали такие разговоры. Каждому из них – свое. За этими огромными, неприветливыми, опасными горами – Хвалынское море, а за ним… Там все пойдет легче, он доберется и до Джургеня[47]47
  Джургень – так называли Ургенч.


[Закрыть], и до Бухары…

Дышать становилось труднее – воздух резкий, будто из ледника, – резало в груди, ломило зубы от речной воды, бешено мчавшейся по скользким камням.

В харчевнях подавали кислое густое молоко, сотовый мед, куски баранины, щедро посыпанной жгучей красной мукой – перцем. Бибо ел, пряча лицо, заросшее густой рыжей бородой. Они с Алексой приобрели, как все тут, широкие плащи из валяной шерсти, плотные и теплые, которые не пропускали ни дождя, ни стужи.

Однажды они незаметно сидели в углу харчевни. Дверь широко раскрылась, в тесный, сложенный из грубых камней дом ввалился небольшой отряд. Впереди шел немолодой уже, статный горец в белом шерстяном плаще, в темно-синем суконном кафтане, густо расшитом серебристыми узорами. Ножны, усыпанные блестящими, будто толчеными, камешками, ярко сияли при свете факелов, с которыми шли его спутники.

Он что-то выкрикнул хрипло и повелительно, и тут же засуетились хозяин и его сын. На улице тоже поднялась суматоха.

Прибывшие расселись вокруг очага, греясь, громко разговаривая. Бибо, глянув на них, еще больше сжался, закутался в плащ, прячась за Алексу.

Через некоторое время на широкий стол, вынесенный к очагу, начали ставить миски с вареной фасолью, сыр, ореховые колбаски, вяленые кисти винограда. Запахло молодым вином, которое наливали в небольшие широкогорлые кувшины из кожаного мешка. Снова что-то коротко сказал старший, и хозяин побежал к двум путникам, показал на стол, приглашая.

Алекса глянул на Бибо, тот шепнул ему:

– Я – болен, скажи им, объясни!

Алекса, как мог, пробовал объяснить, но старший возмущенно воскликнул что-то, и остальные бросились в угол, пробуя выгнать оттуда невежд, которые осмелились отказаться от приглашения.

Но тут Бибо вскочил, выхватил из-за пояса широкий нож, оскалив зубы, заревел возмущенно и дико. Алекса вскочил тоже, лихорадочно вырывая нож из ножен. Загремели, падая и разбиваясь, черные глиняные мисы…

Воины залязгали кинжалами и ножами, но вдруг старший дал им знак остановиться.

Подошел к двум путникам, долго вглядывался в Бибо, – тот стоял, не опуская взгляда.

– Биболат? – спросил коротко.

Бибо согласно кивнул. Неожиданно для всех они обнялись, потом заговорили быстро-быстро, перебивая друг друга. И удивленный Алекса увидел, что светлые глаза друга наполнились слезами, он склонил голову и долго молчал, а потом поднял ее и начал громко читать неизвестную Алексе молитву. Остальные сбросили шапки и стали повторять за Бибо незнакомые, но наполненные тоской, болью и счастьем слова…

Встреченный ими в харчевне человек оказался родичем Бибо – женат он был на одной из его двоюродных сестер. Этот человек и рассказал Бибо о том, что прошлой зимой, когда в аул приехал начальник княжеской охраны – тот самый младший брат Бибо, – случился обвал. Камнями был засыпан весь край аула – и дом Бибо тоже. И под тем каменным обвалом погибли отец и мать Биболата, как называли тут Бибо, его брат, а также сестра, самая младшая, которую не успели выдать замуж… «Божья кара на нем, но зачем погибли другие?» – подумал Алекса.

Целую неделю из аула в аул возили Бибо и его гостя. Родичей – близких и далеких – оказалось тьма, и все они друг перед другом старались оказать уважение чудом уцелевшему потомку уважаемой тут, в горах, семьи.

– Я не сказал им правду, – признался Бибо Алексе. – Раз погиб Бекбулат, зачем его поносить? Я сказал, что упал в пропасть и разбился, а спасли меня купцы и силой, бесчувственного, вывезли отсюда…

В горах лежала зима, когда Алекса выбирался из гостеприимного аула. Трещал снег под бурками, голубые тени прыгали на ослепительно белой дороге, зеленоватые шапки гор неподвижно и величественно возвышались вокруг. Бибо сдержал слово – подарил другу гнедого, в белых яблоках и с белой звездочкой на лбу скакуна.

Тяжелые переметные сумы висели на его боках. Лежал там длинный и плоский хлеб, который пекут в здешних очагах, твердые как камень сыры, кожаные сапоги и подстилка из шерсти.

– А может, останешься тут? Красавиц и у нас хватает, Пилигрим Любви! – в последний раз проговорил Бибо.

И, как всегда на эти слова, отрицательно покачал головой Алекса.

Он повез с собой пластинку из халцедона, на которой был вырезан гриф – как знак рода Бибо, чтобы тут, в горах, оберегали его законы гостеприимства.

Бибо дал ему провожатого – парня-подростка, который должен был провести не привыкшего к горам полочанина мимо скрытых в снегу пропастей, ледяных трещин, уберечь его от камней, которые могли в любую минуту скатиться на дорогу. Нет, скорее это была тропинка, протоптанная в снегу лошадьми и людьми, и сколько дней нужно было ехать по ней, пока она выведет вниз, к теплой и зимой долине, где вечнозеленые деревья полощут в синем тумане листву? Об этой ласковой, могуче плодородной земле Бибо рассказывал с увлеченностью юноши, когда тот говорит о возлюбленной. Сам он там, внизу, не бывал – оттуда приходили отважные купцы за золотом, которое здесь, в горах, ловили на косматые шкуры баранов, опуская их в быстротечные прозрачные речки, богатые золотыми россыпями. В потайном узелке в хурджине лежала почти пригоршня тусклых желтых дробинок – еще один подарок щедрого алана Бибо.

Тут, в горах, новости передавались с непостижимой, необычной быстротой. Пилигрима Любви, как прозвал его Бибо, встречали гостеприимно, как близкого человека, а в одной их харчевен молодой поэт, подыгрывая себе на барабане, пел песню о любви, которая позвала на край света и за которой идет, как на смерть, русый юноша с голубыми глазами.

Парень-провожатый перевел его слова, и Алекса удивленно подумал, что человеческое воображение шире, чем простая, обычная жизнь. Может, Береза показалась бы тут, меж смуглых темноволосых женщин с горячими черными глазами, чересчур холодной, бледнолицей, но фантазия певца и поэта сделала ее ослепительной красавицей, чьи глаза заставляют гаснуть на небе звезды… Неправда это, звезды холодные и ледяные, как и горы вокруг, и нет им дела ни до человеческой жизни, ни до хлопот людских! И он, Алекса, никакой не славный витязь и не герой. Однако… Он уйдет, а песня останется. Останется тут, в этих горах, среди людей, – как частица его жизни, его души…

В тот вечер вроде другими глазами посмотрел окрест. И белое, со множеством багряных, розовых, синих оттенков ущелье стало ближе, а звуки, что слышались то справа, то слева – тоже ранее чужие, враждебные, – приобрели таинственный смысл. Это разговаривали горы. О чем говорили меж собой могучие, острые, как сабли, вершины? Что они знают о людях, о вечности? Он этого никогда не узнает. Но зато знают – они. Знают и о нем, о его судьбе, его дороге…

Однажды, после того как минули перевал, провожатый распрощался с Алексой. Далеко внизу лежала долина. Казалось, горы наконец разомкнули свою каменную пасть, насобирав серых неприветливых камней.

Долина внизу лежала синевато-серая, очертания ее размывались вдали. Влажным, пахучим теплом дышало оттуда.

– Вот она, – коротко сказал провожатый и, не оглядываясь, поскакал назад, в белый туман, который стлался над тропой.

Зима была и в долине – кое-где на полях под утро выпадал снег и замерзали лужи, но ближе к полудню все таяло и звонкие ручьи размывали дорогу так, что приходилось собирать сучья, гатить, чтобы перебраться вместе с конем.

Алекса заплатил надлежащую порубежную пошлину и ехал спокойно – дорога была оживленной, множество народа сновало туда-сюда. Часто проезжала дорожная охрана, проверяла, имеет ли путник кожаную отметку об уплате пошлины, не случилось ли какой беды.

Теплый дождь омывал зелень – ее в самом деле было тут в избытке, ограды так и ломились от кустарников с гладкими, блестящими листьями, от молодых темно-зеленых деревцев, где еще висели – на самой вершине – забытые оранжевые плоды. Все вокруг будто только и жило ожиданием тепла, чтобы потянуться навстречу солнцу, налиться сладким соком… Алекса впервые попробовал лимон, слышал, что сок его, разбавленный водой, успокаивает лихорадку, заживляет раны, поел каких-то сладких ягод с косточками – они остры и пряно пахли мятой, – никак не мог запомнить, как их называли тут. Удивлялся, что ягоды пережили зиму, а потом вспомнил бруснику, которая в бочке с водой стоит аж до березозола – марта, и улыбнулся: чудеса есть повсюду, только вот на привычное не обращают внимания.

Он ехал, и весна все больше заявляла о себе: тонкая, пушистая, выползала на обочинах трава, желтели первые робкие цветы, вились над ними труженицы пчелы. Уже степь лежала перед ним, гулкая, как бубен, степь, желавшая, как все живое, красоваться под огромным небом, радоваться свету и солнцу.

Все суше и суше становилось, и нужно было запасаться водой в кожаный мешок, где раньше плескалось вино, и, уходя от дороги на ночлег, класть рядом кинжал. Все более цепкими становились взгляды встречных молодцев – не то воинов, не то воинственных кочевников.

Дыхание пустыни, еще далекой, чувствовалось во всем – реже встречались селения и города, редели купы деревьев на горизонте, желтая, глинистая земля кое-где чернела пустотой, трещины разбегались в разные стороны, будто по глиняной чаше после удара камнем. А главное – ветер. Сухой, колючий, он налетал исподтишка, вырывал из-под коня горсть вялой травы, высоко вскидывал хурджины, залепливал глаза пылью, а волосы делал жесткими, будто вымоченными в глине.

Алекса ехал в Бакунэ[48]48
  Бакунэ – город Баку, от персидского «бадкубэ» – удар ветра.


[Закрыть], город назвали так из-за ветров – город ветров, оттуда отправляются корабли через Хвалынское море.

Там, за морем, начинались города, о которых уже тут, в горах, говорили с уважением, – Мерв, Ургенч, Нишапур, Газна. Там лежала и Бухара. Бухара священная, а в ней, если добрался живым, жил купец Абдурахманбек, и среди многих его жен и наложниц была пленницей – она… Здесь, среди этих степей, взгляд давно не встречал родной березы. Сможет ли она, тихая, задумчивая красавица, прижиться там, на жаркой и неласковой чужой земле?

Конь – Алекса назвал его Болотом – тоже будто слабел в этом непривычном суховее, что частенько задувал и ночью и днем. Теперь, проскакав полдня, он, уставший, с потными лоснящимися боками, долго не дотрагивался до еды, лежал, настороженно глядя на хозяина умными лиловыми глазами. Большой караванный путь давно отклонился на север, потому харчевни у дороги встречались не часто: в ханстве было неспокойно.

Чаще всего ночь настигала Алексу внезапно, он никак не мог привыкнуть к тому, что солнце, едва зайдя за какой-то далекий холм, проваливалось куда-то в подземелье и мгновенно на темном, будто бархатном небе высыпали крупные, искристые звезды. Сразу же и холодало.

И, задыхаясь днем от пыли и жары, Алекса ночью плотнее кутался в овчину и жался к костру, который старался разложить в ложбине, чтобы не заметил пламя какой-нибудь лихой глаз.

Однажды, когда черная, гулкая тишина казалась ему арканом, затянувшим горло, он услышал крик. Что-то непонятное происходило на дороге, откуда он недавно сошел. Прихватив лук и стрелы, Алекса незаметно прокрался на шум и возню, которые не утихали, а, наоборот, усиливались. Крики, стоны, глухие удары… Постепенно, напрягая зрение, он разглядел – два человека били изо всех сил третьего, тот катался по земле, беспомощно вскидываясь и снова заваливаясь назад, потому что был, вероятно, связан. Еще одна неподвижная фигура стояла, понурившись, возле двух коней.

Алекса хотел бесшумно отойти, но тут снова послышался стон, – нет, это был уже хрип, предсмертный, отчаянный. И он не выдержал – быстро нащупал стрелу, сильно откинулся, выбирая устойчивое положение.

Стрела коротко запела, потом послышался вскрик. Один из нападавших взревел и, согнувшись, начал выдирать стрелу из груди, это ему не удалось, и он тяжело рухнул на дорогу. Второй нападавший испуганно отскочил, бросился к лошади.

Еще одна стрела с коротким присвистом вырвалась из лука. На этот раз Алекса промахнулся, всадник стремительно помчался прочь, и, внезапно ударившись о дорогу, с пронзительным криком потащился за ним, привязанный, видимо, толстой веревкой, еще один пленник. Так и исчезли они в ночи, неизвестный всадник и человек, которому не суждено дожить свой век спокойно и суждено ли вообще дожить до утра. Вторая лошадь испуганно кинулась по пустынной дороге и быстро исчезла в темноте.

Алекса прислушался, потом торопливо подошел к человеку, который лихорадочно рвал путы на ногах, пробуя освободиться. Второй, раненный стрелой, лежал неподвижно.

Так Алекса познакомился с молодым самаркандцем Нигматом, которого вместе с другими резчиками и каменщиками нанял для украшения джума-мечети один из ширванских ханов. Два года работал в Бакунэ резчик, а когда завершена была мечеть, выпросил двух резчиков родич хана, чтобы украсили они и мавзолей отца. Однако Нигмат сбежал – по договору он должен был вернуться полгода назад.

После первого побега его поймали и не сильно наказали. Но это был уже третий побег, и разъяренный хан отправил за ним стражу с наказом – убить непокорного!

– Жизнь мою хан хотел забрать себе и утолить ненависть, – однажды, уже много дней спустя, признался Нигмат. – А ты вернул ее мне, брат!

Круглолицый, черноволосый, подвижный, как солнечный зайчик на воде, Нигмат с первого же дня взял на себя приготовление еды и нехитрые хозяйские хлопоты. Они, плохо понимая друг друга, все же договорились до Хорезма идти вместе, так более надежно и спокойно.

В Бакунэ Алекса впервые увидел море. Серо-зеленые волны набегали и набегали на каменистый, скользкий от лохматых растений берег; продолжительный, нескончаемый ветер, солонивший губы, дул с необъятных пространств, и белые гребешки пены постоянно вздымались на изменчивой, слепящей от солнца воде.

Целых три недели выжидали они, пока какой-либо корабль пойдет на Красный берег – оттуда шла дорога на Хорезм и Бухару. Нигмат хотел отправиться вдоль моря на север, потому что, как обронил он, ни единой монеты не звенит у него в хурджине, да и хурджина тоже нет.

– Я не хочу висеть камнем на твоей шее, пусть поможет тебе Аллах, великий, милосердный! – сказал он, собираясь распрощаться.

Однако Алекса настоял, чтобы ехали они вместе. Коня пришлось продать, и денег на проезд хватало.

– Моя жизнь – твоя жизнь! – сказал растроганный Нигмат. – Может, приведется отблагодарить и тебя как положено!

Он не знал, а может, забыл, что слово владеет таинственной силой – бывает минута или мгновение, когда оно, брошенное в свет, как камешек, вызывает обвал – невидимый, неслышный, и продолжается он годы…

И было море, и были дни и недели отчаяния, когда, казалось, нет спасения, когда черные валы бросались на ладью и пробовали утопить ее в страшной бездне, над которой то летело, то затихало в безветренные дни слабое творение рук человеческих. И кончились припасы еды и питья, и не осталось у Алексы ни единой золотой дробинки, что дал ему Бибо. И когда, казалось, оставалось только лечь и умереть, увидели они долгожданный берег.

Однако и на этом путь не кончался. Наоборот: самое страшное лежало перед ними – пустыня.

Впервые Алекса видел пустыню. Она действительно ошеломляла не привыкшего к ней человека. Огромное пространство. Под ногами – серая, расколотая трещинами, белесая площадка, что блестит под солнцем, будто отполированная. И так – намного верст вперед.

– Это такыр, – показывая вокруг, объяснил Нигмат. – А это барханы. – Он еще раз показал на огромные и немного поменьше кучи песка, разбросанные аж до самого края пустыни, лежащей перед ними.

– Сохрани меня Перун, это – как блин. Что же тут – ни возвышенности, ни долины, только вот это под ногами? – показал вниз Алекса.

– Да, сколько будем идти – сплошь пустыня. И чем дальше, тем страшнее она. Хорошо, что начали мы свой путь теперь, ранней весной, когда нет страшной жары. Видишь, вон саксаулы – они нам дадут топливо для костра, и мы обогреемся. Человек живет и тут. Он, человек, повсюду живет, – философски заключил Нигмат.

За ними оставалось море – оно было неприветливым, на синих волнах пенились гребешки, белые и зеленоватые. Глухо шумело вокруг, терся песок о глиняную площадку, и Алекса понял, почему здешняя земля такая отполированная. Кое-где блестели круглые ямки – в них также стояла вода. Может, и она была такой же горькой и непригодной для питья, как и вода этого неприветливого моря, – Алексе всё время мерещилось, что вот сейчас оно нагонит их и с ревом обрушится, поглотит навеки. Однако они с Нигматом шли и шли по пустынной земле, по которой скользили ноги, а море оставалось в берегах, только шум его становился все тише, и уже не угроза слышалась в нем, а какая-то жалоба, будто у зверя, которого заключили в огромную клетку…

Все с большим интересом Алекса смотрел вокруг.

Необычайно прозрачным, как бы светоносным был воздух, и от этого все будто бы тихо светилось – и земля, и растения. Вот в сторонке показалось здание – четыре колонны одиноко окружали провалившийся купол. На стене ослепительно заблестели разноцветные плитки. Когда подошли ближе, Алекса увидел – это узоры. Витиеватые, они будто парили в воздухе. Было особенно печально, что эта красота живет только для ящериц и змей, которые, шурша, поползли прочь, когда они зашли в развалины, чтобы немного отдохнуть.