Текст книги "За морем Хвалынским"

Автор книги: Ольга Ипатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Он подходил, молча клал монету, брал что нужно. Ел, сидя под тенистым платаном, слушая, как говорят о своем старики, которые собирались около чайханы, важно качая головами. Некоторые были в белых тюрбанах, и он знал, – вставая, чтобы пойти дальше, таким людям нужно поклониться особенно низко.

Часто и засиживался, слушая удивительные истории, которые рассказывались вот в такой час, когда солнце не давало выйти из живительной тени и когда особенно мягко журчит вода в арыке, который обязательно струится рядом.

Однажды он услышал рассказ о суфийском поэте Джаффаре аль-Хульди, который после крушения корабля очутился на пустынном острове вместе со своими спутниками. Они уже готовились к смерти и потому давали зарок и обещания Аллаху.

«Один из них сказал, что, если Аллах спасет его, он никогда не нарушит пост. Другой – что будет молиться, делая столько-то поклонов. Третий – что перестанет лгать.

Когда же дошла очередь до Джаффара аль-Хульди, он сказал неожиданно для всех, что дает зарок – никогда не есть мяса слона. Все удивились, услышав это: «Да где же ты найдешь здесь слона и почему именно его?» Но он не хотел слушать уговоры и упреки в богохульстве и говорил свое. Позже, вспоминал сам Джаффар, он признался, что не знает, почему ему пришла в голову такая мысль. Но раз пришла – он дал такой зарок, несмотря ни на что. И вот, что вы думаете?..»

Рассказчик остановился, обвел глазами слушателей. Алекса видел, что даже горделивые старцы слушают не дыша и что-то детское появилось на их лицах.

«Так вот, – продолжал рассказчик, – на четвертый день они, ища что-нибудь поесть, увидели толстого слоненка. Спутники поэта убили его, нажарили много мяса и пировали целый вечер. Но как ни звали Джаффара, он не подошел к ним, хотя сам умирал с голода».

«Ну?» – не выдержал молодой мужчина в желтой рубахе.

Остальные неодобрительно покосились на него.

«А на другой день, когда они сидели, спасаясь от жары, из леса вышла слониха. Она ревела, наполняя пустыню криками, и все спутники Джаффара окаменели от страха и упали на землю, стеная и закрывая себе глаза.

Слониха же, подойдя к ним, начала обнюхивать каждого с головы до ног и, пройдя хоботом по всему телу, поднимала ногу и опускала ее на человека так, чтобы раздавить его. А потом шла к следующему и также убивала его.

Джаффар тоже окаменел от страха и лежал, призывая Аллаха и прощаясь с жизнью. Но слониха, подойдя, обнюхала его два или три раза, будто не веря себе, а потом схватила хоботом и подняла в воздух».

«Неужели и его убила?» – снова не выдержал тот же мужчина, и старейшины укоризненно закивали тюрбанами, оглядываясь на дерзкого.

«Нет, Джаффара она не убила, наоборот, – положив его себе на спину, побежала куда-то. Шли часы, а она все то бежала, то шла. А когда рассвело, осторожно спустила Джаффара со спины и исчезла. А он, опомнившись, увидел себя на большой дороге и, пройдя немного, вошел в город. Жители удивились, увидев его там, а он и сам не понимал, как попал к ним. Потом узнал, что слониха проделала за ночь большой путь и, собственно говоря, спасла его…»

Идя по дороге, Алекса думал о зароке неизвестного ему Джаффара аль-Хульди. Почему вдруг тот дал его? Что и кто подсказал, что тем зароком сбережет он свою жизнь? Боги? Кто из них – Аллах, великий Зардушт или далекий отсюда Перун? И сколько их, богов, на свете? Два, три? Тысяча? А может, нет ни одного, а есть только великая бесконечность, окружающая их, и она имеет свои тайны и законы? И кому будет дано – изо всех тысяч и тысяч на земле – отгадать их?

Старой была эта караванная дорога из горных районов до Бухары, но все же видел Алекса, что кое-что меняется. Меньше стало вокруг мертвой земли, больше зелени, садов. Новый властелин давил на дехкан дополнительными податями, все более прикреплял к земле кочевников, которые извечно пасли тут свои стада. Эмиру нужно было много денег – на новые мечети, восславляющие его могущество, на войны и роскошь, которой славился двор при Бухаре.

Мало было на дороге и дервишей – этих скитальцев, которые всегда оживляли дороги своими песнями и красными плащами. Их также принудили осесть, заняться ремеслами.

Но глиняный домик в тени тутовника неподалеку от городка Караулбазар остался таким же, как и много лет назад, и та же, казалось, смуглая девчушка в красной рубашке сидела перед домом, разговаривая с лохматой собакой, которая лениво смотрела на путника и угрожающе урчала.

– Салям! – сказал ей Алекса, и девочка, широко раскрыв свои черные глазенки, торопливо прикрылась рукавом. – Принимай гостя!

Она была совсем не похожа на Амину, но что-то поднялось в груди Алексы, когда он смотрел, как девчушка бросилась в дом, как оттуда вышла тонкая в талии, широкая в бедрах женщина, покрытая халатом, как напряженно смотрели на него обе, не зная, что несет с собой запыленный, загоревший до черноты незнакомец с прозрачными глазами. Но ни одна, ни другая не сказали ничего – ждали, пока заговорит он.

– Нет, я не приглашаю вас обмывать покойника, – сказал он, улыбаясь. – Я гость твой, Амина! Разве не узнаешь?

Порозовели бледные щеки женщины, молодо вспыхнули глаза, она мгновенно похорошела, будто сама Зухра дотронулась до нее.

– Аль-Иса? Вы?

Он ступил в этот дом, ожидая, кто выйдет навстречу, но только кошка, блестя зеленоватыми глазами, промелькнула в двери да лохматая собака лаяла у порога, прячась за прокопченным тандыром[97]97
  Тандыр – печка.


[Закрыть].

Тростниковая циновка приятно холодила ноги, лепешка, которую подала на стол племянница Амины, была пропитана вкусом речной травы, – видимо, в доме не хватало муки.

Женщина, гладя костлявой рукой девочку, рассказывала, что недавно болезнь, которую занес в кишлак проезжий бедуин, почти опустошила окружающие дома. А их семью – в первую очередь, ведь они же обмывальщики трупов.

– Ангел смерти Азраил не уставал заходить в наш дом, – вяло говорила Амина. – Отец умер первым, за ним моя старшая сестра. Остались мы вдвоем – я и вот она, племянница. Так и живем вдвоем…

– А замужество, Амина? – спросил он взволнованно, потому что потери ее напоминали собственное горе, и губы его сжались крепко, будто сдерживали слова жалобы.

– Я была замужем, – так же безразлично сказала Амина, а девочка, обвив ее стан, сочувственно погладила женщину по щеке. – Но Анахита и Амбар-Она отвернулись от меня, я не смогла родить ребенка, и муж развелся со мной, прокляв меня как бесплодную. И теперь мой дом обходят даже старые калеки с дрожащими руками и гнойными глазами, ибо женщина, лоно которой пусто, проклята Аллахом и людьми! Может, и тебе не следовало бы переступать порог этого дома, Аль-Иса, но я высохла тут без доброго слова, высохла, как виноградная лоза, которой не дают воды! А ты… что привело тебя сюда?

Она подала пиалу чая, но руки ее дрожали, и он понял, что безразличный голос таил в себе муку, которая, пожалуй, не меньше его горя. Но он отрицательно покачал головой:

– Зачем своими бедами переполнять чашу твоих страданий? Расскажу как-нибудь потом, ты же позволишь побыть мне в твоем доме хоть немного?

Ему нужен был дом, где можно было отдохнуть, побыть среди людей, чьи глаза были бы дружелюбны, а слова искренни. За время своего путешествия он привык к своему горю, сжился с ним и одновременно понял, что горе отделяет человека от других, что несчастье имеет свой запах и люди бессознательно сторонятся такого человека, как чумного.

Она обрадовалась, и глаза ее стали совсем молодыми, а он с сожалением подумал, как состарило Амину время, милостивое к нему. В волосах его седины куда меньше, и более гибкий его стан, и более быстрые руки. А она же моложе его… моложе… и если бы когда-то он задержался у этого дома… отказался ехать с Нармурадом, то мог бы стать здесь хозяином. Скорее всего, вряд ли, тут же горько улыбнулся воспоминанию. Мужчины здесь долго не живут – так говорила ему когда-то старая Патимат.

Ночью он долго не мог уснуть. Будто медленно распрямлялась огромная тетива, которая толкнула когда-то его, словно стрелу, в далекий горный кишлак. А теперь стрела возвращалась на место свое… Что будет с ним? Что ждет его дальше?

Он уснул сразу, а проснулся оттого, что маленькая жесткая рука нежно гладила его голую грудь. Он схватил эту руку, сразу догадавшись, кто это, хоть тьма затопила, казалось, все вокруг.

От Амины пахло мускусом, – откуда он взялся тут, в бедном доме? Волосы, собранные днем в большой тугой пучок, теперь были распущены по плечам, они щекотали Алексу, и от них также пахло розовой водой. Она, стоя на коленях, склонилась ему на грудь и зашептала:

– Не отвергай меня, Аль-Иса! Подари мне забытье, пожалей!

Он молчал, и она начала поцелуями покрывать его руки, шею, гладить его ноги. Руки ее были горячими, она гладила его и шептала…

Он поднялся, отвел ее руки:

– Прости, Амина… Прости!

Она поняла, мгновение постояла, потом легко скользнула прочь. Раздался не то стон, не то плач – и все сразу утихло, будто и не было, будто приснилось все это Алексе.

Назавтра утром поесть ему принесла девочка, племянница Амины. Алекса почувствовал себя неважно, молча ел не поднимая глаз. Около полудня пришла Амина, делала что-то по хозяйству, закрывшись халатом, не поднимая глаз. И он решил – завтра снова тронется в путь, не станет мучить женщину стыдом и раскаянием.

Но назавтра утром за ним пришли. Мальчик попросил, чтобы помог приезжий лекарь, – у его хозяйки болит голова, второй день лежит неподвижно.

Амина, увидев мальчика, изменилась в лице: подошла к Алексе, тронула его за рукав:

– Не ходи, Аль-Иса! Она – плохая женщина!

Он удивился, возразил:

– Нужно помочь, а какая она – важно ли?

Амина еще что-то хотела сказать, но он не слушал. Собрался, пошел за мальчиком.

В комнате, закрытой по стенам разноцветными сюзане и тканью, на хан-тахте, прикрытая атласным одеялом, лежала женщина. Когда вошли мальчик и лекарь, она приподнялась, обожгла Алексу взглядом огромных, подведенных сурьмой глаз, легла снова.

Что-то было в ней кошачье – в глазах, неподвижных, с большими зрачками, но одновременно пристальных и хищных, в изгибе шеи, в настороженности. Но об этом подумал Алекса потом, а сначала он начал осматривать женщину, взял ее за руку. И сразу его обдало жаром. Слушал пульс, а собственная кровь побежала быстрее, краска ударила в щеки. Отнял руку – женщина не дала. Удержала его, села, отогнув одеяло.

– Я же вас не вылечу, – сказал Алекса.

– Ты обидел богиню Иштар и богиню Анахиту: отверг женщину.

– Откуда ты знаешь?

Она загадочно улыбнулась:

– Побудь у меня гостем, я, возможно, сниму с тебя этот грех.

Он почувствовал, как горячая волна охватила его всего, против воли затуманила голову. Это она, Аппак, схватила его руки, обвила ими его стан! И он ощутил крутой изгиб бедер, все ее гибкое, полное нетерпеливой, звериной жажды тело, и сам почувствовал в себе звериное, и, уже не думая ни о чем, схватил ее и, кажется, одним махом втиснул в дымное, пропитанное чужой жизнью и запахами одеяло…

Так он попал в дом блудницы Виспры.

Потянулись дни – длинные, полные горячей истомы, поспешных стыдливых мыслей, которые он отгонял. Зато ночи были короткие, мгновенные, наполненные бешеным, удушливым забытьем, молниеносными вспышками страсти и жадности к этому неутомимому бешеному телу.

Виспра почти не показывалась ему на глаза днем. Мальчик-служка приносил то блюдо с мясом, политым кислым винным уксусом, посыпанным зеленью, то лагманную чашку с кипятком и белыми трубками теста, то золотисто-желтый кавирму-плов. Ставил подносы на столик и молча шел назад, хитровато блеснув черными глазенками. Алекса ел, потом отдыхал в сладкой дреме, потом выходил на порог и сидел, глядя на быструю воду. Он будто потерял чувство времени, только с нетерпением ждал ночи, отгоняя от себя всякие мысли, ибо от мыслей было больно и стыдно. В дом Амины он не возвращался. И напрасно шептала ему Виспра о том, что в каждом теле заключен божественный свет, что тайно рассказывают суфии – бродячие старцы – о том, как важно, чтобы этот свет сливался с другим, ибо от него рождается новое озарение… Он со страхом сознавал, что не знал до этого самого себя, не знал о звере, живущем в нем и который могуче – так могуче, что и не справиться, – поднял теперь голову. Эта женщина владела какими-то путами, она разнуздывала что-то худшее в нем, она умела мгновенно скидывать узду разума и сдержанности… И он постепенно начинал ненавидеть ее, ненавидеть и желать еще сильнее… Мучился этим, страдал, но ничего не мог с собой сделать. Не мог заставить себя взяться за какую-нибудь работу, а дом был порядком развален, будто тут ночами бывали джиннии. В дом приходили мужчины, но служка что-то говорил им, – видимо, что хозяйка больна, и они исчезали. Бывало, что перед тем бросали в окно камни.

Он отдал ей все, что было у него. Кормились на его деньги. Рынок был далеко отсюда, в кишлаке по другую сторону долины.

Оттуда приносили баранину, орехи, миндаль. И Виспра вечерами приходила к нему в новом платье-изари. Изари у нее было кровавого рубинового цвета, и он, стоило ему увидеть ее тонкий стан, чувствовал безудержную жажду вдыхать ее запах, ласкать женщину, податливую и неизменно твердую, как дерево, из которого делают чернокожие зинджи[98]98
  Зинджи – на Востоке так называли негров.


[Закрыть] свои статуэтки.

…В безумном забытьи пролетело несколько недель, и в доме кончились деньги.

В тот день, когда Виспра сказала ему об этом холодно и властно, а он, не понимая, смотрел на нее и болезненный стыд охватывал его все сильнее, в дверь постучали. Старый, сгорбленный мусульманин в полосатой тюбетейке, с почерневшими корешками зубов, с руками, которые тряслись безудержно, будто трясучка не давала ему ни минуты отдыха, схватил Алексу за рукав и припал к его руке, целуя ее:

– Спаси моего сына, табиб! Черный дух вселился в него, и говорят, что ты умеешь справляться с ним. Кто ни лечил – не помогает!

– Но я давно не лечу. Давно! – растерялся Алекса.

Действительно, за все эти недели он закрыл свою дверь для всех. Был только с Виспрой, а все, что творилось вокруг, не интересовало его и не волновало.

– Ну а сейчас можно начинать, – властно сказала женщина. – В доме нет даже дирхема! – Она горделиво дернула плечом и ушла в соседнюю комнату, звеня браслетами, и пурпуровый ее изари переливался, как змеиная кожа, и такими же черными, жесткими (звериными, подумал Алекса) были ее волосы.

– Единственный сын! – Старик кусал губы, смотрел с мольбой.

И Алекса поехал на лошади, которую привел с собой человек, в неблизкий путь, в осенний, пропахший влажной глиной и прелыми листьями вечер. Оглянулся в отчаянии на дом – там, в одном из окон, уютно горел светильник, казалось, оттуда несло мускусом и розовым маслом, которое щедро расходовала хозяйка.

В доме не нашлось даже лепешки, и старик кормил Алексу припасами, взятыми в дорогу, – колбасой из конского мяса, сушеными дынями, поил чаем.

Какими трудными казались Алексе фарсанги, которые отдаляли его от Виспры! Ночью, когда засыпали кони и, закутавшись в овчину, спал старый Юсуф, Алекса долго ворочался на жесткой кошме, и ему казался отвратительным запах мокрой шерсти, идущий от кошмы, а напряженный слух, казалось, улавливал и шелест змеи под кустом, и длинный волчий вой где-то далеко, за песчаными холмами, и рыканье тигров в прибрежном тростнике… Женщина стояла перед его глазами, он примерял на ее шее нитку прозрачных бус с черными и золотистыми иглами внутри – такие ниточки называют волосками из бороды Пророка и говорят, что камни те приносят счастье[99]99
  Эти камни – минерал рутил.


[Закрыть]. Только один такой камешек был у Виспры – когда-то на похоронах сняла бабка ее тот камень с умершей жены бая. Часто доставала Виспра камешек, и любовалась им, и просила, чтобы купил ей когда-нибудь такое же ожерелье, потому что носить его боялась: отберут родичи бая. А может, больше подошли бы женщине камни аль-мазинадж[100]100
  Альмазинадж – альмандин (перс.).


[Закрыть] – они бывают и огненно-красными, и розовыми, и зелеными, как оливки, и от их света черные, бездонные очи ее засияли бы новым светом, который чарует его, Алексу. Он и так тянется к ней, как тянется железо к таинственному камню, которым владеют древние халдеи…[101]101
  Халдеи – маги из Ассиро-Вавилонии, показывали таинственное вещество, которое притягивает железо.


[Закрыть]

Через три дня они были в маленьком кишлаке, который будто прилепился к большой пустыне. В горах уже шли дожди, и последние космы белого хлопка вытаскивали из колючих коробочек женщины, а здесь еще тепло и приветливо качались среди зелени тяжелые плоды граната, тандыры посреди дворов курились сладким и душистым запахом хлеба, а на растресканных дувалах лежали и томно доспевали виноградные грозди.

Солнце почти спряталось, последние его лучи блестели на куполе мечети. Дом, в который направлялись Алекса и его хозяин, встретил их плачем и криками.

– Умер! Умер Абу-ль-Хасан! – рвала на себе волосы, голосила исхудавшая, как щепка, седая женщина, из-под черного покрывала на ее лице видны красные полосы от ногтей.

«Главная плакальщица!» – догадался Алекса. Костлявый человек с тонкими губами и взглядом исподлобья враждебно отодвинул Алексу, положил руку на плечо Юсуфу:

– Аллах забрал твоего сына к себе. Радуйся!

Юсуф побелел, руки его бессильно опустились, и слеза покатилась по щеке.

– Опоздали… – прошептал он. – Ну что же… Будешь, лекарь, все равно моим гостем…

Мертвый сын лежал на столе, обмытый и одетый в синее. Лицо его было желтое и измученное, будто и действительно забрал его душу не ангел смерти Азраил, а страшные черные джиннии. Алекса постоял около него, смутно глядя на его спокойное, равнодушное ко всему лицо, и уже собрался пойти в комнату для гостей, но то ли показалось ему, то ли вправду – ресницы будто бы слабо вздрогнули. Алекса быстро наклонился, припал ухом к груди.

Глухая, ледяная тишина… Но что это – будто откуда-то издалека, или это показалось ему, а может, это где-то внизу шевельнулись в подземелье черные духи горцуки, – но что-то вздрогнуло, стукнуло. Алекса быстро ощупал руки покойного. Они были холодными, но, казалось, все же в них не было той ледяной, страшной, абсолютной холодности, которую несет с собой смерть.

– Не трогай моего сына, не трогай! Он уже стоит на мосту Аль-Сират и ждет Страшного суда! – закричала женщина в черном, вцепилась в руки Алексы.

Вой в комнате усилился, будто загудел могучий пчелиный рой. Женщины обступили Алексу, враждебно блестели их глаза.

– Он живой! – проговорил Алекса, но женщины не слушали его, голосили. Лекарь вышел из комнаты, почти крикнул Юсуфу: – Снимите его со стола! Я разотру его, дайте только побольше вина и масла!

Старый Юсуф бросился перед ним на колени:

– Сынок! Спаси его! Единственная моя надежда и опора! Шесть сыновей забрали в войско, двое умерли сами. Где они, мои дети, моя кровь?! А теперь и этот… Спаси!

Но вновь набежали женщины, и злобный голос костлявого человека в высокой белой чалме перекрыл все голоса:

– Я, мулла Ахмад, говорю тебе, неразумный, – твой сын умер! Если бы ты приехал до захода солнца, он был бы уже в земле![102]102
  Согласно мусульманскому обычаю покойника хоронят в тот же день до заката солнца.


[Закрыть]

Тишина воцарилась вокруг. Алекса поднял глаза – перед ним уже стояли несколько мужчин, недобро поглядывали на гостя.

Юсуф поднялся с колен, забормотал с плачем:

– О господин, этот человек подал мне надежду, которая окрылила меня, и я потерял голову от радости!

– Ты действительно ее потерял, потому что поехал искать лекаря, которого не знает никто – ни из какого он рода, ни какие у него лекарства. Тем более согрешил ты, что привез его из поселка нечистых обмывальщиков трупов. Пускать ли тебя в мечеть после этого? И читать ли над твоим умершим сыном молитвы? Что, если это не угодно Аллаху?

Юсуф снова бросился на колени, теперь уже – перед муллой. А тот, враждебно глядя на Алексу, приказал ему:

– Иди прочь отсюда, нечистый парс!

– Парс! – зашептались все вокруг. – Огнепоклонник!

И стало пусто вокруг Алексы, будто он был зачумленным.

– Хорошо, – сказал он глухо. – Я уйду. Но на всем пути, где я пойду, расскажу людям о кишлаке, где приглашенного в дом гостя выгоняют, не дав ему даже разломить лепешку! – И направился к двери.

– Постой! – Костлявый человек раздумывал. – Я сказал тебе идти прочь, но не сказал – когда. Действительно, ты у нас гость. Но ты же видишь – человек умер, его призвал ангел смерти Азраил. – Он подумал еще. – Юсуф, ты накормишь этого человека, но завтра на рассвете пусть он покинет дом. И хотя он не вылечил твоего сына, ты все равно дашь ему за то, что он приехал, четыре динара.

– Четыре динара! – запричитал Юсуф. – Но где мне взять их?

– Тогда отдай ему лошадей или что-то из своего дома, чтобы никто не мог сказать, что мы – неблагодарные. Иди отдыхай, парс, но отдыхай в самой дальней комнате. А я очищу дом после твоего дыхания!

Алекса ел холодный рис, гнев душил его. Гнев и тоска по Виспре.

Только через три дня и три ночи он увидит ее – длинные, до пят, распущенные волосы, твердая грудь, огромные глаза…

Но когда он лег спать, пришли другие мысли. Он мог бы поклясться, что человек, лежащий на столе покойников, еще жив. Но что могло бы оживить его? Да, возможно, вино и масло. Возможно… Память подсказывала что-то, но что – он никак не мог вспомнить. С тем и уснул, надеясь, что завтра рано уйдет из этого дома, забудет обиду, которая жгла его, как жжет язык горький красный перец.

Но среди ночи проснулся. Голова его была ясной, как никогда, и страницы, которые переписывал долгими зимними ночами в кишлаке, будто ожили и встали перед его взглядом…

Он поднялся.

Ночь была лунная, тихая. Едва слышно шелестела над домом могучая чинара. Спали птицы. Теплым запахом жилья и дымом тянуло из двора – там тоже спали люди.

Осторожно переступая босыми ногами, он направился к комнате, где лежал сын хозяина, беспокоясь, как бы не осталось там плакальщиц… Но Юсуф, видимо, жил не очень богато – плакальщицы ушли, чтобы снова прийти утром, потому что ночь была не оплачена.

Возле стола Алекса помедлил, колеблясь – стоит ли ввязываться во все это? Но можно ли уйти со двора, не воскресив огонек, данный каждому живому существу, чтобы радовалось оно свету и всему, что есть прекрасного вокруг?

«Но зачем, зачем мне эти люди? – кричало в нем что-то. – Они неблагодарны и глухи к небу над их головами, но зато, будто свиньи, думают о корыте, которое их накормит и напоит. А если он не оживет?!»

Что-то зашелестело в углу, темная тень двинулась по комнате. Алекса отступил на шаг.

– Это я, сынок, – зашептал Юсуф. – Не спится мне. Единственный сын, последнее семя, последняя надежда! Но мулла… Его проклятье – и нам тут не жить… Что же мне делать, сынок, что?!

– Живая собака лучше мертвого льва, – вспомнил Алекса восточную поговорку. – Не так ли? Хотите, чтобы сын ожил?

– А ты… ты и правда мусульманин? Мулла говорил, что ты парс?

– Уже боишься… Ну и что из того, кто я? Ты же хочешь, чтобы сын был живым?

Юсуф огляделся. Лунный свет падал на его серебристую бороду, на глаза, в которых читалась тяжелая мука… Но вот он решительно сказал:

– Попробуй, сынок, во имя Аллаха! Я всегда был правоверным мусульманином, я и теперь буду стоять около тебя с сурой[103]103
  Выдержка из Корана.


[Закрыть], которую написал Аллах! Ежели ты – из магов или джиннов, ты почернеешь и рассыплешься перед именем Аллаха, не так ли?

– Так, – весело согласился Алекса, и, когда хозяин ушел из комнаты, видимо готовясь принести священную суру, он шепотом спросил:

– А кнут есть у тебя?

– Что? Кнут? Зачем? – удивился Юсуф.

– Принесите. Ежели он не оживет, этот кнут заходит по моим плечам, – прошептал ему Алекса.

Когда же тяжелая, большая плеть была принесена и Юсуф, протянув суру над головой сына, стал над ним, Алекса скомандовал:

– А теперь… теперь помогите снять его со стола. И что бы вы сейчас ни увидели, молчите. Понятно?

Лицо Юсуфа помрачнело:

– Так, может, ты и правда обманываешь меня?

– Послушайте, отец! Не мешайте. Суру, если хотите, положите сыну в халат. Пусть действительно оберегает его, а меня превратит в пепел. Но… закройте дверь – и молчите. Молчите, ибо погубите сына!

…В книге про лекарей-бедуинов было сказано, что пульс начнет прощупываться после десяти ударов. Но тело не оживало, и биения крови не было слышно. Тогда Алекса, стиснув зубы и собрав все силы, еще десять раз сильно перетянул неподвижное тело плетью. Потом – еще.

Старый Юсуф сидел как каменный. Только когда под дверью зашевелились и женский голос спросил, что здесь происходит, он отозвался:

– Молчи, старая!

И – снова десять ударов истертой, но крепкой кожаной плетью по голому телу.

И – как чудо: покойник застонал, зашевелился. Юсуф бросился к нему, затормошил:

– Сын мой! Очнись, вернись к нам! Огня! – закричал он еще сильнее.

Но люди, собравшиеся у двери, стояли молча, молча смотрели на Юсуфа и его сына, который, шатаясь, сел[104]104
  Об этом способе оживления пишут многие восточные авторы.


[Закрыть], потом жалобно заплакал, как дитя, ощупывая себя:

– Я живой! Живой, а вы меня похоронили!

Алекса пошел, нашел около очага смоляк, зажег светильник. Люди расступались перед ним, страх царил повсеместно, окутывая его и будто отделяя от здешних.

– Наш мулла – родственник главного лекаря, – тихо сказал Юсуф, который после радостного возбуждения снова сел, повесив голову. – И он не простит тебе, сынок, что посрамил его родственника. Поэтому собирайся, я дам тебе коня и то, что смогу собрать из денег. Сам видишь – я небогат. Но сын… Сын отработает все, что я потрачу на него. Он молодой и сильный…

Алекса выехал из кишлака перед рассветом. Но, видимо, мулла узнал обо всем, что случилось, сразу же. Не отъехал Алекса и трех фарсангов, как в первой же придорожной чайхане его схватили стражники.

А вечером, ошеломленный, он уже сидел в зиндане – глубокой черной яме, откуда едва просматривалось синее небо. Ныло тело, – после того как кади прочитал приговор: «За издевательство над покойником и вмешательство в дела Аллаха», лекаря хорошенько высекли плетьми. Алекса знал, – если бы главный лекарь, которого привел мулла, поднял покойника, это было бы объявлено чудом. А так – бедняк, не известный никому! С таким можно делать все, что захочешь – выбросить на дорогу, избить плетьми, опозорить! И никому, никому он тут не нужен! Зачем согласился ехать, зачем покинул Виспру? Но душа его молчала, пока воображение рисовало ее – снова и снова… Болело тело, истома все сильнее охватывала его, вялость застилала глаза. Рядом стонали, шевелились, скрежетали и пели что-то дикими голосами его собратья по неволе, – видимо, кого-то из них покинул разум… И это страшное месиво из человеческих тел, запах грязного тряпья, гнойных ран и еще, отдельно, запах человеческого несчастья и беды – все это постепенно начало доходить до его сознания. Он напряг зрение, присмотрелся – во мраке проступили люди. Рядом с ним сидел, скорчившись, немолодой дехканин с отрешенным, безразличным ко всему лицом. Голые его плечи торчали из лохмотьев, удивляя даже привычный глаз страшной худобой.

– Послушай, можно ли тут найти глоток воды? – обратился к нему Алекса.

Дехканин повернулся, глаза его блеснули звериными огоньками.

– Замолчи, паршивый парс! От вас, от которых отвернулся даже Аллах, все наши беды!

Алекса отодвинулся от него, оглянулся. Но люди вокруг сидели с безразличными лицами, никто не пошевелился, не сказал ни слова. Ему стало страшно и горько. Даже здесь, на краю смерти, люди не могут почувствовать свое единство! Даже здесь они не могут набраться покоя и либо сражаться за жизнь из последних сил, либо мудро и достойно встретить смерть! Одинаковы они, люди, одинаковая у них и радость, – а свирепствуют, грызутся между собой, как звери!

Но сам он хотел жить. Жить, чтобы взять то, что можно усвоить и понять, и с этим вернутся на родину. Хотя бы оправдать свою жизнь! И потому он вырвется отсюда, не даст сгноить себя в зиндане! Нет, теперь он твердо верил – смерть его не тут, не в безводной пустыне, не на дороге, где тяжелая и горькая пыль оседает под ногами, как будто действительно наполнена дотла тленом прошедших по этой земле людей! Он умрет – там…

Там, где звенят заиндевевшие бомы на гривах лоснящихся лошадей…

Где под полозьями в морозный день поблескивает солнце и рассыпается тысячами искр по заснеженной равнине…

Где девушки с серыми и синими, как цветочки льна, глазами полощут в Двине белье и грохот вальков громом отдается далеко в притихших к вечеру низинах…

Где черный пласт земли трудно поворачивается под железным лезвием, чтобы потом вырастить в своем лоне и отдать тяжелые, пропахшие хлебом колосья…

Где человеку живется сложнее – но и легче, ибо жизнь там, в суровых просторах, среди зверей и болот, дороже, ее ценят больше, чем тут. Там человек не отвык еще от мысли, что он и земля – одно, что никто еще не распахал твоего надела и что, отобранная у леса или болота, земля принадлежит тебе… Земля забирает силы. Людей не хватает на нее всю…

Почему там, в Полотчине, кажется, что она бесконечная, что нет ей ни конца ни края?

Почему здесь, где пустыня со всех сторон подступает к оазисам и старается захватить все, что долго и тяжело забиралось у нее, – почему здесь земля кажется маленькой, каждый ее кусочек – чудом?

…Он забыл обо всем, раздумывая над этим, и, может, здесь, в темном зиндане, впервые открылась ему истина: все нужное человеку – в нем самом, он может содержать в себе весь мир, который никто не отберет… «Царство божие – внутри нас», – почему-то вспомнились ему слова из церковной службы. Казалось, что он их забыл навечно, а вот всплыли же тут, в темном, душном зиндане, среди несчастных, будто и впрямь уже с переломанными хребтами людей.

Неожиданно для себя он заснул, а проснулся оттого, что вокруг поднялся вой, бешеный клубок людей визжал, вырывая друг у друга что-то очень уж вонючее, скользкое, – видимо, стражники сбросили куски какой-то туши, успевшей протухнуть. Алекса невольно содрогнулся, когда один такой скользкий кусок упал ему на голову, и сразу сюда бросились люди, чуть не затоптав его у стены, ощупывая его руками в гадкой, вонючей жиже.

Его затошнило, закружилась голова. Отполз в сторону, следя за тем, как летели сверху куски мяса, боясь, чтобы не дотронулся до него кто-нибудь из дерущихся. Вспомнил, что в поясе есть мелкие деньги. Дождался, пока утихнет вой, жадное чавканье вокруг и стоны. Крикнул наверх:

– Продайте лепешку! Только одну лепешку и глоток воды!

Стражник наверху наконец склонился над ямой:

– Паршивый пес, мы еще не все у тебя забрали?

– Во имя Аллаха, великого и милосердного, только одну лепешку! – крикнул Алекса.

Наверху посовещались, потом сбросили лестницу. Алекса полез вверх, и сразу же в лестницу вцепились люди, отталкивая его, также поползли к свету.

– Вы, отродье Иблиса, прочь! – заревели сверху.

Но люди лезли упрямо, с белыми, безумными глазами, – туда, вверх, к солнцу, к свету!