Текст книги "За морем Хвалынским"

Автор книги: Ольга Ипатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Ольга Ипатова
ЗА МОРЕМ ХВАЛЫНСКИМ

ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН

Перевод с белорусского Надежды НУЖКОВОЙ

Кузнец Томила перестал спать по ночам. Неудивительно – работал день за днем, отряду Брачислава и его воинам необходимо было новое оружие. К домницам – Томила поставил еще две новых невдалеке от кузницы – беспрестанно подвозили руду темно-красного или бурого цвета, – ее копали на Чертовом болоте и на задвинском лугу.

Глиняные домницы, еще теплые после плавки, торопливо загружались – деревянный уголь вперемешку с кусками руды. Перепачканные углем хлопцы кожаными мехами вдували в глиняные сопла – трубки внизу печи – сырой воздух. Горел уголь, плавилась руда. Потом помощники ломали печь, грузили на железные листы с деревянными ручками куски крицы[1]1
  Крица – плавленая руда.


[Закрыть] и тянули их в кузницу. Там Томила и хлопцы нагревали крицу в горне и до изнеможения били ее тяжелыми молотами – выжимали железо.

Железо! Рудая, мягкая земля обретала новые качества. Она становилась колючей дидой[2]2
  Дида – старинное колющее оружие.


[Закрыть], что вопьется во вражеское тело; блестящей секирой, когда придет время, она станет красной от крови; кольчугой, что сбережет могучее тело воина. И Томила, помня об этом, никогда не брался за работу, не помолившись задымленному Перуну, что застывшими, широко расставленными глазами следил из божницы за каждым его движением. Томила не кричал на помощников, которые были не в состоянии так долго, как он, плющить горячую пористую крицу. Когда начинали они отдыхать, отдыхал и он, молчаливо глядя вокруг. Черное, с морщинами, как бы обозначенными сажей, лицо его было хмурым: с отрядом шел его старший сын. Думалось раньше – славный кузнец выйдет из Путяты, с детства любил тот крутиться в кузнице, пробуя слабыми еще, детскими ручонками поднимать над горячей крицей молот. А теперь вот молодца к горну пугой не загонишь. Что уж меч, да и тот сделал отец. Сделал, правда, на славу – с двух сторон заостренное лезо[3]3
  Лезо – лезвие.


[Закрыть]– секи с какой пожелаешь руки! А ножны начала делать мать, да так и не закончила – принесла тайно дочь соседа-кожевенника Любава – и когда только меч измерила? И ахнули, дивясь, они с женой: такие были логны[4]4
  Логны – седла.


[Закрыть], что только князю впору, – по коже красными шерстяными нитями орел вышитый, по бокам цветы синие и желтые, зеленое тявье[5]5
  Тявье – стебли.


[Закрыть]. Не выдержало горячее сердце девичье – упала Любава в ноги жене кузнеца, начала плакать-рыдать: отправляется в дальний шлях ее Путята, забыл о ней и о своих горячих обещаниях, покидает без словца ласкового! А разве ж переубедишь бутрыма[6]6
  Бутрым – упрямый человек.


[Закрыть] этакого: логны взял, усмехнулся довольно и – прочь из хаты, снова к воиству своему!

Сжимается что-то в груди старого кузнеца: а что, если?.. Дородная девка Любава, здоровых внуков принесла бы им с женой – все утешение! Бирюльки делал бы для них из липы, коньки позднее, как подросли, выковал бы… Вот и младший, Алекса, пристает: сделай коньки, тата[7]7
  Тата – отец.


[Закрыть]!

Встрепенувшись, он закричал помощникам: не сделают ко времени, разговор короткий у князя – порты стянут молодые нахальные гридни[8]8
  Гридни – дружинники.


[Закрыть] и… свети старыми костями, срамись перед всем светом, а потом сколько дней охай и прикладывай к писягам разваренное зелье!

Стучат дружно молоты: гах-гах-гах, – а перед глазами Томилы стоят неведомые пути-дороги, по которым пойдет его сын, и нет-нет да перегорит под молотом готовая уже железяка, а помощники молча выбросят ее из кузницы: наверное, понимают, что делается в душе уважаемого всеми мастера…

Десятский Ирвидуб женил младшего сына, восемнадцатилетнего Редьку. В просторном деревянном доме Ирвидуба все было готово к свадьбе. На дубовых столах дымились огромные, специального заказа глиняные мисы с большими кусками медвежатины и зубрины, а также мелкого тушения множество зайцев, гусей и уток в латушках[9]9
  Латушки – посуда типа плошки.


[Закрыть] – местилось меж кувшинами с толокном, гладышами с липецем[10]10
  Липец – мед.


[Закрыть] и сытою[11]11
  Сыта – сорт меда.


[Закрыть]. Липец был сварен еще летом, настоялся, и от него в светлице пахло цветением, хоть за окнами стояло морозное, с серебряным инеем на деревьях утро. В сеннице[12]12
  Сенница – сени.


[Закрыть] жрец, привезенный из древнего капища возле деревушки, надевал бордово-красный, украшенный синими шелковыми шнурами плащ, который только что подарил ему Ирвидуб. Рослый, молчаливый мужчина, жрец, одетый в чистую полотняную блузу и зребные[13]13
  Зребные – холщовые.


[Закрыть] портки, двигался легко и неслышно, черные волосы его, разделенные посередине и перехваченные красной лентой, были смазаны, ноги обуты в кожаные постолы, легкие и удобные при ходьбе. Однако Ирвидуб настоял, дабы гость обул красные сафьяновые сапожки, и жрец с неудовольствием смотрел на дорогие подарки, размышляя, что ни дед, ни отец его никогда бы не пошли на то, чтобы заменить каноническое убранство. И все же приходилось считаться с обстоятельствами: жрец знал, какую душевную борьбу выдержал Ирвидуб, чтобы угодить и Брачиславу, окрестившему сына, и соблюсти обычай предков, кои женили своих детей, не зная не ведая ни о какой церкви. Посему хозяева ждали Брачислава трепетно – что там скажет князь?

– Едет, едет! – раздались тем временем живые крики из высокой светлицы, где сидел дозорный, и все – дворовые, челядь – засуетились, расстилая от крыльца по снегу сувой[14]14
  Сувой – дорожка.


[Закрыть] красного полотна, и хозяин, прохваченный нервным потом, побежал навстречу князю, обминая вытоптанную тропинку с разостланным сувоем и проваливаясь в снегу.

Брачислав вошел в светлицу, с трудом переставляя распухшие ноги, и, сопя, долго усаживался в красном углу. Могучее, в последнее время сильно ожиревшее от неизвестной болезни тело его нависло над столом. Головой он едва не доставал до божницы, где рядом с каменной фигурой Ильи Угодника мирно соседствовала фигура Дажбога. Подле князя сел мальчик – длинноногий отрок с темными живыми глазами на худощавом лице. Высокий, немного выпуклый лоб, довольно большой, однако красиво вырезанный нос, тонкие губы, властный, смелый взгляд делали его похожим на орленка, который еще не оперился, однако готов ударить клювом каждого, кто протянет к нему руку. Голова у мальчика перевязана золотой широкой лентой. Это был княжич Всеслав. Отрок вопросительно глянул на отца, и, поймав его взгляд, Ирвидуб помахал рукой.

Посередине комнаты, меж столов, размещенных вдоль стен в виде прямоугольника, холопы поставили резной стол, накрыли его белой скатертью, вытканной руками невесты. Жрец в наброшенном плаще подошел к столу и поставил на него деревянную фигуру Волоса. Челядница подала ему большую свечку из желтого воска, в то время как вторая женщина клала на стол круглый бохан белого хлеба и берестяную солонку, наполненную солью. Запалив свечу, жрец прикрепил ее к бохану.

Подвели к столу молодых. Жрец, поморщившись (его уколола булавка-фибула, которой был застегнут на плече плащ), обратился к молодому:

– Желаешь ли ты взять в жены девушку Малину, что стоит перед тобой?

Редька, кряжистый, светловолосый, смущенный общим вниманием, хотел покрутить ухо, как всегда в минуту раздумий, однако, спохватившись, опустил руку и пробасил:

– Желаю.

Невеста, кругленькая, ладная, на вопрос жреца вспыхнула малиновым цветом и ответила едва слышно:

– Желаю.

После ритуальной клятвы в верности друг другу жрец перевязал руки молодых красным платочком и повел их, взявшись за платочек, вокруг стола. Три раза обошли они вокруг Волоса и каждый раз кланялись ему и целовали хлеб-соль, а потом низко, до земли, поклонились жрецу и всем присутствующим.

Высоким, слегка хрипловатым голосом жрец провозгласил:

– Я, служитель могучего Перуна, славного Волоса и ясного Купалы, отдаю девушку Малину в жены молодому Редьке. От сего времени и во веки веков пусть будут они мужем и женой!

Раскрасневшийся служитель Перуна отошел от молодых, и, едва только удалился за дверь, выдержка оставила его. Со злостью выругался и, отстегнув проклятую булавку, изранившую до крови все плечо, бросил ее в угол и направился в сенницу, где ему был приготовлен отдельный стол.

Молодые же стояли, ожидая второй части обряда. Ирвидуб, с облегчением вздохнув (на лице князя не было гнева), взял поданную ему икону святого Николая Угодника и благословил ею сына и невестку, а потом повел их, посадил в красном углу рядом с Брачиславом и его сыном и первый поднял глиняную, с зеленым отливом кварту с душистой и крепкой сытой.

Свадьба понемногу набирала силу. Брачислав расстегнул кафтан, лицо его покраснело, залоснилось. Миса перед ним наполнилась костями, челядница смела их в ондорак[15]15
  Ондорак – крестьянская верхняя одежда.


[Закрыть]. Всеслав лениво тыкал деревянной спицей в твердый гороховый кисель, поданный на десерт. Прижмурив глаза, он посмотрел на Редьку. Тот неохотно пил квас, синие глаза его помутнели от сытости. Сват, суетливый дружинник Зарянко, сторожил молодого, чтобы тот не пил крепкого, и хоть брал кварту за квартой, не пьянел.

День клонился к вечеру. Всеслав думал о том, что мальчишеская ватага давно ждет его на Полоте, на звонком льду, на котором так хорошо сейчас гойсать на коньках. Коньки были как не у всех ребят, однако его коньки вызывали всеобщую зависть, потому что были железные, а не деревянные, как у остальных, и, заостренные на точиле, несли они так быстро, что никому не удавалось обогнать Всеслава.

Наконец ему удалось выйти из-за стола, и, разминаясь, он выскочил на крыльцо и почти рысцой направился к Полоте. Двое молодых гридней, взятых из семей вятших людей Полоцка, коих приставили охранять княжича, поспешили за ним.

Подростки встретили их радостными криками. Они достраивали снежную крепость, но делали это без особого воодушевления – не было Всеслава, а значит, нет воеводы для той рати, которая будет защищать крепость. Нападающие уже выбрали воеводой Алексу, младшего сына кузнеца, он единственный мог соперничать с княжичем. Не раз, сцепившись, катались они по земле, пробуя каждый утвердить превосходство над соперником, однако победа доставалась то одному, то другому. Вытянувшийся для своих десяти лет, сын кузнеца был шире в плечах, однако княжич более верткий. Не однажды ссекал старый кузнец дзягой сына за то, что тот непочтительно лупил княжеского отпрыска, не один раз плакала мать над побитым в кровь Алексой. Допытывалась у чада и мать Всеслава, кто разукрасил его писягами, однако княжич вырывался из ее рук и молча прикладывал к лицу мокрые рушники. Брачислав же только посмеивался: «Пу-у-усть, пусть растет воин!»

Всеслав и сейчас не подошел к сопернику, тот сам окликнул его:

– Так что, покатаемся?

– Зачем? – пренебрежительно отказался Всеслав. – Все равно тебе не догнать. Нос разобьешь.

– Мне свою голову блюсти, а не тебе, – усмехнулся Алекса и достал из-под залатанной сермяги пару новеньких коньков, блеснувших железными боками.

Все дружно ойкнули. Известно было, что княжичу привезли коньки из далекой северной страны. Товар этот, не виданный в Полотчине, сначала вызвал в городе удивление, однако, увидев, как ловко скользит по льду княжеский сын, многие из вятших, да и из старой чади, заказали своим детям такие же, но сделать их брались только из дерева. Откуда же взялись железные коньки у Алексы?

– Я сам сделал, – гордо заявил Алекса. – Сам придумал отливку, крицу выбирал. А отец помогал клепать.

Хлопцы обступили его, дивясь. Всеслав почувствовал себя обиженным.

– Ну, начнем?

Он достал из карманов кожушка, окаймленного белыми узорами, свои коньки и быстро привязал их к ногам. Алекса сделал то же, и они вместе начали спускаться к Полоте.

Солнце село, но налился светом ветах[16]16
  Ветах – ущербный месяц.


[Закрыть], и Полота просматривалась далеко, до того самого места, где река делала поворот.

Парни стали поодаль, однако на одной линии, прочерченной гриднем. Когда он взмахнул рукой, оба они сорвались с места и понеслись по реке.

Ж-ж-ж! – в лад скрежетали по льду коньки, и звуки эти становились все тише. Соперники скрылись за поворотом.

Крепчал мороз. Звезды высыпали на небе, были они ясные, большие, а над алой полоской зари дрожала, переливалась самая большая – зеленоватая Чегирь[17]17
  Чегирь – звезда Венера.


[Закрыть]. Подростки хукали на закоченевшие руки, возились, чтобы не окоченеть.

Первыми встревожились гридни. Они переглянулись, и оба, как по команде, кинулись бежать к повороту. За ними молча подались остальные.

…Всеслав судорожно глотал воздух. Алекса не отставал от него ни на шаг, наоборот, он несколько раз обгонял княжича и вот наконец-таки вырвался вперед; постепенно расстояние между ними увеличивалось, и Всеслав вскоре понял – сын кузнеца победил его окончательно. Может, ослепленный бессильной злобой парень не заметил на своем пути проруби, едва затянутой свежим ледком. Он лишь почувствовал, как под ногами затрещало и их будто потянуло в бездну, его всего словно обожгло кипятком, и сразу же некая неведомая сила потащила вниз, а потом кинула вверх. Ударившись головой об лед, он не разумом, а скорее неким звериным чутьем понял – где-то близко должен быть выход из ледяного плена, и, уже задыхаясь, растопыренными руками шарил вверху, а вода тянула его дальше и дальше под лед…

Заслышав треск, Алекса оглянулся – и ужас сковал его ноги. Долгое мгновение он стоял, будто окаменев, а потом ринулся к полынье. Он подоспел в ту минуту, когда тонкая мальчишечья рука мелькнула в воздухе, схватилась за край ледяного выступа, но сразу соскользнула и исчезла в темной воде. Алекса не раздумывал: он бросился на лед, наклонился над прорубью. Снова показалась рука: Всеслав отчаянно боролся со смертью. Алекса изловчился и ухватил за руку Всеслава в тот миг, когда она так же беспомощно, как и перед этим, скользнула по гладкому льду. Всеслав, почувствовав помощь, отчаянно рванулся, голова его вынырнула на поверхность, и он наконец глотнул воздуха. Но от этого толчка не удержался Алекса: как и Всеслав, очутился в воде.

– Спасите! – закричал. – Спасите!

Единственным спасением, на которое он надеялся, были парни, которые должны ждать их. Он кричал что было сил, потому что чувствовал – их хватит ненадолго: Всеслав уцепился в его руку с дикой, исступленной силой, а та, которой он сам держался за шероховатый выступ, торчавший из гладко вырубленной ледяной стены, немела все сильнее и сильнее.

– Держитесь! А-а! – послышалось в ответ.

Гридни, а за ними мальчишки бежали к полынье. Однако Алекса уже не видел их, не чувствовал, как отдирали его руку от ледяного выступа, тащили обоих из полыньи, а потом несли в ближайшую хату и хозяева растирали их гусиным жиром.

Всеслав пришел в себя раньше. Удивленно вглядывался в незнакомых людей в незнакомой хате, потом спросил слабым голосом:

– Почему тут?

Ему рассказали. Когда дошли до того момента, что никак не могли расцепить его и Алексы руки, он с трудом усмехнулся побелевшими губами:

– Значит, быть тому…

Потом мальчишки лежали рядом на лаве, накрытые теплыми кожухами: светло-русый, коренастый сын кузнеца и темноволосый худощавый Всеслав. Впервые княжич не чувствовал к сопернику злости, наоборот – какое-то облегчение. Он слегка толкнул Алексу:

– Пойдешь в дружину ко мне, когда вырасту?

Алекса внимательно посмотрел в глаза Всеславу. Тот смотрел улыбаясь, однако дружелюбно, и парень понял – не шутит княжич. Он облизнул пересохшие губы и тоже толкнул в бок Всеслава:

– Согласен!

Хозяин радостно и немного завистливо шепнул жене:

– Повезло черной кости, станет она белою…

На что жена отозвалась, кутая Алексу:

– Ой, панская ласка тяжкая! – И добавила: – Будь, дитя, высоким, как дуб, крепким, как зуб!

Всеслав лежал притихший, сон медленно, будто ядовитое зелье, вливался в него. Было тепло и уютно, непривычно уютно среди незнакомых людей, в смердовой хате, где стены насквозь пропахли вкусным березовым дымом, как в бане, балки над головой черные, обросшие, будто мхом, сажей, пола же не было совсем. Вместо светлых, желтых досок здесь так же, как на потолке, чернела крепко утоптанная земля. Отрок повернулся к стене и заснул. Спокойно спал и Алекса. А тем временем, пока гонцы ехали за княжичем, и кузнец, и жена его были схвачены и приведены в княжеские хоромы, и там гневный Брачислав повелел гридням снять с виновных портки и исподнее и дать каждому по двадцать розог за «дерзость чада воспитуемого…».

* * *

Потянулись год за годом…

Вечером в трапезной, доедая кусок жареной щуки, княгиня сказала, будто мимоходом, обращаясь больше к тысяцкому Ирвидубу:

– Когда вернется – что же, бить ее, боярскую дочь?

Все притихли. Старший сын, Давид, глянул на отца, младшие княжичи навострили уши: было интересно, что станет с Нелюбой, внучкой уважаемого Ирвидуба, которую тот недавно привел к княгине, а она убежала с княжеского двора так же, как три последних года убегает с отцовского.

Ирвидуб залоснился потом, покрасневшие обвисшие щеки его задрожали, сошлись редкие седые брови.

– Самого епископа просил выгнать из нее беса, однако яко крепость та нечистая сила – самой княгини не убоялась! Стыдно мне – повелительница такую честь нам оказала, к себе нечестивую приблизила, а она… охти мне!

Малые грызли пряники и блаженно наблюдали за Ирвидубом. Брачислав заметил их острые любопытные глазки и глянул на боярина-огнищанина. Тот поднялся и с поклоном обратился к княжичам:

– Время в опочивальню…

– Тебе тоже время, – резко сказал Брачислав жене, и та, опустив глаза, поднялась из-за стола и вышла, будто выплыла, вслед за детьми.

– Моей бы так управлять, – про себя вздохнул Ирвидуб, проводив взглядом ее тонкий, высокий стан. Все, кто был в трапезной, склонились в поклоне.

– Спрашивал я у волхвов, не на их ли капища бегает, – с отчаянием сказал Ирвидуб. – Нет, нету ее там. Где беса тешит, позорит меня и род наш?

Брачислав слушал, запивая щуку острым, кислым квасом. Еще утром, узнав о побеге Нелюбы, мелькнула у него мысль-догадка.

По всему Полоцку шли пересуды того, как внучка Ирвидуба насмеялась над сватами. Сватался к Нелюбе не лишь бы кто: молодой Василек вел свой род от тех, кто пришел в Полоцк из-за моря еще с Рогволодом, отцом Рогнеды, и все знали, что со временем станет он едва ли не самым богатым в городе. Правда, одно не давалось Васильку – наука, и черноризец Михаил из монастыря при кафедральной церкви на верхнем замке исходил стонами, возвращаясь из огромных хором волочанина[18]18
  Волочанин – надсмотрщик за волоками.


[Закрыть] Криворога, отца Василька. Однажды, когда Михаил охая спускался по узкой тропинке, на него, как мячик, из кустов дикого шиповника упала семилетняя дочь боярина Редьки. Бойкая девчушка в дорогой вышитой рубашечке, разорванной на боках, была без сознания: она сорвалась с камней старого замчища, куда взобралась без ничьей помощи. Михаил принес девчушку в монастырь, обмыл ее и напоил снадобьем и с того времени обрел новую ученицу. Нелюба приносила ему радость в той же степени, в какой доставлял огорчения Василек, и, чтобы пристрастить парня, к науке, не раз он показывал тому ровненькие шнурочки святарных[19]19
  Святарных – канонических, церковных.


[Закрыть] текстов, которые без единой ошибки выводила на восковых дощечках Нелюба.

Василек впервые увидел внучку полоцкого воеводы в церкви. Молитвенно сложив руки, черноволосая, краснощекая девушка шептала вслед за епископом псалом Давида, но и в руках ее, и в быстрых глазах было нечто вольное, диковатое, и облик ее бросался в глаза, пробуждая совсем не молитвенные мысли. «Сатанинское нечто в ней», – глядя на пунцовые, как вишни, губы, подумал парень – и вышел из церкви, не видя вокруг света.

Однако родители, с большим уважением встретившие сватов от Криворога, приняли великий позор: Нелюба расхохоталась, услышав о замужестве. Она смеялась долго, мстительно, а выскочив назад, в свою светлицу, расплакалась так, что не могли ее успокоить ни няньки, ни кормилица, ни сама испуганная мать.

С того времени она начала исчезать из дому. Приходила через несколько дней, вся в грязной, запачканной рубашке, с содранными ногтями, выходила к столу и жадно ела, не обращая внимания на упреки семьи. Отец попробовал побить ее и замкнуть в клеть – изогнулась, вылезла через окно, и не было ее аж две седмицы[20]20
  Седмица – неделя.


[Закрыть], так что мать с нянькой тайно от хозяина спустили в Полоту свежий каравай хлеба и на нем две зажженные свечи, – если втянул дочь водяной, пусть будет ей, речнице, легко! Однако она пришла – и тут взялся за отступницу дед. Ирвидуб повел ее к княгине, и молодая девушка, на зависть всем боярским семьям, стала жить в княжеском дворе. Но прошел месяц – и беглянка снова не удержалась.

– Убить ее, что ли? – жаловался Ирвидуб. – Аль она виновна, аль злая доля ее такая? Помнишь, господин, в какой день родилась?

Брачислав помнил – в тот самый день, когда судили волхвов, и событие это таинственно связывалось с жизнью внучки Ирвидуба. Он подбодрил старика:

– Даруй только Перун удачу, и помолись завтра в церкви, чтобы не было за эти дни дождя!

Ирвидуб удивленно посмотрел на князя; в его глазах засветилась надежда и вместе с тем – боязнь. Он медленно вышел из-за стола, поклонился и исчез в двери. Князь, забрав лучину, отправился к себе. Отрок двинулся было за ним, однако князь повел бровью, и тот испуганно отступил.

Пройдя сени, Брачислав услышал голос. Он остановился: говорила кормилица Нежата. Она, видимо, только что уложила спать его дочерей и рассказывала им о чем-то. Всеслав неслышно подошел к двери. Голос Нежаты, тихий, глубокий, дремотно растекался по опочивальне:

– Днепр-то брат нашей Двине. И еще одна сестра есть у него – Волгой прозывается. Сироты они втроем были, ходили-ходили по земле и все искали, где бы можно было разлиться великими реками. Что вы думаете? Нашли!.. Нашли и ночевать легли в болотах. Сестрицы были хитрее брата: как Днепро заснул, они тихонечко встали, заняли лучшие места и потекли себе. Встает утром брат, глянул вокруг – как бросится вдогонку! Злился-злился, курочил берега, а потом успокоился, дошел себе до моря. Правда, зато много у него омутов да истоков.

– А сестрицы? – подала сонный голос одна из княжен.

– А сестрицы разбежались в разные стороны, спасаясь от погони, и больше уже не встречаются, – ответила Нежата и хотела вскочить, увидев в дверях Брачислава.

Он кивнул головой и, передав ей лучину, встал над широкой спальной лавою, где, уткнувшись в перины, засыпали его дочери. Они открыли глаза и, узнав отца, потянулись к нему. Брачислав обеими руками обхватил девчушек, вдохнул их теплый, душистый запах и улыбнулся своей неожиданной нежности.

– А мы давайте сделаем, чтобы брат и сестра встретились, – шутливо предложил он дочерям.

– Давайте! Давайте! – захлопала в ладоши младшая.

– А как, папочка?

Но Брачислав уже вернулся к своему всегдашнему состоянию обеспокоенности.

– Потом подумаем!

Тихо опустил дочерей, поцеловав их на прощание, и, забрав лучину, пошел, дальше.

Мысли его вернулись к Нелюбе, и он вспомнил, как удивила его в прошлом году одна находка. В верховьях Полоты, за полдня ходьбы от Полоцка, увидел однажды князь странные ямы, а подойдя, узнал в тех ямах краски, которыми рисуют иконы, – желтую охру, красноватую умбру. Это не удивило бы, если бы в маленьком детском следочке, отчетливо отпечатавшемся в глине, не увидел кусок золотого шнура. Тогда он долго думал, кто эта женщина, что была тут, вдали от людей, и почему она занималась таким неженским делом, однако, когда пришла к ним Нелюба, он как-то заметил у нее на руке желтоватое пятно, похожее на увиденную глину на берегу Полоты. И вот сегодня, слушая жену, он мгновенно связал в одно все эти разрозненные события.

– Завтра конь чтоб был, – буркнул он холопу, подскочившему, чтобы раздеть князя, и, бросившись на твердую свою лаву, мгновенно заснул.

Назавтра он приказал сыну:

– Возьмешь оруженосца – и вдвоем девушку чтоб привезли!

– Почему я, отец? – возразил семнадцатилетний Всеслав. – Не мое дело с сумасшедшими возиться!

– Учись властвовать! Учись, глядя в глаза людям, отгадывать их самые тайные мысли! Сам реши, что с ней делать, а я – посмотрю!

Молодой княжич позвал с собой Алексу и гридней. Алекса был недоволен.

– Пошто не княжескими делами занимаешься? – Он со злостью дергал коня, ибо в тот день надеялся вволю пострелять из лука.

Всеслав дал ему побурчать, потому что Алекса – единственный, кого он считал равным себе, а иногда ставил его и повыше себя, по-доброму завидуя воинскому его мастерству. Высокий, крепкий, сын кузнеца будто бы врастал в седло и казался Всеславу похожим на могучего кентавра, которого он видел в книгах, правда, кентавра молодого и красивого. Длинные русые волосы пушились у Алексы на плечах, темные брови были густыми и придавали ему вид хмурый и дерзкий.

– Не одна по тебе будет сохнуть, молодец, да что-то ты свои стрелы любишь больше, – не однажды дразнили его женщины, однако Алекса лишь пренебрежительно хмыкал и переводил разговор на иное. И сейчас он делился с князем:

– Как поймать девку, за косу ее – и на площадь, и пугу рядом. Кто хочет, пусть перетянет…

– Боярскую дочь? – улыбнулся Всеслав.

– Пусть себе и боярскую…

– На площадь – и пугу рядом?

– А что ж – заслужила!

– Нет, – стал серьезным Всеслав. – Боярский позор прятать от простой чади нужно за семью печатями, так, чтобы никто и думать не отважился, будто людей сотворил бог равными. И бить их, боярских дочерей, не на площади, а в темном порубе[21]21
  Поруб – место для наказаний.


[Закрыть], и так, чтобы на лице следов не было, дабы люди видели их недоступными и в золоте – на том княжеская власть держится…

– Так, так, конечно! – поднял голову Алекса. – Если кто-то убьет мою мать, то заплатит не виру[22]22
  Вира – штраф.


[Закрыть], а так – слезы. А если эту… девку, то вон сколько золота с него возьмут – аж десять гривен!

Лицо Всеслава обрело печать суровости.

– Ты мне не возражай! Сам знаю, что делать. Ее отец тысячами таких, как твоя мать, владеет, и ежели он станет мне вопреки… Один он! А сколько таких еще есть! Опираясь на них же, их и понимать надобно.

– Супротив тебя не пойдут. Ты – из Рогнедова племени! Вече за тебя будет. И отец твой могуществен.

– Знаю. И ты знаешь, что он не вечен. А тогда – тогда без Ирвидуба, да Криворога, да других людей именитых, как супротив Киева один пойду?

– Криворог поможет! Когда все пути водные по Днепру полоцкими будут, он в десять раз богаче станет!

– Что ж! Живот[23]23
  Живот – жизнь.


[Закрыть] отдать есть за что, не то что именье…[24]24
  Именье – имущество.


[Закрыть] Смоленск и Псков – древние земли кривичей. Если их свести в одно княжество – не слабее оно будет Киева, что нас вотчиной своей считает…

Всадники ехали уже по лесу, росшему по обеим берегам реки. Ясное небо теплой, ранней осени светилось у ног чистой синевой Полоты, деревья вокруг были еще зелеными, однако желтизна уже тронула их вершины. Плыли по ветру паутинки, неуловимым прикосновением время от времени мелькнув по раскрасневшимся лицам собеседников.

– Боровик! – обрадовался, как подросток, Алекса, увидев у могучей, стройной сосны темно-коричневую, совсем бархатную головку боровика. Он резво соскочил с коня, достал из сумки, прикрепленной к седлу, ножик и через минуту положил в сумку три крепких гриба.

– Зачем? – скривил губы Всеслав. – Накормят же тебя, как приедешь.

Алекса ничего не ответил: может, и сам не знал, зачем ему боровики. Но и дальше не переставал ощупывать глазами каждый куст, каждый холмик, что попадались по дороге.

Невдалеке от облюбованного им места Всеслав приказал привязать коней к толстой ольхе, и они пошли пешком, стараясь не особенно высовываться из-за деревьев.

Молодой князь улыбнулся по-мальчишески довольно, увидев под высоким, обрывистым берегом невысокую женскую фигуру в белой, уже запачканной рубашке и черной бархатной душегрейке. Женщина копалась в земле, время от времени клала что-то в блестящие глиняные горшочки, стоявшие рядом.

Увидев парней, выходящих из лесу, она вскрикнула и, узнав Всеслава, бросилась бежать. Алекса, мгновенно подогретый будто охотничьим азартом, ринулся вперед. Он свалился сверху прямо перед ней и, не давая опомниться, схватил за длинную косу, выбившуюся из-под повойника, потом потащил наверх. Девушка пробовала вырваться, но дружинник рукой зажал, как в тиски, обе ее ладошки, которыми она вознамерилась закрыть лицо. Увидев, что все пропало, беглянка гордо выпрямилась и почти приказала князю:

– Скажи холопу, чтоб отпустил меня!

Всеслав какое-то время, прищурив глаза, стоял перед ней, покачиваясь. Потом сказал властно:

– Веди, где твоя берлога. Сам найду – все разнесу!

Она, подумав, покорилась. Гневно сверкнув на Алексу черными глазами – тот взглянул на князя и выпустил ее, – она пошла вперед, с болезненной гримасой растирая руки.

Землянка с крышей из камыша пряталась среди елей. На лаве, вырезанной из земли, были настелены еловые ветки; поверху лежала овчина. Сквозь дыры в крыше виднелись загрунтованные доски – они лежали на полу. Здесь же были и горшки, шелуха от яиц. Пахло красками и деревом. На лавке, прислоненной к стене, стояла доска. Всеслав взял ее в руки, поднес к свету, падающему из открытых дверей. Алекса подошел ближе.

Отрок держал меч. Суровое, нахмуренное его лицо было просветленным и одновременно таинственно-задумчивым. Темно-синий хитон[25]25
  Хитон – плащ (греч.).


[Закрыть] с золотыми узорами покрывал широкие плечи. Ослепительно чистый алый восход полыхал за ним, отсветом ложась на светло-серое железо, на темные волосы, что вились надо лбом, на длинные могучие крылья, которые, казалось, вот-вот поднимут отрока в бескрайнюю небесную высь.

– О-о-о! – будто выдохнул наконец Всеслав. Лицо его разгорелось, серые глаза смотрели на доску с восхищением. – Кто это?

– Архангел Михаил. – Сложив руки на груди, Нелюба стояла у входа.

Всеслав раздумывал. Гордое семейство Ирвидуба ни за что не допустит такого позора: девушка – а рисует, будто некий ремесленник! Самим богом ей назначено рожать детей да ходить за мужем! Нелюба хорошо понимала это, потому и решила жить, вроде зверь, в глуши. Но, по всему, она от своего не отступится. Две силы столкнутся – и погибнет более слабая… Она и сейчас, исхудавшая, землистая, выдержит ли дальше собственное раздвоение?..

– Собирайся, – сказал он наконец. – Будем черта из тебя выгонять…

Она взглянула на него. С затаенной жалостью и грустью смотрел Всеслав: откуда падает на плечи таким вот молодым неожиданный и скорее ненужный им дар?

– Красиво! – сказал наконец.

Алекса удивлялся – почему княжич не наказывает непокорную? Отчего стоит перед иконой молча, думая о чем-то просветленном?

Он, Алекса, не такой. Он не станет преклоняться перед доской, пусть на ней нарисован сам архангел! Всем свое место. Этой избалованной боярыне – замуж надо, детей рожать. Только кто ее, испорченную бесом, возьмет?

По Полоцку поползли слухи: Всеслав-князь – сильнее епископа: именно будто бы он выгнал черта из внучки славного Ирвидуба. Правда, девушка время от времени уезжает от княгини, однако направляется всегда в селецкий монастырь. Там есть у нее келья, ключ от которой лишь у нее одной. Говорят еще, что, спасая душу свою, откупила Нелюба у византийских купцов несколько икон, равных которым нет даже в кафедральной церкви, и подарила она их монастырю.