Текст книги "За морем Хвалынским"

Автор книги: Ольга Ипатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

Холод и одиночество в его сердце отступили, он ласкал теплое смуглое тело, чувствуя безудержную жажду жизни, безумную радость бытия, а потом – тихую благодарность и истому…

Эта ночь, когда повернуло на весну и сквозь теплый, влажный туман пробились первые ростки, соединила их. Жизнь стала немного теплее.

Однажды Самини пришел озабоченный и хмурый. Пока женщины суетились, накрывая дастархан, он сидел, изредка вставляя несколько слов.

– Принеси вина! – коротко приказал Замире.

– Может, сыграем в шахматы? – предложил Алекса.

Самини молча покачал головой.

– Что с тобой, уважаемый? – не выдержал наконец Алекса.

– Вай-вай, Аль-Иса, не выйдет из тебя табиба, – укоризненно поиронизировал гость. – Не можешь дождаться, пока сам скажу. А принес я тебе, как черный вещун, нехорошее. – Потом гость разговорился: – Главный евнух получил большой подарок, чтобы просить у эмира твое место для своего родственника. И правда, подумай сам – ты живешь здесь, во дворце, уже три года, а не подличаешь и не гнешься ни перед кем. Дважды я отстаивал тебя, но ведь со мною тоже может всякое случиться… Во дворцах нет справедливости, я недавно прогневал владыку и от палача спасся чудом.

Он жадно выпил пиалу, потом другую.

– Что же мне делать, куда идти? А библиотека? – совсем растерялся Алекса.

– В приюте для престарелых есть место надзирателя. Правда, это место – место тоски и горя, а твое сердце все больше становится похожим на воск, но зато там далеко от придворных и от города неблизко… А главное – там живет мой далекий родственник, человек смирный и богобоязненный, но он умеет вести себя с высшими соответственно… Пока не настиг тебя гнев эмира – а главный евнух умеет вызвать тот гнев, и достаточно сломанного цветка, дождя, того, что любимая наложница чихнула… Аль-Иса, друг мой, иди в приют! Я помогу тебе получить звание табиба-лекаря.

– Но… деньги? Я только начал их собирать, а звание табиба стоит немало, – растерянно сказал Алекса, да Самини перебил его:

– Я дам их тебе… А ты потом, когда разбогатеешь, отдашь…

– Что ты надумал? – тихо спросил Алекса, глядя в упор на друга. Только теперь он заметил, как постарел, обрюзг Самини. Он много пьет, во хмелю молчит и упрямо думает о чем-то.

– Не спрашивай. – Самини остро взглянул в глаза Алексе, махнул рукой, процитировал:

 
Из-за сыновей горюет тот, кто имеет сыновей.
Тот, кто имеет коров, плачет из-за коров.
Привязанности приносят людям одно горе.
Только тот не горюет, кто ни к чему не привязан.
 

Видишь – царства рассыпались, песками замело камни, а слова живы, и умрут они, когда умрет последний человек. – Самини раскраснелся, разговорился. – У меня нет детей, мои жены бесплодны, как земля в пустыне, – пожаловался. – Я долго думал, за что такая немилость судьбы. А однажды пришла мысль – может, потому, что великий Аллах не хочет, чтобы человек своей мудростью приближался к нему? Он вложил в меня разум, дал голову и глаза, которые видят многое из того, что не видят другие… Люди восхищаются мною, но наш владыка устал от меня, хочет, чтобы каждое слово его принималось будто пророчество… И я, я сам уже хочу, чтобы мои глаза и мой язык были такими же, как у окружающих, которые кричат и славят его мудрость. Но они, мои глаза, видимо, выдают меня, ибо сколько раз, встретившись со мной взглядом, он становился хмурым и отворачивался! Что мне делать?!

В тот раз они засиделись до утра. А через некоторое время Алекса перешел в приют для престарелых, который находился за городом.

Перевез нехитрый скарб, забрал Айдин и Замиру.

В библиотеку он все приходил – Самини вымолил эту милость у эмира. Так продолжалось еще два года.

Но однажды, придя, как обычно, к двери книгохранилища, Алекса увидел в кустах испуганного Расула, бывшего своего помощника.

– Только из-за вашей доброты, ака, жду вас тут, – сказал он. – Уважаемый Самини… – Тут же поправился: – Проклятый Аллахом Самини сказал дерзость великому эмиру, и сегодня ночью его казнили. Приказано уничтожить всех родственников злодея. Берегитесь и вы, ака!

Стуча зубами от ужаса, мальчик исчез. Алекса стоял неподвижно. Потом, едва переставляя тяжелые ноги, побрел прочь. Спохватился, что не спросил у мальчика, где тело Самини, но потом вспомнил – казненных хоронили у старой дороги, сразу за городским мазаром – кладбищем горожан. Ее пересекала новая, мощенная камнями дорога, ведущая к знаменитым яблоневым садам Мульяна, наследство саманидов. Может, сначала поехать домой, удобнее будет закопать горшочек с серебряными дирхемами, которые собирал на дорогу домой? Но нет, Самини он должен похоронить сам, своими руками: «Может, ты вспоминаешь о друге только тогда, когда он нужен тебе? Пусть бережет вас Бог, братья мои, вас, которых объединяет… какое-то божественное единство… вас, которых объединяет голос Правды…»

Он шел к мазару долго – отяжелевшие ноги казались жерновами, вертелся, мелькал в глазах какой-то надоедливый, густой рой мошкары, так что приходилось останавливаться, тереть глаза. На короткое время свет яснел, потом начиналось то же самое. Солнце грело жарче и жарче.

У мазара он остановился. Голубые, выщербленные временем мавзолеи казались прохладными. Нужно было отдохнуть, может, и прилечь на какую-то минуту – трещала, раскалывалась голова. Он прошел за гробницу, на светлых плитках которой повторялся раз за разом полумесяц, – и как провалился в ее нагретую землю.

Проснулся мгновенно и не мог сразу сообразить, где он и что с ним. Почти рядом раздавалось однообразное, тягучее бормотание, шелестела глина, сновали люди. Кого-то хоронили. Видимо, похороны были богатые, потому что покрывало, в которое завернули покойника, было красивое, густо затканное фиолетовым и желтым, носилки – из сандалового дерева, а на мужчинах, которые окружили могилу, были роскошные одежды.

Алекса встал, отряхнул сухую глину со штанов, пошел было с мазара, но не удержался, спросил у сухонького, слабого старичка – может, нищего, может, обмывальщика:

– Кого хоронят?

– Бадию, жену купца Абдурахмана Ахмада ибн-Мухамеда! – ответил тот, моргая слезящимися глазами.

– Кого? – переспросил Алекса и снова бессознательно повторил: – Кого?

Старик, укоризненно глядя на него, ответил снова, а потом, поколебавшись, добавил:

– Ежели ты знаешь купца Абдурахманбека, то помолись за него – он пропал без вести в дальней дороге.

…Горячий ветер неожиданно пробежал по кладбищу, закружил сухую пыль. Алекса затаил дыхание – вдруг приподнимется покрывало, вдруг увидит он лицо Бадии… Нет, золототканое покрывало было тяжелым, ветер не мог даже пошевелить его…

После короткого сна голова прояснилась, но в груди было душно, и Алекса дышал коротко, судорожно, хватая ртом воздух. Тяжело пошел дальше – нужно было спешить.

…Помощник главного палача Бухары и его подручные были на месте – они заканчивали копать могилу, в которую сбросят осужденных. Здоровые, звероватые парни сначала встретили Алексу враждебно, но несколько дирхемов сразу изменили их настроение.

– Хочешь проститься – зачем? – сказал помощник. – Ты же не воскресишь Самини! А так… Видимо, смелый ты человек или обязан ему чем-то, а?

Алекса ничего не ответил, присел около тела Самини, завернутого в грубую рогожку. Голова лежала здесь же, под рукой казненного, глаза у Самини были закрыты, на губах застыла слабая улыбка. Смертельная желтизна не успела покрыть лицо, только заострился нос, да на щеке было кровавое пятно. Алекса поднял голову, поцеловал Самини в похолодевший лоб. На рукава халата неожиданно пролилась темная, почти черная кровь покойника.

Помощник и его подручные тем временем закончили копать яму, начали стягивать трупы, еще раз внимательно осматривая их, чтобы не пропустить чего-нибудь ценного.

– Я похороню его отдельно, – попросил Алекса.

Парни переглянулись, и он отдал им последнюю монету.

Они управились с работой первыми и, сев под чинару, смотрели, как он, тяжело дыша, заканчивал свою работу. Но насыпать холмик земли над покойником не позволили.

– Чем быстрее зарастет это место травой, тем легче попадет он в рай, – сказал помощник, процитировал:

 
Для горя не ищи себе причины.
Тебя ждут худшие мучения.
Все те, кого полюбит твое сердце,—
Умрут, поверь, они без исключения.
 

Алекса положил лопату, присел около свежей земли.

– Правильно, – сказал он. – Я знаю, что

 
В этом мире изменчивом цветы все равно завянут.
И смерть истолчет всех – такой вечный обычай.
 

Но, – помолчав, добавил он: – Самини был избранным, и мне плохо без него.

Помощник, обмывая руки, засмеялся:

– Молодчина, мусульманин. Жаль, что мы не поговорим больше о Рудаки. Но если тебе захочется самому хоронить своих друзей – приходи!

Они пошли, смеясь, заговорили о женщинах, бросив лопаты под навесом.

Алекса до вечера сидел под платаном, смотрел на землю, которая постепенно подсыхала, становилась твердой, как железо. Осенью пойдут дожди, пробьется трава – она тут гуще, чем где-нибудь, кусты растут будто сами собой… Яблоневым ароматом тянуло от Мульяна, зелень на кустах была свежей, могучей, все бурно росло и красовалось под этим синим бездонным небом… Он смыл с халата кровь Самини, она, разбавленная водой, стекала на землю и тоже навечно впитывалась в нее. О, сколько крови и сколько сыновей своих каждый год принимает земля!

Вечером, когда наконец добрался до дома, он не увидел там ни Айдин, ни Замиры. Враги Самими постарались на славу – убиты были его родственники, убит был бы и Алекса, друг Самини, ежели бы остался тут. Что сталось с Айдин, кто забрал ее – Алекса не стал искать, у кого бы спросить об этом.

В дальней комнате он нашел только зеркальце Ювана, спрятанное под посудой. «Все, к чему прикасались мои руки, будто забирал и куда-то уносил огромный, беспощадный ветер, хоть оно осталось», – горько думал Алекса.

Он знал, что Самини сам захотел смерти, и смерть та принесла несчастье многим, но не упрекал друга – да и как упрекнешь мертвого?

Разграбленный дом, забранные или разбитые нехитрые пожитки, исчезли женщины… Он поднялся, начал ходить по комнатам, потом вышел в сад. Раздался голос Абу-ль-Хасана:

– Он только что был тут! Я видел, как лекарь входил в дом!

Застучали сапоги сорбозов – солдат, они снова обегали дом.

Алекса прыжками уходил дальше, дальше. Спрятаться за старую яблоню. Тьма обрушилась на землю, было только слышно, как бьется сердце. Сорбозы пробежали мимо, держа светильники, красный свет прыгал по саду.

– Ты был его другом! – послышался голос одного из солдат.

– Вай-дод! Нет, ака, я всегда прятался от него, он был волшебником, и я уже говорил об этом! – Голос Абу-ль-Хасана жалобно трепетал в ночи, он кружился по саду, слепо ударяясь в деревья.

– Сбежал, проклятый! – снова сказал начальник. – Как теперь отчитываться за него?

– Убьем кого-нибудь, похожего на него, из нищих, да чтобы не узнали, – предложил один из сорбозов.

– Посмотрим, – прервал его начальник, и солдаты пошли прочь.

Стихло все вокруг, снова стало темно.

Алекса подождал немного – нигде не слышалось ни единого шороха. «Бьют и плакать не дают», – почему-то зазвучала в ушах старая полоцкая пословица.

Он осторожно, стараясь унять бешеный перестук сердца, подкрался к персиковому дереву, на котором нащупал зарубку-примету.

Под этим деревом закопал он глиняный горшочек с дирхемами – научила жизнь беречься от напасти, которая могла прийти в любое время!

Под подвалами дома, в котором жил, прятал кожаный сундучок – там лежала книга, которую он писал в последние два года. Записи из Ибн-Сины, старые заметки о лекарствах и способы лечения, переписанные записи из Платона…

Не дыша, перебрался в развороченный дом, забрал и положил в походный хурджин деньги и книгу – все, что приобрел за долгую жизнь.

Под утро, когда зарозовело небо, под густыми кустами тутовника, чутко слушая каждый шорох ветра, он достал небольшой сосуд с настоем ядовитой травы и обмазал им лицо и руки. Начало жечь кожу, она зачесалась, а потом начала вздуваться до нестерпимой боли… Посмотрелся через час в зеркало – остался доволен. Теперь ему не страшны стражники, не страшны сорбозы, которые охраняют все ворота Бухары.

Закинув сумку-хурджин на плечи, пошел, пряча лицо под платком, повязанным низко, по самые брови.

Стража у ворот, лениво играющая в кости, увидела седого высокого старика, который в хырке – рубище дервишей, босой, шел, закинув хурджин за плечи.

– Ты кто такой? – грозно спросил стражник, но, вглядевшись в лицо, отшатнулся.

– Прокаженный… – зашелестело вокруг, стражники дружно замахали руками, закричали: – Иди, иди быстрее отсюда!

Он пошел через ворота, тяжелые, окованные железными полосами, с узорами, напоминающими закрученные вверх рога баранов.

Последний раз он проходит через них…

Прощай, Бухара-и-Шериф!

Прощайте, голубые, с нечеловеческой красоты узорами мечети, высокие, как трубы во время Страшного суда, минареты, ханаки – дома для путников, базары с грудами пахучих дынь, арбузов, лука – всего, что только растет на свете! Торговые ряды с запахом кожи, лака, с ядовитыми облаками дыма от остывших сабель, парчовыми халатами, ярко блестящими на солнце, со свертками шелка и муслина! Сад, где растут его деревья, его цветы…

Прощай, мазар, где вечным сном под жгучим солнцем спят Береза и Самини…

Где давно пророс травой Нигмат…

Караван шел на Ургенч, мимо Хивы, оставлял в стороне Чач, направлялся к устью Хвалынского моря, к бывшей древней столице хазаров Атель.

Впереди, на осле, ехал староста каравана. Устроились на спинах верблюдов караванщики, купцы. Стража скакала на лошадях – чтобы скорее догнать лихих людей.

Мерно звякали бомы, шли и шли, не останавливаясь, пока не наступит привал, верблюды.

На одном из них сидел Алекса.

Половину серебра из глиняного горшочка отдал он начальнику каравана за то, чтобы проехать до Ателя. Остальное тратил на еду. Ел мало, стараясь, чтобы хватило денег, – знал, как тяжело зарабатывать их теперь, постаревшему, слабому.

Болезни все сильнее напоминали о себе. Что ж, время такое, никому его не минуть.

Ночами, засыпая, вспоминал слова Сократа: «Что ж, видимо, никогда мы не сможем достичь того, к чему стремимся – истины, пока у нас будет тело, пока к душе все время будет примешиваться это зло… Из-за тела нам никогда не удастся ни о чем порассуждать… Поскольку мы хотим узнать о чем-то в чистом виде, нам нужно освободиться от тела и смотреть на вещи только при помощи души. В противном случае никак нельзя приобрести знания.

Или можно их приобрести только после смерти…»

Медленно плыли над головой созвездия – некоторые из них он узнал, еще живя в кишлаке Ширс. И труба, через которую Нармурад смотрел на небо, и таблицы, которые тот покупал в Бухаре за большие деньги, – все было уничтожено завоевателями. Сколько же раз человечество будет повторять все сначала?!

«Земная жизнь – не настоящая жизнь. Это школа, в которой вопросы ставит Смерть». Сколько светлых умов билось и еще будет биться над вечной загадкой бытия и небытия?

Иногда вынимал зеркальце Ювана, задумчиво смотрел на него. Возможно, в нем действительно есть какая-то тайна. Верится, что когда-нибудь разгадает и ее. Может, в зеркальце также есть и какая-то частичка могучей силы Вселенной?

Горел костер, купцы варили плов, звали Алексу. Он вставал, молча ел, почти не слушая, о чем говорят окружающие. Его прозвали молчуном, но смотрели с уважением: на дервиша, вечного странника, больше всего был похож этот высокий старик с острым, блестящим взглядом, от которого хотелось опустить глаза! И он что-то писал тростниковым пером, старательно разводя чернила в бронзовой чернильнице, очищая перо каждый раз после работы. Писал урывками – когда останавливались на привал, когда, заезжая в какой-нибудь город, купцы торговали там, а потом шли дальше.

И это была его Книга – про испытания, через которые проходит на земле каждый человек, только не каждый знает об этом и живет бездумно, как набежит… О человеческом единстве и товариществе, без которых жить невозможно, да и не нужно… О том, что никогда, видимо, он не почувствовал бы, что такое отчизна, родное, если бы не закинула его судьба аж за море Хвалынское…

Менялось время – менялось и все вокруг. Великий водный путь «из варяг в греки» утратил былое значение, торговые пути в Западную Европу сократились и теперь шли мимо Днепра. И Киев, славный, могущественный Киев, уступал другим странам и городам, и сыновья Ярослава Мудрого боролись за киевский престол, воевали с Полоцком…

Узнал Алекса и про походы Всеслава, о том, что хочет полоцкий князь возвысить свою державу и сравнять ее с Киевом. Рассказывали, что сидел Всеслав на престоле киевском, но, бросив его, шел назад в Полоцк, не захотев ни власти киевской, ни стола…

Алекса не знал, какой будет встреча со Всеславом. Может, не простит его князь, прикажет ссечь виновную голову. Может, сошлет в далекий монастырь, чтобы замаливал грех. Но в глубине души надеялся, что прочитает Всеслав книгу и оценит все, что узнал в далеких землях Алекса.

Когда представлял, что книгу, пожертвованную князю, положат вместе с другими книгами, сердце сжималось. Он придумывал узоры для оклада, взвешивал, кому можно отдать его для украшения. Но приходили и сомнения – стоит ли внимания то, что написал? Но ведь сколько рецептов, сколько лекарств собрано в ней. И сколько жизней она спасет!

Жизнь звала его, звала родина – вперед, быстрее, хотя бы успеть!

Когда в первой славянской хате, недалеко от степей, подали ему после умывания вышитый рушник, на котором увидел Мокаш, или Ржаную Бабу, Мать всего живого, – долго стоял, держа рушник, глядя на него, пока хозяин не окликнул, не позвал ужинать.

И снова вспомнил гимны Анахите – тоже Матери всего живого, и удивился тому, что разные на земле люди, но все они родные, близкие в самом главном – жизни и смерти.

Если через степи шел осторожно, боясь тюрков и половцев, которые часто тревожили земли полян, то тут выпрямился. По близкой же, христианской земле шел!

Но когда остановился однажды в селе и сказал, что идет на Полоцк, хозяин не дал ему переночевать – князь Владимир Мономах с войском жег полоцкую землю, и ждал оттуда хозяин богатой добычи, ибо с войском ушли два его сына.

Остерегался теперь говорить Алекса, кто он и откуда. Говорил – путник. И все. Мало ли путников ходит по земле, а кто знает, куда они идут и откуда?

Около Чернигова сел в ладью, которая шла до Друтеска. Оттуда – рукой подать до Полоцка, дорога оживленная. На волоках людей много, работают там целые артели, волокут ладьи на бревнах, салом смазанных. Знакомый до боли путь, этой дорогой ехал, работал веслами – прямо заныли плечи, как вспомнил.

Ладья небольшая, людей мало. Везут в Друтеск плиты мраморные для нового собора. Конечно, теперь не до строительства – времена неспокойные, война. Но закончится же и она когда-то, закончатся смуты княжеские, и снова застучат топоры, а из потайного места достанут мастера плиты гладкие, розово-серые, чтобы вымостить ими ризницу и царское место. Вез мрамор приказчик, вез и все жаловался, что времена тяжелые, а хозяин на деньги позарился, сам не поехал, а его послал, хотя прошло три года, как договорено с друтескими церковными властями доставить мрамор… Может, там никого в живых нет? Может, и не заплатят денег, а завернут его с теми плитами назад?

Молился приказчик, ставил свечи-жертвы Николе Чудотворцу, а на дубе Сворожьем, что около нового селения Рогачева стоит, повесил разноцветные ленты – как оберег.

И все же не остерегся: подъезжали к Друтеску – перехватили ладью разбойники. Ежели неспокойно в державе, люди лихие не боятся наказания – никого, ни бога, ни князя, не боятся.

Речка Друть тут узкая, берега поросли густым лесом, из-за ольшаника, березы и сосны не увидишь берега.

Где, в какой кузнице ковали железный наконечник, который впился в Алексу, когда он стоял на палубе, а сердце его раскрывалось навстречу родным берегам и небу?!

Запели стрелы, заохали гребцы, кто бросился в укрытие, кто за мечом… А Алекса, держа стрелу одной рукой, а другой нащупывая борт, пошел за своим вытертым, выцветшим хурджином – где лежала его Книга.

Разбойники веревками, арканами, как степняки, зацепив ладью, тянули ее к берегу, прыгали внутрь, хватали, рвали, ощупывали…

Главный из них – разгоряченный, звероватый, с беспощадным лицом, иссеченным и покрытым рубцами, прыгнул в ладью, аж затрещали доски, перед Алексой. Схватил хурджин.

Не вырвал – очень крепко держали его.

– Там только книги. Только книги!

Мгновение грабитель смотрел в глаза старика, смуглого, в поношенном, странном халате человека, подпоясанного выцветшим, когда-то цветным платком, который зажимал худой рукой кровь, сочащуюся из-под обломанной стрелы. Другой держал свою суму. На одно мгновение мелькнула мысль – не трогать человека, ибо похож он на юродивого, а им, как известно, помогают высшие силы. Но постыдился того главарь шайки – что подумают о нем другие?

И он, коротко взмахнув мечом, рубанул по руке, держащей сумку.

Сумка упала вниз вместе с отсеченной рукой. Хлынула кровь. Но старик только содрогнулся, наклонился, чтобы схватить хурджин уцелевшей рукой. Его опередили грабители. На покрывало, которое бросили посередине ладьи, полетели исписанные листы пергамента и зеркальце. И две серебряные монеты. И больше ничего.

Звероватый человек, ошалев от злости, ногой подкинул исписанные свитки, и они упали за борт.

И тогда старик, будто подброшенный какой-то силой, кинулся вслед. Ошеломленные разбойники и еще живой приказчик несколько мгновений смотрели, как он, махая окровавленным обрубком, из которого лилась и лилась кровь, схватил свитки здоровой рукой, поднял их над водой, поплыл.

Снова свистнула стрела – впилась сзади в шею. И все же еще несколько долгих мгновений плыл этот удивительный старик, а потом, повернувшись лицом к берегу, что-то крикнул.

И все. И исчез. И только кругом пошла над тем местом краснота…

И тонкий раздался звон – раскололось бронзовое зеркальце.

Было это на самом рубеже полоцкой земли, под Друтеском.

– Что он сказал? – спросил молодой, с красным от браги лицом парень.

– Не нужно было его трогать, отрыгнется нам его жизнь, – настороженно и со страхом сказал самый старый из них.

А главный крикнул:

– Чего повесили головы, хлопцы? Не наш он, не полоцкий! А что жалеть черниговских да киевских? Они наших детей и жен не жалеют! Землю палят, бьют, как чужеземцев!

И тогда убили они приказчика, и остальных гребцов, которые были еще живы и шевелились, а все, что набрали – украшения и слитки серебра и золота, бронзовую оправу зеркальца, выбросив его осколки, – закопали в горшок, обозначили место, чтобы забрать при случае, и пошли ниже по реке – дальше в леса. Но на другой же ладье изменило им счастье – перебили их дружинники, которые плыли из Витьбеска навстречу войску Мономахову…

Поздней осенью вдоль Друти шли из испепеленного, уничтоженного Друтеска старый лирник и мальчик-поводырь. Присел старик – устал.

– Деду, быстрее пойдем отсюда, тут кости человеческие! – затребовал его мальчик.

– И много их?

– Много… Белые все, как выбеленные…

– Так чего же их пугаться? Или ты костей не видел человеческих? Видел и еще видеть будешь… – И он хрипло запел:

 
Земелька моя болючая!
Чье же на тебе проклятье?
Стеною вокруг рожь взросла,
А некому жати…
 

Старик еще посидел немного, потом поднялся:

– Пошли!

– Дед, а вон, около берега, ладья расщепленная, иссеченная, почти затонула.

– Это, видимо, Нежила со своими молодчиками грешил.

– А почему он людей убивал? – все спрашивал белокурый мальчик.

– Нежила сначала был плотником, а потом отца княжеский тиун засек, а жену и детей в плен взяли, когда три года назад нас жгли чужеземцы. Вот у него сердце и окаменело, в камень превратилось. Утратил он облик человеческий и стал диким разбойником. Зло только зло и рождает…

И они пошли, и старик все пел надтреснутым, слабым голосом:

 
А на земельке родной
Доченьку мать покличет,
А только буйные ветры,
А только сова кугичит…
 

* * *

Смотрю на серебряный дирхем из отрытого клада, думаю о том, сколько сыновей и дочерей моей земли не вернулось из далеких дорог, погибли, не донесли, не сказали то, что могли бы… А кто и остался чужеземцем, отрекся от нее, соблазнившись чужими богатствами и чужим небом.

Захириддин Мухамед Бабур, основатель династии Великих Моголов в Индии, став царем, вечно грустил по далекой родине и никогда ее не забывал. Это ему принадлежат строки:

 
В своих блужданиях ни на миг я радости не знал!
Тоскует вечно человек по родной земле.
 

Ничего не осталось от полочанина Алексы, в илистых долинах Друти расплылись буквы, которые день за днем, неделя за неделей выводил он, творя свою Книгу. Не осталось и полоцкой летописи, которую писал в монастыре черноризец Никон, не осталось икон, которые рисовала женщина по имени Нелюба, – исчезли они в огне великого пожарища, когда брал Полоцк царь Иван IV, не щадя ни города, ни полочан.

А может, остались – но вывезены в чужие земли, и чужие, равнодушные руки трогают их, листают древние записи?!

Ответит ли нам когда-нибудь на это Время?! Откроет ли свои тайны, чтоб хотя бы внуки наши закрыли своим трудом провалы, зияющие там и сям в ограбленном, окровавленном полотне белорусской истории?