Текст книги "Замок искушений"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 9,
в начале которой его сиятельство граф Этьен рассказывает о своей самой прекрасной женщине, и которая заканчивается беседой о Дьяволе

Прошло совсем немного времени, как Дювернуа и Файоль заметили странное предпочтение, которое оказывал граф Этьен Арману. Первое время они недоумевали, потом сочли, что мсье Виларсо де Торан просто забавляется странностями Клермона. Однако, несколько раз посетив библиотеку, они не могли не заметить, что никаких насмешек по отношению к их приятелю высокомерный аристократ себе не позволял, напротив – он даже странно заискивал в Армане.

Файоль воспринял это достаточно равнодушно – изнурявшая его страсть делала все остальное незначимым, но для Дювернуа происходящее было оплеухой. Сам он дорожил отношениями с Этьеном, всячески лебезил и лакействовал перед ним, рассчитывая на то, что тот будет ему поддержкой в продвижении. Неожиданная симпатия графа Виларсо де Торана к Клермону могла не оставить от его планов камня на камне.

Огюстен стал хладнокровно изыскивать способы охладить возникающую на его глазах дружбу. Но вот незадача – всё, что он знал смешного о Клермоне, он давно рассказал Этьену, а придумать что-то новое не мог. Что, чёрт возьми, можно рассказать дурного об аскете и книжнике? Однако Дювернуа постарался максимально часто встречаться с Этьеном, приглашая его на устраиваемые им по вечерам «мальчишники», когда девицы уединялись для собственных забав в Бархатной гостиной. На этих вечерах Дювернуа, неизменно вызывая омерзение Клермона, рассказывал о своих победах над женщинами, и Армана мутило от похабных пошлостей приятеля. Огюстен по странной прихоти думал, что подобные рассказы поднимут его во мнении Виларсо де Торана, однако на вопрос самого Дювернуа, часто ли у него были романы с женщинами из высшего общества, Этьен ответил весьма лениво:

– Большинство светских женщин, устраивающих приёмы и имеющих многих поклонников, холодны и неумелы в постели, Огюстен, эти светские львицы – чахоточные жрицы любви, просто рыбы. С ними скучно. Самые развратные – это тихие женщины, не любящие блистать и ломаться, предпочитающие самые изощрённые любовные утехи. Их отличает скромное поведение, но они далеко не скромницы. Это похотливые самки, и желание мужчины для таких – закон. Но и они надоедают своей ненасытной чувственностью.

Клермон, отчасти из любопытства, отчасти просто потому, что ему было невмоготу слушать разговоры Дювернуа, спросил графа, а как разнятся мужчины?

Мсье Виларсо де Торан ненадолго задумался.

– Самый распространённый тип, – произнёс он по размышлении, – галантный кавалер. Такие способны на всё, чтобы получить женщину. Они согласны быть подлецами с соперниками и готовы пресмыкаться перед своей пассией. Другой тип – герои-любовники с примитивными инстинктами, лишённые вкуса. Они могут переспать с любой, самодовольны, ведут счёт победам и не очень умны. К третьему типу соискателей я бы отнёс циничных интеллектуалов, весьма бедных эмоциями: любовные порывы чужды им, они не влюбляются, но воспринимают любовь как физиологическое явление, для них вся трескотня любви – пустяки. Они бездушны и склонны к тайным похождениям. Потом надо упомянуть Дон Жуана, красноречивого обольстителя, список его побед солиден, он может овладеть женщиной после часа знакомства. Женщина ценит мужской ум и за него простит даже уродство. Тип злодея снедаем разрушительными страстями и волей к завоеванию женщин. Он желает безраздельно властвовать над женщиной. Этот мужчина полагает, что трудно представить себе что-либо более бессмысленное, чем общение с женщиной, когда ум и сердце не получают ничего, кроме усталости и примитивного удовлетворения. Но он не в силах себя обуздать и всецело заняться наукой, искусством, карьерой – его сластолюбие вынуждает его тратить себя на женщин. Эти мужчины не верят в женское достоинство и втайне ненавидят женщин.

– А можете ли вы, граф, рассказать о вашей самой страстной и волнующей ночи? – этот вопрос задал до сих пор молчавший Рэнэ.

К удивлению Армана, мсье Виларсо де Торан с готовностью согласился.

– О, да. Однажды, после хмельного вечера в дружеской компании, я вернулся домой. Я перепробовал у друга множество аперитивов, настоек и вин, и не могу сказать, какое из них навеяло мне мысль о женщине. Чувственность непредсказуема. И вот, едва я откинулся на подушки, у арочного входа в спальню показалась она… Глаза её были как ночь, кожа как кремовый шелк, волосы как бархат, прекрасное тело обнажено. Я страстно возжелал её.

Дювернуа восторженно и завистливо уставился на Этьена.

– И кто она была? Это дама из высшего общества? И сколько раз вы доказали ей свою страсть?

Этьен насмешливо улыбнулся.

– Я же вам сказал, Огюстен, что был пьян, и женщина мне – показалась. Просто примерещилась. Но она была самой прекрасной из всех, что мне доводилось встречать. Я рассказал об этом своему другу Филиппу-Луи Гаэтану, он из Нарбоннов, литератор и историк, так он сказал, что это, возможно, был суккуб, демон, совращающий мужчин. Но Гаэтан – романтик и мистик, читающий каббалистов и знающийся с колдунами. Сам я думаю, что просто много выпил.

– Но вы когда-нибудь… любили, граф? – Арман смотрел на Этьена робко и несколько испуганно.

Этьен пожал плечами.

– Я всегда хотел, чтобы мое удовольствие принадлежало только мне и не зависело от того, с какой я женщиной. Я дорожил своей свободой больше, чем любовью. И наверно потому, – никогда не терял головы. Стоимость альковной свободы – отсутствие чувств. Я видел влюблённых – в них мне мерещилось что-то жалкое, а, может, мне просто не дано чувствовать.

Раздался гонг к обеду и прервал рассказ Этьена. По дороге в столовую, обдумав сказанное и воспользовавшись тем, что они остались в коридоре одни, Клермон удивлённо спросил его сиятельство, к какому типу мужчин он отнесёт их общего друга – Дювернуа?

Этьен весело расхохотался.

– К неукротимым… рассказчикам. Это фантазёр, послушать которого, то «от одного его взгляда у женщин падают чулки» и за ночь он «дюжину раз ублажает свою красавицу, а то и двоих». Если такой рассказчик достаточно образован и умён, то его истории смело можно отнести к литературе, правда, не очень высокого пошиба, он может даже зарабатывать на этом и неплохо. Глупец же просто будет потешать вас скудоумием.

– Вы хотите сказать, что всё, что он говорит – ложь?

Этьен снова рассмеялся.

– Я не хочу сказать, что он совсем не способен покорить женщину – все зависит от уровня и запросов приглянувшейся ему пассии, но женщины, которых якобы имеют подобные мужчины на каждом диване, фантомы. Такие любят выставлять себя тонкими ценителями дел альковных, но всё это на словах, на деле же они пользуются прачками, кухарками да белошвейками, и ходят в самые дешевые бордели. Не доверяйте этим рассказам! Верьте им так же, как и удачливым рыболовам и неустрашимым охотникам. Не следует хвастаться вымышленными победами. – Виларсо де Торан перестал улыбаться и уже серьёзнее добавил, – но хвалиться вообще не стоит никогда, запомните на будущее, Клермон. И особенно нельзя хвалиться победами подлинными. Щадите самолюбие друзей – не рассказывайте ничего, славы вы не добудете: из ревности вам не поверят, а поймут, что вы правдивы – возненавидят из зависти.

* * *

Девицы проводили вместе так много времени, чтобы любой холод отчуждения растаял бы. Однако Элоди и Сюзан сблизиться так и не сумели, да не старались. Взаимное отторжение не проходило, обе держались вежливо, улыбаясь при встречах, и с улыбкой торопясь поскорее расстаться. Но с Лоретт и Габриэль Сюзан была мила и дружелюбна. Всем им особо полюбились полночные посиделки в Бархатной гостиной, которую они облюбовали. Комната была уютна и превосходно обставлена, а когда через неделю после их приезда начала нарастать луна, гостиная под вечер обретала вид загадочный и романтичный, привлекавший не только девиц, но и молодых людей, которые в один из вечеров собрались там все вместе. На огонёк зашёл и герцог. Тон разговора почти с порога задал Этьен, настроенный в этот вечер весьма игриво, ибо, как заметила его сестра, «Тьенну под полнолуние – всегда поэт». Сам граф при этом просто посмеивался над Лоретт.

– Там, откуда я родом, – фривольно улыбаясь, сказал он, – считают, что девушка, жаждущая любви, никогда не должна поворачиваться в сторону Луны, когда светило рогато, то есть в первой четверти или на ущербе, а то она окажется loaret или, иначе говоря, зачнёт от луны. Рождённые ею «дети луны» называются loarer – лунатиками. В Морлэ вообще полагают, что женщина, прямо поворачивающая лицо в сторону Луны, рискует дать жизнь какому-нибудь чудовищному существу, а в Нижней Бретани говорят о Луне как о существе, изливающем яд на воды – вот почему над колодцами ставят крышу… Происходя от Дьявола, Луна лжива… – Этьен был упоительно красив в игривых всполохах свечных язычков пламени, и Лоретт смотрела на него с восторженным обожанием.

Клермон не поддержал его сиятельство.

– Луна прекрасна, – Арман всегда любил луну и, казалось, зависел он ночного светила, всегда в полнолуние ощущая прилив сил, – она интригует мир, хитро путает расстояния, строит против нас козни, правит океанскими водами, даёт жизнь зеркалам и безжалостно предсказывает будущее.

– Ну почему же безжалостно? – любезно вопросил герцог, – просто честно. Впрочем, пожалуй, это одно и тоже, вы правы, мсье де Клермон. Моя покойная бабушка всегда в преддверии полной луны гадала на зеркалах.

Компания оживилась. По просьбе герцога, мсье Гастон принёс зеркало, на поверхность которого его светлость осторожно вылил бокал белого вина, большой прозрачной медузой растёкшегося по амальгамированному стеклу. Лунный луч падал из окна и играл на зеркально-винной поверхности нежными бликами. Погасили свечи. Габриэль почему-то испугалась.

– Мадам Дюваль говорила, что водное зеркало в ночь на Иоанна Крестителя отражает знаки жизни и смерти. Ровно в полночь оно покажет судьбу!

– И что вы здесь видите, очаровательная мадемуазель? – с любопытством поинтересовался его светлость. – Ведь сегодня как раз ночь на Иоанна…

Габриэль испуганно, но храбрясь, заглянула в зеркало. Долго рассматривала своё лицо, но была видимо разочарована. Ничего особенного. Следом со смехом заглянул Дювернуа и тоже не увидел ничего, кроме своего отражения, мутного и неявного. Сюзан и Файоль тоже видели свои лица. «Помилуйте, вздор это всё, что же тут можно увидеть, кроме себя?»

Однако Клермон, с улыбкой заглянувший в поток лунного света, вздрогнул. Он не видел там себя. На него смотрел седовласый человек со спокойными и глубокими светлыми глазами, гораздо старше его деда, но похожий на него. Приметно вздрогнула и Элоди, увидев на поверхности стекла свою бабушку, улыбнувшуюся ей. «Там наша бабушка Элоди», пробормотала она растерянно, но взглянувшая туда следом за ней Лоретт недовольно заметила, что ей вечно что-то мерещится. Она не видела никого, кроме себя. Чуть встряхнув густыми пепельными волосами, последним в зеркало заглянул его сиятельство.

И чуть приметно побледнел. Впрочем, может быть, просто лунный луч, в ореоле которого он находился, создавал такое впечатление.

– И что вы видите, дорогой племянник?

– Себя… – его сиятельство уже овладел собой.

Мало ли что померещится…

Зажгли свечи. Гадание не оправдало общих ожиданий, но создало в гостиной ту обстановку, которая неизменно наводит на традиционную болтовню о чертях, домовых и ведьмах, в погожие летние дни при лунном свете возникающую даже среди тех, кто считает себя людьми самых современных взглядов. Спровоцировал же разговор очаровательный котёнок мсье Гастона, Валет, чёрный пушистый комок шерсти с самыми яркими зелёными глазёнками, какие только можно себе представить. Чем-то испуганный в коридоре, он влетел в гостиную и чернильным пятном резко брызнул вверх по портьерам, однако, не удержался на карнизе и, жалобно мяукая, закачался на нём, подобно крохотному маятнику, зацепившись за полог коготками передних лапок.

Герцог с улыбкой снял с карниза пугливого шалуна и отдал подошедшему мсье Гастону. Но маленький нахал непостижимо выскользнул из рук мажордома, и быстрее молнии ринулся к его сиятельству графу Этьену, забрался на его плечо и бросил на всех в гостиной взгляд зелёных, как майская трава, глаз. Все засмеялись.

– Что это за кошачий шабаш, Валет? Он не испугал вас, граф? – герцог с улыбкой поманил к себе котёнка.

Этьен покачал головой. Он все ещё не мог прийти в себя от туманного облика человека под тёмным капюшоном, что померещился ему в зеркале. Странно. Он не был ни суеверен, ни мистичен.

Валет, игнорируя приглашение герцога, перебрался по плечу его сиятельства на колени Клермона, где успокоился, свернулся клубочком и закрыл глаза. Арман любил кошек, они казались ему на редкость уютными и нежными, в библиотеке Сорбонны он прикормил одного толстого полосатого кота, который часто обосновывался у него на коленях во время работы. Огюстен же, который терпеть не мог ни кошек, ни собак, тем временем рассказывал о сборищах кошек, происходящих на перекрёстках дорог и пустынных местах, возле больших камней. Председательствует на таких сборищах огромный чёрный кот. Это, конечно же, Дьявол.

– А у нас все хромцы, горбуны, заики, косоглазые и кривые – находятся под подозрением в чародействе. Запрещённых в служении священников и выпускников семинарий, не принявших сана, также подозревают в колдовстве, поскольку в народе говорят, всякий, кто перестал служить Богу, непременно служит Дьяволу, – с лёгкой иронией проговорила Сюзан, иронично поглядывая на Элоди.

К её удивлению, та нисколько не обиделась и не оспорила это суждение, но, напротив, кивнула головой, полностью соглашаясь.

– Есть одна вещь, гораздо более опасная, чем недоучившиеся семинаристы, – просветил собрание герцог. – Это месса Святого Секария. Её можно служить только в наполовину разрушенной церкви, где рай для филинов, летучих мышей и цыган. Нечестивый священник приводит с собой свою любовницу. В одиннадцать, с первым ударом часов, месса начинается и идет задом наперёд ровно до полуночи. Крестное знамение делается всегда по земле ногой. Во время мессы происходит много вещей, на которые христианин не сможет смотреть, не ослепнув. Человек, по которому её отслужили, обречён.

– Сколько же стоит заказать такую мессу? – с любопытством спросил Дювернуа.

Герцог этого не знал, но свидетельствовал, что в старину говорили, как подобная месса, заказанная графом да Мереем, всего за неделю извела некого Жана Полиньяка, двадцатипятилетнего крепыша, стоявшего между графом и огромным наследством. Дьявол, надо признать, прекрасно поработал.

Этьен смотрел на подобные вещи скептически.

– Ничто так не удобно, как сваливать всё на Дьявола. В «Historia Scotomm» Боэций описал случай с юной шотландкой, попавшей в досадное, но интересное положение. К счастью, она сумела убедить всех, что является любовницей тайно являющегося к ней по ночам Дьявола. Аналогичный случай был в позапрошлом, 1816 году, в Тельи, недалеко от Амьена, там некая девица вдруг обнаружила себя беременной и заявила, что ею овладели сразу три демона, отзывавшиеся на изящные имена Миленький – Mimi, Крошка – Zozo и Негодяй – Crapoulet, причем последний действительно существовал и был, по словам Колена де Планси, «беглым солдатом из окрестного гарнизона». Разве я не прав, Арман?

Все весело расхохотались, а пригревшийся и уснувший на коленях Армана Валет недовольно приоткрыл зелёный глаз.

Клермон согласился.

– Да, подобных примеров бесчисленное множество. Мне вспоминается история об угольщике из Вальтелина, застигнутого врасплох в графских погребах. Бедняга, пойманный в минуты уже хорошего знакомства с винными запасами знатного соседа, рассказал, что давным-давно подозревал, что жена его летает на шабаш. И он подглядел, как она натирается какой-то мазью и тут же исчезает, сделал то же самое, и вот, сам не ведая как, оказался в этих погребах. Воистину, нет более удобного оправдания, и современные воры, видимо, весьма жалеют, что не могут к нему прибегать.

– Вся эта вера состоит из подделок, – высокомерно проговорила Сюзан, и Клермон, искоса бросив взгляд на Элоди, поморщился.

Однако Элоди была сегодня настроена на редкость благодушно и совсем не замечала шпилек в свой адрес.

– Вера – чувство неподдельное, – с улыбкой проронила она. – Одна женщина из окрестностей Вантрона была околдована и уже отчаялась выздороветь, но священник посоветовал ей вооружиться куском истинного Креста, на котором был распят Спаситель. Если бы она могла приложить к груди эту святыню, сказал он, наверняка пришло бы избавление. Но у кого же в их деревне могла быть частичка креста Господнего? Один из её родственников, тронутый горем больной, сказал, что найдёт крест, и отправился в путь. Но он напрасно стучался во все двери. Однако вечером, когда, упавший духом, он сидел на телеге, им внезапно овладел сон. Когда на следующий день он проснулся, решение было принято. Он раскрыл свой нож, сделал насечку на одном из бортов телеги, отрезал от него кусок. «Дерево за дерево, – сказал он себе, – это ничуть не хуже того», и отправился обратно в деревню. Порченая, нимало не подозревая обман, истово поцеловала кусочек дерева и приложила его к своей груди. Чудо! Дьявол, задыхаясь, с пеной на губах от бешенства, вышел из несчастной, бросив ей напоследок: «Если бы у тебя не было веры, и тысяча телег не заставила бы меня убраться».

Рэнэ де Файоль вступился за дьявола.

– Как подумаешь, сколько выдумок распространялось веками о Дьяволе – смех берёт, – проронил он, – и если сложить все, что о нём насочиняли, я уверен, окажется, что ему со столькими проделками в жизни не справиться.

– Так ведь он и не один. Согласно знаменитому Жану Вьеру, медику герцога Клевского, – просветил его Клермон, – всего демонов семь миллионов четыреста девять тысяч сто двадцать девять, а князей их – семьдесят девять. «Кабинет Короля Франции», анонимная книга тысяча пятьсот восемьдесят первого года, приписываемая Фроменто, называет иную цифру: семьдесят два князя и семь миллионов четыреста пять тысяч девятьсот двадцать демонов. Некоторые авторы, также весьма компетентные, дают другие цифры.

– Тогда понятно, почему у него столько имён, – засмеялся Этьен, – его называют Старым Полем, Красивым мальчиком, Торговцем углём, Мальчиком с лошадиными ногами, Лукатаном, Стариком Лукой, Царем-змеёй, Рогатым, Злодеем и Дурным.

Элоди с мягкой улыбкой выслушала это и тихо заметила:

– Надо же, а мне в Шарлевиле мой духовник говорил, что наш Дьявол, в каком бы виде и под каким бы именем ни являлся, всегда один и тот же.

Клермон, искоса взглянув на неё, покраснел и чуть улыбнулся. И в неверном свете свечей ему показалось, что она тоже улыбнулась ему.

Тем временем Дювернуа снял со стола зеркало, на котором до этого гадали, освобождая стол для карточной игры. Вино уже почти высохло на зеркальной поверхности, но образовало на нём тонкий паутинный узор. Клермон смотрел в него, пока Огюстен переносил его и отдавал в руки мсье Гастона. Арману померещилось что-то странное в зеркальном отражении, но, что удивило его, понять не смог. Он пытался увидеть в зеркале мадемуазель Элоди. И увидел её грациозную фигурку у камина. Мельком заметил и всех остальных.

Но что тогда показалось странным?

Глава 10,
в которой герои ведут разговор о морали, но, начав с Бога, заканчивают беседу снова Дьяволом. При этом один собеседник неизменно пребывает в состоянии раздражения и тоски, а второй – все больше оживляется

Несколько раз Этьен, заходя к Клермону, заставал того на молитве. Графу бы и в голову не пришло, что молодой человек его лет может во что-то верить. Сам он бывал порой в храмах Парижа – полюбоваться фресками, послушать органные оратории. Но молиться? Как можно мыслить в канонах средневековья? Клермон же, когда Этьен задавал ему подобные вопросы, зримо мрачнел, становился неразговорчив и мрачен. Бог был для него внутренним стержнем, и ощущение Бога в нём было столь же осязаемым, как биение сердца, Бог был и его внешней опорой – Богом отцов и дедов, отречение от которых было бы для него подлостью запредельной. Его деда убили безбожники, и присоединиться к ним даже мысленно – было бы предательством. Но объяснить это Этьену он не мог – почему-то стыдился.

– Высший, идеальный уровень морального поведения, – между тем настойчиво вразумлял его Этьен, – когда человек поступает морально по убеждению, а не потому, что какой-то Бог или накажет его или наградит.

Арман тосковал и тихо замечал, что в идеале – конечно, да, но он никогда не встречал такого идеала. Человека, поступающего в соответствии со своими убеждениями, можно назвать принципиальным, но он едва ли будет образцом добродетели. Особенно, если по своим принципам он – убеждённый подлец.

Виларсо де Торан покачивал головой и продолжал. По его мнению, «средний уровень морали основан на страхе наказания, и показателем этого уровня служит Уголовный кодекс. В рамках этой усреднённой морали и болтается в буднях человечество». С этим Клермон не спорил. Самым же низким уровнем морали граф считал мораль, основанную на личной вере в Бога, ведь вера не есть знание, и кто уверил Армана в её истинности? Ну, а на ошибочных верованиях может быть построена только ошибочная мораль. Церковные догматы имеют лишь то преимущество, что избавляют от необходимости думать. Нет иной морали, кроме той, что основана на принципах разума. Разве я не прав? – вопрошал Этьен.

Клермон, помня слова Писания о том, что лишь чистые сердцем могут узреть Бога, не знал, что ответить графу и тихо пояснил, что это было бы правдой, если бы не обилие людей, которые могут быть счастливыми, только совершая поступки, приводящие их на эшафот. Нравственные вопросы нельзя решать с помощью «просвещённого разума», ведь он может быть «просвещён» как добродетелью, так и пороком. Нельзя решать их и по голосу совести, если в человеке нет веры. Безбожную совесть «просвещённый разум» перекосит да неузнаваемости. Вот здесь и спасут Церковные догматы, которые потому и догматичны, что не дают себя перекосить.

Неожиданно в библиотеку вошёл его светлость. Герцог тихо прошёл по мягким коврам и был замечен не сразу. Он был одет подчёркнуто по-домашнему, на голове его белел ночной колпак.

– Основа морального поведения – личные интересы, честь и целесообразность. Разве я ошибаюсь? – спросил Этьен.

Клермон, заметив хозяина замка, вежливо поднялся, приветствуя его, но мсье де Тентасэ сделал ему знак не волноваться, и стал внимательно прислушиваться к беседе, присев на оттоманке у камина и изящно закинув ногу на ногу.

– Я не понимаю, ваше сиятельство, – грустно заметил Арман Этьену, сожалея о приходе его светлости. Ему тяжело было развивать такие аргументы с одним собеседником, а уж с двумя… – Мы не определились в изначальных дефинициях. Что есть честь, как ни свойство души, не могущее смириться с ложью, мошенничеством, подлостью? Но что, если этого требуют личные интересы? Если окажется, что целесообразнее украсть или обмануть? Ведь «честь мундира» заставляла многих идти на откровенное бесчестье, а «честь мужчины» многие видят в том, чтобы лишить чести женщину. Как вы совместите честь с личными интересами? Вы ведь поставили их на первое место. Вам придётся убрать из вашего списка второй пункт. Он противоречит двум остальным. Останется странное утверждение, что основа морального поведения – личные интересы и целесообразность. Но слово «моральное» не будет тогда оправдано дефиницией. В итоге получаем: «основа поведения иных людей – личные интересы и целесообразность» Это истинное высказывание. Но причём тут мораль-то?

Его сиятельство рассмеялся. Зачем все же так усложнять?

– Простите меня, мои юные друзья, – с очаровательной улыбкой вмешался герцог, – но вы, если я вас правильно понял, дебатируете вопросы… морали?

– О, нет, – усмехнулся Этьен, – просто мсье Клермон удивил меня претензией на святость и целомудрие, я же пытаюсь вразумить его. Но, похоже, безуспешно.

Герцог блеснул глазами и весело расхохотался.

– Святость и целомудрие? Стало быть, вы, мсье де Клермон, всё ещё верите в Бога? Быть святым ведь без этого невозможно.

– Я хочу, чтобы нравственные требования определяли мотивы моих поступков. Идеал же нравственности для меня – Христос. И всё. Это не претензии, и не притязания. Это желание души. Я хочу верить в Господа.

– Чтобы быть нравственным, недостаточно верить, мой друг. Дьявол уж точно не атеист.

– Вы уверены, ваша светлость? – лениво поинтересовался Этьен. – Я убеждён, что он слишком умён, чтобы разделять глупые предрассудки. Дьявол должен быть философом.

– Можно подумать, что каждый, кто не имеет веры, так уж сразу и философ, – тихо пробормотал себе под нос Арман, некстати вспомнив Файоля.

Герцог расхохотался.

– Вы оба – очаровательные молодые люди. Но милый Этьен, не кажется ли вам, что сомнение в существовании Бога делает несколько спорным и существование дьявола? Я, кстати, тоже иногда думаю, не является ли он просто персонифицированной идеей мирового зла? Я, например, абсолютно уверен, что дьявола просто не существует.

– Дьявол умер. Да здравствует Дьявол, – грустно улыбнулся Арман.

Герцог снова улыбнулся, дружелюбно обняв Клермона.

– Стало быть, вы, Этьен, скептик, а у вас, дорогой Арман, как я понял, нет сомнений ни в бытии Бога, ни существовании Дьявола? Но вопрос – разумно ли это?

Этьен согласился.

– Мы сегодня говорим на великом языке разума, перед которым бессилен язык религии. Человек страшится только того, чего не знает, знанием же побеждается всякий страх. Во все века естественная философия встречала докучливого и тягостного противника – неумеренное религиозное рвение. Но пора жить без догм.

От подобных мнений Клермон сразу утомлялся. А сейчас просто почувствовал раздражение.

– Вот уж, воистину, страшнее кошки зверя нет… религиозное рвение. Кажется, ещё Бэкон удивлялся, почему это некоторые господа во все века убеждены в том, что честность и порядочность существуют только из-за какой-то наивности людей и лишь потому, что те верят разным проповедникам и учителям.

– Этого я не утверждаю. Я лишь уверен, что после смерти ничего нет. И меня это не пугает, а успокаивает. А вас страшит?

– Скорее заставляет задуматься. Как ни иллюзорна идея бессмертия – зачем отказываться от неё? Не потому ли, что она неразрывна связана с идеей суда и человек, утверждающий свою смертность, так боится кары за свои мерзости в вечности, что готов отказаться от самой вечности? «Там ничего не будет… там ничего не будет… мне там ничего не будет» – вот что слышится мне за этими заклинаниями. Стоит клирикам сказать, что на сто лет Господом объявлен мораторий – и убийцы, содомиты, блудники и воры не будут наказаны – атеизм сдохнет. Неужели всех этих энциклопедистов, новоявленных критиков христианства, атеистов, деистов и пантеистов, и прочая, их же несть числа, – действительно интересуют ошибки в переводах Писания или какие-то несуразности в церковной обрядности? Я невысокого мнения о них, но не считаю их идиотами. Никого это на самом деле не волнует. Все их усилия – и явные, и скрытые – направлены на то, чтобы доказать не существование Воздаяния за дела земные, Божьего Суда. Вот чтобы не было Суда – и надо доказать не существование Бога. И уж тут любые аргументы хороши.

Герцог снова внимательно взглянул на Клермона.

– Вы, стало быть, виконт, не хотите сомневаться? Но ведь все сомневаются – даже умнейшие люди! Сегодня умение мыслить – значит, сомневаться во всем.

Клермон досадливо пожал плечами, раздражённый и усталый.

– Сомнение – это аннигиляция мысли и их же хваленного разума. Кто сказал им, что они способны сомневаться и больше того – думать? Почему они не сомневаются, а не сомнительно ли их сомнение? Откуда они знают, не является ли каждая их мысль – производной их глупости? Разум, вечно сомневающийся – просто болен. Размывающий критерии – тоже. Все можно простить, но не извращение данных свыше истин. Нельзя сомневаться в Истине. Назовите добро добром, а зло злом, иначе развалится жизнь.

– Да как вы их вообще различите? – недоуменно воскликнул граф.

Клермон вздрогнул и, скрывая ужас, опустил глаза в пол.

О, он вдруг понял, – по одной этой фразе – с кем говорит. «Совершенные навыком приучены к различению добра и зла». Человек, не понимающий, что основа добра – страдание и сострадание, не знающий, что злодеяние порождается злым умыслом, и цель его – заурядные дьявольские приманки, чувственные удовольствия, роскошь, власть и слава, – нравственно невменяем. Клермон уже не впервые думал – кто перед ним? Но сегодня понимание стало слишком отчётливым. Чем подлее человек, тем чаще от него услышишь, что мораль – сумма предрассудков общества, и тем чаще он недоумевает, чем это пороки отличаются от добродетелей? Хорошо если он, все понимая, просто лицемерит. Но ведь есть и запредельный уровень аморальности, когда человек не лицедействует, а искренне недоумевает, чем ложь отличается от истины, воистину перестав их различать. Но Этьен, как казало Арману, фарисеем не был. Клермон помрачнел. Граф нравился ему, мучительно не хотелось терять в кои-то веки появившегося собеседника. В душу Армана словно влили помои.

– Но мой дорогой племянник что-то сказал и о целомудрии, ваша милость? – Его светлость внимательно посмотрел на Армана, и Этьен заметил, что в глубине чёрных глаз герцога промелькнуло загадочное свечение. – Он не пошутил, мсье де Клермон?

На эту тему Клермон говорить отказался. Со стороны графа рассказывать подобное герцогу было, по его мнению, непорядочно, но критерии порядочности у его сиятельства, как окончательно понял теперь Арман, были весьма размытыми.

– Я-то полагаю, что целомудрие – самое изощрённое из всех постельных извращений, – заметил между тем Этьен, но его светлость не услышал, все ещё внимательно глядя на Армана.

– В одном из гримуаров моего библиотечного собрания сказано, что те, кто хранит чистоту, находятся под покровом Божиим. Когда человек лишает себя чистоты, он утрачивает и Божественную помощь. Кстати, сказано это было Дьяволом. Возьмите на тринадцатом стеллаже, мсье де Клермон, седьмая полка снизу.

Герцог говорил медленно и неторопливо, при этом в его взгляде странно чередовались почти непередаваемые чувства. Казалось, он, будучи серьёзен, смеётся, желая посмеяться, выказывает уважение, но уважая, презирает. Клермон растерялся, пытаясь понять его светлость, и невольно отвёл глаза. В присутствии герцога, Клермон заметил это, он всегда испытывал странное чувство неловкости, тревоги и какого-то непонятного, но неподдельного интереса.