Текст книги "Замок искушений"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Арочный пролёт вывел их в коридор, где Этьен неожиданно увидел мадемуазель Элоди д’Эрсенвиль. Она бросила исподлобья встревоженный взгляд на Лору и перевела его на мсье Виларсо де Торана. Он заметил сумрачный взгляд сестры Лоретт и это ещё больше позабавило его. Крошка Элоди, похоже, ревновала. В отличие от Сюзан, Этьен не счёл её некрасивой – скорее необычной и чуть-чуть дикаркой.

Теперь граф весьма учтиво пригласил мадемуазель Элоди в гостиную, которую та только что покинула, осведомившись, не видела ли она Габриэль – они с мадемуазель Лоретт ищут её. Элоди, не сводя глаз с сестры, ответила, что Габриэль, очевидно, у себя, приглашение же мсье Этьена, казалось, не услышала. Элоди собиралась уйти, но её остановил новый вопрос Этьена, знает ли она, что буря снесла арочный мост, соединяющий замок с внешним миром? Она остановилась, обернувшись, и Лоретт подтвердила его слова. Да, десять минут назад, когда они проходили по башенной лестнице, мост пронесло мимо них.

Элоди вздохнула. За время пребывания в замке у неё поубавилось самонадеянности, и теперь она сильно сомневалась, что ей удастся уговорить сестру образумиться. Слишком красив был дьявол, очаровавший Лору. Накануне ей приснился пугающий сон, в котором опадали горы, летали тучи саранчи, в руках у неё тлели горящие угли, она шла по воде, под толщей которой плавали омерзительные чудовища. Сообщённое казалось прелюдией к осуществлению жуткого сна, и Элоди взглянула на сестру и мсье Этьена с ещё большей тревогой.

Однако граф уже увлёк мадемуазель Лоретт в гостиную, а взгляд Элоди упал на неожиданно появившегося в коридоре мсье Дювернуа. Огюстену показалось, что это вполне удобный случай попытаться приволокнуться за девицей. Всерьёз он на успех не надеялся, – но вдруг повезёт? Дювернуа не заметил, как из гостиной за его спиной высунулась Лоретт – она хотела попросить у сестры шаль. Огюстен пожаловался на непогоду, совсем не таким он видел в Париже своё пребывание на юге, учтиво спросил, не согласится ли она составить ему компанию в этот ненастный вечер? Он почтёт для себя честью услужить такой красавице. Едва он увидел её – почувствовал просто головокружение…

Элоди едва не ответила ему резкостью, но сумела взять себя в руки. Огюстен Дювернуа чем-то напоминал одного из её кузенов – Онорэ де Кюртона – хамоватого щенка, ещё год назад пытавшегося опрокинуть её на диван. Сходство довершали глаза, в которых она заметила пустоту и готовность прельститься любой добычей. Накопившееся за этот тревожный и тяжёлый для неё день смятение чувств готово было прорваться отповедью, но она лишь поспешно удалилась, пожаловавшись на головную боль.

Лицо Лоретт исказилось и исчезло в арке прохода в Бархатную гостиную.

Элоди, пройдя по ступеням башенной лестницы, увидела выбитые непогодой стекла. Странно, но и здесь царил тот же смрадный запах гнилой топи. Может, разлив реки затопил какое-то болото? Она недоуменно пожала плечами и поспешила к себе. Наложив засов на дверь, измученная и обессиленная, и, горестно глядя на пылающие дрова, опустилась в кресло перед камином. Мысли её были горьки и по-прежнему витали возле сестры и её поклонника. Ей самой граф совсем не нравился – слишком самодоволен, говорит кощунственные мерзости, пользуется какими-то странными одеколонами – запах, точно мышь под полом сдохла, взгляд нагл и словно раздевает тебя. Но, конечно, красив, ничего не скажешь.

Элоди поняла, что Лоретт обречена.

Глава 7,
в которой герцог де Шатонуар резко выступает против свободы, равенства и братства с Жаком Рондиндану, а Дювернуа удаётся затянуть в постель малышку Габриэль

Однако дни потекли мирно и спокойно – в невинных играх, в общих чтениях, в неспешных прогулках. Все завтракали у себя, днём легко перекусывали, и только общий обед в столовой собирал вместе всех гостей его светлости.

Именно поэтому происшествие с мостом лишь на следующий день за обедом подверглось общему обсуждению. Герцог был озабочен: народец-то за минувшие время обнаглел да поразнуздался, делать никто ничего не хочет, а, хуже всего, что и не может. За годы смуты старые мастера перемёрли, а щенки, вместо того, чтобы ремеслу учиться, все о свободе, равенстве да каком-то дурацком братстве орали. «Это Жак-то Рондиндану[2]2
  Фамилия переводится как «полено в заднице»


[Закрыть] вообразил себя равным мне, герцогу де Шатонуару? Да ещё и братом? Грустно всё. Безысходная неодолимая глупость заполонила мир, и растёт, и ширится и несть ей предела. Где хорошего строителя-то взять? Вода через неделю спадёт и самое время к осени мост построить».

– А мы-то как уедем? – вопрос Дювернуа, казалось, застал его светлость врасплох.

Его брови удивлённо поднялись, в глазах мелькнуло непонимание, но он тут же и улыбнулся. «О, что-нибудь придумаем. Жаль только, что все лодки снесло течением. Но выход найдётся». Всем осталось только положиться на слова его светлости. Впрочем, было заметно, что за столом этим вопросом никто, кроме Дювернуа, всерьёз не озабочен. Рэнэ казался больным и измученным, Элоди выглядела угнетённой и потерянной, Лоретт не сводила глаз с Этьена, задумчив и насторожен был Клермон. Юная Габриэль молча смотрела в свою тарелку, и только Сюзан и Этьен были веселы и охотно поддерживали разговор.

Подали горячее жаркое – филе куропатки с трюфелями и холодное заливное из цесарок. Его светлость был в ударе, и весьма рассмешил младшую из сестёр д’Эрсенвиль рассказом о тех временах, когда он был молод и красив, и пользовался большим успехом у дам. Малютка Габриэль прыснула. Его светлость, однако, уверил её правдивости своего рассказа, ведь и le diable etait beau, quand il etait jeune[3]3
  В молодости и дьявол был хорош собой.(фр.)


[Закрыть].

Арман спросил, коснулись ли его светлость события революции и последующих лет?

– Я был скорее наблюдателем, нежели участником событий, – усмехнулся герцог. – Я не стал депутатом – счёл это излишним, но на заседаниях Собрания бывал. Видел и штурм Бастилии, и смерть господина Мирабо. Экзальтированные дамы, помню, часами простаивали под его окнами, предаваясь сожалениям и неутолимой скорби об этом «могучем члене, который мог навсегда исчезнуть»… Члене Учредительного Собрания, я хочу сказать, – уточнил его светлость. – Он и исчез… Впрочем, если верить некрологам, ничтожные и ни на что не пригодные люди вообще не умирают, мы лишаемся только выдающихся и гениальных людей, посредственности же, видимо, бессмертны.

Клермон чуть заметно покраснел от двусмысленности герцога и торопливо спросил о Робеспьере. Какой он был? Говорят так много разного. Арман заметил, что и Элоди внимательно слушает герцога.

– О! Это был феномен, – охотно отозвался де Шатонуар. – Время было странное и клянусь, никогда ещё мужчин не охватывала такая любовная лихорадка, как в дни мятежа. После каждой расправы орды самцов с руками, обагрёнными кровью, возбуждённые только что совершенными убийствами, бежали во Дворец равноправия, чтобы удовлетворить с публичными девками любовное бешенство. Создавалось впечатление, что запах крови удесятерял мужскую силу. Но Робеспьер был похож на ледяную мраморную статую или мертвеца в могиле, был тихо и безвкусно похотлив и совершенно бесстрастен. В его характере не было ни ослабляющих волю сомнений, ни мучительных колебаний, ни чувственных порывов. Он проходил мимо могил друзей и врагов, не оборачиваясь, но жесток и кровожаден был по-женски.

Клермон не понял, почему его светлость склонен столь странно объяснять события, которые он привык видеть под совсем другим углом, но последнее суждение герцога просто шокировало его. Да и не только его. Все взгляды были направлены на его светлость, герцог же, словно не замечая всеобщего внимания, продолжал, обращаясь исключительно к Клермону:

– Да-да, женщины жадны до кровавых зрелищ, они, не дрожа, смотрят, как падает нож гильотины, одно описание которой исторгло вопль ужаса у членов Учредительного собрания. Двадцатого июня Собрание узнало, что армия Дюморье потерпела поражение в Нидерландах. Депутаты потеряли голову, объявили, что Родина в опасности. Парижане, возбуждённые слухами, что король, тайно сносившийся с врагами, виновен в этой неудаче, вооружились пиками и отправились маршем на Тюильри. Во главе колонны шли члены женского клуба Анн-Жозефы Теруань с воплями: «Да здравствует нация!», потрясали ножами, безумно вращая глазами. Гвардейцы, охранявшие Тюильри, были мгновенно убиты, толпа ворвалась во дворец. Попутно женщины, во все времена и при любых режимах обожавшие безделушки, отрезали уши у убитых ими солдат и прикалывали вместо кокарды на свои чепчики… Разломав мебель, вспоров кресла, изодрав ковры, харкая на картины, чернь ворвалась в салон, где находился Людовик XVI. Подталкиваемый и оскорбляемый разъярёнными мегерами, король влез на стол, и на него натянули красный якобинский колпак. Вечером Теруань отпраздновала победу на своей широкой кровати с несколькими доблестными гражданами. На рассвете они уснули вповалку на ковре, а Теруань, впавшая в эротическое безумие, позвала к себе семерых денщиков, работавших у неё под окном. Любезные рабочие оказали ей услугу, о которой она просила и, насвистывая, вернулись на свои лестницы. Только после этого Теруань заснула, и ей снились сны о единой и процветающей республике.

Элоди, закусив губу, внимательно слушала герцога. Взгляд её сверкал.

– Приходя в Собрание, я обязательно встречал какую-нибудь женщину с перекошенным от патриотического пыла лицом, наводившую ужас на окружающих. – продолжал его светлость. – Одна фурия назвала, помню, меня по имени, и прошипела, что скоро увидит, как моя голова покатится с плеч, а она напьётся моей аристократической крови. Прелестное было создание!..

– Не клевещите ли вы, ваша светлость, на добрый парижский люд? – Этьен был несколько шокирован.

Арман заметил, какой неожиданной злостью блеснули глаза Элоди, до этого слушавшей разговор мужчин с неослабным вниманием и затаённой улыбкой. Она наградила мсье Виларсо де Торана взглядом, каким аристократка может посмотреть только на плебея.

– «Добрый парижский люд?» – озабоченно переспросил герцог. – В основном, это были, мой мальчик, отбросы общества, обитатели рынков, мясники в фартуках, с ножами за поясом, черные от копоти угольщики, пьяные санкюлоты в красных колпаках, торговки рыбой, распространявшие вокруг резкий запах тухлятины, грязные шлюхи, которые разгуливали по коридорам парламента с засученными рукавами и подоткнутым подолом. Ну и, наконец, несколько сот профессиональных негодяев, живших грабежом и убийством в городе, огромные размеры которого и происходящие в нём беззакония открывали простор для любых преступлений.

– Но я слышал, что упомянутая вами Теруань была истиной патриоткой, – снова вмешался Этьен.

Его светлость выглядел несколько растерянным.

– Патриоткой? Об этом я ничего не знаю, мой дорогой мальчик. Проституткой и психопаткой она точно была, ну, может быть, её истеричность в эти годы стала патриотичной, не знаю, – герцог задумчиво пожал плечами. – За три года до революции Теруань, сменив множество содержателей, стала любовницей банкира Тендуччи, от которого скоро осталась одна тень. Бедняга был счастлив избавиться от этой «огненной самки», сбежав в Геную, где начал постепенно набирать вес. Теруань же снова начала переходить из одних рук в другие, и однажды вечером оказалась в объятиях незнакомого обожателя, который «испортил ей кровь». Она не могла больше заниматься проституцией и очертя голову кинулась в революцию, правда, предварительно заказав себе хлыст, в рукоятку которого вделала курительница с ароматическими солями, нейтрализовывавшими, по её словам, «запах третьего сословия». Тут я её понимаю, – заметил его светлость, – тухлятиной и немытыми телами смердело, и вправду, ужасно. В октябрьские дни она начала посещать клубы, а потом открыла свой собственный, назвав его «Друзья закона». Там она могла рассуждать на любые темы, входить в транс, возбуждая себя несчастьями народа.

Клермон, вопреки тому, что не любил скабрёзности, невольно улыбался. Суждения его светлости, несмотря на поверхностный цинизм, были глубоки и серьёзны, и Арман подумал, что с ним стоит поговорить о временах былых поподробнее. Улыбалась и Элоди. Его светлость между тем присовокупил:

– Три года спустя, когда безумие схлынуло с голов патриотов, стало очевидно, что руководившая революцией Теруань была просто сумасшедшей, и её свезли в дом скорби.

– А когда она рвала зубами окровавленные трупы и отрезала уши, этого не замечали? – Клермон задал этот вопрос вполголоса, чувствуя в руках, держащих вилку, нервный трепет.

Его светлость с улыбкой развёл руками.

– Что ж удивляться, что в безумные времена правят безумцы? Мир разделился тогда на безголовых и обезглавленных. Интересно другое. Мне немало лет, мсье де Клермон, я кое-чему научился и кое-что постиг, но так и не смог понять, почему спасать мир, как правило, берутся именно те, от кого впору спасать мир, как от чумы? И почему именно зачумлённые и прокажённые непоколебимо уверены, что только они несут миру здоровье? Вот загадка.

– Вы полагаете, ваша светлость, всё может повториться?

Герцог печально улыбнулся.

– Увы, да, мой юный гость. Лишь когда по предместьям загораются дома, понимаешь, насколько пламенными были слова якобинских вождей. Впрочем, не отчаивайтесь, бесчисленные робеспьеры всё равно обречены, ибо горе тем, через кого приходят соблазны. Разбрасывание горящих головёшек по чужим крышам, равно как и пламенных слов по мозгам, набитым трухой и паклей, – никого и никогда не доводило до добра. Все подобные склоки от сотворения мира – повторяются почти зеркально. И кончаются одинаково. – Герцог грустно, как показалось Арману, улыбнулся, но, поймав на себе взгляд Клермона, игриво подцепил на вилку кусочек косули и изящно отправил его в рот.

* * *

Между тем мало прислушивающийся к разговору Дювернуа, которого перипетии дней минувших ничуть не интересовали, внимательно разглядывал крошку Габриэль, и нашёл её весьма миленькой, тем более, что к этому времени он имел уже все основания полагать, что упомянутая особа ничуть не интересует его сиятельство Виларсо де Торана. Этьен не замечал Габриэль. А раз так – Огюстен решил не терять времени.

«Моя юная богиня», начал набрасывать после ужина Дювернуа у себя в комнате послание к Габриэль, «с той минуты, когда я увидел Вас, душа моя…» Дювернуа зевнул. Минувшей ночью он не выспался. «… потеряла покой. Я и подумать не мог, мадемуазель, что лишь один ваш взгляд способен привести все мои чувства в полное смятение…» «Я ложусь спать, и ваш прелестный образ царит в моем сердце, удручённом неразделённой любовью… Боже мой, как был бы я счастлив, если бы ваши прелестные глаз были устремлены на меня с тем же страстным чувством, какое испытываю я! Неужели мои мечты о вас должны оставаться лишь волшебной игрой моей фантазии? Обласкайте меня надеждой, что я смогу увидеться с вами наедине, описать вам свои чувства…»

Дописав ещё несколько столь же прочувствованных строк, добрым словом поминая де Сент-Верже, немало рассказывавшего об истинной куртуазности, Дювернуа подписал и запечатал послание и, прогулявшись по коридору, засунул его под дверь Габриэль. Огюстен ничем не рисковал. Изысканность речи не могла оскорбить молодую особу, на первый раз он не позволил себе никаких дерзких просьб и намёков и подумал, что, если рыбка клюнет, его пребывание в замке будет просто сказочным. На обратном пути он заглянул в комнату Файоля. Огюстен ещё во время обеда заметил, что тот выглядел несколько странно, и сейчас просто вздрогнул, разглядев вблизи лицо приятеля. Рэнэ был бледен, как мертвец. Доверие между ними было полным, но ответить на вопрос, что с ним, тот не мог, бормотал что-то безумное о какой-то любви, исступлённо твердил имя Сюзан, выглядел помешанным.

Помешанным мсье де Файоль не был – он просто потерял голову. Сведущие люди знают, что это не одно и то же. Сюзан действовала изощрённо и зло и, разыграв свой спектакль в гостиной, тут же начала разыгрывать из себя недотрогу. Казалось, были минуты, когда Рэнэ приходил в себя, пытался опомниться и справиться с собой. Но первый заронённый в душу и не отторгнутый движением воли блудный помысел действовал, разворачивался в нём, словно чёрный смерч. Жгучее желание, распалённое искусной тактикой, и афродизиаки Сюзан произвели своё разрушительное действие, ночью он кусал подушку и рыдал от отчаяния, вызывая в памяти все тот же чувственный образ, что увидел в туманном мареве вечернего ливня.

Огюстен не видел ничего недопустимого в том, чтобы приволокнуться за понравившейся красоткой, но сходить с ума? Увольте. Но он был не настолько чёрств, чтобы остаться равнодушным к любовной лихорадке приятеля, и пытался образумить Файоля.

– Ты ничего не понимаешь, Тентен, – Рэнэ почти бредил.

С этим Дювернуа не спорил. Он попытался было развлечь друга анекдотом, но Файоль утратил чувство юмора и даже не улыбнулся. Воцарившиеся в его душе бурное альковное помешательство томило и изнуряло. Оттого, что раньше с ним никогда не происходило ничего подобного, Рэнэ почему-то решил, что это любовь. Действие зловещих афродизиаков Сюзан, возбждающее и невротизирующее, изводило его непроходящим, исступлённым желанием, от которого он не мог избавиться и лишь терял силы. Всё это было неведомо Дювернуа, и потому состояние приятеля казалось непонятным.

Да и, к тому же, что скрывать? Собственные дела интересовали Огюстена гораздо больше.

* * *

Мадемуазель Габриэль не имела страстности старшей сестры, не имела она и здравомыслия средней. Письмо мсье Дювернуа польстило ей, хотя она, разумеется, предпочла бы получить подобное послание от мсье Этьена. Габи не задумываясь, перешла бы дорогу Лоретт, – ведь в любви каждый старается для себя. Она воспринимала любой, даже случайно обращённый к ней знак внимания мсье Виларсо де Торана как знак влюблённости, но вскоре не могла не заметить, что граф вовсе не тот страстный влюблённый, какого она рисовала себе по романам. Даже кузен Онорэ, и тот был больше влюблён в неё! Этьен же не падал к ногам, не расточал трепетных слов о безмерной любви ни ей, ни Лоретт. Равно она, рано просвещённая, не замечала в нём никаких признаков желания, хотя весьма часто бросала взгляды туда, где заканчивались полы его охотничьей куртки. Равно спокойный, равно галантный и равно безмятежный, Этьен был просто равнодушен, и это наивная Габриэль поняла гораздо быстрее Лоретт.

Граф к тому же редко был один – вокруг него вечно сновала Лоретт, едва он отделывался от неё – приходила Сюзан, порой он сидел в библиотеке с мсье Клермоном. Уединялся Этьен только в своих апартаментах, и тогда к нему было не достучаться. И как ни вертелась Габриэль перед его сиятельством, как ни улыбалась ему – он был глух и слеп, и делал вид, что считает её просто ребёнком.

Полученное от мсье Дювернуа письмо содержало именно те слова, которых Габриэль тщетно ждала от мсье Виларсо де Торана, и сердце её забилось восторженно и почти влюблённо. Разумеется, мсье Дювернуа не шёл ни в какое сравнение с красавцем Этьеном, но романтичная особа решила, что «лучше внушить подлинное чувство живому мужчине, чем ждать признаний от мраморной статуи». Не следует удивляться подобному суждению: мадемуазель Габриэль любила любовные романы и романтические изречения казались ей единственно подлинными.

Из-за склонности к романам у Габриэль были постоянные перепалки с Элоди, которая никогда не восхищалась мужчинами, не теряла головы от любви, недаром же их гувернантка мадам Дюваль, покачивала головой, глядя вслед мадемуазель Элоди, неизменно повторяя, что подобной особе суждено остаться старой девой. Сама Габриэль была бы в ужасе от подобной перспективы, но, по счастью, та же мадам Дюваль полагала, что ей такая участь не грозит – столько в ней, малютке Габриэль, обаяния и живости.

Габи пришла в голову мысль посоветоваться с Сюзан, которая являла для неё воплощение элегантности и шарма. Она надеялась, что та даст дельный совет. И её надежды были вполне вознаграждены. Слова Сюзан, понявшей девичье томление, были исполнены мудрости и доброты. Она знала, что у молодых девушек, которых никто не домогается, всегда наблюдается лёгкое недомогание.

– Истинное предназначение женщины – любить, моя дорогая девочка, противиться любви – противиться жизни. Смело отдайтесь потоку страсти – он осчастливит вас. Девственность – это не преимущество и не дар, а барьер, мешающий познать истину. Реальность пугает, неизведанность – тем более, и поэтому многие упорно сохраняют целомудрие неизвестно для чего. Но мужчина открывает девушке новую сторону жизни, после чего она начинает думать и чувствовать по-иному. Право первой ночи должно принадлежать любви или случайности.

Честно говоря, Сюзан полагала, что её слова, произведя нужное действие, рано или поздно порадуют братца. Она неизменно замечала восторженные взгляды Габриэль на Этьена и ожидала, что именно он станет объектом страсти юной девочки. Правда, у Этьена были сотни таких габриэль, но может, это всё же развлечёт его?

Полночи Габриэль сочиняла ответное письмо своему галантному поклоннику, стремясь и обнадёжить его, и в то же время дать ему понять, что он имеет дело с девицей утончённой и весьма требовательной. «Любовь для меня, мсье, превыше всего, но я поверю лишь рыцарской любви благородного человека, который сумеет доказать силу своего чувства…»

Это было много лучше того, на что рассчитывал Дювернуа.

Надо заметить, что больше всего Огюстен опасался, что Габриэль покажет его письмо своей сестре Элоди. Он не был знатоком женщин, но чутьём весьма порочного человека понимал, что девицу с таким глазами одурачить трудно. Просто ведьма. Расхожие комплименты таким никогда не кружат голову, глухи они и к тем изысканным пустякам, что так украшают флирт. Такие и флиртовать-то не умеют и презирают интрижки. К его ухаживаниям, точнее, к попыткам приволокнуться за ней, отнеслась просто безразлично. И естественно, её совет мог бы оказаться для начинающегося романа губительным.

По счастью, этого не произошло. Переписка становилась всё оживлённей, Огюстен не ленился писать и трижды в день, и уже через три дня на бумагу легли прочувствованные строки: «…Ах, Габриэль, я готов верить, что вы любите меня всеми силами души, но душа ваша не пылает, подобно моей! Почему не от меня зависит преодолевать препятствия? Я сумел бы доказать вам, что для моей любви нет ничего невозможного. Ваш восхитительный взор оживил мою угнетённую душу, его трогательное выражение пленило моё сердце. Я так хочу верить в вашу любовь, я стал бы несчастным, если бы не верил вам, но сомнения, как страшные призраки, то и дело являются предо мной. Как бы я мечтал увидеться с вами наедине – и убедиться, что ваши чувства ко мне столь же искренни и чисты, как мои!»

* * *

«Неужели вы думаете, милый мой друг, – читал он спустя час в ответном письме, – что я весела, когда вы тоскуете? И неужели вы сомневаетесь, что я сострадаю вам? Я разделяю даже те ваши терзания, которые сама вынуждена вам причинять, но вы же знаете, сколь дурно позволить вам прийти! Это было свидетельством испорченности…»

Дювернуа потребовался целый час напряжённого труда, чтобы сочинить ответ, в который ему удалось вложить весь трепет подлинного чувства, галантную почтительность и нежную настойчивость. Встречаясь с Габриэль в минувшие дни в столовой, он по скромным девичьим взглядам понимал, что пора переходить в наступление, и в конце письма сообщил, что сегодня после полуночи навестит её, чтобы выслушать решение своей судьбы.

Вся эта трёхдневная волокита уже начала утомлять его.

Любой француз знает, что девственность – это женский недостаток, который легко устраняется мужским достоинством. Ближе к полуночи Дювернуа тихо прокрался по коридору в комнату Габриэль. Дверь оказалась незапертой, и он осторожно протиснулся внутрь. Бог весть, чего ожидала утончённая и нежная девица, но Огюстен, если и не был рыцарственно почтительным и не сумел убедить свою очаровательную возлюбленную в чистоте своих чувств, то во всем остальном вполне преуспел.