Текст книги "Эликсир князя Собакина"

Автор книги: Ольга Лукас

Соавторы: Андрей Степанов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Глава 12
Лик его ужасен

– Опа, клоуны! – дверь в квартиру Жозефины открыл уже изрядно хмельной Вован. – Жопа, вылезай! К тебе родственники из деревни приехали!

Петр Алексеевич решительно отодвинул его в сторону. «Но-но, без рук!» – зарычал было сосед, но тут в дверь протиснулся дюжий Бабст, и хам, недовольно ворча, ретировался в сторону кухни.

Савицкий постучал в дверь Жозефины. Никакой реакции. Он постучал сильнее и требовательнее. Снова тишина.

– Что случилось? – забеспокоилась княжна. – Он ее убил?

В щель пробивался свет. Петр Алексеевич потрогал дверную ручку: комната была не заперта. Он распахнул дверь.

Жозефина Павловна сидела за столом, подперев голову рукой, и быстро-быстро чиркала что-то в истрепанных школьных тетрадках. На ней была строгая коричневая блузка и такого же цвета юбка чуть ниже колена. Волосы – на этот раз не парик, а свои собственные – оказались заколоты на затылке в аккуратную кичку, волосок к волоску. На носу у нее косо сидели очки в тонкой металлической оправе.

Рядом с пачкой тетрадей стояла пепельница, переполненная окурками. В левой руке учительница держала тлеющую сигарету. На вошедших она даже не посмотрела.

– Все ясно, – сказал Живой, указывая в угол комнаты, где рядком стояли четыре пустые поллитровые бутылки. – Последняя стадия. Русский язык и литература. В таком виде она никого не узнает. А иногда и не замечает. Я один раз с двумя телочками сюда заявился, а телочки такие, без комплексов. Все соседи под дверью собрались – кто осуждал, кто завидовал, а эта такая сидит, тетрадки проверяет. Ну, я тогда...

– Подробности излишни, – прервал его Петр Алексеевич. – Ей можно как-то помочь?

– Сейчас проверим, насколько глубоко она в образе, – пожал плечами Паша и подошел поближе.

– Жозефина Пална, я тетрадь дома забыл, – произнес он с интонациями второгодника-дегенерата.

Княжна зааплодировала. Бабст хмыкнул.

Реакции со стороны хозяйки не последовало, но Живой, ободренный аплодисментами, развивал наступление. Откинув голову назад и вытянув вперед правую руку, он продекламировал:

– Еще ты дремлешь, друг прелестный? Пора, красавица, проснись!

Жозефина медленно подняла голову и сфокусировала взгляд. Щеки ее заалели, глаза заблестели, губы слегка приоткрылись, плечи расправились. Она вскочила на ноги и бросилась Паше на шею.

– Сашенька! Ты все-таки пришел! Я знала, знала! Я сердцем чувствовала, что это случится сегодня. Сколько лет я тебя ждала, милый!

Живой осторожно подхватил друга на руки, усадил его обратно за стол и плюхнулся рядом. Остальные на цыпочках прошли в комнату: изрядно промокшим под дождем потомкам Собакиных не терпелось переодеться из царского в сухое, а Бабст хотел поскорее заняться патиной.

– Значит, допилась, старая, – констатировал Живой, отодвигая в сторону пепельницу и тетради.

– Да разве я старая, Сашенька? – зарыдала Жозефина. – А что же ты не шел, когда я моложе была? Помнишь, как там у тебя: «Онегин, я тогда моложе, я лучше, кажется, была...»

– Это она всерьез? – встревожился Савицкий.

Как джентльмен, он пропустил Веру в гримуборную Жозефины, а сам стоял посреди комнаты в мокром костюме Петра и дергал себя за ус. Ус не отклеивался. Жозефина перевела на него счастливый безумный взгляд.

– Здравствуйте, Петр Алексеевич! – сказала она. – Я вас точно таким и представляла. Как Саша писал: «Лик его ужасен. Движенья быстры. Он прекрасен. Он весь, как божия гроза... »

Савицкий покосился на себя в зеркало и поправил мокрую треуголку.

Жозефина вдруг уронила голову на стол, всхлипнула и затихла. Петр Алексеевич устало прислонился к стене.

– В общем так, ребята, – сказал он. – Надо бы ее отрезвить. А то все это плохо кончится. Костя, сможешь сделать раствор?

– Полчаса понадобится, – ответил Бабст. – А эксперимент-то с патиной будет?

– Вымотался я, если честно, – признался Савицкий. – Может, завтра с утра?

– Сегодня, сегодня! – выскочила из соседней комнаты княжна. Она уже была в каком-то розовом, кружевном, воздушном платье.

– Ты, Петя, если хочешь, можешь покемарить, а я раствор сделаю, у меня все с собой, – сказал Бабст. – Вера ассистировать будет. А Пушкин пусть с подругой своей разбирается.

– А ты кто такой? – подняла вдруг голову Жозефина. – Ты чего это в моем доме царем и Сашей помыкаешь?

– Это мой секретарь, – успокоил ее Савицкий. – А мне можно... вздремнуть?

– Тебе бы, дорогая, тоже прилечь не мешало, – посоветовал Жозефине Паша.

– Ох, Сашка! – погрозила ему пальцем учительница. – Какой ты все-таки проказник! Вот так пришел – и сразу прилечь. Ну, уговорил, уговорил...

– Уговорил девушку – теперь женись! – буркнул Бабст. – Вот что: вы отойдите-ка все подальше от стола, я сейчас тут делом займусь. К тебе, Вера, это не относится.

Савицкий скинул царские ботфорты, повесил на стоявший у окна манекен кафтан и парик с треуголкой и, прихватив свой гражданский костюм, удалился в соседнюю комнату.

Неутомимый Бабст приступил к делу. Аккуратно сняв со стола все предметы, он перенес их на подоконник. Сложил скатерть и повесил ее на ближайший стул. Лишенный скатерти стол напоминал географическую карту мира. В тех местах, где Жозефина ставила горячий чайник или кастрюлю, темнели материки. Змеились вырезанные ножичком реки, а там, где лак еще не сошел, блестели моря и океаны. Критически оглядев этот причудливый рельеф, Бабст решительно водрузил менделеевский аппарат прямо на стол: все равно хозяйка не заметит следов химической активности.

Следом за аппаратом из рюкзака были извлечены две бутылки водки. За ними – походные пробирки, горелка, кастрюлька и маленькие химические весы. Мурка стояла рядом и с восторгом октябренка, допущенного на слет пионерской дружины, выполняла все распоряжения Кости.

Паша кое-как дотащил Жозефину до ближайшей кровати, тоже подошел к столу и стал с интересом наблюдать за приготовлениями.

– Так, Веруся, теперь ты отойди, я с патиной этой сам разберусь, – сказал Бабст, бережно извлекая из-за пазухи заветную склянку.

– Действительно, отойди от него, а то еще спалит, – подал голос Паша. – Ты, кстати, не помнишь, что Лизка сказала про клей? Чем его разводят? Никак эту хреновину со щек не отлепить. Она говорила как, а я в этот момент задумался. О судьбах русской поэзии.

Паша подергал себя за бакенбарды.

– Она сказала, – припомнила княжна, – что у Жозефин есть средства на все случаи, она вас с Пьером разгримирует.

– Н-да, не вовремя я ее усыпил, – произнес Паша, поглядывая на мирно похрапывающего друга. – Ладно, разберемся. Главное, после дождя парик так четко на голове сидит – как родной.

Бабст, напевая себе под нос какую-то добродушную песню, тем временем дошел до кульминации процесса: он трижды поплевал через левое плечо и всыпал очищенную патину в водку. Патина растворилась со змеиным шипением.

– Ну, Дмитрий Иванович, ты меня прости, если что не так, – пробормотал химик себе под нос, заливая полученную смесь в воронку менделеевского аппарата.

– А теперь что? – потянул носом Живой.

– А теперь – ждать! – строго сказал Бабст.

– Это чего, просто, типа, сидеть и все? – пригорюнился Паша. – А волшебной палочкой помахать? А заклинания?

– Ты бы, Гарри Поттер, пока разделся. Костюм помнешь! – посоветовала ему княжна.

– Раздеться? Это я мигом. Ты, кстати, никогда не задумывалась, как у героев фильмов получается этот их идеальный перепихон между двумя напряженными сценами? Вот ты бы смогла сейчас, чисто теоретически, заняться со мной сексом?

Княжна пожала плечами.

– Но, Поль, ты мне совсем не нравишься, даже когда ты Пушкин.

– Это в тебе говорят предрассудки. И расизм, который ты скрываешь под маской борьбы за права угнетенных мною негров. А подумай, каково героине фильма – вернее, даже не героине, а актрисе, которая ее играет. Только что отсняли сцену с чудовищами – и тут режиссер орет: две минуты на перегримировку – и в койку! А режиссер еще такой противный, бородатый толстяк.

– Кхм! – не удержался Бабст.

– Здоровенный такой толстяк, – продолжал Паша, покосившись на него. – И вот ты, то есть Франка Потенте, которая тебя играет, улыбаешься мне, как родному, и скидываешь с себя все эти легкомысленные кружева.

– А Брэд Питт, который играет тебя, берет меня на руки и несет в ванну из лепестков роз! – включилась в игру Мурка.

– Брэд Питт – это хороший знак, – гордо подбоченился Паша. – Мне кажется, мы с тобой на верном пути.

Бабст начал свирепо сгребать со стола лишние приборы и запихивать их в рюкзак. Словно почувствовав разлитое по комнате напряжение, проснулась Жозефина.

– А где император? – спросила она, оглядывая комнату. – Ко мне еще никогда живой Петр Алексеевич не приходил. И мертвый тоже.

– Тьфу ты, черт! Опять за рыбу деньги, – выругался Живой. – Спит он. Тише говори, разбудишь.

– Да, да, я тихо. Цари тоже люди, я понимаю, – закивала Жозефина. – А я вот что, Сашенька, тебя давно спросить хотела. Вот ты рисунок нарисовал с Медным всадником. Скала такая, конь на скале, а Петра Алексеевича нет. А где он, куда ушел?

– Пописать ушел, – ответил Живой. – Там туалет рядом. Работы Карла Росси. Спи давай!

Княжна фыркнула. Бабст неодобрительно покачал головой.

– Да, да, я понимаю, цари тоже люди, – задумчиво сказала Жозефина. – А вот еще что объясни мне: памятник ему поставили из бронзы, а ты в своей поэме его называешь – медный. И у самого Петра Алексеевича, пишешь, «медная глава». Это почему?

– Медный лоб у него потому что.

– Вот оно что! А я-то думала, думала... А вот еще ты пишешь про него:

 
Он дал бы грады родовые
И жизни лучшие часы,
Чтоб снова, как во дни былые,
Держать Мазепу за усы.
 

А зачем ему, Сашенька, Мазепу за усы держать?

– Любовь у них была. Спи, тебе говорят!

– Ну, сплю, сплю. Только ты не уходи никуда. Мне еще много-много чего надо у тебя спросить.

И она закрыла глаза.

– Смотри-ка, как она тебя любит, – насмешливо заметила княжна.

– Но-но, не ревновать мне тут! – погрозил пальцем Паша. – Я – солнце русской поэзии. А солнце светит для всех.

– Я уступаю, ей нужнее, бедняжке, – снисходительно произнесла Вера.

– Стоп, а меня кто-нибудь спросил? – задергался Живой.

– Вы там чего хотите, конечно, делайте, хоть детей, – грубо вмешался Бабст. – Меня это никаким боком не касается. Только у меня уже все готово.

– Менделеевка с патиной?! – воскликнула Вера.

– Антифриз со спецэффектами? – подскочил Живой.

– Оно, – кивнул Бабст. – В смысле, она. В смысле, он. В общем, раствор.

– Так. Ты сейчас же дашь мне попробовать! – решительно шагнула к нему княжна. – Я – химик, и я готова приносить собой такую жертву!

– И мне дозу нацеди, да? – бросился за ней Паша. – Я об этом кандидатскую на форум торчков напишу!

– А ну тихо! – шикнул на них Бабст. – Я его приготовил, я его и выпью. Эксперименты будут проводиться только на мне. У меня организм луженый, закален многими годами опытов, а вы от этого дела можете лыжи склеить.

С этими словами он перекрестился и, закрыв глаза, выпил залпом всю мензурку.

Все замерли, уставившись на него. Последствия эксперимента были совершенно непредсказуемы, и Вера от волнения даже схватила Живого за руку.

Поначалу Бабст вел себя спокойно. Он погулял по комнате, потом остановился у манекена и потрогал пальцем золотое шитье на царском кафтане. Подошел к зеркалу. Приосанился, подкрутил усы, встал боком. Поморщился.

– Ну, что, автор-исполнитель, нравишься ты себе? – поинтересовался Живой. – Словечко-то хоть скажи. Как ощущения?

Бабст, казалось, не слышал вопроса. Он вглядывался в собственное отражение, теребя бороду – но не поглаживал ее, как обычно делают бородачи, а взъерошивал сильными движениями снизу вверх. Угол рта у него конвульсивно подергивался.

– Костя! – окликнула его княжна. – Если тебе очень плохо, то ты скажи, мы вызовем амбуланс.

Но даже ее голос не вывел Бабста из транса. Он снова подошел к манекену, снял с него петровский кафтан и напялил его на себя поверх футболки.

– Ты что, у памятника поработать решил? – удивился Живой.

Бабст не отвечал: он тщательно застегивал пуговицы. Потом принялся натягивать царские ботфорты. Они налезали с трудом.

– Толстоват ты для этой роли, – заметил Паша. – Может, тебе лучше лошадь сыграть? Или вот что! Верочка, давай мы в Катькином саду у твоего памятника встанем, а Костик кого-нибудь из твоих любовников изобразит. Там есть один такой упитанный, не помню, как его зовут...

– Заткнись! – цыкнула на него Мурка.

Бабст вернулся к зеркалу и оглядел себя еще раз. Костюм сидел на нем вкривь и вкось. Из-за бороды главный хранитель музея выглядел не Петром, а каким-то самозванцем из казаков – может быть, самим Пугачевым.

Костя протянул руку и взял с трюмо портновские ножницы.

– Эй! Эй! – успел вскрикнуть Живой.

Но было поздно. Бабст одним движением отхватил половину бороды, радостно улыбнулся своему новому отражению и тут же начал состригать оставшееся.

– Эй, эй, ты с ума-то не сходи! – прыгал вокруг Живой, не решаясь схватить его за руку. – Пошутил я насчет любовника! Верочка меня любит. Ну что ты делаешь-то, дурак? Ну и приход...

Бабст не обращал на него никакого внимания. Он достриг бороду до мелких клочков и полюбовался собой сначала анфас, а потом в профиль. Лицо у него оказалось круглое и немного кошачье. Усы он оставил, и они торчали теперь по-гусарски лихо.

Тут Живой решился: ухватил ненормального за руку и вырвал ножницы. Этот поступок оказался роковым: Бабст вышел из транса и вступил в контакт с внешним миром.

Он медленно, как памятник в страшном сне, повернулся и посмотрел вниз.

Перед ним стоял маленький кудрявый человечек с бакенбардами во все щеки, одетый в нелепый фрак.

– Ты зачем, обезьяна, бороду на щеках отпустил? – тихо спросил Бабст.

Паша разинул рот. Ножницы, жалобно звякнув, упали на пол.

Бабст шагнул вперед и ухватил Живого за бакенбарды.

– Указ мой не для тебя писан?! – громовым голосом гаркнул он.

– Да ты что, опух? – завизжал Живой, пытаясь вырваться.

– Ой, Паша, он же в Петра превратился! – догадалась наконец княжна. – В настоящего Петра! Беги! Спасайся!

И она картинно упала в обморок на свободную кровать. Вопрос, в чем состоит действие напитка, был все еще не до конца ясен, и Мурка решила пока не вмешиваться в события. Устроившись поудобнее на подушке, она чуть-чуть приоткрыла пушистые ресницы и стала наблюдать за экспериментом.

Бакенбарды оказались приклеены действительно крепко. Царь крутил их в разные стороны, причиняя супостату адские муки, но оторвать никак не мог.

– Ты... мне... голову... отвинтишь... – завывал Паша. – Пусти, дурак... я же... Пушкин...

Услышав это, Бабст остановился и выпустил из рук романтическую растительность. Лицо его в одно мгновение налилось кровью.

– Ах, Пушкин?! – взревел он. – Медный лоб у меня? С Мазепой любовь? Ну, держись!

Он оглянулся, ища что-нибудь тяжелое. В углу комнаты стояла настоящая бейсбольная бита, которую Жозефина держала на случай, если понадобится принудить соседа к миру. Царь ринулся к дубине.

Живой, взвизгнув, как раненый заяц, перескочил через кресло и загородился столом. Бабст, почти профессионально держа биту двумя руками, стал медленно обходить препятствие. Паша заметался в поисках спасения – и вдруг лихо, ласточкой, сиганул прямо в кровать, где похрапывала Жозефина Павловна.

Пробуждение учительницы русского языка и литературы было мгновенным и крайне неприятным для всех сторон конфликта. Живой тут же схлопотал оглушительную оплеуху и, подвывая, покатился дальше по широкой кровати. Бабст, уже подступивший вплотную, получил еще более ощутимый удар: этой ночью Жозефина Павловна уснула в туфлях-лодочках.

Петр Великий выронил дубину и схватился за пах.

– Насильники! – орала еще не совсем проснувшаяся Жозефина.

Вдруг она осеклась, внимательно посмотрела на насильника и произнесла упавшим голосом:

– Опять Петр Алексеевич... Другой теперь. Толстый... Значит, я и вправду допилась...

Она взялась за голову, перевернулась на другой бок, но сразу же вскочила, наткнувшись на что-то твердое. Тут она увидела, что в угол кровати забился совершенно затравленный Пушкин. У него уже заплывал левый глаз.

Жозефина Павловна всплеснула руками.

– Сашенька! Так это он на тебя разгневался? За Мазепу, да? А ты у меня спрятаться хотел?

И героическая женщина с криком «Ах ты зверь!» кинулась на государя императора.

Мурка, поняв, что пора вмешаться, вскочила с кровати и поспешила на помощь. Она прыгнула Бабсту сзади на плечи, схватила за горло и попыталась придушить. Жозефина тем временем ухватила царя за грудки и лягнула в коленную чашечку. Могучий Петр рычал от злости. Силы были неравными, но те несколько секунд, которые царь потратил на подавление бабьего бунта, спасли Живого: он кубарем выкатился из комнаты в коридор.

Паша пролетел мимо длинного ряда дверей и заперся в туалете. Бабст тем временем разбросал женщин, как медведь гончих, и ринулся следом. Попав в коммунальный коридор – темное, незнакомое и вонючее помещение, – император остановился в недоумении. Он не знал, куда идти дальше. В этот момент скрипнула соседняя дверь, и из нее высунулась рыжая голова.

– Ты кто? – спросил царь.

– Гы... – осклабился Вован. – Цирк-то не уехал.

– У-у, пес!

Если бы не годы тренировок, проведенных в спарринг-боях с Жозефиной, опасный сосед наверняка лишился бы жизни: дубинка Петра пробила косяк точно в том месте, где долю секунды назад была его голова. За дверью послышался визг, а потом сдавленное рычание.

Пнув дверь ногой, победитель шведов проследовал к сортиру, из-под двери которого пробивалась полоска света. Как и все туалеты в коммунальных квартирах, он запирался изнутри на хлипкий навесной крючок. Император вырвал его одной левой вместе с дверью, оглядел съежившегося на унитазе Живого, а потом схватил его за шиворот и потащил назад в комнату.

Бросив добычу на ковер, он указал на нее перстом и приказал:

– Шкуру спустить немедля! Двадцать плетей!

Кому был адресован приказ, осталось неясным, но Паша об этом даже не подумал.

– За что?! – вскрикнул он.

– Сорок плетей! – крикнул Петр.

Мурка поняла, что надо действовать быстро. Поскольку физической силы у царственного зомби хватило бы на десятерых, ей оставалось надеяться только на актерский талант. Она быстренько представила себя Екатериной Первой, которая, как известно, одна умела снимать приступы гнева своего супруга, – и, красиво воздев руки, кинулась в ноги царю:

– Помилуй, государь! Не ведал он, что творил!

Рядом тяжело плюхнулась на колени Жозефина:

– Петр Алексеевич! Простите Сашеньку! Меня, меня лучше отстегайте!

Живому оставалось только присоединиться. Он прикрыл раздражавшие царя бакенбарды руками и осторожно стукнул челом в пол:

– Виновен! Виновен! В арапы хоть возьми, только не бей!

Всеобщая покорность, похоже, благотворно подействовала на государя. Он сел в кресло и положил дубинку на стол.

– А бумагу марать не будешь?

– Никогда! – поклялся Живой.

– А служить пойдешь?

– Во флот пойду! То есть на флот! Гардемарином!

Царский гнев понемногу утихал. От щек отлила кровь, исчезла жила поперек вспотевшего лба.

– Встаньте! – приказал он.

Все поднялись с колен. Княжна поддерживала ослабевшую Жозефину. Паша украдкой поглядывал на дверь, но дать стрекача не решался.

– Ладно! Вытри личико, гардемарин. Наука тебе будет. А теперь тащи сюда большой кубок. Миловать – так миловать!

Паша открыл шкаф и достал оттуда две бутылки водки и литровую пивную кружку. Царь собственноручно наполнил ее тяповкой и протянул Живому.

– Пей мое царское здравие!

Паша взял кубок, приложился, но тут же поперхнулся и закашлялся.

– Эх ты, моряк! – усмехнулся Петр. – Пейте по кругу тогда. Да сядьте вы!

Все сели в кружок и принялись за угощение. Мурка только сделала вид что пьет, а Жозефина припала к кружке, как к святому источнику. Тем не менее, когда кубок дошел до царя, в нем оставалось еще больше половины.

Петр встал.

– Восхвалим отца нашего Бахуса и подругу нашу приятную Венус! – сказал он, поднимая кружку.

При слове «Венус» он выразительно посмотрел на княжну. Вера потупилась.

Петр влил в себя все оставшееся и тяжело опустился на место. Сразу стало видно, что водка произвела на него нейтрализующий эффект. Если до этого момента говорил и действовал настоящий император, то теперь в кресле, прикрыв глаза, сидел прежний Костя, только нарядившийся в дурацкий костюм. Усы его, до сих пор державшиеся параллельно полу, постепенно клонились вниз, глаза слипались.

Живой решил, что надо подыграть психу, подольститься и выиграть время, пока не пройдет действие патины.

– А без тебя тут, царь-батюшка, большие безобразия творятся, – начал он. – Очень хорошо, что ты явился, теперь порядок в стране наведешь.

– Что там у вас стряслось? – без особого интереса спросил Бабст.

– Ну, во-первых у нас сразу два царя, младший и старший. Это, по-моему, полное безобразие. А ты как думаешь, мин херц?

– Терпите, – безразлично сказал Бабст. – Несть бо власть, аще не от Бога. Я тоже одно время младшим царем был. Ну, а еще что?

– Внешний враг, государь, торжествует, – входил в роль Живой. – Всё тут без тебя прокакали. Страну по кускам растащили. Эстляндию отдали, Лифляндию отдали, Финляндию... Да почти все, что ты завоевал! Даже Украину не удержали.

Паша загибал пальцы, считая территориальные потери.

– О-хо-хо... – вяло вздохнул царь. – Придется назад воевать. Ну, а шведы что?

– А вот шведы притихли. Здорово ты им тогда навалял!

Петр слабо улыбнулся.

– А то! Горяч больно Карлус-то был... – сказал он. – Ну, а Питербурх что? Стоит?

– Стоит, батюшка. Да только столица теперь снова в Москве.

Царь вздрогнул и открыл глаза. Лицо его снова стало наливаться кровью.

– В Москве? Да я же велел там домов не строить!

– Нарушили указ твой бояре Батурины. Такого понастроили, что в страшном сне не приснится. Да и вообще...

– Ну! Правду говори!

– Парламент придушили, свободных выборов нет, свободы слова тоже нет... – снова стал загибать пальцы Паша.

– Это правильно. Еще что?

– Коррупция, ваше величество, – докладывал Живой. – Повсюду взятки, в приказах лихоимство, в подлом народе бедность великая, купечество кошмарят, а правды нет нигде. Армию развалили.

– В школе не платят ничего, – пожаловалась Жозефина.

– Отношения с Европой испорчены, – добавила княжна.

Бабст вскочил с места и схватился за дубину. Это снова был Петр.

– А ну, становись! – скомандовал он.

Вера и Жозефина удивленно переглянулись. Живой с готовностью вскочил и встал по стойке «смирно».

– Становись в строй, кому говорю! – гаркнул Петр на женщин. – На Москву пойдем! Будем Кремль брать. Я им покажу, толстозадым, кто в стране хозяин! Софью выкурил оттудова и этих выкурю!

Всем пришлось подчиниться. Петр прошелся перед строем, заглядывая в лица солдат. Живой ел глазами начальство. Царь остался доволен.

– Вперед! – скомандовал он, распахнул дверь и решительно шагнул вперед.

Однако дверь оказалась не та. Вместо того чтобы вывести свое войско в коридор и дальше на улицу, император оказался на балконе пятого этажа, выходящем прямо на Неву.

Он покачнулся и, чтобы не упасть, схватился за перила.

Перед его глазами развернулась величественная панорама. Желтым пламенем пылало небо над створками Троицкого моста. В струнку, как рядовые на параде, тянулись вдоль гранитных набережных дворцы. Непрерывным караваном шли по реке груженные лесом баржи. Грозно высились бастионы крепости. И над всем этим, освещенный последним лучом заката, слал приветствие своему создателю золотой ангел Петропавловского собора.

– Что это? – ошарашенно спросил Петр.

– Это Петербург, Костя, – тихо ответила Мурка. – Пошли-ка спатеньки, хватит бузить.

Обмякший Бабст склонил голову и покорно последовал за ней.