Текст книги "Любовь как спасение"
Автор книги: Ольга Лобанова
Жанр:
Короткие любовные романы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)
– Конечно, Любушка, давай свои неразменные. Ты пригляди тут за моим товаром, а я отлучусь ненадолго, – Данфельд уже выбирался из-за прилавка.
– Лады, Жорик, не волнуйся. Картошка! Домашняя! Кто забыл купить картошку?! – затараторила Любушка.
Они шли между прилавками к выходу, шли молча.
– Ты нам все наврал? И про Данфельда, и про замок, и про сердце? – наконец спросила Катерина.
– А ты хотела бы знать правду? Ты в этом уверена?
– Уверена, – ответила Катерина, хотя на самом деле совсем даже не была ни в чем уверена.
– Ну хорошо, слушай. Я живу в деревне за сто с лишним верст от Москвы, со стариками-родителями, в избе с удобствами во дворе. Работаю в школе, где всего сорок учеников, – учу их истории, а заодно труду и физкультуре, потому что больше некому. И еще продаю картошку, которую сам сажаю и сам же копаю, – чтобы хоть как-то свести концы с концами. Тебе это интересно? – Данфельд с насмешкой смотрел на Катерину.
– А как же барон? – она цеплялась за последнее и понимала, как это глупо, по-детски…
– Мой отец действительно немец и настоящий барон фон дер Данфельд. Во время войны, совсем мальчишкой, он попал в плен, отсидел в лагерях, потом на поселении – в деревне Грязь, где мы и сейчас живем. Я родился, когда ему под семьдесят было, – Данфельд достал сигареты и закурил, дешевые сигареты без фильтра. – Он о своем баронстве даже маме не говорил – боялся. А когда рассказал, мне как раз было лет двенадцать-тринадцать… Подросток, представил, что мы могли бы жить не в Грязи, а в замке – в австрийский Альпах. Ведь я даже тогда и не понимал толком, что это такое – замок в Альпах, но что-то прекрасное, и люди там прекрасные… С тех пор у меня сердце и болит – это правда, но я никогда не был у врача. Представляешь, мне замок в Альпах снится, до сих пор…
– Третий вариант – как у Марата?
– Да, третий вариант… – Данфельд курил жадно, словно хотел горьким дымом перебить боль.
– Зачем мы тебе понадобились?
– Для меня полтора месяца в Москве – все равно что в Барселоне.
– Попользовался? А потом сбежал – побоялся, что станешь своим?
– Я вас полюбил. Но я ничего не могу изменить, они без меня умрут.
– А та женщина, что дала деньги, – она тоже Барселона?
– Не надо, не унижай меня. Дальше некуда… На ее деньги отремонтировал крышу и купил отцу коляску, он не может ходить.
– Мы скучали по тебе, Марат особенно.
– А вы приезжайте ко мне в Грязь – заживем! Вот то-то и оно… – Данфельд бросил окурок в урну, резко повернулся и зашагал к своему прилавку.
«А что если он опять все наврал? – подумалось Катерине. – Господи! Да он же тогда обо всем меня предупредил, а я не поняла…»
*
Марат сидел на диване и с увлечением рассматривал Атлас звездного неба – подарок Данфельда.
– Кто-нибудь звонил? – спросила Катерина.
– Папа звонил, – равнодушно ответил Марат. – Сказал, что сегодня не сможет прийти – какое-то у него срочное дело.
Катерина облегченно вздохнула – она совсем забыла про баранину. И как хорошо, что не истратила последние деньги!
– И еще папа сказал, что в воскресенье заедет за нами, и мы поедем покупать мне теплую куртку и ботинки. – Марат перевернул страницу и посмотрел на Катерину. – Я его спросил, что мы купим маме, он сказал – что она захочет, то и купим. Ты рада?
– А ты? Ты рад?
– Мне все равно… – вздохнул Марат. – Я папу звал в планетарий, а он сказал, что сходим – когда-нибудь, когда у него будет время. Мам, а когда Данфельд приедет? – Марат смотрел на Катерину, замерев всем своим существом, словно от ее ответа зависела вся его жизнь.
«Может быть, Маратик все-таки сын Данфельда?» – такое предположение даже не показалось Катерине невозможным.
– Боюсь, мой хороший, что не скоро, – Катерина присела на краешек дивана. – Он решил пожить подольше в своем замке в Альпах. Так нужно для его сердца. – Глаза Марата стали влажными, нос сморщился и покраснел. – Но ты не горюй, в субботу мы с тобой обязательно пойдем в планетарий. Будем долго-долго смотреть на звезды и обязательно найдем Марс. Тебе же надо готовиться к полету?
– Правда? Обещаешь? – оживился Марат. – Тогда я еще посмотрю Атлас, чтобы нам побыстрее найти Марс. А позвонить Данфельду можно? – спросил он с надеждой.
– Там, высоко в горах, нет связи, – Катерина очень старалась, чтобы ее слова прозвучали правдиво.
Она вынула из сумки диск, который купила по дороге домой, и вставила его в плеер. «И осень в смертельном бреду…» – мягко грассировал тенор. Катерина смотрела в окно – по стеклу текли холодные крупные капли, осенний дождь с первым снегом. Марату действительно нужны куртка и теплые ботинки – из прошлогодних он вырос. И ее дубленка износилась до неприличия, и сапоги, а учеников нет, и денег взять негде. Разве что продать саксофон? «Я Вас слишком долго желала. Я к Вам… никогда не приду» – прощался с мечтой Вертинский. И опять было пусто на душе. И она опять не знала, как ей жить дальше.
Имя прилагательное
К такому решению Елена Николаевна Трубникова шла долго. Даже дольше, чем сама осознавала дистанцию от появления мыслей на этот счет до реализации плана. Латентный, как сказали бы специалисты, период и в самом деле проходил скрытно, не только для окружающих, но по большому счету даже для нее самой. Появилось раздражение, недовольство не чем-то конкретным – про конкретные раздражители она все знала, а всем устройством ее жизни. Первые такие атаки пришлись на возраст около пятидесяти. По этой самой причине она не придала им серьезного значения – списала на последнюю в жизни женщины гормональную революцию. Елена Николаевна была женщиной достаточно просвещенной и потому знала, что, к счастью, в наше время есть множество способов укротить взбунтовавшийся организм. Обратилась к знакомому доктору, матери своего бывшего ученика, получила не только грамотные назначения, но и добрые советы, и вопрос вроде бы закрылся. Ан, нет! Недовольство своим жизнеустройством росло, и чем меньше ее настроение зависело от самочувствия, тем недовольство становилось очевидней. Этот период она уже осознавала четко, он начался сразу после ее пятидесятилетнего юбилея и всех угорелых торжеств – и в школе, и дома, которые ему сопутствовали. Или не после торжеств, а во время? Да, конечно, во время. Директор школы выделил деньги на банкет в ее честь, где все говорили и говорили о высоком профессионализме Елены Николаевны, о ее любви к ученикам, о доброте, чуткости и высоких моральных качествах – славили до изнеможения. А когда стали наперебой желать прожить еще столько же, то есть еще пятьдесят, и радовать по-прежнему родной коллектив – что-то в ней взорвалось. Вот уж чего Елена Николаевна не хотела, так это все свои последующие годы – пятьдесят, конечно, едва ли, но даже те, что отпустит Бог, – прожить также и с теми же!
Дома собрались родственники, дети, подруги, и поначалу торжество развивалось вполне сносно, по-домашнему. Но потом слово взял муж – и началось! Праздник плавно перерос в скандал, как это и бывало в последние годы. Сын с дочерью хлопнули дверями с обещанием никогда больше не появляться у родителей, родственники тихонько исчезли без лишних слов и комментариев, подруги утешали: мол, не обращай внимания, выпил человек, с кем ни бывает. Елена Николаевна слушала их вполуха, из вежливости, хотя чувствовала определенно – воронка от того первого взрыва на школьном банкете стала еще шире и глубже. Тогда-то эта мысль и поселилась в ее голове: надо что-то менять, иначе пожелания коллег могут сбыться. Расплывчатое «что-то» вскоре сменилось на «многое», и, наконец, Елена Николаевна окончательно утвердилась в решении – менять ей нужно всю свою жизнь.
Елена Николаевна прекрасно знала, что нашими поступками руководят мысли, а потому испугалась, как бы эта радикальная мысль не привела к излишне радикальным и, главное, преждевременным поступкам. Она уже не была революционеркой, как в молодые годы, и не играла с судьбой в азартные игры – разумный эволюционный путь был ей милее. Она стала думать дальше. Прежде всего, необходимо определиться со сроками – когда приступать к переменам? Но еще до этого, до начала боевых действий, следовало просчитать последствия. Если менять она решила все, то, значит, ничто, которое неизбежно образуется на месте ее нынешней жизни, нужно будет чем-то заполнить. Чем? Эта тема требовала особенно тщательной проработки – как всякий долгосрочный план.
В один из вечеров этого исторического периода, когда муж наконец-то угомонился и выключил телевизор, Елена Николаевна уселась поудобней в кресло, закрыла глаза и попыталась вызвать в памяти наиболее значимые события своей жизни. Сначала со значимыми не получалось. В голову лезла всякая мелочевка магазинно-кухонного свойства, перед глазами что-то кричал пьяный муж в несвежей майке-алкоголичке, плясали физиономии учеников, особенно досадивших ей в этот день, кривили рот коллеги-училки, нечто чрезвычайно смелое предлагал директор, вернувшийся с высокого совещания…
Собственно, все эти картинки, всплывшие в памяти даже не по первому требованию, а сами по себе – стоило только закрыть глаза и расслабиться, – и составляли ее жизнь. Ту самую, с которой она решила покончить. Но Елена Николаевна уселась в кресло не для этого: она хотела воскресить в памяти эпизоды этапные, те самые ступени, по которым она так лихо проскакала по жизни до полной потери смысла и устойчивого желания сокрушить ее до основания. Постепенно сиюминутные впечатления отступили, память заработала продуктивней, воспоминания стали выстраиваться по порядку, появились даже предпосылки для понимания причинно-следственных связей. Но только предпосылки. Понять сейчас, через тридцать-двадцать лет, почему тогда она поступила именно так, как поступила, выбрала то, что выбрала, отказалась от того, от чего отказалась, Елена Николаевна могла с трудом. Вроде бы и не с ней это все происходило, не с ней нынешней – это уж точно, но расплачиваться-то за прошлое приходится сейчас, когда ничего из этого своего прошлого изменить нельзя, – вот где капкан!
Знала прекрасно Елена Николаевна, что стенать по поводу когда-то совершенных ошибок – пустое занятие. И потому стала размышлять конструктивно. А что если и не ошибки это вовсе, и были в ее тогдашних поступках и смысл, и правда, и логика? Просто сейчас, через годы, мотивы и аргументы затерялись, стерлись из памяти? Или все-таки ее собственный, ее личный эволюционный путь оказался тупиковым? Так же случается, не только с ней, но далеко не всем достает духа в этом признаться даже себе самой.
Вот, например, почему она стала учительницей? Потому что в юности больше всего на свете любила литературу. Перед началом выпускного экзамена учитель словесности назвал ее «лучшим литератором школы», и она из этой похвалы сделала самый очевидный вывод. И никто не подсказал ей тогда, что любить литературу и преподавать литературу в школе – совсем даже ни одно и то же. Откуда тогдашняя Лена могла знать, что пройдут годы, и Елена Николаевна возненавидит – сначала школу с ее рутиной и склоками, потом своих учеников, которым русская классика нужна как Пелевину гусиное перо, а потом и саму литературу – в которой все ложь, все мистификация? В первые годы замужества Кирилл будет часто просить ее: «Пожалуйста, перестань читать! Это невыносимо – ты живешь в каком-то вымышленном мире. Я не Андрей Болконский и не Макар Нагульнов, у меня нет идеалов, я просто хочу красиво и сытно жить. Но! Это между нами». Она ужасалась: как же без идеалов? Хотя и признавала, что в одном Кирилл прав – она пыталась наладить свою жизнь по литературным образцам, искренне верила, что так оно и должно быть, как придумывали ее кумиры. И своим ученикам это пыталась вложить в головы, пока не поумнела и не развела литературу с жизнью – по разные стороны своего сознания. В бытовом отношении стало легче, на уроках тяжелее. Но самое страшное, даже после этого она не уйдет из школы, будет честно выполнять свой долг – строго по методическим указаниям. При этом совсем перестанет понимать, что разумного и вечного она может посеять в душах своих учеников, даже языка которых она не понимает – с их айфонами, айпедами и блютузами? А она им: ах, Есенин! ах, Бунин! За то количество часов, которое отвела школа на литературу, только это «ах!» и можно успеть. Кого обманываем? Так что, значит, выбор профессии – ее ошибка? Или ошибка в том, что не стала искать другого себе применения, разочаровавшись в юношеских идеалах?
Или, вот, муж. Почему она вышла за Кирилла? Да, тогда ей нравилось рисковать, или это был не риск вовсе, а судьба ей дала шанс – буквально преподнесла Кирилла на блюдечке с голубой каемочкой, и она просто этот шанс использовала? Но когда поняла, что ошиблась, почему не ушла от него?
*
Они познакомились в ее институте, когда она училась на пятом курсе, весной. У них часто устраивали танцы, – кажется, так тогда назывались такие мероприятия. Или уже дискотеками? Ладно, неважно теперь. В общем, полный институт девчонок на выданье, их собирали в холле первого этажа и включали музыку, помодней и погромче. А в качестве кавалеров и, возможно, будущих спутников жизни, приглашали курсантов военной академии, которая располагалась на той же улице, что и институт, через дорогу. Парни были красивые, рослые, подтянутые, но ее никогда не прельщала судьба офицерской жены. И кавалерам в мундирах в продолжении знакомства она отказывала. Кирилл появился на одном из таких вечеров, пригласил ее на танец, на второй, третий… Он не был в форме, она приняла его за студента своего же института, но с другого курса, и не ждала подвоха. На следующий день встретились в кафе. Поболтали, выпили сухого вина и вдруг:
– Выходи за меня замуж. – Кирилл и сам смутился от своей прямоты, но отступать ему было некуда. – Видишь ли, какое дело… Меня распредели в ГДР – повезло, конечно, но туда я могу поехать только с женой. Я Академию внешторга окончил… А жены у меня нет.
– Ты с ума сошел? – Лена даже обиделась.
– Да нет, не сошел. Ты мне действительно нравишься, но у меня нет времени ухаживать и петь серенады, мне позарез нужен штамп в паспорте, понимаешь? – Кирилл нервничал, и она его понимала. В те времена командировка за границу, пусть даже в ГДР, – счастливый билет, который упускать было нельзя. И все же, только-только познакомились…
– У меня госэкзамены скоро, – лепетала Лена, хотя уже знала, что согласится. – И парень у меня есть, мы с ним в одном классе учились, так и встречаемся с тех пор.
– А чего не женитесь?
– Ну, не знаю… А зачем? Нам и так хорошо.
– Если «зачем», значит, правильно, что не женитесь. Вы просто привыкли друг к другу, а любви нет.
– Можно подумать, у нас с тобой любовь до гроба!
– Пока – нет, но у нас нет и привычки. А это для начала серьезных отношений куда более выгодная позиция, – Кирилл говорил, словно просчитывал коммерческую сделку. Хотя по сути сказанного Лена не стала бы с ним спорить.
– Я так понимаю, ты торговым представителем собираешься в ГДР работать?
– Торговым-торговым, собираюсь немцам наш лен продавать. И еще я собираюсь сделать карьеру, внешнеторговую. И для этого мне нужна жена – красивая и умная. Как ты, – Кирилл льстил ей напропалую, Лена понимала это, но ей все равно было приятно. А почему, собственно, его слова были только лестью?
– Тебе никто не говорил, что брак – это лотерея? – продолжал свою пламенную речь Кирилл. – Что можно много лет встречаться, присматриваться-принюхиваться, пожениться и – в разные стороны через год-два. А можно с первого взгляда и на всю жизнь. Ну, так что – пойдешь за меня замуж? Посмотри: я парень ничего, бойкий.
– Бойкий – это точно. Можно я завтра тебе отвечу? – попросила отсрочки Лена, но в душе уже махнула рукой – была не была! Что ни говори, а стать женой внешторговца – не то же самое, что женой школьного учителя или инженера. Европу увидит, тряпочки красивые… При тотальном советском дефиците – так заманчиво.
Они расписались через неделю, и госэкзамены она сдавала уже под новой фамилией – Трубникова. Через день после получения диплома отбыла Елена Николаевна Трубникова в город Берлин, на целых пять лет. Там с разницей в год родились их с Кириллом дети. Родители за Лену радовались, хотя мама и всплакнула – как же так, совсем не знает человека, и сразу так далеко от дома… Подруги завидовали, а тот одноклассник вскоре после ее отъезда тоже женился – говорили, по большой любви.
В общем-то и сама Лена не жалела о своем скоропалительном браке, особенно первое время. Столько было нового для нее в этой загранице, так все разумно устроено, красиво, вежливо. На первых порах и Кирилл старался ей нравиться, и она даже в него влюбилась. Видела, что хорош собой, умен, энергичен, в интимных делах, в отличие от нее самой, опытен и изобретателен – все-таки на шесть старше, видно еще до армии прошел школу молодого бойца. Словом, грех в такого не влюбиться. А что честолюбив и амбициозен, так и это ставила в плюс – как без амбиций карьеру сделаешь?
Потом все вдруг потускнело. Все чужое, язык этот железобетонный, грубый, который с таким трудом ей давался. И рациональность немецкая, и жизнь, как в резервации. Общение не с теми, с кем хочется, а кто нужен для мужниной карьеры. А влюбленность еще не любовь, и экономия, экономия… Так домой захотелось, к маме, к подружкам, к простой и бесшабашной московской жизни! Стало казаться, что сейчас они и не живут вовсе, а только готовятся к настоящей жизни: деньги копят, трамплины возводят для карьерного скачка, делают запасы – сервизы, белье, технику прикупают, которые даже не распаковывают – до Москвы. Стала говорить об этом Кириллу – что жалко лучшие годы, они мимо летят… Он ее не понял: что значит мимо? В Европе живешь, а не в Ужопинске сопливых детей грамоте учишь, и еще капризничаешь! Вот погоди, говорил, приедем в Москву – будешь меня благодарить и за экономию, и за коробки нераспакованные. Она подумала-подумала и решила, что прав Кирилл, капризничает она, наверное…
Все сомнения развеяли дети. Сначала родилась Кира, через полтора года Стас – было уже не до капризов, только успевай разворачиваться. От Кирилла помощи мало – все дела, все занят. Но быт в Берлине был несравнимо легче московского, и даже при жесткой экономии Лена справлялась сама. Даже на официальных мероприятиях, на которых Кирилл должен был присутствовать с женой, выглядела не хуже других посольских и торгпредовских жен, а то и лучше. Те, кому положено было оценивать и такие обстоятельства, оценивали по достоинству. Когда вернулись в Москву, Кирилл получил в своем объединении должность, на которую даже боялся замахиваться. И стал он с тех пор продвигаться по служебной лестнице уверенно и методично.
*
Они купили трехкомнатный кооператив на Соколе, обставили его по тем временам вполне прилично, обустроили, «Жигули» белые последней модели купили – словом, основа для настоящего материального благополучия, к которому гнал на всех парусах Кирилл, была сделана неплохая. Правда, все деньги, скопленные в командировке, закончились. Ну и ладно, Кирилл был уверен, что два-три года в Москве – и поедут они в другую страну, побогаче, чем социалистическая Германия. Так бы оно все и случилось, если бы не перестройка. А ведь они ей радовались поначалу, всем свободам и гласности. Такие перспективы видел Кирилл в этих переменах, такие горизонты рисовал жене – с молочными реками и кисельными берегами.
В начале августа 91-го поехал в командировку в Швецию, подписывать богатый долгосрочный контракт, а вернулся – и нет такой страны СССР, которую он представлял на мировом рынке. Тогда, вместе с империей, рухнула жизнь многих таких, как Кирилл, ну и его, конечно. Объединение распустили, сунулся к одним друзьям-приятелям, к другим, к третьим… Кто сам без работы сидел, кому такой, как он, был не ко двору или не ко времени. Попытался сам какой-то бизнес наладить – не получилось, с трудом долги вернули. Помыкался-помыкался и понял, что не получается у него вписаться в новую капиталистическую жизнь. Это со стороны, в командировках, когда был со всех сторон прикрыт красным флагом, она казалась ему сладкой и желанной. А когда увидел ее поближе, нюхнул ее ледяного духа – растерялся. И начал свою растерянность заливать алкоголем, как водится в нашем отечестве. Тогда-то у Елены Николаевны, женщины с воображением, и родилось это сравнение. Стало ей казаться, что Кирилл похож на трамвай: пока ехал по рельсам – звенел, сверкал стеклами, в любую горку поднимался без труда, пользу приносил. А как соскочил с рельсов, абсолютно бесполезным оказался предметом. И даже вредным, потому как жить с пьющим человеком – врагу не пожелаешь.
Поначалу Кирилл пил от текущих неудач, потом навалилась горькая тоска по утраченным возможностям и, наконец, стал пить каждый день, потому что не пить уже не мог. Или все-таки не хотел останавливаться? Елена Николаевна жалела его, потом злилась неистово, ненавидела, но делала все, что могла, чтобы вытащить Кирилла – и себя, конечно! – из этого кошмара. Уговаривала закодироваться, водила, хотя и с огромным трудом, по наркологам – результата не было. Последний врач сказал, что все бесполезно – он сам не хочет отказываться от алкоголя, ему под градусом комфортнее. Почему она тогда не ушла от него, ведь надежды врач не оставил никакой? Была причина, была…
Года через полтора-два после того, как они вернулись в Москву, обустроились, определили детей в хорошую языковую школу, к счастью, недалеко от дома, Елена Николаевна серьезно задумалась о работе. Во-первых, она ни дня не работала после того, как получила диплом, и надо было его как-то подтвердить. Во-вторых, Елена Николаевна пришла к неутешительному для себя выводу, что ей, по всей вероятности, так и не удалось полюбить мужа. Нет, они жили вполне благополучно не только в материальном отношении, практически не ссорились, в бытовых вопросах понимали и поддерживали друг друга, детей Кирилл любил и много с ними занимался. Были, конечно, и проблемы, как же без них? Он стал частенько задерживаться на работе и возвращался домой навеселе, объяснял это служебной необходимостью – то прием, то подписание контракта, то еще какое-нибудь не менее важное в масштабах государства дело. И ни одно из них не обходилось без фуршета, что было чистой правдой – она знала это по командировке. Какой жене это понравится? Но Елена Николаевна чувствовала, что муж не обманывает ее, и никогда не мучилась ревностью – Кирилл ни разу не дал ей повод усомниться в своей верности. Да и потом, разве женскую интуицию обманешь? Если бы у него на стороне кто-то появился, она бы сразу почувствовала. А вот настоящей душевной теплоты между ними так и не сложилось, каких-то общих интересов – тоже, точки отсчета относительного того, что такое хорошо и что такое плохо за пределами дома, чаще разнились до диаметрально противоположных, чем совпадали. И ничего поделать с этим Елена Николаевна не могла, видно, не дана ей была благодать жены-душеньки. При этом вся ее женская сущность желала любви, страсти, чтобы земля из-под ног – ведь ничего подобного она еще не испытала, но жизнь не предлагала ей вариантов. Оставались дети, но и тут – в своей безмерной привязанности к ним – Елена усмотрела опасность. Если она не найдет себе какое-то еще применение, помимо семьи, то задушит детей своей любовью – просто от избытка чувств и сил, не даст им ни шагнуть, ни вздохнуть без своего участия. Взвесив все эти три обстоятельства, Елена Николаевна начала искать работу.
*
Помогла мама, всю жизнь прослужившая корректором в книжном издательстве. Привела в свою корректорскую, обучила ремеслу, и стала Елена Николаевна исправлять орфографические ошибки столичных мастеров слова. Вскоре стало понятно, что корректор из нее получается не весть какой, а вот редактор весьма даже грамотный – стилистические ляпы и логические нестыковки ловила сходу, и всегда знала, как их поправить. Благодаря маминым стараниям Елену перевели на редакторскую должность – и началась новая страница ее биографии. Интересная работа, интересные люди вокруг, особенно мужчины, закружили ее, завихрили, да так, что неудовольствие мужем перестало иметь значение, а дети уже не изнывали от душной материнской опеки. У Елены Николаевны появилась собственная, отдельная от семьи жизнь, и она ей очень нравилась.
Тогда-то она первый раз изменила мужу. Молодой по тем временам и модный в московской тусовке писатель Чернов вошел в комнату, в которой работали редакторы, остановился посередине, напротив окна, и что-то спросил у Елены Николаевны о своей рукописи. Елена много о нем слышала – и плохого, и хорошего, но видела первый раз. Была зима, низкое тусклое солнце освещало его лицо – умное и порочное. Что именно спросил, Елена Николаевна сейчас уже не помнила, но что внутри у нее все оборвалось, руки и ноги похолодели, а щеки при этом вспыхнули, она помнила прекрасно. Елена Николаевна ответила, Чернов ушел, а она – заболела. Заболела, по сути дела, своей первой взрослой любовью. Или все-таки это была не любовь, а страсть? Когда она встречала его в издательских коридорах или столовой, чувствовала, что теряет сознание, и старалась побыстрее уйти. Если он заходил в их комнату, она выбегала, хотя думала о нем каждую минуту и мечтала увидеть беспрестанно. Это действительно больше походило на болезнь, чем на светлое и окрыляющее чувство, о котором она читала в романах. Так Елена Николаевна промучилась почти полгода, пока, наконец, не позвонила сама и не назначила Чернову свидание на боковой – тихой и неприметной – издательской лестнице между четвертым и пятым этажами. Он пришел встревоженный:
– Что-то случилось, Елена Николаевна? Я могу помочь?
– Случилось… – она была в отчаянии и не могла этого скрыть. – Я устала от вас. Вы так меня измучили….
– Я? – Чернов вытаращил на нее глаза.
– Да, вы. Я знаю, что вы недавно женились в третий раз. Что ваша жена очень красива и вы ее наверняка любите – но я ничего не могу с собой поделать. Скажите мне, вот прямо сейчас, что я вам не нужна. Только скажите прямо и жестко, чтобы у меня не было никаких иллюзий. Хотя их и так нет…
Конечно, сцена походила на многие подобные, описанные в классической литературе, они оба это прекрасно понимали, но какой писатель пройдет мимо такого движения женской души, тем более обращенного в его сторону?
– Ну что вы, Леночка! – тревога в его голосе сменилась любопытством, и таким греховным огнем вспыхнули глаза в полумраке лестничного пролета! – Давайте встретимся где-нибудь и обсудим все спокойно. Здесь как-то неудобно, люди могут увидеть…
Они встретились в его холостяцкой квартире, где он жил до последней женитьбы и иногда работал. Разговоры и объяснения показались лишними. Страсть, которая копилась в ее душе все это время, вдруг вырвалась смерчем страшной разрушительной силы, лишила ее возможности не только думать – даже осознавать, что происходит. Чернов изо всех сил старался соответствовать, но сам – она поняла это позже – на такие сильные эмоции уже способен не был. Да и не нужны они ему были – писателю, наблюдателю жизни, ловцу человеческих страстей. Через год Елене Николаевне поручат редактировать рукопись его нового романа, и она увидит их то – первое – свидание его глазами. И так ей станет стыдно за себя… Но пока она была почти счастлива, хотя растерянности и тревоги тоже было с избытком – как-никак первая измена законному супругу, веха в судьбе любой женщины.
Их отношения с Черновым нельзя было назвать любовью, скорее связью – слово довольно гаденькое, но зато полностью соответствующее такого рода житейским эпизодам. Елена читала на его лице следы пороков, которыми его наградила природа и которыми он, наверняка, уже успел не раз воспользоваться за свои сорок с лишним лет. Понимала, что уважать его не за что, разве что за очевидный писательский дар, но тянулась к нему всем своим существом. А потом болезнь прошла, сама собой, как раз в тот момент, когда и в Чернове стали просыпаться по отношению к ней некие теплые чувства, а не только писательское любопытство и удовлетворенное мужское самолюбие. Проснуться по-настоящему эти чувства не успели, на радость всем, – она прекратила отношения так же резко, как и начала. Чернов, судя по некоторым эпизодам его романа, был такой развязке только рад.
В тот день, после короткого объяснения с Черновым, Елена Николаевна вернулась домой веселой и спокойной. Оказывается, это такое блаженство – чувствовать себя свободной от греховного морока. Во время ужина и потом, до самой ночи, внимательно наблюдала за Кириллом, утром вспоминала проведенную с мужем ночь, прислушивалась к себе и поняла еще одну важную для себя вещь: увлечения увлечениями, но жить – в бытовом понимании слова – она может только с Кириллом, несмотря на все ее претензии к нему. В последующие три года у нее случится еще парочка романов, теперь уже инициированных не ей, но каждый раз, возвращаясь душой к мужу, она будет убеждаться в этой мысли: все-таки тогда она правильно поступила, что согласилась выйти замуж за Кирилла, – судьба это была, не иначе. Более того, Елена Николаевна станет внимательно присматриваться к окружающим ее мужчинам – мужьям родственниц и подруг, коллегам и просто знакомым – с единственной целью: понять, за кого из них она хотела бы выйти замуж. И вынуждена была признать – не встретился на ее пути мужчина, ради которого она согласилась бы бросить Кирилла. Вот и ответ на теперешнее недоумение: почему не ушла от мужа? Потому и не ушла, что найти любовника куда проще, чем человека, с которым можешь сосуществовать изо дня в день, годами, десятилетиями. Ей, чтобы понять эту суть супружеской жизни, нужно было обогатиться опытом на стороне, сравнением типажей и сопоставлением фактов. И вся эта сложная аналитическая работа закончилась признанием существенных преимуществ Кирилла. Тогда он еще не пил.
*
Редактором Елена Николаевна проработала четыре года, а потом издательство закрыли, как и многие другие учреждения культурно-просветительского профиля. В первые перестроечные годы духовные ценности вдруг утратили свою ценность, государство перестало финансировать книгоиздание, а обучиться вести дела по-новому, приватизировав или акционировав издательство, прежнее руководство не сумело. Тут-то и вспомнила Елена Николаевна о своем педагогическом образовании. Отучилась на курсах переподготовки учителей и пришла в школу преподавать литературу, на двадцать с лишним лет. Сбылась мечта ее юности! Поначалу ученики, родившиеся в СССР, были ей понятны и близки. И учебная программа, по которой она и сама когда-то училась, радовала и вдохновляла. Потом в школу пришли дети перестройки – злые и изломанные, мечтавшие с первого класса купить ларек возле метро или на рынке. Их литература не интересовала вообще, а русский язык они хотели знать ровно настолько, сколько требовалось для оформления нехитрых мелкоторговых документов. Попадались, конечно, и другие, ориентированные на высшее образование, но их одноклассники дразнили ботаниками и унижали ужасно. Дикое время, страшно вспомнить. Тогда же в школе появились наркотики и пьяные старшеклассники на уроках. Последующие поколения учеников были еще сложнее для ее понимания – дети конца века. Возможно, если бы Кира и Стас по-прежнему жили с ней, Елене Николаевне были бы ближе и понятней те перемены, которые так лихо ворвались в повседневную жизнь. Но они к тому времени выросли, получили образование, нашли работу и потребовали размена жилплощади. Жить с сильно пьющим отцом не захотели, и правильно сделали, Елена Николаевна их не осуждала. Взяли кредиты, продали квартиру на Соколе – денег как раз хватило на маленькую двухкомнатную родителям и по однокомнатной детям. Так что спросить про айфоны и айпеды ей было не у кого, она даже компьютер толком не освоила, в отличие от своих учеников. Елена Николаевна чувствовала, что выпадает из современного контекста, отстает от времени необратимо.
