Текст книги "Любовь как спасение"

Автор книги: Ольга Лобанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

На том расстались. Вечером, Зинаида знала это точно, поговорить с Ириной наедине ей не удастся, поэтому караулила ее утром, перед работой. Выслушав рассказ дворничихи, Ирина жалобно запричитала:

– Как же так? Не можем мы с мамой Найду отдать, никак не можем. Она наша теперь, мы без нее пропадем. Понимаешь ты – Наша.

– Понимаю, но ты о Наталье подумала? Ей-то каково? Сына и мужа схоронила…

– Ой, не могу я, Зинуша, о Наталье думать, сил у меня на нее нет. Жаль женщину, что и говорить, но собаку ей не отдам. Не докажет она, что Найда – та самая, нет у нее доказательств.

– А я? Я же свидетель? – возмутилась Зинаида.

– Зинуша, милая, ты уж нас не выдавай, ради мамы, не говори Наталье ничего. Ладно, Зинуша? Пожалей ты нас.

– Я уж и не знаю, кого жалеть, – растерялась вообще-то решительная Зинаида. – Но ты бы Наталье все-таки позвонила, поговорила бы с ней, объяснила, что и как. Глядишь, она бы и не стала у вас Найду забирать. Кто сам горя хлебнул, чужую беду понимает.

– Нет, Зина, не стану я звонить, у нас у каждого свое горе, – за время разговора Ирина как-то вся сжалась, даже вроде меньше ростом стала, хотя и так метр с шапкой. – Я ей помочь не смогу, а потому и звонить мне незачем. Ты прости нас, Зина. Пойду я, пора мне. И маме, уж пожалуйста, не рассказывай о Наталье, сделай милость.

В глубокой задумчивости вернулась Зинаида домой, где, лежа на диване, дожидался начала второй смены Василий. Все ему рассказала, погоревали. Недолгий семейный совет постановил: звонить Наталье нужно обязательно. Раз не хочет Ирина, звонить придется Зинаиде. Но вот что сказать и как, не знали ни муж, ни жена. А потому со звонком решили повременить, обмозговать все и прикинуть.

– А все-таки нечестно так, не по-людски. Должна была Ирка с Натальей поговорить, непременно должна. Эх! – род человеческий явно продолжал огорчать Зинаиду.

Звонить Наталье дворничихе так и не пришлось. Двумя днями позднее, в субботу, встретила она своих пацанов из школы и, как обычно, взяв у них портфели – пусть отдохнут, а ей не в тягость, – вела домой. По дорожке вдоль дома брела семья Кочетовых в полном составе – мать, дочь и собака. Собака все выбегала немного вперед и заглядывала хозяйкам в глаза – участвовала в разговоре. Неподалеку, прислонившись к дереву, стояла Наталья. Пришла, видно, не смогла дождаться звонка. Сунув детям портфели, Зинаида бросилась к дереву. Наталья бледная – ни жива, ни мертва, но заговорила спокойно.

– Она? Она. Я вам не поверила тогда, что вы ее не видели, извините уж. – Наталья любовалась собакой. – Как она выросла, не узнать. Это только для меня время остановилось…

– Не убивайся ты так! – Зинаида не знала, то ли обнять Наталью, то ли тряхнуть, как следует, чтобы очнулась. Руки мешали, и она засунула их в карман куртки. – Видишь, она к хорошим людям попала, они в ней души не чают. Больные обе, одинокие, только Найдой и живут. Неужто заберешь? – Зинаида сама растерялась от такой перспективы. – Ты молодая, здоровая, у тебя все еще будет – и семья, и дети. А эти? Ты посмотри на них!

Зинаида не могла понять, слушает ее Наталья или нет. Остановившимся взглядом, не моргая, она смотрела на двух женщин и собаку, которые, казалось, составляют одно целое. Тронь одну часть, и рухнут все остальные, развалится целое.

– Вы правы, Зина. Пойду я, прощайте.

Больше Наталья в нашем дворе не появлялась. Ирина ни разу не спросила о ней у Зинаиды, словно той и не было вовсе. Сама же Зинаида, любящая порядок и ясность, так и не разобралась, кто в этой истории прав, кто виноват…

После этого я несколько раз встречала во дворе Зинаиду, но она, как и раньше, холодно отвечала на мои приветствия. Однажды, в самом начале зимы, как бы между прочим, Зина сказала, что они с Василием собираются домой. Родственники звонили: похоже, их завод скоро опять начнет работать. Как запустят сборочный цех, где они с Василием трудились, так они и вернутся, дома-то лучше.

Последнее время я не слышу по утрам ни Зинаидиного скребка, ни шороха ее упругой метлы. Но все равно, по привычке, просыпаюсь ровно в шесть. Лежу и думаю: все правильно, Зинаида вернулась домой, к себе – где все просто и понятно.

Лапушка

Когда-то давно, в прошлой жизни, Нина Чеботарева была замужем. Брак оказался таким коротким и таким случайным, что если бы не дочь, родившаяся через полгода после свадьбы, Нина о том союзе и не вспомнила. И даже имени мужа не вспомнила бы ни за что, если бы в паспорте дочери не было записано – Пронина Светлана Владимировна. Так они с дочкой и жили, отдельной друг от друга жизнью, но отделила Нину от дочки не столько фамилия, сколько родная Нинина мать. Бывшая учительница начальных классов, строгая и властная, Антонина Петровна буквально сжила со света мужа, Нининого отца. Сначала прогнала его, как она считала, за никчемность жить к родителям, а вскоре он умер от прободения язвы – так тосковал по дочке, да и по жене тоже. Овдовев, Антонина Петровна решила, что станет дочери и матерью, и отцом, то есть будет воспитывать с удвоенной строгостью. Не ласкала, не поощряла, не устраивала девочке праздников – боялась набаловать и испортить, зато щедро ругала, требуя исключительного трудолюбия и аккуратности. Результат получился прямо противоположный: ни одна из этих добродетелей Нине не привилась, сколько Антонина Петровна ни билась. Не то чтобы Нина делала что-то наперекор матери или настаивала на своем, она все больше молчала и замыкалась в своем не согретом материнской лаской мирке. В конце концов ей так все опостылело дома, она так рвалась в другую жизнь, что выскочила замуж через полгода после выпускного вечера. Расписали по причине очевидной беременности. Но отделиться от матери у Нины не получилось: у мужа своей жилплощади не было, пришлось жить у Антонины Петровны.

Нежданную внучку Антонина Петровна сразу же забрала под свою опеку – Нина обязана была поступить в институт. Нина не возражала: так уж случилось, что она уродилась с явной ленцой, к тому же материнские чувства в ней ну никак не хотели просыпаться, а потому энтузиазму матери, с которым та взялась ухаживать за ребенком, была рада. В школе Нина перебивалась с тройки на тройку, несмотря на усилия матери, а потому в институт поступила только со второго раза, да и то на заочное отделение областного педагогического. Муж Нины – Вовка Пронин – окончил к тому времени Строгановское училище и считал себя свободным художником. Свободным до такой степени, что даже не считал долгом материально обеспечивать семью. Антонина Петровна не скрывала своего презрения к зятю-тунеядцу и его дуре-жене, они платили ей взаимностью – презирали за мещанство и жлобство, хотя и жили фактически за ее счет.

Как и следовало ожидать, молодая семья рухнула. Вовка, освободившись от семейных уз, пошел по жизни искать свое место в большом искусстве. Нина не сильно горевала по этому поводу, он оставил ей главное – друзей-приятелей в литературно-художественной тусовке Москвы. Эти удивительные люди, которых Антонина Петровна без сомнения посчитала бы тунеядцами и проходимцами, безумно нравились Нине. Богема – так они называли себя, и это просто-таки завораживало Нину. В их компании практически никто не работал постоянно и от звонка до звонка – для творческого человека это смерть. Никто особенно не обременял себя бытовыми заботами, хотя у многих были семьи и даже дети. Зато много и с большим пафосом говорили об искусстве, особенно по ночам, в мастерской очередного непризнанного гения, разложив нехитрую закуску на битые тарелки и разлив водку в разнокалиберные стаканы. Всей компанией ходили на выставки и показы, на поэтические читки и театральные прогоны – жизнь била ключом. Антонина Петровна махнула на дочь рукой – пусть живет, как хочет, – и все свои недюжинные силы сосредоточила на внучке.

Чтобы как-то оправдать свою причастность к творческой интеллигенции, Нина начала писать рассказы. И, что удивительно, у нее неплохо получалось, несколько творений даже напечатали в толстых журналах. Еще для утверждения своих позиций Нине пригодился ее неплохой голос, и она радовала подвыпивших товарищей пением под гитару чего-нибудь сентиментального на стихи здешних же поэтов. У наиболее чувствительных слезы капали из покрасневших глаз, и они умоляли спеть еще. Но не за это любили Нину в богемном коллективе, любили ее за незлобивость и некичливость. Только она, одна из них всех, не играла гения, зато умела внимательно слушать, искренне восхищаться и сострадать.

Антонина Петровна гнала дочь на работу, и она перманентно устраивалась – то в книжное издательство, то в редакцию малотиражной газеты, то в школу учительницей русского языка, но каждый раз ненадолго. На второй же день начинала скучать, на десятый прогуливать, а через месяц расставалась с работодателями к взаимному удовольствию. За напечатанные рассказы Нина получала гонорары, совсем небольшие, которых только и хватало, что на конфеты для дочери, тортик для мамы и скромное угощенье в компанию. Как-то так и жила – не впроголодь, но и не сытно. Без мужа, но и не без романтических встреч – чаще всего на одну ночь, без взаимных обязательств и желания продолжить отношения. О семье Нина не думала, да и не хотела этого геморроя на свою голову – стирка, готовка… Зачем ей все это?

Когда один за другим умерли родители Вовки Пронина, а сам он уже много лет не давал о себе знать, их однокомнатная квартира оказалась завещанной их единственной внучке Светлане Прониной. А это значило, что фактической владелицей, до совершеннолетия дочери, становилась Нина. Гарантированный кусок хлеба! И даже когда Света выросла, квартиру продолжали сдавать, потому как денег в семье хронически не хватало.

И тут произошло нечто удивительное: Антонине Петровне, как заслуженному учителю и ветерану труда, выделили участок в шесть соток в не очень ближнем Подмосковье. Никто в семье тяги к сельской жизни не испытывал, но от упавшего с неба куска земли решили не отказываться. Сколько положено поизображать, что обрабатывают его, а потом продать. По весне поехали посмотреть на угодье, и тут случилось второе чудо: Нина влюбилась в поле, раскинувшееся за забором садового товарищества, в зеленевший за полем лесок, в деревеньку, которая спускалась в овраг, а над ней были церковные купола – усилиями местных жителей разрушенную в тридцатые годы церковь начали восстанавливать. Влюбилась так, что стала уговаривать мать поставить на участке хотя бы времянку, чтобы можно было летом заночевать. Антонина Петровна, выросшая на асфальте и другого грунта под ногами не признающая, сначала удивилась Нинкиной блажи, а потом рассудила: когда будут продавать, времянку можно внести в цену и деньги вернуть. А летом – почему бы и не переночевать, в хорошую погоду. Достала свою заначку, которую уже несколько лет собирала на похороны – на дочь же надежды никакой, – и отдала их Нине – строй, только смотри не промотай.

Нина взялась за дело рьяно. Изучила предложения, нашла времянку посимпатичнее, хотя они мало чем друг от друга отличались, и сходную по цене. Оплатила стоимость строения и доставки и стала ждать. Но ведь кто-то же должен времянку установить, а кто? Пошла в деревню, расспросила местных женщин – все, как одна, рекомендовали Николая. И мастер, и не пьет, и цену не заломит. И, что ценно, живет в этой деревне, а значит, ездить ему на работу не придется, вот только очередь к нему – таких, как она, целое товарищество понаехало. Нина нашла дом Николая, но на двери висел замок – где-то работал, видно. Пришла на следующий день, рано утром, превозмогнув свою многолетнюю привычку просыпаться после одиннадцати. Николай оказался невысоким лысоватым мужичком лет пятидесяти, вопреки Нининым ожиданиям, совсем не деревенского вида – опрятный, подтянутый, побритый. Ломаться не стал: сказал, что придет, когда привезут времянку, и доведет до состояния вполне комфортного в ней проживания. И цену назначил божескую, для Нининого бюджета подходящую. На том и расстались.

*

Через неделю, как договаривались, Николай появился на Нинином участке. Походил по нему, что-то прикидывая и измеряя, и предложил ставить домушку не там, где Нина с Антониной Петровной наметили, а на другом конце участка. И аргументировал: так в доме будет солнечнее, а значит, суше и теплее. И электричества придется меньше жечь на отопление – лето в наших местах не всегда теплое, иной раз даже в июле топить приходится. Нина с матерью слушали его, открыв рот, – на их жизненном пути такой хозяйственный мужик встретился первый раз. И тут же с его предложением согласились. Привезли времянку, Николай толково распорядился разгрузкой, установкой, и как только продавцы уехали, начал что-то колотить, подгонять, прикреплять. Нина с Антониной Петровной, ошеломленные такой вопиющей деловитостью своего работника, даже не разговаривали между собой, только многозначительно переглядывались.

Ровно в шесть Николай закончил работать, сложил инструменты и подошел к Нине.

– Тут мне еще работы на день, а вам, я вижу, ночевать негде, – говорил он просто и как-то очень серьезно. – Если хотите, можете у Клавдии переночевать, у моей соседки. Ну, заплатите немного… Она этим делом подрабатывает, к пенсии. Не ехать же в Москву, а утром опять сюда.

– Это да, Москва – не ближний свет. В любом случае, спасибо. Завтра я вас жду.

– Договорились, – Николай надел куртку и накинул капюшон – начал накрапывать дождь. – Пока, лапушка, до завтра.

Сказал и пошел быстрым шагом по направлению к деревне. Ему и в голову не пришло, что своим нечаянным словом он может вызвать смятение в Нининой душе. Лапушкой он называл когда-то жену, давно это было, и вдруг вырвалось. Почему вдруг – сам не знал. Эта женщина, хозяйка участка, не пробудила у него никакой симпатии – не то чтобы молодая, не то чтобы красивая, в каких-то старых штанах с чужой задницы… И почему городские думают, что на даче можно такими чумичками рядиться? У Николая не было ответа на этот вопрос, но он его живо интересовал, потому как подобный маскарад он наблюдал в девяти домах из десяти, где ему приходилось работать, а то и во всех десяти. Смятение же его случайная ласковость вызвала – и немалое.

«Лапушка – это он кому? – Нина даже по сторонам посмотрела – нет ли еще кого рядом, кого Николай мог назвать лапушкой. Но никого не было, даже мать сидела в стороне, довольно далеко от них. – Во дела – лапушка! Меня сроду никто так не называл». – У Нины даже щеки вспыхнули, и так приятно стало, тепло.

– Мам, ты, пожалуй, домой езжай, – Нине очень хотелось остаться одной и понежиться еще, хоть немного, в захватившей ее вдруг теплоте. – Николай сказал, что мне у Клавдии можно переночевать, а завтра он придет и все доделает.

Антонина Петровна уехала, Нина, и в самом деле за небольшую плату, договорилась с Клавдией о ночевке. Но спала плохо, хотя никогда бессонницей не страдала. Засыпала в любом месте и в любом положении, даже на сдвинутых стульях в мастерских своих художественных гениев. А тут – засыпала и сразу же просыпалась. В голове все вертелось: лапушка, надо же! Утром встала пораньше, посмотрела на себя в зеркало. «Все-таки придется коронку ставить, – зуб обломился еще год назад, но Нине и в голову не приходило поставить на него коронку – подумаешь, дело какое? Жевать не мешает, и ладно. – Приеду в Москву и пойду к протезисту», – твердо решила Нина. Она умылась, потщательнее прополоскала рот – ни пасты, ни щетки у нее с собой не было. Возле умывальника, на полочке, у Клавдии стояла баночка с кремом, покрывшаяся изрядным слоем пыли. Нина тихонько открыла ее, зачерпнула пальцем не слишком свежего крема и размазала его по лицу. Кожа благодарно откликнулась: расправилась, посвежела. «Ну, прям, Маргарита! Дай швабру – полечу», – засмеялась Нина сама на себя и села с Клавдией пить чай.

Когда Нина пришла на свой участок, Николай уже стучал молотком.

– Здравствуйте, Коленька, – весело махнула она работнику.

– Здравствуйте… – на этот раз напрягся Николай: Коленькой его звала только мама. Но мама умерла, когда ему было тринадцать лет, и с тех пор никто его так не называл. В сердце у него что-то шевельнулось, что-то давно забытое. «А она ничего так из себя, эта Нина. Вчера не показалась совсем, а сегодня даже похорошела, помолодела. Вот что значит деревенский воздух», – решил про себя Николай и принялся за работу. И весело так застучал его молоток, и на душе было весело.

Нина ходила по участку, собирала в кучу ветки, оставшиеся после корчевки деревьев, всякий прочий мусор и исподтишка наблюдала за Николаем. Первый раз она видела, чтобы человек делал такую неинтересную, на ее взгляд, работу с таким удовольствием. Даже красиво делал: ловко, споро. Николай тоже наблюдал потихоньку за Ниной и, как прирожденный строитель, проектировал объект: если эти дурацкие штаны поменять на юбку, а волосы покрасить в какой-нибудь человеческий цвет и прибрать получше, то вполне даже ладная бабенка получится.

Ровно в шесть, как и вчера, Николай закончил работу.

– Все, можете заезжать в свои хоромы. Но я вот что думаю… – Николай собирал инструменты и, прежде чем положить их в сумку, вытирал тряпкой. Хозяин! – У вас же туалета нет, как же вы здесь жить собираетесь? В поле не набегаешься.

– Действительно… – Нина смутилась – и от деликатности темы, и от того, что еще одну стройку ее скудный бюджет не предусматривал, а признаться в этом Николаю ей не хотелось.

– Давайте так сделаем: у меня на дворе много всякого хлама валяется. Я вам пока из старых досок очко сколочу, а там видно будет.

– Понимаете, я вам… – запинаясь и краснея, как девочка, Нина собралась было предупредить Николая о своей финансовой несостоятельности, но он не дал.

– Да понимаю. Когда разбогатеете, расплатитесь. Куда вы теперь от меня денетесь, – сказал и испугался, что Нина его неправильно поймет. – Я имею в виду, куда вы теперь от своей недвижимости денетесь, – Николай показал на времянку. – Ну, пока, до завтра. – Чуть было опять не сказал «лапушка», но попридержал язык – что за нежности? Вчера – случайно, а сегодня… Нет, не надо.

– До завтра, Коленька. – А Нина и не собралась скрывать свою нежность. И было почему: еще никто ей вот так просто, по-доброму, не помогал. – Буду вас ждать.

Нина позвонила матери: мол, не волнуйся, сегодня не приеду, стройка не закончилась. И отправилась опять к Клавдии на ночлег. Засыпала Нина с улыбкой: теперь у нее есть домик, хотя и маленький, но свой. Завтра еще и туалет будет, и такой удивительный Николай в ее жизни появился, Коленька…

*

Половину следующего дня Николай перевозил на своих стареньких «жигулях» доски на ее участок, потом начал колотить строение с островерхой крышей из остатков зеленого рубероида – так Николай назвал куски кровли, а Нина раньше даже такого слова не слышала. К вечеру объект был готов, осталось только сидушку внутри соорудить. Но Николай, видно, устал и засобирался домой.

– Может, ко мне зайдем, поужинаем? – Николай укладывал в машину инструменты. – Клавдия – женщина неплохая, но жадная, я-то знаю. Жил у нее несколько дней, когда в деревню на ПМЖ приехал. Она вас, поди, ни разу и не покормила?

Нина согласно вздохнула и представила себе сковороду с жареной картошкой, даже запах почувствовала – так оголодала за три дня.

– Поехали! Разносолов не обещаю, но картошку пожарю, огурчики есть соленые, грибы… Вы не волнуйтесь, я один живу.

Долго уговаривать Нину не пришлось. Но особенно Нину обрадовало это последнее – «один живу». Они ехали, весело обсуждая планы на завтра. Планов было немного – всего одна сидушка, но и дорога до деревни недлинная – чуть больше километра, как раз все успели оговорить.

В доме у Николая было чисто и скромно. «Как в казарме», – подумала Нина, хотя в казарме никогда не была. Только рыжая кошка Нюшка, сытая и вальяжная, придавала помещению некое подобие уюта. И – надо же такое! – Нина как в воду смотрела. Николай, пока чистил картошку – так же споро, как колотил доски, рассказал, что три года назад демобилизовался из армии в звании майора, по ранению. Жена от него еще до этого ушла: надоело ей офицерское безденежье и мотание по гарнизонам. Когда его ранили на Кавказе, ей сообщили, но она в госпиталь не приехала и сына не пустила. Обидно…

– Ну, это дело прошлое, чего ее судить. Из армии ушел, а квартиры нет, жить негде. Приехал вот сюда, в деревню. В этом доме мои родители жили, но они умерли давно, дом почти развалился. Но руки-то у меня, слава богу, из правильного места растут. – Николай уже накрыл на стол, поставил рюмки и початую бутылку водки. – Выпьем за новый дом? И за знакомство?

– Выпьем!

Слово за слово… В общем, эту ночь Нина провела у Николая, как-то все само собой получилось. Нине всегда казалось, что она любит мужчин возвышенных – как в смысле роста и размера конечностей, так и в смысле творческих устремлений, не таких, как Николай. Но тут вдруг выяснилось, что именно с таким мужчиной, с Николаем, ей особенно ладно и удобно, по всем статьям. Как будто они когда-то были одной плотью, а потом эту плоть разрезали произвольным манером на две части и бросили в разные стороны – живите, как хотите. А теперь половинки соединились, опять в одно целое.

– Чудно все это, – сказал в темноте Николай, покрепче обнимая Нину.

– И правда – чудно! – согласилась Нина, засыпая на его руке.

Проснулись рано, позавтракали тем, что с вечера осталось. И поняли, что расставаться им не хочется. Как быть? Поехали доделывать сидушку, доделали, сели на крылечко времянки – опять расставаться не хочется. Нина вдруг как заплачет, навзрыд, со всхлипами. Сто лет не плакала, даже забыла, как это бывает, а тут слезы ручьем.

– Вот что, лапушка, я тебе скажу. – Как услышала «лапушка, так еще горше заревела. – Ну, успокойся, ладно тебе, – Николай гладил ее по плечу, и она все тыкалась в его руку, как щенок. – Поезжай домой, собери вещи и приезжай ко мне. На ПМЖ.

– Да я же не умею в деревне жить, – заливалась Нина слезами. – Я же ничего не умею, даже щи варить.

– А ты пробовала? – Нина покачала головой. – А говоришь – не умею. Ты попробуй, не получится – поможем, не поймешь – подскажем. У нас в армии так, – засмеялся Николай, и Нина – в ответ – посветлела лицом.

*

Пока Николай был рядом, Нина ничуть не сомневалась – жить им надо вместе. А как осталась в электричке одна, сомнения налетели на нее пчелиным роем. И каждое норовило побольнее ужалить. На что жить, если нет ни работы, ни каких других доходов? Как без Москвы, особенно когда зима придет, – с тоски же умереть можно? «Да и зачем я ему, старая дура безрукая? За него, поди, все местные бабы детородного возраста сватаются, а тут городская, на тебе…» – последнее сомнение особенно тревожило Нину. Пока до дома добиралась, уверенности не прибавилось. Мать встретила, как всегда, упреками – где шлялась столько дней, деньги, поди, промотала…

– Я, мам, в деревню жить уезжаю. Насовсем, – сказала и испугалась – сожгла мосты, обратного хода нет. И вообще, это же был ее первый открытый бунт против матери за все сорок пять лет жизни – удивительное дело!

– И кто же тебя там ждет, раскрасавицу такую? – Антонина Петровна и не думала всерьез воспринимать слова дочери. – Неужели Николай? Я о нем лучше думала.

– Николай, – сказала Нина и прямо-таки почувствовала его твердую руку – не дрейфь, лапушка! – Мы с ним решили вместе жить. Ну, попробовать вместе…

– Мать, что я слышу! – в дверях стояла Света с вытаращенными глазами. – Ты – в деревню? Анекдот! А как же твои рассказы?

– Да ладно тебе, – Нина даже смутилась от дочерних слов. Неужели она всерьез воспринимает ее писательство? – Будем считать, что отечественная литература понесла невосполнимую утрату. Шутка. Вот что я вам скажу, – пора было переходить к организационным вопросам. – Вы без меня прекрасно обойдетесь, вам даже лучше будет, просторнее – у каждой своя комната. Ты, Светка, работаешь, значит, сама себя кормишь. У бабушки пенсия – маловато, но все деньги за квартиру я тебе, мам, оставить не могу. Мне же тоже надо будет на что-то жить, так что пополам. Один месяц твои деньги, второй – мои, я за ними приезжать буду.

Даже сама удивилась, как все дельно разложила, как будто всю жизнь решала хозяйственные вопросы. Мать с дочерью смотрели на Нину во все глаза – что это с ней? Уж не подменили ли ее в деревне?

– И когда уезжаешь? – спросила Антонина Петровна, осознав, наконец, всю серьезность Нининых намерений.

– Завтра. Чего тянуть? – И вправду, тянуть не хотелось, она уже скучала по своему Коленьке, и по запаху его дома, и по рыжей Нюшке. Когда только привязаться к ним успела?

– Дела! – заключила Света и ушла в свою комнату, прикрыв поплотнее дверь, – видно, собираясь сообщить новость подружкам, а может, и дружкам. Да какая ей, Нине, разница!

Нина достала с антресоли чемодан и дорожную сумку. Потом подумала, прикинула и чемодан опять отправила на антресоль – решила зимние вещи пока не брать. Как у них все сложится, кто знает? Надо будет – заберет. Весенне-летний гардероб легко уместился в сумку, на дно Нина сунула кулинарную книжку – на нее была вся надежда.

Антонина Петровна наблюдала за сборами дочери с очевидной грустью. Что ей теперь делать целыми днями в пустой квартире? Кого воспитывать, кого ругать? Светка не очень-то к себе подпускает, строптивая выросла.

– Не грусти, мамуля, – попыталась успокоить старушку Нина. – Скоро лето. Николай подключит электричество – можешь на дачу переезжать, к нам поближе.

– А может, я у вас поживу, в деревне? – неуверенно, даже как-то заискивающе, что совсем ей было несвойственно, спросила Антонина Петровна, совсем уж испугавшись перспективы одной жить во времянке, на голом не обихоженном участке, хотя и с туалетом.

– Ну, уж нет! Дай мне хоть последние бабьи годочки одной с настоящим мужиком пожить, – такая решительность тоже была несвойственна Нине, а потому отказ прозвучал особенно убедительно.

На том мать с дочерью и расстались. Утром проводить Нину не встали ни Антонина Петровна, ни Светлана. «И к лучшему», – сказала себе Нина и шагнула в новую жизнь.

*

Новая жизнь встретила ее ярким солнцем, синим небом – такого она никогда и не видела в городе – и радостной улыбкой Николая:

– Лапушка! А я уже соскучился, – Николай понял, что их с Ниной совместная жизнь должна будет пройти испытательный срок – одна небольшая сумка с вещами об этом красноречиво свидетельствовала. Но никак этот факт не прокомментировал.

– И я тоже, Коленька, соскучилась. Как ты тут?

– У меня та-акое! Нюшка ночью родила, двух котят – представляешь! Я первый раз видел, как кошки рожают, – Николай буквально захлебывался от восторга. – Они такие маленькие, слепенькие…

– Поэтому она такая справная была – беременная?

– Ну, наверное… Я же и сам не знал – толстая и толстая, кушает хорошо, думал.

– Покажи! – Нина тоже никогда не видела новорожденных котят и даже немного волновалась.

Нюшка оказалась трепетной матерью: котят чисто вылизала, по тому, как они сладко посапывали, понятно было, что накормила досыта. Этим двум любопытным, хозяину и чужой тетке, не обрадовалась – прикрыла котят своим телом и недовольно заурчала. И такая тут Нину нежность прошибла! Вот оно – материнство, а она его и не испытала вовсе, как-то мимо прошло.

– Нюш, ты не бойся, мы вас не обидим. Сейчас я тебе водички свежей принесу и поесть чего-нибудь. Коленька, есть чем мамашку нашу покормить? – Нине так захотелось помочь Нюшке в ее нелегком материнском деле, поддержать. И это чувство было для Нины внове – всерьез заботиться о ком-то ей еще не доводилось.

Нюшка поела с удовольствием, попила, а потом, прежде чем вернуться к котятам, подошла к Нине и, ласково мурлыкая, потерлась о ее ноги – спасибо, мол, хозяйка. Нина опять, как вчера на крылечке, заревела навзрыд:

– Коленька, милый, я, наверное, тут не смогу, – плакала Нина, не в силах справиться с переполнявшими ее чувствами. – Это, знаешь, как деревенский воздух после Москвы – слишком много кислорода, организм не справляется. Вот и у меня сейчас так – слишком много… – Она даже не знала, как это сказать, боялась, что прозвучит фальшиво или слишком пафосно.

– Чего много-то? Скажи толком, не понимаю, – успокаивал ее Николай, начиная побаиваться, что его скоропалительный выбор пал на слишком уж нервическую особу – плачет без конца, а чего плачет – сама не знает.

– Ой, Коленька! Любви как-то слишком много на меня свалилось – и к тебе, и к Нюшке, и к котятам… У меня такого еще не было никогда.

– Так это же хорошо, что любви много! – Николай успокоился – просто оттаивает человек, весна. Надо подождать. А она добрая, его лапушка, он не ошибся.

*

По большому счету в ее новой деревенской жизни Нине нравилось все. И дни, полные непривычных забот и удивительных открытий, и ночи, которые с приближением лета становились все короче, и надо было успеть не только утомиться от жарких чувств, но и отдохнуть к началу трудового дня. Иногда, ближе к вечеру, когда ждала Николая после работы к ужину, Нина садилась на крыльцо и пыталась представить, что бы она делала сейчас в Москве. Это как раз то время, когда ее приятели начинали сбиваться в стаю, чтобы провести вместе вечер, а то и ночь. Она уже и тогда, в Москве, стала замечать, как постарели и поблекли ее гении, как изменились их разговоры – начинали, как положено, об искусстве, но быстро переходили на ощущение пустоты и серости, которое так и не покинуло их творческие души, несмотря на перестройки и переборки в отечестве. Никто из них так ничего путно и не сотворил, вся их гениальность ушла на разговоры… Сейчас, на удалении – временном и географическом, эти люди, которыми она столько лет восхищалась, казались ей смешными, как бы и не настоящими, уходящими в старость, так и не повзрослев. Она не скучала по ним. Удивительно, но она не скучала и по матери с дочерью. Звонила, узнавала, что здоровы, и этого Нине было достаточно.

У нее было много серьезных забот: помимо котят, которые прямо на ее глазах превращались в отчаянных сорванцов-подростков со всеми вытекающими из этого безобразиями, Николай озаботил ее посадкой на огороде всякой полезной зелени: лука, моркови, свеклы, петрушки-укропа. Поначалу отличить культурные всходы от сорняков Нина не могла, как ни старалась. Потом глаз попривык и стал выделять, что подлежало нещадному уничтожению, а что – уходу и заботе. И уж совсем другая жизнь началась, когда однажды Николай привез из города цыплят – петуха и четырех курочек.

– Коленька, ты моей погибели хочешь? Я же цыплят только замороженными видела и на столе, с рисом.

Назад к карточке книги "Любовь как спасение"