Текст книги "Роковой роман Достоевского"
Автор книги: Ольга Тарасевич
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Он вытащил из пачки еще одну сигарету и с удивлением заметил: руки-то трясутся. И неожиданно сильная тревога вдруг заскреблась в душе. Но в ту же секунду пискнул компьютер, под потолком в рыжеватых разводах замигали, включаясь на полную мощность, лампы. И Артур, позвонив фотокору по поводу предстоящего мероприятия, с головой ушел в работу.
Глава 2
Петербург, декабрь 1849 года, Федор Достоевский
Сейчас мне уже не больно вспоминать эти строки. Тургенев, Некрасов – они очень быстро из приятелей моих превратились в недругов, ездили по салонам, рассказывая, в том числе и всенепременно дамам, что я после «Бедных людей» возгордился безмерно. Некрасов к тому же еще и печатал в «Современнике» критические отзывы на «Двойника». Случилось же все это после того, как Белинский первый предал меня с Голядкиным.[13]13
Главный герой повести «Двойник».
[Закрыть] Как гром среди ясного неба, ведь хвалил отрывки из неоконченной работы!
Я откуда-то знал совершенно отчетливо, что все злобные мои критики совершенно не правы. Что дело тут вовсе не в моей молодой горячности и чрезмерном самолюбии, а в таланте силы неимоверной. С которым действительно немногие могут сравниться. Управляться с ним, со своим талантом, я хорошо еще не умел, некоторые листы «Двойника», написанные в усталости и мучительном истощении после болезни, действительно ужасны. Но вместе с тем повесть эта выше «Бедных людей», а понять не могут то ли из-за зависти, то ли из-за бедности собственного пера.
И особенно было досадно оттого, что Дунечка[14]14
Авдотья Панаева, супруга литератора и журналиста Ивана Панаева, была первой серьезной любовью Федора Достоевского.
[Закрыть] знала все, про критику, про насмешки. Все же, пресквернейшим образом, происходило прямо на глазах Авдотьи Яковлевны! Особенно любил меня шпынять красавец Тургенев. Он приезжал к Панаевым, и из-за его насмешек уже через каких-нибудь четверть часа я оказывался в прихожей и от ярости не мог попасть в рукава подаваемого лакеем пальто. Тогда скорее выдергивал одежду из рук слуги, чтобы скрыться за дверью, дабы Дунечка не заметила, как из глаз моих вот-вот готовы брызнуть слезы.
Дуня смеялась надо мною. Я видел насмешку в ее огромных карих очах, в небольшом ротике с чуть выдававшейся вперед полной верхней губкой, придававшей красивому чистому лицу выражение легкой надменности.[15]15
Внешностью Авдотьи Панаевой Достоевский позднее наделил Дуню, сестру главного героя романа «Преступление и наказание» Родиона Раскольникова.
[Закрыть] Но чем невозможней становилась Дунина благосклонность ко мне, тем сильнее в воспоминаниях преследовали меня ее недостижимые губы, гладкие темные волосы, белоснежная тонкая шейка, обвитая нитью крупного чуть розоватого жемчуга.
Теперь нет во мне боли, судорог уязвленного самолюбия, горечи неразделенной любви. Напротив, я тих, спокоен и чувствую неимоверное умиротворение и готовность все принять. В Алексеевском равелине Петропавловской крепости я пишу «Детскую сказку»,[16]16
Рассказ был опубликован под названием «Маленький герой».
[Закрыть] в ней не видно ни мук, ни озлобленности, только чистая, как горный ручей, первая трогательная детская любовь.
Хотя, конечно же, долго я размышлял о том, почему оказался среди «петрашевцев» и отчего нынешнее положение мое совершенно темно и незавидно. И понял: никогда и никому не позволено отступать от Христа. И пусть даже скажут тебе, вот истина, совершеннейшая и очевидная истина, но это истина без Христа. Надо тогда все равно оставаться с Христом, а не с истиной. Да и не можно, строго говоря-с, истине быть без Христа. Его сияющая личность, муки за грехи человеческие и еще больше укрепленная в муках любовь – вот что есть истина. Все прочее – лишь туман заблуждений или суть учения Христова, но облаченная в иную форму.
Кабы понять это раньше! Но я забыл про Бога. Богом моим, и многих молодых людей, впрочем, тоже, был Белинский. А он в Господа не веровал, так как веровал в революцию, а революция всенепременно, как это всем известно-с, начинается с атеизма.
– Знаете ли вы, что нельзя насчитывать грехи человеку и обременять его долгами и подставными ланитами, когда общество так подло устроено. Человеку невозможно не делать злодейства, когда он экономически приведен к злодейству. Нелепо и жестоко требовать с человека того, чего уже по законам природы не может он выполнить, если бы даже хотел, – сказал мне как-то Белинский. А потом, распаляясь все больше и больше, добавил: – Да поверьте, что ваш Христос, если бы родился в наше время, был бы самым незаметным и обыкновенным человеком; так и стушевался бы при нынешней науке и при нынешних двигателях человечества.[17]17
Цитируется по С.В. Белову, «Федор Михайлович Достоевский».
[Закрыть]
Я то любил Белинского, то досадовал на него. Но даже когда досадовал, авторитет его для меня являлся весьма и весьма значительным. Последний год своей жизни Белинский совсем меня не звал к себе, а без приглашения являться не пристало. И вот все чаще по пятницам стал захаживать я к Буташевич-Петрашевскому. Читали Гоголя, говорили о Фурье. Я там скучал, пока не сблизился с мрачным красавцем Спешневым. И уже внутри кружка Петрашевского возник еще один кружок, более радикальный, и я к нему с радостью примкнул. Измученный равнодушием публики к моему творчеству, жаждущий сделать что-то значительное, раз с романами покамест не получилось, я всецело отдался новым прожектам.
За попытками устроить свою типографию мы особо не задумывались, как будет выглядеть совместная наша работа. Кто-то говорил о революции, кто-то мечтал об отмене крепостного права. Знали только все мы, что желаем добра своему Отечеству.
В день ареста я вернулся домой поздно, лег спать и тотчас заснул. Но вот гулко звякнула сабля, и в комнате моей зазвучали чьи-то голоса. Открыв глаза, увидал я квартального или частного пристава с красивыми бакенбардами, а еще господина с подполковничьими эполетами и в дверях – солдата. Подполковник сказал:
– По повелению-с.
Пока я одевался, перерыли незваные гости мои книги, золу поворошили в печи, взяли стопку писем. На столе был оставшийся от занятого долга пятиалтынный. Заинтересовались и им.
– Не фальшивый? – спросил я, уже одевшись.
– Надобно проверить, – ответствовал пристав.
Да-с, серьезные господа. Забрали пятиалтынный. Потом, конечно же, живо провели меня в карету. Приехали мы к Цепному мосту, а там уже было много народа и еще привозили.
– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, – сказал кто-то.
А ведь и правда был Юрьев день.
Когда добрались до Петропавловской крепости, мрачной и сырой, когда увидал я серое арестантское платье в пятнах, услышал, как жалобно плачут колокола на Петропавловском соборе, решил, что и трех дней тут не выдержу, помру.
А потом все понял и успокоился. Брат Михаил передал мне книг, Евангелие. Вот тогда-то и открылось мне: за грехи платить надо, и нести свой крест полагается смиренно и покорно, не ропща, без сожаления.
На следственной комиссии обвинили меня в вольнодумстве и чтении письма Белинского к Гоголю, атеистического содержания.
Наверное, ожидает меня Сибирь и каторга. Раз так случилось, то надо смириться. Уныния нет во мне, хотя здоровье расстроилось пуще прежнего…
…В ту ночь отчего-то не сомкнул глаз. А под утро лязгнула дверь камеры, и, вошедши, солдат сказал:
– Для оглашения приговора надлежит прибыть.
Приговор? Скорее бы, скорей! Мочи нет терпеть неизвестность!
Но отчего так долго едем мы в карете? Пересекли Неву, направляемся к Семеновскому плацу. И люди, да, уже различимы, целая толпа на белоснежном, искрящемся от солнца снеге; скрипящий мороз превращает людское дыхание в клубы пара.
С трудом узнал я своих товарищей – «петрашевцев». Бледные, осунувшиеся. В их глазах – страх, и в моих, надобно полагать, тоже. Да как не забояться, когда в центре плаца – эшафот, а подле столбы, и поблизости – солдаты с ружьями.
Сердце мое тревожно замерло. Что-то случится со всеми нами, бедными?
– Отставного поручика Достоевского за участие в преступных замыслах, распространение письма литератора Белинского, наполненного дерзкими выражениями против православной церкви и верховной власти, и за покушение, вместе с прочими, к распространению сочинений против правительства приговорить к расстрелу!
Расстрелу! Слово это мгновенно и обреченно выстреливает прямо в мое сердце. Так вот зачем все это – плац, эшафот, солдаты! Все уж приготовлено, и приговор огласили, стало быть, уже скоро, уже совсем скоро перестану я быть человеком.
Не верю. Не хочу верить, не хочу умирать, Господи, да что же это такое?! Мне всего двадцать семь лет! Так и не сделано мной ничего, не осознано. А сколько времени я потратил, не догадываясь даже, какой дар великий, чудо бесценное – жизнь. Если б только знать! Это каким можно было быть счастливым, сколько понять, столько всего сделать…
Страх и боль разрезают меня на мельчайшие кусочки. Страдания от ран телесных кажутся теперь весьма желанными. Вот если бы только сейчас настоящих ран, забыться в них! Душа же моя, предчувствуя агонию, мучается так страшно, что даже хочется, чтоб все уже было кончено. А потом вдруг появляется радость – так много времени еще есть у меня. И снова страх, снова муки, скорее бы меня уже убили…
Под раскатистый хохот Григорьева («Он сошел с ума, вы видите, точно сошел с ума», – шепнул мне Спешнев) нам раздают белые балахоны и капюшоны.
Раздеваемся. Как жарко мне на двадцатиградусном морозе. Смотрю на сверкающее золото купола виднеющейся вдалеке церкви.
– Nous serons avec le Crist,[18]18
Мы будем с Христом ( фр. ).
[Закрыть] – слышу я свой голос.
– Un peu poussiere.[19]19
Горстью праха ( фр. ).
[Закрыть]
Спешнев, мой Мефистофель, ты так и не уверовал. Прими, Господи, его душу и… мою?
Как же я богат! Неимоверно, бесконечно! У меня так много времени, минут пять. Еще пять минут жизни, пять! Какое бесценное богатство!
Еще ходит по эшафоту священник, дает целовать крест. А там исповедь. А там… я во второй тройке. Меня убьют после, позднее, не сейчас!
Священник ушел, и тотчас на эшафот поднялись солдаты, схватили Петрашевского, Спешнева и Момбелли. Подвели к столбам, привязали. Колпаки уже надвинуты на глаза товарищей, звучит команда «клац», солдаты направляют ружья.
Мне так больно от всего этого, что я начинаю задыхаться. С ужасом прислушиваюсь. Звенящая тишина воцарилась. Сейчас затрещит, и друзей моих бедных не будет, а после и меня тоже не будет. Нет, не надо! НЕТ!
Я брежу.
Я сошел с ума, как бедный Григорьев.
Я сошел с ума, но… «петрашевцев» ведь и правда отвязывают. Потом я вижу вдруг сваленную перед нами гору тулупов и кандалы.
Лишь после того, как мои ноги сковали стылым железом, приходит радостное осознание: спасен. Мы все спасены! Пусть каторга, пусть Сибирь, но мы будем жить.
Жить, жить, ЖИТЬ!
Какое же, однако, это глубокое счастье. Чудо. Дар…
* * *
– Вы просили принести завтрак к десяти!
Лика Вронская, постанывая, отмахивается от назойливого голоса, пытается спрятаться в тумане сна. Но, как дрель, в воспаленный мозг настойчиво ввинчивается:
– Просыпайтесь. Наверное, у вас дела, надо позавтракать.
– Хорошо, – не открывая глаз, пробормотала Вронская.
Ощущения в пробуждающемся теле ужасны. Голова словно налита свинцом, трещит, раскалывается, горит. Горит… и одновременно мерзнет.
«Ах да, – сквозь обрывки сна вспомнила Лика, – я же лысая, Верочка вчера состригла мои обгоревшие локоны, оставив коротенький „ежик“. В номере прохладно, в Питере прохладно, голове лысой прохладно. А боль – это следствие чрезмерного потребления саке. Теперь понятно, что переборщила. И вообще – писательнице неприлично так надираться. Все задним умом крепки… Сначала хотелось снять стресс, вызванный аварией в прическе. Потом – уменьшить страх перед предстоящими мероприятиями. Ведь общаться с большим количеством незнакомых людей сложно. Журналистские рефлексы непринужденной уверенности, как оказалось, пасуют, буксуют, не срабатывают. Если твои пальцы на кнопке диктофона – ты царь и Бог, задаешь любые вопросы, практически полностью контролируешь ситуацию. Когда же диктофон у твоего рта, когда глаза слепит лампа телекамеры, все меняется. Очень уязвимое положение. Как удар под дых – неожиданная реплика или интеллектуальная ссылка, смысл которой не понять. И вот уже, растерянной, напуганной, хочется удрать. А никуда не деться с подводной лодки, надо „держать лицо“. Впрочем, журналисты – еще полбеды. На встречи приходят странные неадекватные личности, брызжущие злобой и завистью, протягивающие папки со своими бесценными творениями. „Да как ты можешь писать книги, по какому праву?!“ Или: „Ты же писательница – давай, помогай и мне напечататься!“ Таких придурков единицы, но они настолько выбивают из колеи, что десятки приветливых читателей ситуацию не спасают, кровь-то выпита, нервы сожжены. Вот саке помогает об этом забыть. Помогает думать о том, что, может, и есть люди, которых искренне радует плод бессонных ночей, придуманные жизни книжных героев, на которые разменивается твоя собственная…»
– Уже четверть одиннадцатого, а вы так и не проснулись!
Влажное ледяное жуткое прикосновение к плечу мгновенно заставляет Лику совершить множество действий: открыть глаза, натянуть до подбородка одеяло, приподнявшись, облокотиться на спинку кровати.
Лицо портье-вампира выглядит мечтательным, на губах блуждает легкая омерзительнейшая улыбка.
– Спасибо за завтрак, – буркнула Лика, решив не миндальничать с явно посылающим сексуальные флюиды парнем. – Очень мило, что вы меня разбудили.
Вампир переминается с ноги на ногу.
– А может… Хотите, я покажу вам Питер? У меня смена через час заканчивается.
– Спасибо, не надо, – отчеканила Лика. И, насупившись, добавила: – Я очень тороплюсь!
Издав вздох-стон, портье бросил на Вронскую печальный взгляд и удалился.
«Бред какой-то, – подумала она, жадно сделав пару глотков крепкого, но уже едва теплого кофе. – Мало того что этот парень – вампир, так он же еще юный вампир. Никогда не понимала взрослых женщин, интересующихся молодежью. На мой взгляд, самое привлекательное в мужчине – мозг. А как парню, который младше, вырастить мозг лучше, чем у меня? Я же этим процессом взращивания мозга дольше занималась! Теоретически, конечно, возможно, что в свете особой одаренности прыщавый вьюнош окажется Сократом. Но в реальной жизни я таких не встречала».
После кофе в гудящей голове прояснилось. Очень захотелось перекусить, но Лика, с тоской покосившись на омлет, поставила поднос на столик. Непонятно, как молодых людей с такими жуткими руками принимают на работу. Возможно, это не кожное заболевание, а хроническая небрежность. Но есть еду, приготовленную вампиром, невозможно даже при сильном голоде!
К приходу Ирины Вронская успела принять душ, надеть бордовый джинсово-вельветовый брючный костюмчик. И нанести макияж, не очень яркий, но все же свидетельствующий, что презентация нового романа – событие далеко не рядовое.
– Слушай, да ты цветешь и пахнешь! – изумилась Ира, оглядывая Вронскую. – А вчера, солнце, ты была в таком состоянии, что я думала, полдня потратим на реабилитационные процедуры. Впрочем, временем сегодня мы располагаем, так что я уж тебя не ограничивала в твоем единении с саке. Как тебе новая прическа? Привыкла?
Вронская подошла к зеркалу. Конечно, непривычно, когда от шевелюры значительно ниже плеч остается символический кустик. Но волосы же отрастут. К тому же сушить и укладывать феном такую стрижку не надо. А еще, пожалуй, практически бритый череп делает большие зеленые глаза и вовсе огромными, подчеркивает высокие скулы. Сойдет!
– Все, что ни делается, к лучшему, – философски провозгласила Вронская, и ее вдруг забурчавший от голода живот выразил с этой мыслью полное согласие.
Ирина понимающе улыбнулась.
– Ты тоже не завтракала?
– Не смогла. А экскурсию по Питеру тебе вампир предлагал совершить?
Бренд-менеджер кивнула, и Лика расхохоталась:
– Бедный наш вампир! Никто его не любит. И вот он широко раскидывает сети, надеется поймать хоть одну маленькую рыбку!
– Давай собирайся, – распорядилась Ирина. – И пойдем завтракать. Думаю, суши-бар посещать не стоит, да?
Тошнота так отчаянно заплескалась в горле, что Лика замотала головой. Никаких суши, и, конечно же, никакого саке!
Ирина, явно успевшая накануне изучить окрестности возле гостиницы, быстро привела Вронскую в симпатичную пиццерию. И, еще не дождавшись заказанной лазаньи, принялась рассказывать о планах на сегодняшний вечер.
Получалось, что ничего особо серьезного делать не придется. Сказать пару слов о новом романе, подписать желающим книжки. И пригласить всех присутствующих выпить по бокалу шампанского. Стол с закусками будет накрыт прямо в здании, где торгуют книгами. Район там промышленный, ни кафе, ни ресторанчиков поблизости не имеется, а что это за презентация без шампанского! Во время фуршета, продолжала Ирина, можно дать интервью. На встречу уже приглашены журналисты парочки печатных изданий и городского телеканала.
– Конечно, хотелось бы более высокого уровня представительства телевидения. Но додушить корпункты центральных каналов у меня не вышло, – сокрушенно заметила Ирина, изящно расправляясь с лазаньей.
Вронская недоуменно хмыкнула. С обликом бренд-менеджера совершенно не вязалось слово «додушить». Впрочем, тем больший шок, должно быть, возникает у тех, кто имеет с Ириной дело. Пораженные перевоплощением «тургеневской девушки» в сурового гестаповца, они явно выполняют все Ирины просьбы. Ну, или большинство…
«Организуя такое мероприятие, я бы с ума сошла, – думала Лика, с удовольствием доедая лазанью, готовили в этом заведении изумительно. – Я бы боялась, что не придут люди, не привезут спиртное или банально не хватит закусок. Впрочем, чего мне за Иру переживать. Мне о себе самое время побеспокоиться, мандраж уже начинается конкретный».
Ирина предложила пройтись перед презентацией по магазинам, но Вронская отказалась. Признаваться, что ей там совершенно не интересно, к тому же от стресса она рискует накупить десять пар джинсов, а ими уже и так весь шкаф забит, не хотелось. Поэтому Лика решила прикинуться девушкой культурной и предложила посмотреть достопримечательности.
– Здесь рядом Владимирская церковь, музей Достоевского, – откликнулась Ирина и лукаво усмехнулась. – Вроде кто-то в интервью всегда говорил, что Достоевский – любимый писатель?
Вронская кивнула, с удивлением отмечая, что привычные кудри больше не скользят по плечам.
– Любимый, это правда. Но я сейчас совершенно не готова к походу по святым местам русской литературы.
– А к чему готова?
– Мама! – скорчив гримасу, выкрикнула Лика. – Роди меня обратно!
Ирина нервно застучала пальцами по столу.
– Не нравится мне твое настроение.
– Оно мне самой не нравится.
– Тогда, – в голосе Иры зазвенели стальные нотки, – мы закажем десерт. Не надо так на меня смотреть! Мы закажем десерт, фиг с ними, с калориями, тебе надо сладкого.
– Да не люблю я, – взмолилась Вронская. – Конфеты «Дежавю» – честное слово, единственная моя слабость. Можно я кофе со сливками возьму? Он тоже сладкий!
– Можно, – смилостивилась бренд-менеджер и пододвинула к себе сотовый телефон и ежедневник. – Закажем по кофейку и будем работать. Мне нужно сделать пару звонков. А ты составляй план своего выступления.
Вронская недовольно забурчала:
– Слушаю и повинуюсь…
* * *
– Та-ак… И что все это значит? – растерянно поинтересовалась Вера, появившись в спальне. – Ты решил именно сейчас перебрать все вещи из своего гардероба?
– Да ты мне дашь спокойно собраться или нет?! – рассвирепел Влад и, отбросив черный свитер от Marni, с ужасом осознал, что шкаф пуст, одежда свалена на кровать, а надеть на презентацию романа Лики Вронской совершенно нечего.
Вера негодующе хмыкнула и с треском захлопнула дверь. Потом до Влада донеслись сдавленные рыдания, от которых стало и вовсе тошно.
Он не глядя вытащил из горы одежды пару тряпок. Под руку подвернулись злосчастный свитер от Marni, темно-коричневые вельветовые джинсы Dior Homme.
«Не самое лучшее сочетание, – решил Влад, бросив взгляд в зеркало, – но мы опаздываем. И Вера опять злится. Но я не знаю, как объяснить весь этот бардак и свое волнение. Не знаю и не хочу. Сейчас для меня важно только одно…»
…Вчера Вера закончила делать вечернюю укладку и, устав от долгих попыток вытянуть сильно вьющиеся волосы клиентки, убежала покурить на балкон. А Влад прикидывал, как раскрутить продюсера на новый синтезатор с большим количеством тембров и чувствительными клавишами. И одновременно думал о том, что он – все же, наверное, редкостная свинья. Потому что у него кризис, для нового альбома нужна песня. Но в голову ничего путного не приходит. Вдохновение, увы, с Верой не связано. Но они больше десяти лет вместе, и это любовь. Только творчеству от этого ни горячо, ни холодно. Это чудовище питается только новыми эмоциями. Ходить «налево» – мучить Веру. Не мучить Веру, не кадрить новых девчонок – не писать песен. Но песни-то писать хочется! Замкнутый круг какой-то…
В салоне тем временем нарисовалась примитивная, как дешевая гитара, администратор Алла и затрещала:
– Девочки, кто поедет спасать писательницу Лику Вронскую?
Какая-то часть сознания еще ориентировалась в ее непринужденном трепе: надо ехать в гостиницу, добраться до салона клиентка не может, потому что у нее обгорели волосы, и на завтра ее записать нельзя, у Лики презентация. Пусть едет Вера, по записи к ней сейчас никого нет, тем более и водитель персональный у нее имеется, да еще какой!
Но это была совсем маленькая часть. В ушах взрывалась невообразимая какофония, перед глазами лихорадочно метались судорожно неуловимые слова.
Ее имя. Просто ее имя – и началась болезнь. Такого никогда раньше не было.
Песни приходят иначе. Сначала в сознании вспыхивает яркий визуальный образ. Человек, клочок города, природа – да что угодно. Он вспыхивает и практически одновременно начинает звучать . И понеслось! Пластинка лейтмотива прокручивается в голове, прокручивается, перерастает в мелодию. С мелодией интересно. Ей подбираешь аранжировки, в нее нарезаешь слова текста, и проигрываешь, и напеваешь.
Но имени мало.
А песня почему-то уже есть, мучительно красивая, может, даже самая лучшая. Она есть, но строптивая мелодия не улавливается, слова ускользают, и очень больно бежать за призраком, а не бежать не получается…
Бедная Вера, как она вчера измучилась! Сначала ей пришлось пообещать, что она попросит у Лики приглашение на презентацию. Потом выслушать критику по поводу слишком короткой стрижки.
– Да не могла я ничего, кроме «ежика», ей сделать, у нее полголовы выгорело! – всхлипывала она в машине.
– Можно было сделать асимметричную стрижку! – кричал Влад.
Кричал и… пугался. Отчего-то было очень жаль ее состриженных волос. И безумно хотелось спросить, как Лика выглядит. А еще почему-то казалось, что нельзя лететь, как мотылек, на огонь странного имени. Нельзя. Но не остановиться.
Проклятая музыка…
Невыносимо прекрасная непойманная песня…
Неизвестное лицо…
Ночью, дождавшись, пока Вера уснет, Влад выскользнул из постели, включил ноутбук, дрожащими руками набрал в «картинках» гугля: Лика Вронская. И счастливо улыбнулся. У песни, оказывается, зеленые глаза…
…– Влад! Мы едем или нет?!
Ему хотелось сказать: «Мы не едем, а летим!»
Но заплаканное личико Веры выглядело таким несчастным, что невольно напрашивался вывод: лучше бы вчера он не приезжал к ней на работу. И пребывать в счастливом неведении относительно завораживающего имени и его обладательницы…
* * *
Виктор Шевелев медленно ехал по улице, стараясь не упустить из вида тонкую девичью спину, обтянутую бордовой курточкой. Мощный «Ауди А8» недоуменно гудел, выражая явный протест против действий хозяина, и не думающего переключаться с третьей передачи.
Водитель с досадой морщился, и сам до конца не понимая, с чего ему понадобилось шпионить за собственной супругой. А потом вдруг вспоминал, как изменилось вчера ее личико, и скрежетал зубами в бессильной злобе. Неужели девчонка завела себе любовника?
Нет, рассуждал Шевелев, любовник у нее в прямом смысле этого слова появиться бы не успел. Вчера Элен вернулась домой в каком-то странно-задумчивом настроении и сразу же сообщила, что завтра в клуб не пойдет, так как собирается на презентацию нового романа Лики Вронской. Дескать, была у косметолога, та рассказала ей о том, что на книжную ярмарку приедет московская писательница. А книги этой Вронской читаются взахлеб, и надо взять автограф. Ну и вообще, любопытно посмотреть, какая писательница в жизни.
Комната супруги действительно завалена книгами в ярких обложках. Но – слишком много объяснений, и эта решимость в глазах, сделавшая вдруг изученное до малейших черточек лицо таким чужим… В салоне, впрочем, Элен действительно была, на всякий пожарный пришлось проверить. Точно была. Неужели она там с кем-нибудь познакомилась? Возможно, мужчины тоже стригутся, ходят на массаж, делают маникюр…
«Мне тридцать семь, а ей всего двадцать, – напомнил себе Виктор. – Конечно, я контролирую каждый ее шаг, каждое действие. И вот все же моя девочка от меня ускользает. Надо разобраться, в чем дело. Жить с рогами – что может быть глупее?! И это ведь тем более обидно, что, несмотря на тотальный контроль, Элен свободна, живет полной жизнью и уже получает от этого удовольствие. Главным в наших отношениях, я ей это еще перед свадьбой сказал, будет честность. Но жена что-то явно скрывает! Годы занятия бизнесом вырабатывают колоссальную интуицию. И эта интуиция со вчерашнего дня твердит: „Здесь что-то нечисто“».
Элен остановилась у цветочного ларька, выбрала охапку солнечно-желтых хризантем и, зажав букет под мышкой, задышала на покрасневшие ладошки.
С цветами – ну, значит, точно на презентацию!
«Опять перчатки забыла, Маша-растеряша, – улыбнувшись, растроганно подумал Виктор. – И машину водить не хочет, вот глупая. Сколько раз ей говорил, давай куплю тебе симпатичный девичий джипик. Не хочет. А мерзнет ужасно. Сейчас вот, я на сто процентов уверен, ни за что не обернется. Ветер в спину, и оглядываться, лицо ему подставлять? Нет, даже мысли не возникнет, уверен».
Словно подслушав его мысли, жена втянула голову в плечи и быстрым шагом устремилась вперед.
Шевелеву уже хотелось развернуться и уехать. Или же, догнав супругу, эффектно притормозить и предложить составить ей компанию. Но неожиданно пришедшая в голову мысль снова мучительно загоняла желваки.
А если вчера Элен все-таки познакомилась с мужчиной? И на презентации они договорились встретиться? В самом-то деле, где еще Элен встречаться с мужчиной? В ресторанах все знают, чья она жена. В клубах тоже риск наткнуться на знакомых велик. В магазине – не романтично. Театр, кафе – рискованно, потому что если вдруг заметят приятели, то их никак не убедишь, что находящийся рядом парень – случайный знакомый. А вот книжная ярмарка – совсем другое дело. Но – все же боится, опасается, потому и цветы купила, для отвода глаз.
Негромко ругаясь под недовольное ворчанье автомобиля, Виктор доехал до вытянутого двухэтажного здания, убедился, что Элен поднялась по ступенькам. Проехав чуть вперед, он заглушил двигатель и задумался.
Внутрь идти нельзя – жена заметит. Можно ждать здесь, рассчитывая, что если у Элен встреча с мужчиной, то уж выйдут они, скорее всего, вместе.
Но если нет? Потратить кучу времени, перенести встречу с деловым партнером – и продолжать оставаться в неведении, мучиться подозрениями, горькими, изматывающими?
«Надо искать служебный вход. Должен быть какой-то вариант, который позволит мне узнать, что же происходит внутри помещения, – решил Виктор и вышел из машины. – Где здесь у нас торговцы книгами? Уж они-то должны иметь полную информацию об инфраструктуре здания!»
* * *
Репортаж с презентации должен получиться забойным. Это Артур понял, быстро оглядев главную героиню действа. На фотографиях в Интернете Лика Вронская выглядела симпатичной блондинкой. В Питер же прибыло практически лысое создание с лихорадочно блестящими глазами. Вдобавок писательница, поднимаясь по лестнице, чуть не шлепнулась. Вместо шампанского хорошенькая девица, следовавшая за писательницей по пятам, как цербер, незаметно подливала Вронской минералки. То есть это девица думала, что незаметно. А от зоркого журналистского ока все равно не скроешься. Фотограф Кирилл тоже обратил на это внимание. Предварительно отключив вспышку, ловко запечатлел для истории. Галка будет довольна!
«Лысая, неуклюжая». Или, может даже, «Лысая и подшитая»? Вот какой-то такой напрашивался заголовок…
Заметив в толпе любителей бульварного чтива лицо того самого человека, Артур повеселел еще больше. Источник информации уже здесь! Сейчас надо еще немного потусоваться возле Вронской, а потом уединиться и все обсудить. Информация у этого человека – пальчики оближешь! Можно не сомневаться, фактура для нового расследования будет преотличная!
Репортаж, расследование… Ерунда, бред. Все это – мелочи, которые не стоят ровным счетом никакого внимания.
А все внимание – ей, только ей, безусловно! Какая красавица! Высокая, стройная. Чистые, печальные глаза. Длинные светло-русые волосы. Она бесподобна!
Артур наблюдал за приблизившейся к Вронской девушкой с охапкой желтых хризантем в руках. И немел от восторга, и понимал, что надо обязательно подойти и познакомиться. Потому что если вдруг девушка исчезнет, то он никогда себе этого не простит. Но ноги стали ватными. Слова, которыми он всегда вертел ловко, как жонглер шариками, безнадежно, катастрофически закончились.
И – вот ужас, беда! – на безымянном пальце красавицы кольцо, похоже, что обручальное.
– Не пялься на нее, – вдруг раздалось над ухом.
Артур обернулся и присвистнул. Обычно всегда такой приветливый фотограф мрачно смотрел исподлобья. И даже голос у него изменился!
– Кирюх, ты чего? Что вылупился, как Ленин на буржуазию?
– Я сказал, не пялься на нее!
– Ты ее знаешь?!
– Это неважно!
– Ну, ты даешь! Да ты совсем того!
Артур демонстративно покрутил пальцем у виска и стал протискиваться к тому краю стола, куда с бокалом шампанского переместилась бесподобная девушка.
«Поинтересуюсь ее мнением про Вронскую, скажу, что тоже обожаю детективы, – прикидывал Артур, – потом расскажу о своей работе. Про мужа сразу спрашивать нельзя, наверное».
Он уже стал рядом, уже открыл рот, чтобы завязать непринужденную беседу. Но выразительное лицо красавицы вдруг заслонил стремительно приближающийся кулак, и из глаз посыпались искры. Не удержав равновесия, Артур упал. Было не очень больно, но очень обидно!
– Что здесь происходит? Лучше места не нашли для выяснения отношений? – заверещала девица-церберша.
– Извините, – буркнул где-то рядом коварный Кирилл. Судя по всему, фраза его предназначалась церберше, а не непонятно какого лешего избитому коллеге!
«Я с тобой, сукин сын, потом еще посчитаюсь», – со злостью подумал Артур и огляделся по сторонам. Бесподобный ангел, к счастью, не исчез, лишь отошел подальше, на другой конец стола.
