Текст книги "Антошка Петрова, Советский Союз"

Автор книги: Ольга Исаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Есть в городе торговое училище, украшенное огромным, во весь фасад, транспарантом «Больше хороших товаров!», имеется и плюгавый памятник с протянутой рукой, известный в народе под названием «Бог подаст». Город этот самый что ни на есть обыкновенный, но Антошка его любит и, когда уезжает на лето в пионерлагерь, скучает по текстильному пуху, теплой пургой вихрящемуся вдоль шумных фабричных корпусов, по буйно заросшей лопухами набережной, по петушиным руладам и собачьему бреху в деревянных лабиринтах родного поселка.

В бараках по-прежнему тесно, но кое-кто уже перебрался через речку в новый микрорайон с белыми железобетонными корпусами, выросшими на месте дотла выкорчеванного леса.

Антошка с матерью тоже стоят на очереди, да толку-то!

А вот маминому брату, непутевому дядьке Кольке, повезло: только он собрался разводиться, заеденный своей не по годам идейной тещей, которая целыми днями только и знает, что про паровоз петь, как жена, не будь дурой, взяла да и родила близнецов. Вот им сразу же квартиру и дали.

В результате – Антошка, вместо того чтобы по старинке таскаться с матерью в баню, каждую пятницу вместе с толпой счастливых обитателей новостроек штурмует автобус, чтобы после долгого и небезопасного путешествия в общественном транспорте до скрипа, с чувством, с толком, с расстановкой отмыться в белой, как лебедь, дядьки-Колькиной ванне. А за это несказанное счастье с нее ничего и не требуют. Так… присмотреть за близнецами да прибрать возникший за неделю беспорядок.

Антошка дядьке завидует. Из презренного оболтуса, совершающего тайные набеги на ее копилку да сшибающего где придется до получки трешку-другую, он вдруг превратился в ее глазах в уважаемого человека, который, если захочет, может с утра до вечера кататься с первого этажа на девятый и обратно на новеньком, не загаженном еще лифте; может плескаться под душем хоть по сто раз на дню; или, скажем, выйти на балкон и, с хозяйской гордостью окинув взором грохочущую стройку, вспомнить стихи из «Родной речи» – «через четыре года здесь будет город-сад».

Всего полчаса прошло с того момента, когда вместе с напрягшейся для штурма толпой Антошка следила за обшарпанным автобусным стадом, пасущимся на другом краю площади. Столпившиеся кучкой шоферы не спеша покуривали, картинно сплевывали и отнюдь не торопились, грузно плюхнувшись на водительское сиденье, вальяжно подрулить к остановке.

Иногда, уже заведя мотор и взявшись за ручку дверцы, «шофера» вдруг пускаются друг с другом в долгие и, кажется, злорадные переговоры, а будущие граждане-пассажиры терпеливо поджидают, или, как часто в городе шутят, «подъевреивают». Лишь изредка кто-нибудь взрывается и материт поступенчато и автобусы, и шоферов, и городское начальство, и все на свете.

О сидячем месте Антошке не приходится и мечтать. Даже если удастся порой юркнуть в салон раньше других, то как набьется полный автобус, так обязательно какая-нибудь бабка нависнет своей безразмерной грудью, зашмыгает носом и давай стыдить – безобразие, дескать, совсем молодежь обнаглела – места старшим не уступють.

Хочешь не хочешь, приходится вставать. Стоит же бабке на Антошкино место пристроиться, как тотчас неизвестно куда девается праведный гнев с одышкой и начинается фальшивая воркотня типа «спасибо, внученька, настоящая пионерка, давай узелочек подержу».

Повиснув на поручнях, Антошка язвительно думает: «Как же, дурочку нашла, подержит она. Одна такая уже подержала!» Ей ли не помнить, как однажды доверила она свой узелок такой же вот доброхотке, а потом, как оттеснили назад да как сжали со всех сторон до полного выпучивания глаз, так бабуся и испарилась неведомо куда вместе с узелком.

Долго еще небось потом наслаждалась Антошкиной мочалкой, шампунем «Русский лес» и почти новым куском «Земляничного» мыла. А бельишко чистое скорей всего на тряпки извела, ей-то оно и на нос бы не влезло.

Крепко досталось тогда Антошке от матери за излишнюю доверчивость. Мало не показалось!

За воспоминаниями она не заметила, как автобус тронулся; как побежали за дребезжащими стеклами сначала высеребренные дождями поселковые заборы, с тихонько подглядывающими из-за них кудрявыми головками золотых шаров да настырно прущей крапивой; как надвинулись потом кирпичные громады хлопчатобумажного комбината имени 25-го Октября; очнулась лишь, когда замелькали пыльные липы улицы Ленина и новой волной пассажиров ее, как пушинку, оторвало от поручней, закружило и приплюснуло к стеклу задней площадки рядом с билетной кассой.

Если уже от конечной автобус отчаливает с изрядно набитым брюхом, то на подъездах к центру приходится удивляться, как он только не лопнет! С людьми же происходят прямо-таки сказочные превращения.

Казалось бы, только что стояли на остановке люди как люди. У всех свои заботы, каждый сам по себе: один в дырявых трениках с выгоревшим рюкзаком за плечами едет окучивать свой ненаглядный огородик, другая, прознав, что где-то дефицит выбросили, спешит урвать его, пока другие не расхватали; третий не чает, как после смены засесть дома с газетой перед тарелкой дымящихся щец; четвертая предвкушает, как будет языком чесать про соседей, обосновавшись на лавочке перед подъездом.

Стоит же появиться автобусу, как все эти отдельно стоящие граждане и гражданки устремляются в атаку стальными рядами, чтобы по головам ближних втиснуться в салон, слиться с ощерившим каменоломни ртов и воздевшим к поручням волосатую чащу рук многоголовым драконом и потерять сочувствие к оставшимся на улице. Пока сами лезли, напирая на неподатливую костистую стену, так кричали: «Подвиньтесь, братки, чай, не баре… всем ехать надо», – а стоило укрепиться в пассажирском статусе, как тут же давай понукать водителя: «Поехали, и так тесно, аж дышать темно!»

Те на остановке еще пытаются зацепиться за подножку, а уж из салона им кричат:

– Куда прете, автобус не гандон – не безразмернай. Пешком идите – здоровее будете.

– В войну всю Европу пехом протопали, а щас пару остановок пройти слабо…

А с улицы им отвечают:

– Вот вы бы и шли пешком – с пустой башкой, чай, и ходить легче…

Наконец, после отчаянных шоферских увещеваний и угроз, оставив непроглоченную толпу дальше томиться на остановке, автобус сыто отваливает и начинает трястись по давно не ремонтированной мостовой, зияющей «выебинами да колдоебинами».

При каждой встряске его внутренности утрамбовываются и урчат:

– Ну, ты, начальник, полегче на поворотах, не картошку везешь!

А водительский голос урезонивает:

– Не больно-то понукайте, не запрягли еще.

То там, то тут вспыхивают ядовитые язычки скандалов.

Антошка привыкла к ним и уверена, что пассажиры собачатся не по злобе, а для удовольствия – чтоб веселее время скоротать. Ну что еще человеку делать в тесноте да не в обиде общественного транспорта, когда битый час на одной ноге стоишь и даже пальцем пошевелить не можешь.

Справа в Антошку уперся локоть сердитой гражданки из тех, на кого посмотришь, и сразу ясно, что соседи за глаза зовут ее ехидной или злыдней. На носу у нее вызывающе сверкают очки, а выражение лица строгое и неподкупное, как у училки. Антошка исподтишка изучает ее и гадает, интеллигентка та или прикидывается.

Судя по тому, что соседка все громче сопит, ясно, что до скандала рукой подать, но Антошка уже смекнула, что не на нее прольются потоки праведного гнева, и теперь с интересом ждет развязки. Наконец, испепелив взглядом не пьяного, а как бы навеселе, вплотную притертого к ней толпой парнишку, тетка заводится:

– Молодой человек, что это ты на меня облокотился – я те, кажись, не вешалка.

По автобусу, как перед концертом, пролетает легкий ветерок возбуждения, а виновник торжества включается с полоборота, как будто долго репетировал:

– Стой, бабка, не воняй. А то мы щас тя помацаем и враз смекнем, кто кому вешалка, а кто кому молодой человек.

Но не на ту, видать, парень нарвался. От азарта у той аж очки запотели.

– Чиво, я сама тя щас помацаю, так шо будешь лететь, пердеть и радоваться. Бабку нашел! Ишь козел. Я к нему со всем уважением, а он – «бабка».

«Не, не интеллигентка, – решает Антошка, – интеллигентки так не базарят. Те обычно кричат «безобразие» или «разговаривать будем в милиции».

Автобусная общественность удовлетворенно реагирует. Одни кричат:

– Так его, хамло трамвайное. Ишь размечтался, много вас, мациков.

Другие подзуживают:

– А ты попробуй, мож, рожа у ей кирпича просит, а на ощупь, глядишь, мяконькая?

Третьи сетуют:

– Нонеча не то шо давеча – совсем молодежь распоясалась, бывалоча, так старших уважали, а таперича срам божай.

Кроме «выяснения отношений», пассажиры страсть как любят давать советы. Это и естественно, недаром ведь они в «стране советов» живут. Кроме как «ездить в такси и ходить пешком», советуют «молчать громче», «держать карман шире», «заткнуть хлебало» и так далее. Однако случаются ситуации, когда в едином порыве весь автобус напускается на какого-нибудь одного несчастного пассажиришку, и тогда держись! Советы летают по салону, как басовитые кусачие мухи, знай отмахивайся!

Как-то вошла в автобус молодая баба с мальчонкой лет трех на руках. Ну, место им, конечно, уступили – не звери. Только примечают, чтой-то здесь не так – лето, жарища, а у ребятенка голова мало того что очень странной формы, так еще и пуховым платком замотана. Сидит он весь потный, одни глазенки заплаканные торчат, в зубах соска.

Ну, соседи, натурально, начинают мамашу костерить. Дуреха, дескать, ребенок и так дебил, а она еще над ним и измывается.

– Сыми, сыми платок-то, задохнется малой, что делать будешь.

– Под суд таких отдавать!

– Шалава, сама прохлаждается, а дитятко совсем упарилось. И так далее…

Мать терпела-терпела, а потом вызверилась и говорит:

– Сами вы дебилы, не в свое дело суетесь. Дали бы своего умишка-то задницу помазать. Мой ребенок не дебил, а типичная сволочь – урыльник на башку надел, второй час снять не можем. Теперь вот в полуклинику везу – автогеном резать.

Антошка, расскажи ей кто эту историю, точно бы решила, что анекдот, если бы сама, своими собственными глазами не видела, как мамаша сдернула платок и автобус чуть со смеху не лопнул.

Те, кто на задней площадке был, просили мальчонку вверх поднять, а то им, дескать, не видно, но мать строго заявила, что «здеся им не цирк, а задарма их, умников, развлекать она не нанималась».

В другой раз, помнит, вошел на заднюю площадку мужик в сильном подпитии. Народу было порядочно, но не до безумия. Поначалу на него никто и внимания не обратил – мужик как мужик: кепка, куртец, ноги заплетаются – все как положено. Только давай он вдруг чихать. Да не просто так – чихнул, и будь здоров! Нет, видать, большой артист своего дела был – раз пятьсот чихнул, да не просто так, а с подвыванием, со слезой – аж по ногам потекло. Ну, при таком раскладе, конечно, он сразу же стал центром всеобщего внимания.

Уж что ему только не советовали, как уж над ним, бедным, не потешались: предлагали и к бабке сходить, чтоб от чиха заговорила, и детскую мочу пить – верное-де средство. Предлагали не дышать, считать до тыщи, а уж пугали… Как его, беднягу, только не пугали! А он вдруг чихать прекратил и говорит совершенно трезвым голосом:

– Катитесь вы со своими советами! Сами мочу пейте, раз вам нравится, а мне без надобности. Я, – говорит, – восьмое чудо света – у меня органон сам алкоголь гонит!

Автобус пораженно притих, а мужик продолжил:

– Я – ходячий самогонный аппарат – всю жизнь пьяный, потому как в животе у меня спецуальные дрожжи живут и из еды самогон гонют. А чихаю я, чтобы с чихом хмель прогнать, а то давно от белой горячки загнулся бы.

В автобусе послышалось:

– Да ну! Ты подумай-ка! Ну и брехло!

А мужик ударил вдруг себя в хилую грудь и сказал с обидой:

– Вам все смехуечки да пиздахаханьки, а я, может, в жизни в рот эту гадость не брал, а все равно и бабы меня за три версты обходют, и на работу не берут. Так и живу бобылем на третьей группе инвалидности.

Толкнул он свою речугу, слезу смахнул и на следующей остановке, окончательно протрезвев, вышел; а озадаченный автобус покатил дальше, и всю дорогу потом спорили – телега или верняк. Бабы его жалели, и почти все, как одна, ему верили, а мужики сомневались. «Это ж какое счастье человеку привалило, а он жалуется! Не работай и ходи всю жись пьяным, знай почихивай! Не, – говорили мужики, – нету тут нашего доверия! Это он смеху ради нам мозги полоскал».

Антошка так и доехала бы до конечной, вспоминая разные истории из автобусной жизни, если бы внезапно ее не вернул к реальности чужой требовательный голос:

– Девочка, ты что, глухая? Я тебя в сотый раз прошу билет оторвать.

Антошка с недоумением смотрит на приезжего. Ну, ничего себе! Сразу видать – не местный. А может, он иностранный шпион, раз не знает, что у них в городе в кассах отродясь билетов не бывало. Кто в такой давке будет билеты-то проверять. Контролеры тоже небось не сумасшедшие.

Антошка подозрительно рассматривает приезжего – усталое осунувшееся лицо, поношенный костюмчик с ромбиком на кармане, потемневшие от курева, похожие на непрожеванную гречневую кашу зубы.

«Неее, – мысленно решает она, – свой, командировочный, скорей всего. А жаль. Вот здорово было бы, если бы я шпиона поймала. Сразу бы прославилась на весь Советский Союз, во всех газетах были бы мои фотки. Вот тогда Светка Сысоева точно бы от зависти сгорела, даром что председатель совета дружины. А меня еще и в Артек бы послали – опытом делиться. Так-то, Светочка».

Пока Антошка мечтала, командированному со всех сторон объясняли, что так, мол, и так – нету в кассах билетов. Нету и никогда не было.

Давным-давно, когда Антошка была еще совсем маленькая, автобусы ходили с кондукторшами на борту. Вот тогда был порядок в танковых войсках. Без денег в автобус нечего было и соваться. Даже здоровые мужики этих кондукторш опасались. Сидит она, бывало, как капитанша пиратского флагмана на мостике – зубы железные, безрукавка, берет на рыжем перманенте и, что самое удивительное, перчатки с обрезанными концами, а из них красные, как сосиски, грязные от мелочи пальцы торчат.

Все свое детство Антошка мечтала стать кондукторшей. Прямо-таки дождаться не могла, поскорее вырасти, взгромоздиться на кондукторское сиденье и тоже лихо на всех покрикивать да бренчать мелочью в кожаной сумке через плечо, но опоздала… В один прекрасный день те все куда-то подевались.

Точно, как в сказке, пришел в их город человек с волшебной дудочкой, и кондукторши покорно ушли на край света вслед за его тихой мелодией. В автобусах поставили металлические кассы самообслуживания. Жители, однако, отказались проявлять социалистическую сознательность. «Никита Сергеич, – сказали, – нам когда еще обещал, что жить будем при коммунизьме – вот она и наступила! Таперя бесплатно ездить будем».

Как же, поездили!

Городское начальство почесало-почесало затылок и решило в обязательном порядке распространять среди граждан проездные билеты. Хочешь зарплату или пенсию получить – изволь купить билетик. Так с тех пор автобусы и ездят с пустыми кассами. Хоть на металлолом их сдавай.

Впрочем, и автобусы теперь не те. Раньше были отечественные с круглыми, глазастыми фарами да с широкой во всю морду улыбкой, а теперь их сменили заграничные «Икарусы» с иностранным выражением лица.

Поначалу-то в городе очень даже обрадовались новым автобусам. И света, и места больше, особенно в двойных, соединенных резиновой гармошкой, сразу же получивших кличку «диван-кровать». Но недолго радовались. Как навалило снежку «по самое не балуй», подморозило да развезло потом весенней грязищей, так «Икарусы» и забастовали. «Нету, – сказали, – нашего согласия в таких условиях трудиться». Пришлось гражданам по морозцу да под дождичком на работу пехом прогуливаться.

С тех пор автобусы стали у них в городе такой же редкостью, как, к примеру, моржи в Африке.

Тяжело отдуваясь, автобус переехал через новый мост, построенный на месте прежнего, деревянного, ежегодно сносимого звереющей по весне рекой. Увидев внизу ее серое, ленивое тело, забурьяневшую набережную и белый жилой массив вдалеке, Антошка обрадовалась. Можно сказать – приехали.

Автобусная масса редеет. Лягнув своего измочаленного партнера и наградив его на прощанье «пердилом огуречным», сошла и прошагала носом вперед мнимая интеллигентка. Не задержался и он сам. Антошка проводила глазами его сутуловатую, преследуемую сигаретным дымком фигуру, и ей почему-то стало жаль парня. То ли потому, что тетка разделала его, как селедку, по косточкам, то ли оттого, что на просторе показался он Антошке щуплым и заброшенным, как их дворовый пес Босый.

Автобус поехал дальше, и перед Антошкиным взором поплыли старые, покосившиеся постройки обреченного на слом частного сектора – подслеповато прищурившиеся из-под наличников домишки, с такими же подслеповатыми старухами за пыльными стеклами, беспечными курами на крылечках, облезлыми половиками на заборах.

Еще минута, и загрохочет вокруг стройка, автобус станет полупрозрачным, Антошка плюхнется на заднее сиденье и будет следить за бывшими пассажирами, шагающими вперед, но одновременно убегающими назад вместе с уменьшающимися в размерах домами, котлованами, рыжими песочными горами и чахлыми саженцами вдоль дороги, проложенной на месте бывшего леса.

Когда-то они с матерью часто приезжали сюда по выходным. Народу на речке и в лесу было хоть пруд пруди. Вся округа так и звенела от голосов, ударов волейбольного мяча, песен под гармонь и комариного зуда.

Сойдя с автобуса, они углублялись в лес по сиреневатой, пятнистой от тени и выцветших фантиков тропинке и долго бродили в поисках свободной полянки, то и дело натыкаясь на раскинувшие свои одеяла и гамаки компании отдыхающих.

В просветах между деревьями виднелись нелепо, точно медведи в цирке, расхаживающие босиком по скрывшимся в траве сучкам пузатые фигуры в семейных трусах и цветных комбинашках. Дорогу перебегали мокрые, до посинения накупавшиеся пацаны. Из кустов несло костерком, шашлыком, и слышались возгласы типа «чтой-то стало холодать, не пора ли нам поддать», «вздрогнем» и «дай бог, не последнюю».

Антошка с завистью оглядывалась, ей страсть как хотелось в этот шум и гам, у нее слюнки текли при виде тех раздавленных помидоров и крутых яиц, но мать твердой рукой уводила ее от чужого веселья, и приходилось тащиться все дальше и дальше, пока наконец они не располагались где-нибудь в тиши, вблизи муравьиной кучи или осиного гнезда…

Давно это было. Теперь на месте бывших зарослей высятся девятиэтажки и зияют котлованы. Почти пустой автобус весело дотрюхивает до конечной, а Антошка, как всегда не вовремя, задумывается над законом невезения, хорошо изученным ею на разнообразных примерах из жизни соседей, одноклассников, да и на собственном. Иногда одна, совсем, может быть, и небольшая ошибка тянет за собой целую вереницу цепляющихся друг за друга неприятностей, и из этой кучи уже никогда не выбраться… Взять хотя бы Антошкину мать!

Если бы она семнадцатилетней дурехой не влюбилась и не родила бы Антошку, а, как все нормальные люди, окончила бы десятилетку, то и не маялась бы всю жизнь лаборанткой на Хим-дыме, не кричала бы надсадно, как выпьет, свою излюбленную частушку «я и лошадь, я и бык, я и баба и мужик», не обзывала бы мужчин «кобелями бесхвостыми», не завидовала бы замужним подругам.

То ли дело тетя Нина, с которой мать девять лет просидела за одной партой. Та не только школу, та даже институт ухитрилась окончить и теперь живет, как сыр в масле катается. И хоть все у нее есть: и муж, и работа, и квартира двухкомнатная – нельзя сказать, чтоб она уж как-то особенно загордилась. Наоборот, только муж в командировку намылится, как она скорей звонит матери на работу и в гости зовет: «Приходи, Зин, посидим без помех, как люди – выпьем, молодость вспомним».

Антошка до сих пор обожает ездить к тете Нине, а уж когда маленькая была, то и дело приставала к матери «поедем да поедем». В доме у той всегда вкусно пахло пирогами, коврами, дорогой полированной мебелью, и Антошка наслаждалась простором, свободой и обилием интересных штучек, расставленных по полкам или спрятанных в легкодоступных местах. Пока взрослые на кухне попивали водочку из толстеньких хрустальных граненышей, Антошка, не упуская из виду нить их разговора, то и дело цапала из вазочки шоколадные конфеты и увлеченно инспектировала содержимое ящиков комода, серванта и письменного стола в гостиной. Чего тут только не было! Но больше всего ей нравилась коллекция теть-Нининых пуговиц. В жизни своей она не видела такой роскоши. Антошка и сейчас была бы не прочь поиграть с пуговичками, но возраст уже не позволяет.

Уезжают они обычно от тети Нины с полными сумками добра. К Антошкиному восхищению, та, не глядя, сдергивает с вешалок совсем еще нестарые платья, юбки, кофточки и отправляет в предназначенную для них с матерью «ссобойку». При этом она, как бы извиняясь, говорит: «У тебя, Зинуля, руки золотые, а я, неумеха, чуть что не так – хоть выбрасывай».

Мать подарками не брезгует (чик-чик ножницами, и форси себе в новом платье), но, на прощание расцеловавшись с подругой, в сотый раз поблагодарив, уже на лестнице всегда мрачнеет, и весь обратный путь Антошка помалкивает, зная, что в эти минуты она может наорать ни за что ни про что, а потом плакать, извиняться и уверять, что все равно, дескать, она счастливее всех, раз дочь у нее такая умница да раскрасавица, а кое-кто как был «пирожок ни с чем», так им и остался.

Антошка помнит, как однажды, когда ей было лет шесть, тетя Нина позвала их к себе на Новый год. «Муж, – сказала, – пригласил целую лабораторию, будут и неженатики, так что ты уж, Зинуль, не подведи, приди при полном параде».

Ох, сколько тут было суеты, нервов и разговоров. Тетя Рита из десятой комнаты дала матери взаймы свою прозрачную газовую блузку с черными пуговками, Танька Жукова – туфли на шпильках. Всю предпраздничную ночь мать не спала на бигудях, а уж перед выходом так напомадилась да надушилась, что стала в точности как артистка Скобцева – ни убавить, ни прибавить. Бабы аж прям ахнули!

Беда была только, что сам Новый год Антошка проспала сначала в автобусе, а потом на шубах за занавеской в теть-Нининой ванне. Запомнила только, как сначала все глаза в окно проглядела, ожидая мать с работы, как потом вся извелась, пока та наряжалась, а уж когда наконец из дому выкатились, то на часах было чуть ли не одиннадцать, и веки у нее слипались, как будто были сделаны из тяжелого вязкого теста.

На улице мело. Вокруг радужных фонарей серебрилась резвая колючая мелюзга. На остановке продрогшая толпа сообщила, что по случаю Нового года автобусы в городе не ходят. Однако Антошка с матерью решили ждать до победного конца – не могли же они в самом деле несолоно хлебавши вернуться в барак после всех сборов да пересудов.

Замерзли, измаялись… но автобуса дождались-таки. Приехал «левый» в костюме Деда Мороза, дай ему бог здоровья! Пока набились да поехали, наступил Новый год. Все почему-то очень обрадовались, пооткрывали шампанское, водку, дружно пили из горла по кругу, не забывая и водителя. Потом пели частушки, плясали, но Антошка уже спала с недожеванной конфетой во рту, уткнувшись носом в морозные разводы на автобусном стекле. Так она и не узнала ни того, как мать на руках донесла ее от остановки до теть-Нининого дома, ни того, почему та никогда их больше на Новый год не приглашала…

Автобус уже целую минуту стоит на конечной как вкопанный, а Антошка, уйдя в свои воспоминания, все сидит на заднем сиденье, пока водитель не гавкает наконец в микрофон:

– Аутобус дальше не пойдеть, освободите помещение.

Она вскакивает, сонно озирается и, соскочив с подножки в гостеприимную лужу, бежит через пустырь к стремительно приближающемуся дядькиному дому. На полпути она ощущает вдруг непривычную легкость в руках и спохватывается, что забыла в автобусе узелок. В голове сразу же возникает сцена будущего скандала, на глаза наворачиваются слезы, но, обернувшись, Антошка с радостью видит, что автобус все еще понуро стоит на прежнем месте.

Водитель уронил плешивую голову на руки, крест-накрест лежащие на обтянутом искусственным мехом руле. Некоторое время он не реагирует на Антошкин стук в кабинную дверь, но потом нехотя поднимает землистое от усталости лицо и, увидев заплаканную, запыхавшуюся Антошку, открывает дверь и чуть насмешливо спрашивает:

– Ну, невеста, ай беда стряслась?

– Дяденька, – причитает Антошка, – узелок, узелок там, на заднем сиденье. Забыла я.

– Эхмааа, – сокрушенно тянет водитель, – хто ж тебя таку забывчиву замуж-то возьметь?

Он нажимает на рычаг, и автобусные двери с шипением открываются.

– Ну, пойдем посмотрим, како тако сокровище ты у меня забыла.

Узелок на месте. Вручая его просиявшей Антошке, водитель улыбается, и его пожилое лицо морщится наподобие старой картофелины.

– На, не теряй, а то вишь кака красавица, а руки дырявые.

Облегченно буркнув «спасибо», Антошка бежит обратно, а водитель, вздохнув о чем-то постороннем, тяжело идет к кабине и, сделав круг, подъезжает к остановке, где уже давно нетерпеливо переминаются с ноги на ногу новые граждане-пассажиры.

Капуста

С добрым утром, дорогие товарищи! Начинаем нашу воскресную радиопередачу «С добрым утром»… Бодрые голоса вторгаются в сонное пространство, и оно истончается, как старая бабушкина простыня, а потом и вовсе расползается, так что сквозь прореху сначала мутно, а потом все яснее виднеется кусок покрытого выцветшей клеенкой стола, рябенькое от дождя окно и снующая фигура в халате со странной, как бы слегка квадратной головой. Это Антошкина мать мечется, накрывая на стол, а на голове ее красуются крупные, придающие сходство с марсианином, бигуди.

Голоса продолжают ворковать, но, заглушая их, мать поет на мотив пионерлагерной побудки: «Вставай, вставай, дружок, с постели на горшок. Вставай, вставай, порточки надевай!»

Антошка морщится, демонстративно выдергивает подушку из-под головы и плюхает ее сверху.

– Даже в выходной поспать не дают!

Однако от матери так легко не отделаться. Через мгновение одеяло оказывается на полу, туда же отправляется подушка, и, уперев руки в боки, мать нависает над Антошкой.

– Бесстыдница, – пока еще беззлобно журит мать, – виданное ли дело, одиннадцатый час, а она все дрыхнет.

– Мам, так выходной ведь!

– Ну и что, что выходной, что ж теперь, и задницу от кровати не отрывать?

– Кому надо, тот пусть и отрывает, а мне не обязательно, – с подростковым упрямством канючит Антошка, как бы проверяя на прочность материнское терпение, заранее зная, что до добра ее эти эксперименты не доведут. В подтверждение мать уже более сурово говорит:

– Не больно-то заговаривайся. Вставай давай, пока я добрая.

– Добрая, добрей не придумаешь, – лопаясь от сарказма, ворчит про себя дочь, понимая, что поспать всласть ей, хоть умри, уже не удастся. Она сонно таращится, зевает, а мать тем временем бросает в нее халатом и командует:

– Считаю до трех: не встанешь – полью, – и полушутливо-полуугрожающе притворяется, что хватает со стола только что снятый с керосинки чайник. Убедившись же, что угроза подействовала, она приказывает:

– Набрось телогрейку, сгоняй за капусткой – завтракать пора.

– Ну ничего себе! Не успел человек проснуться, как его из дому гонят!

– Давай, давай – делай, что мать велит, а то наследства лишу!

Встав с постели, Антошка прямо на ночнушку напяливает застиранный байковый халат, сверху материнскую телогреищу, потом босыми ногами влезает в вечно волглое нутро резиновых сапог и, нарочито топая, на прощанье грохнув дверью, выкатывается в коридор, где по-воскресному пахнет жареной картошкой с луком и из-за каждой двери доносится: «Как прекрасен этот мир, посмотрии, как прекраааасен этот мииир…»

На заднем дворе сумрачно. Пахнет гнилью, прелью, мокрым торфом, собачьим дерьмом, дымком, зернистым слежавшимся снегом и еще чем-то, чем пахнет земля в середине апреля. Бегом Антошка пересекает двор, но на полпути резко тормозит, вспомнив, что забыла ключ от сарая, фонарик и обливной бидон для капусты.

– Ну е-е-е мое, – говорит она, невольно копируя материнскую интонацию, и, предвидя материнский нагоняй, что есть мочи бежит обратно.

Дома мать уже нарезала картошку соломкой и вываливает ее на раскаленную, скворчащую салом сковороду. Прикрыв ее крышкой, прикрутив огонь в керосинке, она не сердито, но и не слишком ласково, а с привычной будничной насмешкой говорит:

– Ну… Опять, чай, ключ забыла, Росомаха Батьковна. Смотри – долго не возись, а то щас картошечка поспеет.

В ответ, как бы соглашаясь с материнскими словами, в животе у Антошки урчит; от вкусного запаха свиных шкварок рот мгновенно переполняется слюной, и она уже без лишних напоминаний пулей выскакивает в коридор.

У общественной уборной, как всегда, очередь. Поразмыслив, Антошка решает сбегать по малой нужде за сарай. Все равно в такую погоду никто по двору не шастает.

Однако, выйдя на изгвазданное рыжей глиной крыльцо, сразу же видит соседа, Роберта Семеныча Согрешилина по кличке Куркуль, с запорным выражением на сытой роже выгуливающего своего породистого, но глупого, как сто пудов дыма, кобеля.

Роберт Семеныч на иностранный манер уважительно именует кобеля Питером, но весь остальной барак, естественно, кличет его, поменяв маловыразительное «т» на более подходящее «д».

Сосед этот поселился в бараке всего на несколько месяцев, перебравшись в Подмосковье откуда-то из-под Тмутаракани на блатную должность помзавдеревтреста. Думал, поживет один полгодика, чтоб семью не тягать, а как сдадут новый деревтрестовский дом, так он и переедет всей семьей в свою собственную квартирку. Однако человек полагает, а бог, как известно, располагает. Совсем было уже готовый к сдаче дом по фасаду дал трещину, его заморозили и с тех пор не знают, что с ним делать. Так он и стоит с тех пор одинокий и бесприютный посреди рабочей свалки, а бедняга Согрешилин уж который год одиноко живет на чемоданах в бараке под злорадные пересуды его обитателей.

По утрам Куркуль уезжает со двора на стареньком, кашляющем сизым дымком «жопорожце», а пес остается стеречь его чемоданы, где, по слухам, накоплено аж на целых три квартиры и новую «Волгу».

Так как воры кобеля не слишком беспокоят, он переливчато, как заслуженный артист, воет с тоски и громко гремит (по слухам, мудями) в запертой на десять замков помзавтрестовской комнате.

Опасливо обойдя сильного, но придурковатого добермана и порывисто им ведомого Роберта Семеновича, Антошка голенасто скачет по лужам и, миновав помойку и вешала с давно прокисшими тряпками, приближается к сплошной стене сараев.