Текст книги "Переворот"

Автор книги: Ольга Елисеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Глава 11
НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ

Июль 1762 года. Англия

Случившееся в театре странным образом повлияло на взаимоотношения Лизы и графини де Бомон. Они не то чтобы сблизились. Напротив, первое время между ними дрожало напряжённое отчуждение. И всё же, став обладательницами общей тайны, они оказались как бы в заговоре, и это мало-помалу выделило их из круга иных обитателей усадьбы. Появились жесты, фразы, слова и недомолвки, понятные им одним.

Кроме того, Лиза чувствовала себя виновницей произошедшего. Ей казалось, что госпожа графиня из-за неё пошла на убийство. Девочке даже не приходило в голову, насколько Шарль легко относился к подобным вещам.

Вместе с тем де Бомон не мог не заметить, какое страшное впечатление на его воспитанницу оказали события театрального вечера. Лиза была угнетена, её мучили ночные страхи. Она искренне считала себя если не преступницей, то соучастницей преступления. Её с детства учили, что всё тайное становится явным, и теперь она думала, что рано или поздно их злодеяние будет раскрыто. Что тогда? Её закуют в железа и препроводят в Тауэр?

Шевалье ничем не мог помочь. В детстве ему тоже внушали подобную чушь, и только опыт многократных раздоров с законом убедил резидента в полной безнаказанности. А Лиза ждала возмездия. Он чувствовал это. Однажды после урока рисования в кабинет графини зашёл Гейнсборо, с которым у леди де Бомон установились добрые отношения, и положил на стол несколько исчёрканных тушью листков.

Шарль взял их в руки. На первом красовалась башня Тауэра, по гребню которой прогуливалась крохотная детская фигурка. Низкие облака, косой дождь, бьющиеся о подножие крепости лодки на Темзе – всё это создавало гнетущее впечатление. Маленький человечек не мог противостоять камню, воде и разбушевавшейся стихии. Не мог даже укрыться...

– Ваша племянница, мадемуазель, рисует изрядно, – произнёс художник. – Но откуда такие мрачные сюжеты?

На втором листке был изображён эшафот. Толпа людей в шляпах с перьями и чепцах теснилась вокруг. Палач натягивал маску. Судья в круглой шапке разворачивал приговор. Стоя на ступеньках, преступник со связанными за спиной руками обернулся через плечо. У него были длинные волосы и нос с горбинкой. Похожее лицо Шарль каждое утро видел в зеркале.

– Я не знаю, что за фантазия пришла Элизабет в голову придать ваши черты осуждённому, – заметил Гейнсборо, – но мне кажется, что девочка выплёскивает на лист свои страхи. Возможно, вы переусердствовали с занятиями. Или чересчур строги. И вот, что она в тайне желает вам.

«Святая простота, – подумал шевалье. – Она не желает, а до смерти боится этого. Если со мной что-то случится, крошка Дараган останется одна, в чужой стране. Гувернантка не в счёт. – Де Бомон повертел картинку в руках. – А Лиз не откажешь в интуиции. Вряд ли она догадывается, что я мужчина. И всё же... рисует то, что рисует».

– В любом случае я благодарна вам, друг мой, – сказала графиня. – Лиза действительно угнетена. Во время последней поездки в Лондон наша карета столкнулась с покаянной процессией каторжников. Зрелище не для юной леди.

Поверил или не поверил художник словам дамы, осталось неизвестным. Во всяком случае он был достаточно умён, чтобы придержать язык, и де Бомон не опасался его.

События двух ближайших недель в корне изменили обстановку в доме, заставив Лизу на время забыть свои страхи. Из Парижа вот-вот должен был прийти третий том труда де Бомона «Юридическое развитие стран Европы», и Шарль пребывал в состоянии нетерпеливого раздражения. Он, как гончая, потерявшая след, метался по дому, накидывался на слуг с придирками и, кажется, готов был бить посуду.

Лиза, ещё ни разу не видевшая графиню в таком возбуждении, была удивлена и сбита с толку. Обычно строгая к её промахам и неверно решённым задачам, леди де Бомон сейчас смотрела сквозь пальцы на криво вычерченные параллелепипеды и возведённые не в ту степень числа. Она ждала, и с каждым днём ожидание становилось всё нестерпимей.

Однажды на уроке французского графиня отвернулась к окну и, не слыша безбожно перевранных Лизой артиклей, протянула:

– Сколько можно?

– Ах, простите, – вспыхнула девочка, полагая, что замечание относится к ней. – Но, мадемуазель, вы меня совсем не слышите...

Де Бомон оторвал отсутствующий взгляд от лужайки и с силой стукнул линейкой по подоконнику.

– Экземпляры должны были прибыть ещё две недели назад. Сколько можно тянуть? Если выпуск книги задерживается, издатель несёт за это ответственность.

Дальше он пробормотал какие-то невнятные угрозы в адрес всех типографий мира, лентяев-судовладельцев, перевозящих тиражи, и подхалимов-книготорговцев, от которых никогда нельзя дознаться, как именно разошлось издание. Потом Шарль озадаченно воззрился на Лизу, будто только что заметил её, и замолчал, не зная, как сгладить неловкость.

– Вы так близко принимаете к сердцу выход книги вашего брата, – пролепетала девочка. – Ваше внимание, наверное, делает ему честь?

Вместо ответа графиня закрыла лицо руками, истерично расхохоталась и выбежала из комнаты. Лиза по-своему расценила странную выходку. Должно быть, это её собственные книги, решила девочка, которые она пишет и издаёт под мужским псевдонимом. Лиза слышала о таком. Ей вообще импонировали дамы, не замыкавшиеся в кругу домашних дел, а перешагивавшие своё женское предназначение. Такой была её мать-императрица и те разбойницы-пиратки, историями о которых маленькая Дараган зачитывалась совсем недавно. Такой казалась и Лия-Женевьева де Бомон, ведь она сама сказала, что служит во французской разведке. Необычная судьба для дамы.

Выходит, графиня ещё и пишет? Своё заключение Лиза решила держать в секрете. Ей приятно было сознавать, что она разделяет тайну покровительницы. Это приподнимало девочку в собственных глазах и позволяло в глубине души относиться к строгой опекунше чуть снисходительно, даже с оттенком превосходства. «Бедняжка! – думала Лиза. – В самом деле, дураки-издатели!»

Однако явление книги превзошло все ожидания. Экземпляры привёз плотный лысеющий господин в переливчатом камзоле цвета павлиньего пера. Он беспрестанно улыбался и острил. Его круглое лицо лучилось довольством, а на простое приветствие приезжий мог ответить целой стихотворной тирадой.

Лиза с удивлением услышала его имя – Карон де Бомарше. Автор россыпи едких сатирических памфлетов и пары неудачных пьес, так отозвалась о нём графиня. И всё же она была польщена, значит гость – человек известный.

Сейчас Бомарше пребывал в мире с властью и даже выполнял кое-какие поручения «Секрета» короля. Он чувствовал себя как рыба в воде в так называемой вольной республике философов, чьим гражданином, помимо прочего, числился из-за своих литературных трудов и Шарль де Бомон.

Визит Бомарше должен был, по мысли маркизы Помпадур, оказать шевалье честь. Прекрасная дама всегда умела обращаться с людьми искусства и... обращать их друг против друга. Отчаявшись сама выманить у Шарля его дипломатический архив, она подослала в Англию Бомарше да ещё с тиражом книги де Бомона. Литератор-дилетант, конечно, был польщён, но резидент насторожился не на шутку.

Улыбчивый господин очень не понравился Лизе. Его цепкие глазки чересчур внимательно шарили по дому. А на представление графини: «Знакомьтесь, мэтр, это моя воспитанница Элиза де Роган» – тот скроил такую понимающую мину, мол, всё нам про вас известно, что девочке стало не по себе.

Однако, как с удовольствием отметила Лиза, господин Бомарше не на ту напал. Любезнейшая графиня де Бомон держала ухо востро. Она засыпала гостя комплиментами, перезнакомила с батской публикой, которая, как мухи на мёд, слетелась в её салон поглазеть на заезжую знаменитость. Но сама оставалась настороже. Ей не терпелось вцепиться в свою уже изданную книгу, затвориться с ней в комнате и насладиться чтением собственного текста, уже набранного и отпечатанного. Не ясно, почему на ещё пахнущих типографской краской страницах он производил особое впечатление.

Усилием воли Шарль взял себя в руки и отложил удовольствие до лучших времён. Вместо этого он всюду сопровождал Бомарше, показывал ему город, возил к наиболее известным источникам, переводил французские остроты драматурга английским аристократам и делал это столь удачно, что батское общество покатывалось со смеху. Словом, гость имел успех, графиня де Бомон тоже.

Но драматург был деловым человеком и в первый же день изложил Шарлю требования маркизы Помпадур: двенадцать тысяч ливров, и архив переходит в собственность французской короны. Избравший тактику затягивания времени резидент назвал сумму в двадцать тысяч. Это был беспроигрышный ход. Бомарше не мог сказать ни да, ни нет. Ему следовало посоветоваться с версальским начальством.

А пока гость, не слишком досадуя на графиню за упрямство, выказывал ей всяческие знаки внимания, стараясь галантностью снискать более мягкое отношение к делу. Напрасно. Шарль на комплименты не покупался. Тем более что его двусмысленное положение рождало любезности двусмысленного свойства.

– Я не могу поверить, мадемуазель, что столь хрупкая, изысканная дама, как вы, могла служить в драгунском полку, – рассыпался Бомарше.

Шевалье продемонстрировал свой капитанский патент.

«Скажи лучше, не можешь поверить, будто перед тобой не женщина. И я сниму штаны». В глубине души он уже ненавидел приезжего. Драматург старался взять его измором. Вытрясти документы любой ценой. Без них дорога в Париж ему была заказана. За ним тянулось незаконченное судебное дело о поддельном завещании. В случае успеха миссии за Ла-Манш маркиза Помпадур обещала замять разбирательство. Но и Шарлю отступать было некуда. Пока он владеет тем, чем владеет, с ним будут считаться. Отдаст – пусть пеняет на себя. А посему де Бомон ясно дал понять Бомарше: названная им цена – чистой воды блеф. Придёт из Парижа согласие, он назовёт другую. И так до бесконечности. Архив нужен ему самому. Они прекрасно поняли друг друга, и драматург стал искать иные пути.

С самого первого дня Лиза ходила за гостем, как тень. Он не замечал её молчаливой слежки, а девочка скользила из комнаты в комнату, не смущаясь подслушивать у дверей, и даже отдавала лакеям свои скромные средства на сласти за сведения о «господине с континента». Шарль знал о её невинных упражнениях и только похмыкивал: учится. Пока для неё это была игра, и всё же она отвлекала Лизу от страхов и внушала сознание собственной значимости. Что ж, пусть попробует раздобыть что-нибудь ценное. Что-нибудь такое, чего не знает он.

Однажды ночью девочка услышала шорох на лестнице. Она боялась темноты, но поскольку в доме был «враг», по правилам следовало пересилить себя и выйти на разведку. Несколько минут Лиза лежала, натянув одеяло на голову, и не могла ни на что решиться. Справа от её кровати на узкой кушетке похрапывала соня Бодрикур, никогда не оставлявшая воспитанницу одну. Слева, если пересечь огромный персидский ковёр – дверь. Её, конечно, не заперли. От сквозняка она даже слегка приотворилась. За ней – выход на мраморную лестницу, ведущую в покои первого этажа.

Наконец девочка решилась. Она не разбудила гувернантку, зато стянула со стола длинную золотую булавку последней – изысканное творение петербургского ювелира Позье, прощальный подарок гетмана. Острая прочная игла длиной с ладонь. Её легко было вообразить кинжалом. С ней Лиза чувствовала себя увереннее.

Девочка выскользнула из комнаты и погрузилась во мрак коридора. Её босые ноги прошлёпали по мраморным плиткам. Она всё ещё слышала шаги впереди. Бог знает почему они её настораживали. Мало ли людей может ходить по дому ночью? Лакей возвращается от горничной. Старый повар, шаркая туфлями, спускается на двор до ветру. Но Лиза едва справлялась с внутренней тревогой. Она всем естеством ощущала: что-то не так. Со временем Шарль научит её доверять интуиции, а пока девочка семенила вперёд, сжимая в руках булавку, и с замиранием сердца думала: что дальше?

У парадного кабинета она застыла, потому что из-под двери пробивалась слабая полоска света. Лиза горячо зашептала «Отче наш» и двинулась вперёд. Так она и думала! Этот толстяк не зря шарил глазами по углам! Он знал, что искать!

У дальней стены стоял господин Бомарше и пытался снять с обоев пейзаж в тяжёлой золочёной раме. Для этого он подставил кресло, стянул башмаки и в одних чулках взобрался на него. Лиза затаила дыхание. Она, живя в доме, не имела представления о том, что за картиной находится тайник. А этот ушлый парижанин вмиг догадался!

Драматург с великими предосторожностями спустил полотно вниз и приник к стене.

– Стой, не с места! – воскликнула девочка, повторяя хорошо известный ей солдатский окрик. – Если вы немедленно не отойдёте от стены, я завизжу на весь дом.

Бомарше повернулся. Его лицо даже в темноте было багровым.

– Послушай, крошка, – угрожающе начал он.

– Караул! Грабят! – Лиза пискнула куда тише, чем могла бы, но и этого оказалось достаточно.

– Умоляю, тише, – зашептал драматург. – Это не то, что ты думаешь... Вышло недоразумение... Госпожа графиня не должна решить, будто я...

– Отойдите от стены, – потребовала Лиза, – и ступайте к себе.

Во мраке горе-взломщик видел в руках у противницы нечто длинное и посверкивающее металлическими гранями. Он решил, что девочка вооружена. Конечно, она не сможет причинить вред такому взрослому мужчине, хотя если пырнуть этой штукой... Кроме того, она действительно могла поднять крик. От греха подальше ему следовало ретироваться. Что Бомарше и сделал, не забыв прихватить туфли с ковра.

Лиза проводила его подозрительным взглядом. Потом подошла к стене, чтоб рассмотреть тайник. На том месте, где висел пейзаж, красовалась продолговатая металлическая пластина с ручкой. Как открыть её, девочка не знала, но решила просидеть в кресле всю ночь, охраняя неведомые ценности. Она уже совсем вознамерилась плюхнуться в мягкие подушки, когда за её спиной раздались три хлопка в ладоши и насмешливый голос графини произнёс:

– Я потрясена вашей храбростью, дитя моё! Враг посрамлён и изгнан!

Леди де Бомон стояла в дверях и покатывалась от беззвучного смеха. Она и сама следила за незваным гостем, но, когда застала его в компании своей воспитанницы, бесстрашно ринувшейся на защиту тайника, предпочла понаблюдать сцену до конца.

– Лиза, вы меня пугаете, – сказала графиня. – У вас склонности лесного грабителя. «Жизнь или кошелёк!» – звучало бы в ваших устах вполне убедительно.

Девочка уронила руки.

– Я обидела вас, мадемуазель?

– Ничуть.

Де Бомон подошёл к тайнику и покрутил ручку, потом нажал. Внутри что-то щёлкнуло, и пластина отъехала в сторону.

– Взгляни, – жестом пригласил он девочку.

Ящик был пуст.

– Неужели ты думаешь, что я стану держать документы в тайнике, который так легко найти? Кажется, твои родные погорели именно на такой погрешности?

Лиза ничего об этом не знала.

– Всегда должен быть тайник-обманка, – пояснил шевалье. – Чтоб сбивать со следа таких любопытных господ, как наш гость. А теперь, душа моя, ступай спать и не разгуливай по дому босиком. Я думаю, мэтр Бомарше не перенесёт сегодняшнего конфуза и покинет нас по-английски. Не попрощавшись.

Санкт-Петербург

Утро седьмого июля выдалось холодным и пасмурным. Моросил дождь. Середина осени, никак не лето. Потёмкин поднял воротник и прошёл под чугунной аркой боковых ворот. В Невской лавре было немноголюдно. Монархи убирали с дорожек листву, справа у низкого жёлтого здания теснилась молчаливая толпа человек в тридцать. Дверь то и дело открывалась, пропуская внутрь по несколько посетителей. И почти тут же из другого выхода дом выплёвывал зашедших ранее.

Вид у всех был подавленный, в глазах застыло недоумение. «Как же так?» – читался на лицах немой вопрос. Люди мяли шапки в руках, отводили взгляды. Бабы тоненько постанывали – даже не голосили.

Гриц снял треуголку, перекрестился и шагнул под навес каменного крыльца. Народ всё больше был простой. Перед ним расступились, но он предпочёл встать в хвост скорбной очереди. Куда торопиться? Все там будем.

Пока стоял, переминаясь с ноги на ногу, поймал несколько неодобрительных взглядов на своём конногвардейском мундире. Передёрнул плечами. Откуда им знать, кто он и какое ко всему этому имеет отношение? Однако они точно чувствовали, отодвигались от него. Боялись? Скорее брезговали. В России народ нецеремонный: толкнут в бок, огреют, наступят на ногу. Чего в толпе не бывает? С ним сегодня подобного не случалось. Вожделенный отечественными европейцами «суверенитет тела» царил вокруг Грица, как вокруг чумного.

Дверь открылась.

– Проходим, не задерживаемся, – сиплым голосом предупредил офицер на входе. – Поклон перед гробом, дальше не останавливаемся. Руки целовать не дозволено.

Руки целовать? Была охота тыкаться губами в мертвечину! Однако зачем же он сюда пришёл? Это вопрос. Сам Потёмкин ответа на него не имел. Любопытство? Есть грех. Раскаяние? Вряд ли. Жалость? Скорее всего.

Да, он сожалел, что всё так получилось. Император, каким бы дураком ни был, не заслуживал смерти. Отречения, высылки за границу, лишения прав, возможно даже заточения... Но уж никак не петли на шею. Тысяча извинений – желудочных колик!

Ложь манифеста взбесила Потёмкина, словно можно было сказать правду. Государя удавили, как крысу в подвале, и вчерашние победители – кумиры толпы, спасители Отечества – вмиг стали цареубийцами, отверженными, зверьми... На них взирали с плохо скрываемым ужасом. Плоды революции оказались горькими на вкус.

Дверь за спиной хлопнула, отсекая очередную порцию прощающихся. В тесном помещении горело несколько свечей. Стены были убраны чёрным крепом. Люди один за другим просачивались в смежную комнату, кланялись у порога и, не останавливаясь, шли дальше.

Потёмкин вытянул шею и поверх голов различил гроб, стоявший посреди комнаты. Ему показалось, что помост чересчур низок, а все имевшиеся в помещении свечи не вставлены в светильники на стенах, а как нарочно собраны вокруг одра. Благодаря этому фигура покойного государя была залита ярким тёплым сиянием и становились заметны многие детали, которые правительство предпочло бы оставить в тени.

Как бы в насмешку Пётр Фёдорович был облачен в синий голштинский мундир, который так любил носить при жизни. Однако лик смерти строг, и государю сейчас больше бы подошёл русский военный кафтан зелёного цвета, со всеми орденами и голубой андреевской лентой через плечо. Такой чести свергнутый монарх не удостоился. Мысль о том, что покойного обидели, лишили даже намёка на достойные похороны, приходила в голову всякому, кто приближался к гробу.

Дальше следовали новые, ещё более шокирующие открытия. До пояса император был покрыт ветхой золотой парчой, кое-где истёртой и, кажется, уже не раз использовавшейся при царских погребениях. В этой излишней рачительности тоже сквозило неуважение, выставленное напоказ.

Но хуже всего оказалось лицо покойного. Набелённое и нарумяненное, оно походило на маску. Местами пудра осыпалась, как сырая штукатурка, наложенная неумелой рукой. Впрочем, в этой неумелости тоже чувствовалось что-то нарочитое. Сразу становилось ясно: красками старались скрыть следы побоев. Шея Петра Фёдоровича была высоко, чуть не до скул, обмотана белым платком и задрапирована пышным жабо, в самой середине которого сверкал крупный, кроваво-красный рубин. В этом неожиданном щегольстве крылся страшный намёк, который не остался не замеченным публикой.

Проходя мимо, люди охали и вздыхали, а, выскользнув на улицу, возмущались уже в голос. «Шлюха», «мужеубийца», «обманщица» – вот самые мягкие прозвища, которыми они награждали императрицу.

Выйдя из душного помещения на свет Божий, Потёмкин увидел и услышал достаточно, чтоб прояснить для себя картину происходящего.

Сегодня утром он дежурил при дворе. Пожалованный на следующий день после переворота чином камер-юнкера, Гриц получил почётное право неотступно находиться при государыне. Екатерина спешно ввела своих гвардейских сторонников в придворный штат и окружила себя ими, как стеной, предпочитая полагаться на проверенных людей. Потёмкин был не из последних. Спозаранку он уже наведался в полк, нашёл товарищей подавленными, как смог успокоил ропот и поспешил обратно во дворец.

Он сменил дежурного офицера в просторной передней, открывавшей анфиладу личных покоев государыни. Из смежной комнаты доносились голоса. Они звучали громче обычного, и Гриц насторожился. Екатерина говорила взволнованно, даже запальчиво. Ей возражал граф Панин. Он увещевал императрицу, как малое дитя.

Дверь неожиданно распахнулась. Из неё вышла Екатерина Ивановна Шаргородская, лицо старой камер-фрау было раздосадованным и угрюмым.

– Никак не оставят в покое мою голубушку, – бросила она Грицу. – Коршуны ненасытные! Вцепились в неё когтями! Все мучают. Уж хоть бы на день дали передышку!

Гневно шаркая туфлями, пожилая дама удалилась, а Потёмкин подошёл поближе к двери. Сквозь неширокую щель он различил уголок кабинета, край платья государыни – сегодня она снова облачилась в траур – и пыхтевшего от натуги Никиту Ивановича, который стоял на коленях в самой смиренной позе. Однако слова, вылетавшие из его уст, изобличали далеко не рабскую покорность.

– Сенат, собравшись сегодня утром, решился умолять Ваше Величество отложить своё шествие ко гробу столь нечаянно скончавшегося супруга. В городе неспокойно, возле монастыря собираются толпы, выкрикивают поносные ругательства. Вашему Величеству могут не оказать надлежащих почестей и даже забросать ваш кортеж камнями. В гвардейских полках брожение. Особенно в Измайловском, на который вы имеете особливую надежду...

– В чём вы хотите меня убедить? – нетерпеливо оборвала его Екатерина. Она встала и, раздражённо шурша шёлком, заходила по комнате. – В том, что я должна пренебречь обязанностями и не появляться у гроба собственного мужа?

– Лишь для вашей же безопасности... – Никита Иванович не поднялся с колен. – Рабски молим вас отменить шествие.

– А как расценит это народ? – неуверенно протянула императрица. Она остановилась у окна и с тоской уставилась на серые низкие тучи, зацепившиеся за шпиль Петропавловки. – Я не привыкла пренебрегать традициями...

– Государь, супруг ваш, умер слишком внезапно и при слишком странных обстоятельствах, – продолжал внушать граф. – Столица полна слухов и невероятных домыслов. Каждый третий повторяет слово «убийство». В этих условиях ваше появление у гроба мужа будет расценено как лицемерие. Повторяю, мадам, на улицах собираются толпы. Патрули едва успевают их разгонять.

Граф говорил и говорил, запугивая императрицу новым бунтом, который, если верить его словам, должен разразиться, чуть только Като выйдет из дворца.

Потёмкин сразу понял, что Екатерина слушает советника вполуха. Но она колебалась, это было заметно и по неуверенным интонациям в голосе, и по позе – опущенные плечи, ссутулившаяся спина. Случившееся нанесло ей слишком сильный удар, чтоб она могла от него быстро оправиться.

Наконец Её Величество махнула рукой и сдалась.

– Будь по-вашему, – сокрушённо бросила она. – Зовите Екатерину Ивановну, пусть поможет мне раздеться. Я никуда не поеду.

Панин торжествовал победу. Он удалился с видом печальной значительности. Императрица запёрлась в кабинете. А Гриц решил сам отправиться в монастырь и лично убедиться в правдивости слов графа.

Никаких толп, разгоняемых патрулями, он не обнаружил. Камней тоже. Однако настроение людей на улицах показалось ему подавленным. Стоя у лавок, народ шептался и был мрачен. Похмельный город проснулся злым, обнаружил стёкла побитыми, а императора в гробу, и искал, на ком бы выместить раздражение за случившееся. Виноватой могли почесть Екатерину.

Её вчерашние союзники умело подсовывали черни этот вывод. Побывав у гроба, Потёмкин понял, почему Панин и другие сенаторы, возможно, замешанные в деле, не хотят шествия Её Величества к телу супруга. Она не должна была увидеть, с какой поистине дьявольской откровенностью каждая деталь кричала о насильственной смерти Петра.

Вернувшись в Зимний, Гриц застал Екатерину в Ореховом кабинете.

– Вы были там? – без всякого приветствия спросила она. – Не отрицайте. Я по глазам вижу, что были. Ну как он?

Что можно было сказать о покойнике? Лежит.

– Много ли людей у гроба? Плачут? – не дождавшись ответа, продолжала императрица. – Поносят моё имя?

Ему пришлось рассказать. Максимально мягко, но всё же правду. Гриц не считал возможным обманывать государыню. Когда она слушала описание внешнего облика мертвеца, редкие слёзы закапали у неё из глаз.

– Они меня обманули, – наконец сказала Като. – Впрочем, если человек не хочет обмануться, его не обманут. – Она понизила голос почти до шёпота и призналась: – Я сама боюсь выходить из дворца. Сижу тут, как мышка. Во мне не осталось ни капли воли, чтоб противостоять им. Они нас задавят.

Такой растерянной и несчастной Потёмкин не видел её никогда. Даже в день получения известия о смерти Петра Фёдоровича. Казалось, беда согнула Екатерину не сразу, а постепенно, с каждым часом давя на плечи всё сильнее. Когда пришло полное осознание всей глубины катастрофы, императрицей овладела паника.

– Ваше Величество, – Гриц опустился перед ней на колени. – Вы не должны сдаваться.

Он сказал глупость. Она уже сдалась.

– Вам осталось только заверить меня, что всё будет хорошо, – усмехнулась женщина.

– Всё будет хорошо, – эхом повторил он. – Разве есть какие-то сомнения?

Като закрыла лицо руками и рассмеялась не без ноток безумия в голосе.

– С какой стати? Почему всё должно быть хорошо, когда сейчас так плохо? – Она захлебнулась и начала кашлять, потом икать. Потёмкин понял: так у неё проявляется истерика. Очень тихо. Он бы даже сказал – деликатно.

– Почему? – повторила Екатерина, словно не могла взять в толк смысла происходящего.

– Потому что я люблю вас, – твёрдо сказал Потёмкин. И сам удивился, как легко, естественно выронил из сердца то, что хранил за семью печатями, – Я люблю вас. Не могу больше скрывать. Нужна моя жизнь – возьмите. Только не страдайте так.

Екатерина подняла на него удивлённые, полные застоявшихся слёз глаза. Всё, что он говорил, было не к месту. Не ко времени. И не могло никак помочь. Но странное дело, она почувствовала облегчение.

– Быть может, нас всех завтра сметёт новой волной беспорядков, – продолжал Потёмкин. – Я хочу, чтоб вы знали. Не хочу погибнуть, так и не сказав...

– Я знаю, – мягко произнесла Като, касаясь его щёки согнутым пальцем. – Я не слепая. – Она говорила с ним, как с ребёнком, ласково и вместе с тем строго. – Но я не свободна, Григорий Александрович. Вспомните об этом. Если вы хотите и впредь оставаться моими другом, спрячьте свои чувства поглубже. Они могут задеть близких нам обоим людей. И лишить меня покоя.

Гриц склонил голову.

Его отвергали. А чего он, собственно, ожидал? Что императрица бросится ему на шею? Оставит ради него Орлова? Решит изменить свою судьбу в самый неподходящий момент и с самым неподходящим человеком?

– Не сожалейте о том, что сказали. – Екатерина встала и прошлась по комнате. – Я ценю откровенность. А поддержка, оказанная мне в трудную минуту, дорога вдвойне. Так вы полагаете, кризис минует, Григорий Александрович?

Её голос звучал на удивление бодро. В нём появился вызов и даже победные нотки. Потёмкин не поверил своим ушам. Как мало, оказывается, нужно, чтобы ободрить женщину! Восхищение и преданность, проявленные открыто. Сознание собственной власти над чьим-то сердцем необходимо ей, чтобы жить.

Хорошо, если так. На этот случай он всегда будет рядом.

Однако Екатерина рассудила иначе.

– Вам надо немедленно вернуться в полк, – сказала она. – Мало ли какие там могут случиться разговоры между солдатами. Нельзя позволить нашим врагам завладеть умами гвардейцев и вновь взбунтовать их, теперь уже против нас.

Потёмкин был согласен с ней, хотя и скрепя сердце оставлял императрицу одну. Она вот-вот надломится. И Гришан, как назло, куда-то запропал.

Орлова действительно не было во дворце. Он показал себя не с лучшей стороны – ушёл в запой. Тёмный. Одинокий. Не знал, как смотреть людям в глаза. Что говорить в полку. Чем отвечать на упрёки «обманутых» товарищей? К нему на Малую Морскую уже несколько раз посылали, но он запер дверь и для верности привалил её изнутри кадушкой с огурцами.

Отчаявшись привести брата в чувства, Алехан направился во дворец. Он ненавидел всех вокруг и в первую очередь Гришку. Страдает, как благородный! Можно подумать, что сам придушил императора! Это его, Алексея, сейчас надо откачивать и ставить на ноги! «Обо мне и речи нет! Лех туда, Лех сюда. Я всё выдержу. У меня душа, как дублёная кожа. Не порвётся, не лопнет!»

Алехан болезненно желал, чтоб ему сейчас подвернулся под руку кто-то из своих. Лучше Потёмкин. В нём одном он встречал хоть какое-то сочувствие. Вылить другу на голову ушат помоев из своего раздражения и кучи неприятных известий – вот от чего Орлову полегчало бы.

Да, он хотел видеть именно Потёмкина. И он его увидел. В Ореховом кабинете императрицы, куда по-прежнему была неплотно прикрыта дверь. Гриц стоял на коленях и говорил Като такие вещи, от которых у Алексея потемнело в глазах. А Екатерина благосклонно кивала и улыбалась ему.

«Предатель! Негодяй! Изменник! В такой момент ставить Орловым ножку! Стараться оттереть от государыни! Заменить Гришана собой! Ох, не вовремя ты, братка, запил! Тут твою бабу, как тёлку, со двора уводят. Ну, Гриц, ну враг, цыган-конокрад проклятый!»

Алехан до белизны закусил губы. Он не знал, за кого больше обиделся, за брата или за себя. Ведь это он пожертвовал собой ради неё! Так почему же она не замечает его чувств и с удовольствием слушает о потёмкинских?

Алексея душила ярость. Он поклялся, что отомстит, пусть только дела в городе улягутся. Сейчас этот подлец нужен: в Конной гвардии не на кого, кроме него, опереться.

Потёмкин вышел из кабинета, не заметив отпрянувшего за колонну Орлова. Столкнись они друг с другом, вот была бы сцена. Оба не умели скрывать своих чувств. Гриц сразу понял бы: Алехан всё слышал. Стал бы он оправдываться – ещё вопрос.

Драка могла случиться здесь же, на пороге покоев Екатерины. Но Господь миловал. Потёмкин прошёл мимо. А Алексей опустился в углу на жалобно скрипнувшую оттоманку, не находя в себе сил сразу же после услышанного войти к государыне.

Александр Мартынович Шванвич добрался до дворца гетмана Разумовского на Невском лишь вечером восьмого июля. Он был в склочном расположении духа и искал удовлетворения. Не сатисфакции – Боже упаси! А весомого, звонкого воздаяния за свои немалые, как считал швед, труды.