Текст книги "Пимокаты с Алтайских (повести)"

Автор книги: Ольга Берггольц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Мы теперь знали, что такое оккупация, репарация, падение марки, совет фабзавкомов в Берлине.

А у себя дома на стене над кроватью я повесил бумажку с четырнадцатью палочками. Это были не простые палочки, а четырнадцать дней, через которые должно было прийти к нам германское письмо. Каждое утро я зачёркивал по одной палочке, прежде чем натянуть трусы.

Палочки превращались в крестики. Наконец я зачеркнул четырнадцатую палочку. Это значило, что сегодня Шура принесёт на сбор письмо от германских пионеров.

Сбора я едва дождался. Прибежал туда чуть не за полчаса до начала, думал, что буду самый первый, но оказалось, что и все другие ребята пришли пораньше. А Шура, как назло, опаздывала.

– Письмо переводит, – говорили ребята, волнуясь.

Как только она появилась на пороге, мы бросились все к ней сразу.

– Ну? Перевела?

– Что перевела?

– Письмо. От германских пионеров.

– Какое письмо?

– Как какое? Сегодня ровно две недели. Ты сказала: через две недели будет ответ.

– Ах, вот вы что! Нет, ребята, ответа ещё нет. Письмо может прийти и позднее ведь…

Мы испуганно переглянулись. Мы были так уверены, что ровно через две недели придёт письмо, что, не получив его, сразу нахмурились и загрустили. Шура заметила это.

– Ну, ну, ну! – крикнула она. – Что вы, ребятишки? Ещё и лучше, что задержка… Письмо придёт – ответ давать надо, как слово своё сдержали… А у нас с вами ещё ничего не сделано… Уж лучше подождём…

Но мы не развеселились. Сбор прошёл как-то вяло, хотя Шура рассказала про Карла

Либкнехта и даже пустила по рукам свой комсомольский билет.

На жёлтой его обложке чёрной густой краской был нарисован портрет человека в пенсне и с усиками. Он был похож на молодого доктора, но мы знали, что это был пламенный Карл, поэт и агитатор, вождь Спартака, организатор союзов молодежи…

– Ну, завтра-то, наверно, придёт, – сказал Сашка, когда мы расходились. – На день всегда ошибка может получиться.

– А я думаю… Теперь оно не придёт совсем… Вот увидите… – прошептал Ванька.

– Ну… Дурак. Почему? – беспокойно спросили мы.

– Ещё вопрос, есть ли германские пионеры-то, – отвечал Ванька. – Может, всё это только для подначки сказано было… чтобы учились…

– Ну и совсем дурак. Раз Либкнехт и «Спартаки» были, уж, значит, и пионеры есть, – отвечал я. – А вот город Гота… верно, не найти мне его на карте… и в Иванове про него ни строчки не сказано…

– Да чего тут рассуждать, – перебил Сашка. – Вот чего: пойдём завтра на почту, уж на почте-то, наверно, про все города знают.

И на другой день мы с утра пошли на почту. На почте за решёткой сидел волосатый старик в очках. Волосы на лице и на голове у него были седые и чуть-чуть зеленоватые. Он сердито посмотрел на нас из-под очков. Мы переминались с ноги на ногу перед решёткой и боялись заговорить с зелёным стариком.

Наконец я отважился.

– Скажите, – сказал я, – сколько дней письмо идёт… до Бийска? (Это был самый близкий город от Барнаула.)

Старик отвечал не глядя:

– Два дня…

– Спасибо… А до Семипалатинска?

– Тоже.

– Спасибо… А до Омска сколько дней оно идёт?..

– Кто «оно»?

– Письмо… извините, письмо…

– Пять дней идёт… Да вам чего нужно-то, граждане?

– Спасибо большое… – Я вспотел.

– Ну а до Москвы?

Старик сердито пожевал губами и по молчал.

– Полторы недели…

– Большое спасибо… А… до…

– Да чего вам нужно-то! – прошипел старик.

– А до города Готы сколько письмо идёт? – выпалил я.

Старик поднял очки и посмотрел на меня.

– Что-то не помню я такого города, – пробормотал он и стал смотреть в книгу со списками разных городов. Он долго водил пальцем по маленьким буквам и потом сказал: – Нет такого города… Раз я не знаю, значит, и в списках его нет. Я сорок лет на почте служу…

– Как нет? – крикнули мы со страхом.

– Да вы поищите, – заволновался Сашка, – есть такой город. Обязательно есть. Он в Германии, Гота-то.

– Ну разве что в Германии… На Германию у нас списка нет… В Германию с нашей почты писем никто не отправлял…

– Как не отправлял? – опять закричали мы. – Да недавно же отправляли. Такое толстое письмо, в зелёном конверте. В Германию, в город Готу…

– Да что вы мне голову-то морочите? – не выдержал старичок. – Пришли тут, про какие-то германские города спрашивают… А мне работать надо… Пошли вон!

– Да вы вспомните… Вспомните… – умолял Сашка. – Вот две недели назад… наш отряд письмо послал., в Готу…

– Пошли вон! Нет такого города!.. Я сорок лет служу! – кричал старичок. – Заведующего позову!

Мы вышли с почты совсем растерянные.

– Вот это загнула Шура… двойной нельсон, – сказал Ванька (Шурина ошибка вошла у нас в поговорку).

– Да ты погоди ещё, погоди, – отвечал Сашка. – Старик сам из ума выжил… Перепутал всё…

– И на карте города Готы нет, – пробормотал я. – В чём дело!

– На маленькой карте нет, а на большой, которая в школе, есть, – упрямо отвечал Сашка. – Как придём в школу, сразу город Готу найдём… А может, письмо ещё и послезавтра придёт.

Прошла неделя – письма всё не было.

Начались переэкзаменовки. Мы сдержали слово, данное в письме германским пионерам, и перешли в пятую группу, а письмо не приходило.

Уже наступила осень, дожди, потянулись над Барнаулом с таёжных болот журавли и утки, принялись за работу пимокаты и шорники, а письма всё не было и не было.

XIII. НАС СОЕДИНИЛИ

Первый школьный день всегда казался не понедельником, а праздником.

Этой же осенью я бежал в школу с особенной охотой. Ведь в этом году в школе надо будет сто дел провернуть, думал я: вовлечь ребят в пионеры – много ребят! – организовать стенгазету и вообще показать, что такое пионеры. Я уже думал, каким ребятам мы предложим вступить в отряд… Вот Лёньке Коробову надо вступить, Маше Смирновой, Мишке Сохатых – все ребята свои, почти все с Алтайских… А вот здорово, если б все ребята с Алтайских, конечно, кроме нэпманов, стали бы пионерами… Пожалуй, тогда можно было бы добиться через комсомол, чтоб переименовали Алтайские улицы в Пионерские. Первая Пионерская, Вторая Пионерская, Двенадцатая Пионерская… Здорово было бы!.. Впрочем, несколько улиц надо назвать в честь германских пионеров… Ну, три-четыре… Или лучше – Заячью часть как-нибудь вроде «Часть германских пионеров».

Я так занялся переименованием улиц, что незаметно для себя дошёл до школы. Нетерпеливо добежал я до нашей чёрной лестницы, распахнув тужурку, вбежал в класс.

В классе всё было так же, как в прошлом году. Прямо стояла чёрная доска, только она была покрашена заново; сперва трудно будет писать мелом, вспомнил я: мел крошится скользит, плохо стирается, – а потом ничего, привыкнешь.

Я пришёл чуть ли не самый первый, ещё в классе было пусто, и с потолка отзывалось эхо. Но – странное дело – парты стали какими-то низкими, доска приземистой.

«Не закрасили ли наших меток?» – испугался я и пошёл за доску. За доской мы раньше всегда «договаривались» насчёт разных дел: насчёт драки, игры, работы… Я нашёл на доске наши метки, глубоко вырезанные на подставке. Это в начале того года мы отметили рост каждого из нашей компании. Против каждой зарубки стояла буква. Буквы тоже остались. Я стал спиной к подставке, нашёл зарубку с буквой «Н» и через голову пальцем нажал на то место, где сейчас приходилась моя макушка. Отстранившись потом чуть-чуть, я даже покраснел от удовольствия: зарубка с буквой «Н» была гораздо ниже моего пальца. Даже зарубка с пометкой «КШ», что значило «Кешка», и та была ниже.

Пока я возился за доской, класс быстро наполнялся.

Кто-то уже царапал мелом по доске. Я выскочил из-за доски с рычанием. Те, кто стоял поближе, взвизгнули и отскочили. Но я сам чуть не взвизгнул: передо мной стоял песта-лоц Алексеев, сын торговца потрохами, наш самый заклятый враг. Его мы всегда старались избить прежде всех… Алексеев стоял, выпучив на меня большие прозрачные глаза и заложив руки в карманы брюк.

– Ты чего тут раскорячился?! – крикнул я. – Вон из класса!

– Ну потише, потише, пимокат, – пропищал Алексеев. – С Луны свалился? Соединили школы-то, вашу и нашу…

Я так удивился, что ничего не ответил и тихо прошёл на свою парту. Оттуда я поглядел на класс… И верно, в классе было много песталоцев. Они приходили, брезгливо морщились, здоровались только друг с другом и занимали первые парты. Я вдруг почувствовал себя так, точно попал в чужую школу. Как мало пионерских галстуков краснело над чёрными партами. Мне стало грустно, и я очень обрадовался, когда пришли Ванёк и Сашка.

– Ванька, Сашка, чувствуете… крикнул я. – Школы соединили нашу и песталоцкую. Видите – уселись, гниды…

– Тю… – засвистал Сашка, оглядываясь по сторонам. – Вот это номер… это прямо двойной нельсон. Вот и проводи тут пионерскую работку… А, ребята?

– Да уж… оторвали…

Прозвенел звонок. Колокольчик был всё тот же самый, что и прошлый год, – надтреснутый, хриплый.

Со звонком в класс ввалились Женька, Мотька и Кешка.

– Гляди-ка – голубятники.

Мы одновременно толкнули друг друга локтями. Мы трое, я, Ванька и Сашка, впились глазами в бывших приятелей. Ребята вошли с шумом, хлопнули дверьми. Мотька нарочно повалил стул и сдвинул боком учительский столик. Женька подпрыгнул, схватил доску за верхний край и так дёрнул её, что доска несколько раз перевернулась, а потом стала поперёк. Кешка заорал «ку-ку-ре-ку».

– Форсят как! – прошептал Ванька. – Во форсят!

А голубятники остановились посреди класса, напротив первой парты, которую поспешили занять песталоцы Алексеев и Мерзляков. Женька заложил руки в карманы, выпятил живот и засвистел.

– А ведь мы вас били, гады ползучие. Что, позабыли? – сказал он.

Оставь его, Женька, – прохихикал Кешка, юля за Женькиной спиной, – теперь свобода торговли…

– Наплевал я на свободу торговли, – сказал Женька. – Бей буржуев!

Он схватил классный журнал с учительского стола и хлопнул Алексеева по макушке. Алексеев заревел, как корова. Мерзляков вскочил и, весь побагровев, ткнул Женьку под ложечку.

Мы с Сашкой не сговариваясь бросились к ребятам и стали между Жультрестом и песталоцами. Алексеев выл. Сашка весь дрожал.

– Не смейте драться! – крикнул он. – Вы чего, с ума спятили? Драка в советской школе – позор.

– А ты чего, заступник? Надо будет – и тебя побьём, – отвечал Женька и зашагал к своей парте.

Тут вошёл новый учитель. Он тоже влился с песталоцами. Он вошёл, потирая руки, изгибаясь, как удочка, и улыбался.

Песталоцы, как один, встали при его появлении; первая советская осталась сидеть, у нас было не в обычае вставать при входе учителя.

Учитель кисло и многозначительно улыбнулся, поклонился песталоцам и махнул рукой, как бы желая сказать: «Попали мы с вами, господа, в общество…»

– Ну-с, – проговорил учитель. – Это пятая группа? Отлично, отлично. – Он помолчал и потом добавил таким тоном, точно сообщал что-то необыкновенное: – Мы с вами будем заниматься географией-с.

Мы фыркали: уж очень смешной был педагог.

– Ну-с, – произнёс учитель, подумал и потом опять выпалил с любезной улыбкой: – Нам придётся, к сожалению, кратко повторить пройденный курс… Мой коллега, прежний преподаватель географии в первой… э-э… советской… школе предупреждал меня, что его ученики чрезвычайно… чрезвычайно… плохо знакомы с предметом. Да-с. Разумеется, ученикам бывшей школы имени Песталоцци этот предмет знаком более, чем ученикам советской школы, но необходимо выравнять уровень знаний и подтянуть учеников первой советской, дабы…

– Это ещё вопрос, кто лучше географию знает, – раздался голос одного пионера, – вы или мы… Например, географию Германии…

Все головы обернулись к нему. Пионер, не смущаясь, смотрел на учителя.

– Может быть, вы, молодой человек, займёте моё место, – любезно улыбнулся учитель. Он оставил стул и указал на него ладонью, точно приглашал ученика сесть.-

Пожалуйста, молодой человек. Ну-с. Не желаете? Тогда прошу-с мне не мешать.

– Ну совсем, совсем как в чужой школе, – печально сказал Сашка. – Ведь это прямо зараза, а не учитель, Алексан Ваныч перед ним прямо ангел был!..

– Ничего, Саш, не ной, – прошептал я. – Мы ему такой экзамен на Германии устроим, что завертится. А работать в школе будет трудно, это факт.

– Уж я наперёд скажу: с таким народом ничего не выйдет, – прошептал Ванька, – и думать нечего.

– Ну, ты всегда сомневаешься! Погоди.

– Э-э… молодой человек… – сказал вдруг учитель, который всё время что-то мямлил. – Вот вы, вы… – Он указывал тощим пальцем на меня. – Если вы не перестанете разговаривать, я попрошу вас выйти из класса. Понятно? И вас тоже. Да-с, – он показал на Сашку.

Песталоцы захихикали и заулыбались.

У меня прямо в глазах потемнело. Я крепко закусил нижнюю губу.

К счастью, скоро прохрипел звонок и урок кончился.

– У… гад! – Ванька погрозил кулаком вслед вышедшему учителю.

– Это он потому так придирается, что мы пионеры, да, да, – говорил Сашка. – Хочет нас перед всеми затравить. Нам, ребята, так держаться надо, так держаться, а то совсем затравят. Побегу, расскажу Смолину, пока переменка.

Сашка убежал, а к нашей парте собрались все пионеры, что были в классе. Мы ругали учителя, как только могли. Сашка вернулся очень быстро. Он был бледный как бумага, а на лбу у него выступал тёмно-синий огромный синяк.

– Сашка! Чего это с тобой? – кинулся я к нему.

– Мотька… ножку… подставил… нарочно… – с трудом ответил Сашка.

Я сжал кулаки.

– С этими тоже каши не сваришь. Они тоже против нас идут… Отобрать у них флажки, да и только… – сказал Ванька злобно.

– Успеем всегда, – отмахнулся я от него.

Пионеры молча и грустно стояли вокруг Сашки и прикладывали ему к шишке чей-то жестяной пенал.

XIV. МЫ И ЛИБКНЕХТ

На очередной сбор Шура прибежала вся мокрая от дождя, с газетой и книгой под курточкой. Она задыхалась, волосы висели мокрыми колечками.

– Ребята! Послушайте, что там творится, в Германии-то! – крикнула она и взмахнула мокрой газетой. – Ну, по местам, по местам! Слушайте, слушайте, что делается-то… Вот! «В Дюссельдорфе произошли кровавые бои. Полиция пулемётами разгоняет демонстрантов». Пулемётами, ребята, слышите? Теперь дальше: «Красная Саксония борется за рабоче-крестьянское правительство». Чувствуете, что это значит? «Саксонская коммунистическая партия обратилась с воззванием к саксонскому пролетариату, призывает мобилизовать все силы для борьбы с реакцией… Воззвание требует отмены осадного положения, усиления и увеличения вооружения рабочих дружин…» Слушайте дальше, слушайте, вот главное: «Далее воззвание говорит, что необходимо создать в Саксонии рабоче-крестьян-ское правительство… Должна быть начата подготовка ко всеобщей политической забастовке, должна быть усилена борьба за рабоче-крестьянское правительство во всей Германии… Компартия Тюрингии…» – это где наш город Гота – «поддерживает требования саксонских товарищей». Теперь ясно, почему нет ответа на наше письмо? – крикнула Шура. – Может быть, мы прочитаем этот ответ в той же газете… И будет там только два слова: в Германии – революция.

Мы заволновались.

– Шура, здорово! А скоро?

– Да почём же я знаю. Становитесь по местам. Давайте репетировать. Теперь наш спектакль в самый раз. Чувствуете?

Мы быстро повскакали, отодвинули к стенкам скамейки. Шура распоряжалась:

– Спокойней, ребята!.. Становитесь!.. Итак, гасится свет в зале. За занавесом раздаётся голос… Голос за занавесом. Начали…

Сашка изображал голос за занавесом. Он стоял посредине комнаты, у самой стены и, немного прикрыв глаза, говорил медленно и торжественно:

– «Остановись, вечное солнце… Замедлите, планеты, неумолимый закон движения.

Затаите железное дыхание, гиганты машины. Гудки заводов, покройте земной шар призывным воем. Тише, тише… Обнажайте головы… Слушайте, слушайте». – Сашка замолчал.

В комнате было тихо, только слышалось дыхание ребят и шорох лёгких флажков на потолке.

– Так. Хорошо, тёзка, – сказала Шура. – Только ты немного подвываешь… Надо проще говорить… Тогда лучше действует. Понял, Сашок? Ну ладно, двигаем дальше. Ну, вообразите, занавес открывается… На середине эстрады небольшое возвышение. Сейчас его нет, а на клубной сцене устроим. На возвышении – что-то вроде обелиска. – Шура подняла вверх тонкие руки. – Белый, сверху донизу чёрная полоса… Ведь красиво, ребята, а?

– Ох, и красиво!

– К обелиску мы прибьём пальмовую ветвь.

– Ну, Шура, где ж её взять?

– Это верно. Где же взять?

– Фикус можно! Я дома фикус возьму! – сказала одна пионерка.

– Верно, можно и фикус. Ступеньки надо покрасить чёрным и покрыть крест-накрест красной дорожкой. Ну, после того как прозвучал голос за занавесом, открывается занавесь. Даю занавес, ребята. – Кто-то изобразил, как шуршит занавес. – Коля, ты стоишь на ступеньке под обелиском. Начинай. Не глотай слова, ты ведь говоришь словами Либкнехта из его самой последней статьи.

Я вытянулся. Сердце у меня на минуту замерло, точно я уже стоял перед полной залой в клубе. В голове промелькнули обрывки только что прочитанной Шурой газеты.

– «Спартаки разбиты», – начал я. – «Сабли, карабины и револьверы вновь призванной старой германской полиции, а также разоружение революционных рабочих закрепит это поражение. «Спартаки разбиты». Под штыками полковника Рейнгардта, под пулемётами и пушками генерала Лютвица должны произойти выборы в Национальное собрание… «Спартаки разбиты»… Да… Зарубили сотни лучших из нас. Сотни преданнейших брошены в тюрьму».

– Хорошо… Хорошо… – прошептала Шура. – Молодец, Колечка…

– «Спартаки разбиты», – продолжал я. – «О, оставьте, мы не бежали, мы не разбиты. И если они закуют нас в кандалы, мы всё же здесь и здесь останемся… И нашей будет победа».

Я кончил.

– Хорошо, хорошо! – кричала Шур ^а.– Двигаем дальше. За сценой траурный марш… Входят рабочий и работница. Липа, Капустин, вперёд!

Ребята начали декламировать:

 
Пал вождь рабочей молодёжи
В борьбе за светлый идеал.
Пал в дни кровавого похода,
Свергая мрачный капитал.
 

– Стойте, стойте! – крикнула Шура. – Плохо получается. Точно капусту рубите. Медленней надо, больше выражения.

Липке и Вальке пришлось повторить. Декламация вообще получалась у нас плохо. Особенно мучились мы с коллективной декламацией. Траурные песни «Не плачьте над трупами павших бойцов» и «Вы жертвою пали» выходили лучше, но очень уж заунывно. А Шура говорила, что даже эти песни надо петь так, чтоб они поднимали энергию.

Нам всем хотелось сделать такой спектакль, чтоб и родители, и неорганизованные ребята (мы готовили этот спектакль для них) почувствовали всем сердцем, кто такой был Карл Либкнехт и как хорошо, как нужно всем ребятам быть в пионерском отряде, продолжающем дело пламенного Карла.

Спектакль должны мы были поставить в новом комсомольском клубе. Отряду обещали дать в новом клубе большую светлую комнату, а спектакль поставить сразу, как только откроется клуб. Репетировать спектакль мы готовы были до утра. И на этот раз мы работали очень долго, пока Шура не спохватилась:

– Ой, ребята, ребята, засиделись мы с вами… Опять вам головомойку зададут… Сматывайтесь, сматывайтесь!..

– Постой, Шура, – сказал я, – звено «Красный Гамбург» хочет поговорить с тобой насчёт школы.

– Обязательно поговорим, только сегодня поздно уже, – замахала руками Шура. – К домам надо двигаться.

– Ну давай хоть мы тебя проводим, – взмолился я. – Надо же поговорить-то. Ведь буза получается, пойми…

– Ну уж тогда лучше я сама вас провожу.

Мы вышли. Сеял мелкий, пахнущий тайгой дождь. По дороге мы рассказали вожатой о том, что было вчера в классе: как новый учитель привязывается к пионерам, как радуются этому песталоцы, как Мотька подставил Саше ножку. Мы говорили громко, на всю улицу.

– Тише, не орите, спят кругом… Так так… Всё так и должно быть, – кивала головой Шура. – Вот, ребятишки, где настоящее-то дело начинается… Помните, Шумилов говорил? Вот сумей-ка лучших ребят за собой повести… Сумейте этого старорежимного учителя разоблачить…

– Уж разоблачим! – воскликнул Ванька. – Голенького оставим!

– Ну-ну, не увлекайся! – прикрикнула Шура. – Смотрите, ни драк, ни хулиганства, ни чванства. Вы вот что сделайте: пусть звено «Красный Гамбург» в классе собрание проведёт… Дней так через пять. Соберите ребят, расскажите, как у нас работа идёт, да в отряд, в отряд тащите. Будет в классе пионеров больше – по-другому дело пойдёт.

– Вон мой дом, – сказал я, – прощайте…

Я хотел побежать вперёд, я боялся, что мать встретит меня у калитки и при всех начнёт пилить за позднее возвращение.

– Постой! – крикнула Шура. – Чего ж ты удираешь? Уж мы доведём тебя до самой двери.

– Да не надо, я сам… Не надо, верно…

– Да почему же, чудак? Что у тебя за тайны на дворе? Собаки злые, что ли.

– Никаких тайн. Просто не надо. Не хочу.

– Ну вот ещё. Должна же я знать, что ты благополучно добрался.

И мы дошли до калитки. Я повернул кольцо, калитка подалась, и я увидел, что на крыльце стоит мать.

– Это кто? – крикнула она. – Коля? Опять за полночь.

Но я не успел ответить, как Шура первая подошла к крыльцу и сказала громко:

– Не беспокойтесь, пожалуйста, не беспокойтесь. Мы сегодня немножко задержались, я проводила Колю домой сама.

«Сейчас мать накинется на неё, станет брюзжать, жаловаться, – с ужасом подумал я. – Ведь, надо же было напороться».

– Мама, это наша вожатая, – сказал я.

– Вижу-вижу, – проговорила мать. – Только что ж вы под дождём-то стоите? Зайдите!

– Зайдём, Смолин, – сказала Шура.

Мы вошли на кухню.

– Боже мой, – заговорила мать, – вы совсем мокрые. А ноги-то, ноги!.. Да ведь это верное воспаление лёгких… – И она вдруг начала командовать: – Сию же минуту раздевайтесь. Снимайте ботинки. Я дам вам шерстяные чулки, они совсем крепкие. Да погодите, у меня ведь в печке пельмени горячие Ах, как вы здоровье своё не бережете! Ну можно ли так, господи!

– Ну вот, попали в проработку, – усмехнулась Шура.

– Да уж не взыщите, вас пробрать следует… Как это так – совсем не думать о здоровье… По лужам, осенью, ночью… Ах, господи!

Она вынула из печки пельмени, в кухне щекотно запахло луком и перцем. Огонёк моргалки колыхался на столе, тикали ходики, пар валил от латки к потолку.

– Ешьте, ешьте, – говорила мать, – пельмени горячие… Вы голодные, наверно… Ох, глупые дети!

Шура с ногами забралась на лавку и, зажмурившись, отправила в рот коричневый пирожок. С волос её ещё капали на стол дождинки, она ела, чмокала и приговаривала: «Ах, как вкусно!»

Мать взяла моргалку и ушла в другую комнату искать Шуре чулки.

С улицы чуть-чуть заходил лунный осенний свет. Мы сидели в темноте и руками ловили из латки, наполненной синеватой л у-ной, скользкие горячие пельмени. С запахом лука и перца мешался запах мокрых Шуриных волос.

– Мать у тебя совсем сознательная, кажется, – пробормотал Смолин с набитым ртом.

А мать опять внесла моргалку и положила перед Шурой толстые шерстяные чулки.

– Да зачем вы… Не надо… Я так дойду, – отговаривалась Шура.

– Ну вот ещё!.. – прикрикнула мать. – Надевайте!

Шура, смеясь, натягивала кусачие шерстяные чулки. Мать смотрела на неё, положив на колени руки.

– Вы одна в Барнауле? – спросила она строго.

– Одна-одинёшенька.

– Я тоже жила одна, когда начинала учительствовать. В глухой деревнюшке, в Сибири… А вы давно с детьми работаете?

– Ой, нет… Совсем недавно. Только-только комсомол выделил.

– Слушаются они вас? – Мать строго посмотрела на меня и на Смолина.

– Они молодцы у меня… Сначала, как пришла, на смех подняли, а потом ничего, договорились…

– Ну и какими же методами вы ведете занятия?.. Да впрочем, что я? Уж ночь на дворе… В другой раз поговорить придётся… Жаль, что я только сейчас вас узнала. Скажу вам откровенно, вы вызываете у меня больше доверия, чем их бывший начальник… Он вот Колю, например, совсем от дома отбил… Коля мне даже помогать перестал… Да, да, не гримасничай, я всё скажу.

– Да зачем же ты, мам? Пустяки это.

– Как пустяки!.. Ты что, Коля, мелешь? – горячо крикнула Шура и схватила мать за руку. – Нет, это очень хорошо, очень хорошо, что вы мне говорите. Я, сказать по правде, не задумывалась над этим… Ой, ну, факт, нам очень о многом надо будет поговорить с вами… И с другими родителями, конечно… Нет, это просто здорово, что я к вам забралась…

Шура встала, натянула промокшую жакетку. Мать обвязала её своим тёплым платком.

– Вот я такая же была, – сказала она грустно, – когда начинала учительствовать… Худенькая, неопытная… Коля, проводи и заложи калитку на запор.

– Факт, неопытная… Но я научусь, научусь… Я вот кое-что придумала…

Дождь перестал. Над Барнаулом катилась кривая, зазубренная по краям луна. Пахло мокрой хвоей, светилась густая грязь.

– Ну, будьте готовы, ребята! – крикнула Шура. – Смолин, тебе вверх?

– Я провожу тебя, Шура, – отозвался Смолин. – Поздно очень. Как ты одна?

Он взял Шуру за локоть. Я посмотрел им вслед: Смолин шагал рядом с вожатой, такой высокий, спокойный, легко перешагивал большие лужи. Он был совсем как настоящий комсомолец, и я ему позавидовал. Мне тоже захотелось заботиться о вожатой, мне захотелось даже сказать матери что-нибудь очень приятное за то, что она дала Шуре наши чулки и платок. Я был вполне счастлив в тот вечер: в Германии надвигалась революция, мать не ругалась… Теперь бы только полегчало в школе, и всё будет отлично.