Текст книги "Пимокаты с Алтайских (повести)"

Автор книги: Ольга Берггольц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

V. ПЕРВЫЙ СБОР

На соборной площади снег завивался столбушками. Каменный тяжёлый собор высился в падающем снегу. На площади было темно и пусто, следы человеческих ног и полозьев заносило. Я, Ванька и Сашка гуськом пробирались в темноте через площадь к губ-кому. Двухэтажное здание губкома РКП и РКСМ, обшитое тонкими досками, скупо светилось замёрзшими окнами. Мы никогда не бывали раньше в губкоме, где работали коммунисты и комсомольцы. Мы никогда даже не разговаривали с ними, не приходилось. Но мы знали, что комсомольцы уходят с отрядами ЧОНа в тайгу на бандитов. Мы видали один раз, как уходил от губкома отряд чоновцев: барнаулки их были обмотаны крест-накрест патронами, над лицами чернели лохматые казацкие папахи.

Мы первый раз шли в губком, где должен был встретить нас хромой комсомолец Лёня Нежин, первый комсомолец, который сам пришёл в школу и позвал нас в губком…

Около губкома было чуть посветлее, потому что из окон шёл слабый свет и освещал сугробы на мостках.

Мы стали шарить по стене, отыскивая дверь.

Тут из-за угла вышло ещё трое ребят, засыпанные снегом.

– Ребята, вы на сбор? – крикнули они нам.

– Ага, а вы тоже?

Мы вошли в низкое длинное помещение. На стенах чернели маленькие круглые дырки – здесь раньше, наверно, была раздевалка. Две керосиновые лампы светили под потолком. Человек тридцать ребят рассматривали на стенах старые плакаты и тихо переговаривались между собой. Почти все ребята были с наших Алтайских улиц, из нашей школы, больше всего из нашей, четвёртой группы. Тут была боевая Липка – в ушанке и тулупчике, совсем как мальчишка; был тихоня Валька Капустин; был Смолин, ученик пятой группы. Смолин часто дрался вместе с нами против песталоцев, не важничал, давал иногда книжки, и мы его очень уважали.

Я обрадовался и сказал шёпотом Саше:

– Дурак Женька, что не пошёл с нами. Правда?

– Теперь он совсем не пойдёт, Кольша, – грустно ответил Сашка.

– Почему?

– От гордости… Гордый он очень…

Мы стали рассматривать плакаты. Это были плакаты первых дней революции, они призывали на помощь голодающим, на субботники, на сбор рукавиц для Красной Армии. Наверно, их повесили в раздевалке потому, что через неё приходило и уходило из губкома много народу на фронт, в партизанские отряды, на продразвёрстку… А потом раздевалку заколотили, прошла гражданская, прогнали с просторов Сибири Колчака, но плакаты остались висеть здесь и напоминали о самых трудных и первых днях Советской власти.

Я только что стал читать подпись под карикатурой на генерала Врангеля:

 
Вам всем обычай мой известен,
Их бин герр Врангель фон барон,
Я самый лютший, самый шестный
Есть кандидат на русский трон —
 

как стук деревяжек о пол и внезапная тишина заставили меня повернуться к двери.

На пороге в будёновке и шинели стоял запыхавшийся Лёня и весело оглядывал нас.

– Будьте готовы! – сказал он громко и поднял ладонь над шлемом.

Мы молчали. Мы не знали, что надо делать.

– Надо отвечать: «Всегда готов» и салютовать мне так же, как я вам, – улыбнулся Лён я. – Ну! Будьте готовы.

– Всегда готов! – крикнули мы вразброд и торопливо подняли руки, поглядывая друг на друга.

– Эх, не ладно… – улыбнулся Лёня и покачал головой. – Вы, как грачи, кричите… А надо дружно, как будто одним голосом, и руки держать над головой уверенно, твёрдо… Вот так… А то как честь получается… Ну-ка ещё разок… Будьте готовы!

– Всегда готовы!

На этот раз мы ответили дружней.

– Ну, вот так ещё подходяще…

Он быстро подскочил ко мне и, покачиваясь на костылях, взял мою левую руку за локоть и за кисть и поднял её повыше.

– Крепче, теснее сожми пальцы!.. Распрями ладонь! – говорил он. – Ну, вот так. Голову выше! Вот, вот. И ладонь над самой головой… И быстро надо салютовать, чтоб все видели, что ты всегда готов… Ну садитесь, ребята. Он лёгкими прыжками подошёл к столу, снял будёновку, пригладил закинутые назад волосы и оглядел нас, улыбаясь. Мы смотрели на него во все глаза.

– А ну-ка ещё раз салют! – вдруг крикнул Лёня. – Будьте готовы!..

– Всегда готовы! – крикнули мы, охотно вскакивая и закидывая ладони над макушками.

Лёня засмеялся, засмеялись и ребята.

Лёня сел и вытянул костыли рядом с собою.

– Вот совсем другое дело! Скоро будете совсем настоящими пионерами.

– Можно вопрос? – вдруг крикнул Смолин.

– Да хоть сотню.

– Товарищ…

– Начотр, – подсказал Лёня, – начальник отряда.

– Да, товарищ начотр… Вот мы третий раз кричим: всегда готов… Ведь это же скаутский лозунг… Почему же мы его?

Мы подтолкнули друг друга локтями и насторожились. Начотр пристально посмотрел на Смолина.

– Ты молодец, – сказал он, – соображаешь… Хорошо. Так мы с этого и начнём… Скаутская организация… Я сам был скаутом… Ну, смешная, в общем, организация. Например: придёшь, каждому салютуй тремя пальцами правой руки, а здоровайся только левой: левая рука, видите ли, к сердцу ближе… Сердечная теплота при этом разливается… Путаницы с этими рукопожатиями было – не сосчитать. Бывало, дёргаешь, дергаешь руками, забудешь, где правая, где левая…

Мы улыбнулись.

– Да ещё называй каждого «брат». Скука! Недолго я ходил туда. Скоро выгнали. Было это так. Повели отряд на молебен – праздник какой-то был. Идём мы это в полной форме, с кучей значков, нашивок, посохами о землю стучим, верёвок на каждом чуть не с километр накручено.

– А верёвки-то зачем? – перебил Сашка.

– А вот в том-то и дело – скауты девиз «всегда готов» понимали так, что надо каждую минуту быть готовыми к происшествию какому-нибудь; к пожару, к наводнению, к крушению там… Слышишь, Смолин? И вот ходи как целая спасательная станция и жди: вдруг крыша обрушится? Вдруг задавит кого-нибудь? Вдруг загорится где-нибудь?.. Конечно, такие события на каждом шагу не случаются. Ну, зато уже юные разведчики (это скауты так себя называли) на каждое приключение целым стадом кидались. А уж если скауту действительно удавалось помочь кому-нибудь, так он сейчас же себе на галстуке узелок завязывал, чтобы каждый прохожий знал: ага, этот скаут доброе дело сделал. Помню, скауты все друг перед дружкой из кожи вон лезли, чтоб побольше узелков на галстуке навязать. За добрыми делами прямо погоню устраивали. Некоторые до чего доходили: поднимут на улице какой-нибудь барыне носовой платок – и узелок завяжут: мол, доброе дело сделал. Надо сказать, что узелок у меня на галстуке был всего один… Я щенка из канавы вытащил…

– Тебя за это и исключили? – опять перебил Сашка.

– Да нет, не за это, – покачал головой Лёня. – Ты слушай. Ну значит, пришли мы на молебен, на площадь. А молебен был необыкновенный. В честь Георгия Победоносца, так сказать, скаутского шефа. Ну, стоим, попов ждём. Вот мой товарищ Мишка – мы с ним вместе в отряд вступили – и говорит мне: «А как с неверующими?» Тут наш скаутмастер увидел, что мы разговариваем, как гаркнет: «Молчать в строю!» Тогда мы с Мишкой переглянулись, и говорим чуть не в один голос: «Мы в бога не верим, не хотим на молебне торчать». Все ребята глаза на нас выкатили. Скаутмастер сдержался, а сам позеленел от злости. «Юные разведчики, говорит, никому не навязывают своих убеждений… Кто в бога не верит – шаг вперёд!» Шагнул Мишка, шагнул и я, а за нами из нашего отряда ещё один парень. Вышли мы из строя.

Обалдел наш скаутмастер. Побежал по фронту, останавливается перед каждым отрядным знаменем и орёт: «Кто в бога не верует – шаг вперёд!» Вышло человек двадцать. А народ кругом хохочет; скандал получился. Но совсем конфузно вышло у отряда герлскаутов-гимназисток. Самая маленькая после команды вышла на полшага. «Почему команды не исполняете?» – орет мастер, а она шепелявит: «Я… я не знаю, верю я в бога или нет. Я сомневаюсь». Тут уж такой хохот поднялся, что мы с Мишкой плюнули, воткнули на наши места свои посохи да и пошли из строя… Потом нас «суд чести» решил исключить – за то, что мы дружину опозорили. Ну, да мы не очень горевали.

– Вот дураки! – воскликнул Ванька.

– Кто? – крикнуло сразу несколько ребят.

– Да скауты, конечно, дураки… А то кто же?

– Дураки? – Лёня прищурился. – Ну нет, они не такие уж дураки были… Они, брат, знали, за что бороться. Как только началась гражданская война, старшие скауты пошли не куда-нибудь, а добровольцами в белую армию, в генеральские банды. И уже там они завязывали себе узелки на память не о поднятых барских платочках, а об убитых рабочих и крестьянах, о расстрелянных партизанах.

Не у одного скаута такие узелочки на шее висят… И каждый узелочек – рабочая жизнь… Они хорошо были готовы… расстреливать революционеров…

Лёня вскочил из-за стола, схватил под мышки костыли и протянул вперёд руку.

– А наш лозунг значит: «К борьбе за рабочее дело будь готов». И пионер отвечает:' «К борьбе за рабочее дело всегда готов». А пять пальцев, поднятых над головой, означают пять стран света, где угнетённые борются за свою свободу… Ну, Смолин, похож наш лозунг на скаутский?

И Смолин не успел ещё открыть рта, как Лёня стал говорить нам, что мы, пионеры, третье поколение революционеров, что мы идём на смену комсомолу и будем завоевывать весь мир и освобождать от буржуазии всё человечество.

Он говорил громко, торжественно, точно был на большой площади, под большим ветром…

А мы сидели очень тихо. Мы слышали наше общее дыхание. Трещали огненные венчики лапм. За окном подвывал вечерний ветер, о стёкла шаркал снег. От треска ламп, от голоса ветра, от слов начотра о мировой революции было даже чуть страшновато, и мне вдруг показалось, что вот сейчас распахнётся дверь и кто-нибудь, в папахе и патронах крест-накрест, весь заваленный снегом, войдёт и скажет: «Ребята, началась мировая революция!» – и мы все схватим винтовки (они пирамидой стоят где-нибудь рядом в губкоме) и закричим, и побежим куда-то в зарево, в людские толпы… Или он крикнет: «Ребята, вы мобилизованы в ЧОН!» – и вот мы сейчас же пойдём по тайге, будем проваливаться по глубоким сугробам. Гудят мачтовые сосны, стреляют бандиты. Ночь. И глуховатый голос начотра командует: «По врагам революции – па-альба!..»

А потом Лёня сел и стал говорить, что мы должны длительно играть, закалять своё тело, прежде чем будем революционерами…

Он говорил, что мы не должны уступать скаутам, что мы будем уходить летом в леса, вести там полную приключений и опасностей жизнь, как в книгах у Лондона или Киплинга…

И что каждый из нас должен стремиться стать таким, как великие люди человечества – завоеватель севера Нансен, древний революционер Спартак, житель джунглей Маугли или Ленин…

– Ты кем будешь? – шепнул я Сашке.

– Лениным, конечно, дурак, – ответил он.

Уже в лампах не хватало керосину, уж в комнате стало почти темно, когда Лёня кончил говорить о нашей будущей жизни.

Он оборвал свой рассказ как-то неожиданно.

– Ну заговорил вас совсем. А время уж за полночь… Ну ясно, кто вы теперь такие?

– Ясно, ясно, товарищ начотр!

Лёня снова поднялся:

– Первый сбор первого городского отряда юных пионеров имени Спартака считается закрытым. «Интернационал»!

Мы встали.

– Товарищи, – торжественно сказал Лёня, – вы будете петь «Интернационал» уже не простыми ребятами, а пионерами… Знайте, что пионер высоко держит салют, когда поют священный гимн пролетариата… Ну?..

Мы сделали салют. Лёня поднял голову и запел гимн. Мы подхватили. Мы чётко, крепко выговаривали каждое слово, и каждое слово звучало для нас по-новому. Наверно, в губ-коме, кроме нас, никого уже не было и мы одни пели во всем большом потемневшем здании…

Вдруг со звоном лопнуло замёрзшее окно нашей комнаты, и обледеневшая бутылка вместе с осколками стекла грохнулась посредине первого городского отряда имени Спартака.

VI. ГРОМЫ И МОЛНИИ

Прошёл ровно месяц со дня первого сбора.

Ровно месяц, три раза в неделю, мы собирались в губкоме к шести часам вечера и возвращались оттуда почти за полночь. Ровно месяц я, Сашка и Ванек не разговаривали и не играли с Женькой, Кешкой и Мотькой. Сашка было пытался заговорить с Женькой после первого сбора, но только что он открыл рот, как Женька повернулся к нему спиной, а Кешка быстро прошипел:

– Окно разбили? Мало вам, да? Погодите, не то ещё будет, ужо придумаем…

Сашка так и остался с глупо открытым ртом, а ученики засмеялись. С тех пор мы не лезли к обществу голубятников. Даже между собой мы не говорили о наших бывших товарищах. И о голубях тоже мы не говорили, точно условились. Да к тому же некогда стало зарабатывать, – значит, нечего было и откладывать на голубей. Уроков и то мы почти не готовили.

Ровно месяц спустя я собирался на очередной сбор.

Я торопливо обедал и поглядывал на ходики. Но как только я взялся за скобку двери, меня окликнула мать.

– Постой. Ты опять на сбор? И опять до первых петухов?

– Ну… да нет, мама.

Я толкал примёрзшую дверь.

– Как нет? Как нет? Да ты постой, послушай, что я скажу…

– Некогда, мама, ведь на сбор опоздаю.

– Ну и опоздаешь, велика важность. Ты послушай, что я скажу: я долго наблюдала, изучала твоё поведение и пришла к выводу, что вы занимаетесь там не делом. – Когда мать начинала нас пробирать, она всегда говорила, как будто читала по книге. – Да, да, не возражай. Ты пропадаешь до часу ночи, ночью бредишь какими-то полярными походами, дома всё забросил…

– Я за водой езжу, – сказал я.

– Ну что же, что за водой ездишь? А стирать перестал, за Володькой не смотришь, я уж его по соседям вожу. За уроками я тебя не вижу…

– Мама, да опоздаю я!

– А ты не ходи совсем. Слышишь? Один раз ничего…

– Да как так ничего…

Я опять стал толкать дверь.

– Не ходи сегодня, я тебя прошу… Я каждый вечер покою не знаю. Мало ли чего на пути ночью случиться может?

– Да ничего не случится? Чего ты пристала-то?

Я наконец открыл дверь и выскочил. Мать крикнула мне вдогонку:

– Последний раз, Коля! Последний раз! Ещё раз придёшь в час, никогда не пущу!

– Ну вот, ну вот… – шептал я на бегу. – Вот началось… Я думал, что только других ребят не пускают, а вот и у меня теперь… «Последний раз, последний раз»… Как же! Нет уж, шалишь-мамонишь, на страх наводишь… Теперь-то меня из отряда никакие мамы, никакие Женьки не вытащат… А вдруг и верно не пустит? Валенки отберёт – и в сундук… Как мать у Вальки…

Я вбежал в комнату отряда как раз в то время, когда наши патрули выстраивались вдоль комнаты под мачтой. Ко мне подошёл Смолин и сказал строго:

– Ну? Опаздываешь? Начальник лучшего патруля «Гром», а дисциплину забыл? Чтоб первый и последний раз. Коля…

Смолина Лёня назначил своим помощником, и он наводил в отряде такую строгость, что прямо податься было некуда. Но нам это даже нравилось.

– Мать не пускала, – пробормотал я.

– Несознательность, – отрезал Смолин и отошёл к мачте. Её недавно поставили посреди комнаты.

Я только что стал впереди своего патруля, как стукнули деревяжки, вошёл Лёня. Раздался дружный, громкий девиз. Затем на пять шагов вышел вперёд Смолин и под салютом произнёс рапорт.

– Третьего марта тысяча девятьсот двадцать третьего года на сборе первого городского отряда юных пионеров имени Спартака присутствует сорок человек. Нет пяти пионеров: троих из патруля девочек «Молнии», одного из патруля «Бык» и одного из патруля «Парижская коммуна». Сегодня проходит общеотрядное занятие: чтение книги Киплинга «Маугли» и занятия спортом.

– Ты говоришь – нет пятерых пионеров? – спросил начотр. – Причина установлена?

– Товарищ начотр, насколько удалось выяснить, их не пускают родители…

– Так… – Лёня кивнул головой. – Значит, они не находят в себе сил сопротивляться старому быту. Ну что ж, пусть в отряде останутся только самые стойкие… Продолжаем!

Смолин, не поворачиваясь кругом, делая точные, рассчитанные шаги назад, отступил и вздёрнул к самому потолку красный флажок. Во время поднятия флага мы пели «Интернационал». Когда флаг был поднят, патрульные переглянулись и я крикнул: «Ста…», а весь отряд подхватил: «Ста-ро-му по-лун-дра ми-ру!» Отряд прокричал это три раза. Сбор открылся.

Быстро, без шума и разговоров, пионеры рассаживались по лавкам. Лёня весело глядел на нас.

– Молодцы, – сказал он, – скоро вы будете настоящими пионерами… Как только потеплеет, приступим к строевым занятиям… Через три дня мне обещали барабан…

– Барабан! – взвизгнул Ванька.

– Тише! – поднялся Смолин.

Лёня развернул толстую книжку. Он провёл рукой по гладким своим волосам и с минуту глядел на потолок.

– Мы изучили с вами, – сказал он, – биографию великого завоевателя севера Фритьофа Нансена. В следующий сбор патруль «Гром», который выбрал себе образцом жизнь Нансена, будет воспроизводить в игре его великий поход на Северный полюс… Патрульный! – вдруг быстро повернулся начотр ко мне. – Как ведёт твой патруль изучение следов?.

Я вытянулся и забарабанил:

– Патруль «Гром» три своих сбора посвятил следопытству. Мы научились отличать след одного человека от следа другого и проследили путь красильщика кож от базара до Алтайских улиц. Мы так же различаем сейчас мужские, женские и детские следы. Мы отличаем след собаки от следа кошки. Мы изучили волчий шаг вперёд и назад…

– Хватит! Хорошо, – остановил меня Лёня. – К игре готовы?

– Всегда готовы, – отвечал я.

– Отлично! Итак сегодня, ребята, мы приступаем к чтению Маугли. Маугли выбрали себе образцом «Молнии», патруль девочек. «Молнии» будут воспроизводить потом эту книгу в игре. Маугли – человеческий детёныш, но он вырос в джунглях, в семействе волков, он и сам был таким, как волки. Каждый пионер должен стараться стать таким волчонком, вот почему мы изучаем эту книгу… Итак, я начинаю…

И Лёня начал читать первую главу. Эту книжку я прочёл уже давно, мне было скучновато.

Знал её и Ванька, и Сашка, и многие другие ребята. Поэтому, когда Лёня читал о том, как питон Каа усыплял бандерлогов, мы сами чуть не заснули. Я поглядывал на тёмные окна, вспоминал ссору с матерью и очень обрадовался, когда Лёня хлопнул переплётом и громко сказал:

– Ну, на сегодня довольно… Песню! А потом – бокс!

Мы сразу оживились, откашлялись и затянули нашу любимую: «Над Советскою Россией ветер клич наш пронесёт, нас услышат наши братья, нас услышит весь народ».

– Вольно! – скомандовал Лёня. – Первым занимается патруль «Парижская коммуна».

Через минуту он опять командовал:

– Патруль, приготовься! Патрульный, вперёд!

Патрульным был Сашка. Он сделал шаг вперёд. Все остальные обступили кругом маленькое пространство вокруг мачты.

– Я становлюсь в позицию, – говорил Лёня, стуча костылями. – Следи за мной… Руки вот так… Делаю первый выпад…

Он резко подался вперёд, костыль скользнул по гладкому обшарканному полу, и Лёня со всей силы грохнулся на пол. Костыли разлетелись в разные стороны.

– Ой! – взвизгнули пионеры. Мы бросились поднимать начальника отряда.

– Ничего, ребята… Я сам, – говорил Лёня, весь красный. Он встал, морщась от боли, кто-то подал ему костыли. Смущённо улыбаясь, Лёня подскакал к скамейке и сел под огромным плакатом. На лбу у него выступили капли пота.

Отряд столпился вокруг него, и все тревожно спрашивали: «Что, не больно? Ушибся?» Но Лёня улыбался и отвечал:

– Ничего, бросьте, ребята, пустяки…

Мы молчали, пока он потирал коленку здоровой правой ноги.

– Товарищ начотр, а почему у тебя нет ноги? – вдруг громко спросил Сашка.

Я вздрогнул и даже переступил с ноги на ногу; я первый раз в жизни почувствовал, какие у меня крепкие, быстрые ноги и как хорошо, что не болтается пустая штанина вместо одной ноги, как у Лёни.

– Ногу я во время колчаковской карательной экспедиции потерял, – помолчав, сказал Лёня.

Мы переглянулись. И тут Смолин, угадав наше общее желание, сказал:

– Товарищ начотр, расскажи нам, пожалуйста, про карательную экспедицию… Расскажи, а?

– Ведь мы должны были сегодня обязательно начать бокс изучать.

– Ничего, ничего, потом бокс, успеется, – замахал руками Сашка. – Расскажи!..

И, не дожидаясь согласия начотра, ребята уже усаживались вокруг него – кто на корточки или по-турецки на пол, кто верхом на скамейку или боком на подоконники, – не так, как всегда, рядами, а тёплой, тесной кучкой…

– Ну вот, может быть, слышали, тут от Барнаула верстах в шестидесяти село есть такое – Богоявленское, – начал Лёня. – Большое село, староверское, в самой тайге стоит. Там сельчанам всё время приходится с таёжными пнями возиться – из земли выкорчёвывать, землю под хлеб расчищать… А пни-то в три обхвата, к земле приросли, как горы… Вот я в этом селе и жил после революции, мы туда из города перебрались, отец там

учительствовал. Ну, да это всё я так говорю, к слову… И вот в восемнадцатом году село на три четверти опустело: все, кто мог, ушли партизанить, от колчаковских банд свою власть защищать, пни свои, землю.

Надо сказать, трудно было драться против колчаковских полков: у Колчака каждый солдат – в английском мундире, в английских буцах и обмотках, с английской винтовкой, с гранатой… А у наших партизан – простых берданок не хватало, ноги в лаптях, в пимах, зимой и летом – один мундир: нагольный тулуп. Да и вооружены были чем попало: тут уж всё в ход шло – косы, топоры, медвежьи рогатины. Но и с таким оружием здорово пощипывали партизаны колчаковские банды: наши-то мужики все подряд охотники, тайгу вдоль и поперёк знали, все тропинки, все ходы и выходы. Бывало, то с фронта Колчака ударят, то в тыл зайдут, то заведут врага куда-нибудь в болото, в топь… А у богоявленского отряда даже арсенал свой был… Настоящий лесной арсенал, хоть вертел там всем делом один человек, наш сельский кузнец Василий. Ковал в своей кузне Василий пики и штыки, из глины формы делал и в этих формах пули отливал. А потом Василий даже пушку смастерил. Была эта пушка из огромной выдолбленной колоды, обита внутри железом, сверху закована в железные обручи…

Заряжали её с дула – затвора не было… Набьют всякой железной трухой – гвоздями, обломками жести – и палят. Колчаковцы сначала понять не могли, откуда у мужиков пушка. Долго ничего поделать не могли с богоявленцами. Только белогвардейское кольцо всё сжималось и сжималось. Мы слышим – они подходят всё ближе и ближе… Перестала стучать кузница – Василий и партизаны забрали, что могли, и ушли в лес. Уж слышно было как стреляют… А мы, ребята, всегда у завалинок вертелись, слушали, что старшие говорили, и потом по другим завалинкам разносили… И вот один раз вечером – ещё закат был такой красный-красный, старухи говорили – к ветру, – толпится весь народ на улице, шумит, слушает, как стреляют, – со всем уже недалеко… Женщины плачут, старики трясутся. Все говорят: «Надо в лес бежать, к своим». Как вдруг скачет один наш партизан – одежда на нём вся клочьями, голова в крови – кровь глаза заливает. Только крикнул: «Окружили – идут», – лошадь упала, и он упал. Схватили его, потащили в хату. И сразу же за ним конный отряд.

Стреляют на скаку… Народ мечется, крик пошёл, стон, топот. Летит на меня солдат, целится почти в упор. Потом – огонь, треск. Я упал, зажмурился, только успела мысль промелькнуть – растопчут… Очнулся на миг в чьей-то хате. Старуха сидит в углу – качается, воет… Вся комната в зареве – горит село. И мне показалось, что я горю… Но тут я опять сознание потерял и очнулся уж в барнаульской больнице, после ампутации.

Лёня замолчал. Мы тоже все молчали.

– Ну вот видите, ничего особенного, – сказал Лёня. – Никакого у меня даже геройства не было… А вы что думали? Ну-ка!

– А пушка? – спросил Ванька.

– Что пушка?

– Куда пушка-то делась? Самодельная.

– Белые забрали, кажется… А точно не знаю… Я ведь в больнице тогда лежал. Выходит – тоже пострадал от карателей.

– А кузнец Василий? – спросил Сашка.

– Не знаю.

– Ну как же, как же ты не узнал! – воскликнул Сашка. – А что, сейчас ещё есть партизаны?

– Есть ещё, конечно. Вот на Алтае, там ещё с Кайгородовым, с белобандитом, вовсю воюют. Не вышибли ещё его.

– Товарищ начотр, – сказал Смолин, – а вот мы… Мы скоро будем в чоновских отрядах… или там, вообще… как революционеры, бороться?

Лёня улыбнулся.

– Ну, сперва мы будем учиться этой борьбе. Вот скоро организуем общеотрядную игру в восстание Спартака, потом в Парижскую коммуну… Скоро, дорогой, скоро. Но, во всяком случае, не сегодня… Сегодня-то уж половина первого…

– Половина первого! – закричали ребята. – Дома-то…

«Дома-то! Мать-то…» – подумал я.

Мы заспешили, кое-как спели «Интернационал» и побежали на Алтайские.

На улицах было темным-темно. Пришла оттепель, на крышах повисли сосульки, и с них капало как из плохо привёрнутого самоварного краника. По всей улице стоял негромкий разговор капель.

– Ох, опять батька у меня валенки отберёт, – хныкал Ванька. – Дрова сегодня надо было нарубить… Разозлится он…

– Да ну тебя с валенками, – отвечал Сашка. – Подумаешь, прибьёт, испугался. Наш Лёня вон чего натерпелся и то, пожалуй, не плакал.

– Жаль, что я в гражданской не участвовал, – проговорил Смолин. – Вот, ребята, на Алтай бы… Кайгородову бы наклепать…

И вдруг из-за угла наперерез нам кинулись какие-то люди. В щёку мне ударила острая сосулька. Я быстро обернулся и, ничего не видя в темноте, со всей силы ткнул во что-то мягкое, холодное, – наверное, в чьё-нибудь лицо.

Раздался крик, мой противник покачнулся. Правой рукой я схватил его за воротник, а левой всё наддавал и наддавал кулаком куда попало. Он рванулся, кусок воротника остался у меня в руке. Я сунул его в карман и догнал убежавших вперёд ребят.

– Ну? – спросил Сашка. – Отделал он тебя?

– Как бы не так! Не на такого напал!

– А мы второго в сугроб прямо ткнули. Он едва ноги унёс.

– Так и надо. Не разглядеть только было, кто наскочил-то.

Мы дрожали мелкой дрожью, пока не подошли к моему дому.

В нашем окне мигал свет.

– Бывай, Коля!.. Завтра за водой! – крикнул Сашка.

Я даже не ответил: от калитки я увидел, что на крыльце стояла мать, закутанная в большой платок.

Она молча пропустила меня вперёд себя и молча глядела, как я раздевался. Вдруг она схватила меня за руку и потащила к моргалке.

– Ну-ка покажись, покажись, – говорила она, поднимая кружечку с керосином к самому моему лицу. – Что это? Кровь? Всё лицо в крови! Я так и знала, что это кончится поножовщиной.

– Да какая же поножовщина, мама! – воскликнул я. – Упал я просто. На сосульку налетел.

– Знаю, знаю, что это за сосулька, – говорила мать, – хватит! Совсем от рук отбился, ничего не делаешь… Нет, кончено, Коля, не могу я больше. Надо уходить из отряда.

Она ещё долго что-то говорила, а я залез под одеяло, заткнул уши и шептал про себя: «Из отряда не уйду… из отряда не уйду… Пионера не сломить… Ты буржуйка, ты буржуйка, а я из отряда не уйду».

Я бормотал, пока не уснул.

Спал я тревожно, проснулся с третьими петухами, даже мать ещё не разводила печку. Я наносил ледяных дров, подмёл комнаты, разбудил Володьку, приготовил кадку и салазки.

– Что попало? – спросил Володька. – Вчера опять в час ночи пришёл?

– Не твоё дело, – буркнул я. – Мелюзга! Будешь подначивать, в Нансена играть не приму.

Володька сразу утихомирился.

Мы только что выехали за калитку, как повстречали Сашку и Ваньку. Они уже были завалены мокрым снегом – вьюжило.

– Привет моему верному помощнику, товарищу Свердруппу! – сказал я Сашке.

– Привет тебе, смелый Фритьоф Нансен! – отвечал Сашка. – Итак, ты твёрдо решил достичь ледяной Гренландии?

– Да, – отвечал я, – в поход, товарищи.

Мы двинулись, жмурясь от летящего в глаза мокрого липкого снега. Гремели кадушки, в вёдрах выл ветер. Мы шли и играли в Нансена.

После того как мы узнали про его жизнь и работу, мы каждый раз поездку за водой превращали в арктический поход.

Обледеневшая водораздельная будка была Гренландией, школа – Северным полюсом. Сашка был моим помощником Свердруп-пом, Ванька – лапландцем (он и лицом-то подходил), Володька – собаками.

– А я даже бутылочки захватил, – сказал Сашка, – утром набил снегом и повесил себе за пазуху, чтоб вода была.

Так делала экспедиция Нансена во время трудных переходов по сплошным и безлюдным льдам.

– Хорошо, дорогой Свердрупп, – ответил я. – У фиорда Умералика мы сделаем привал и напьёмся.

Мы молча минут пять тащили сани, пока не дошли до угла. Это и был фиорд Умералик. Тут на нас налетел целый шквал снега. Мы на минуту ослепли.

– Собаки отказываются идти дальше! – воскликнул Володька и съёжился.

– Ничего, – ответил Нансен, то есть я. – Мы посадим собак в сани и потащим сани на себе. Садись, Володька!.. Но мы достигнем ледяной Гренландии…

– Мы достигнем Гренландии, – сказали Свердрупп и проводник-лапландец, стуча зубами.

В Гренландии очередь была небольшая. Мы быстро набрали воды и поехали обратно.

– Мы возвращаемся в Норвегию, друзья, – сказал я почти у самого дома, – но знайте, ненадолго… Через несколько месяцев мы двинемся открывать Северный полюс.

– А я только на второй урок приду, – сказал вдруг лапландец – Ванька.

– Почему?

Ванька помолчал.

– Пилить надо… Да батя ещё… какие-то планки оставил, велел заточить. Не успел я вчера, в отряде просидел, ночью пришёл. Батя гудел-гудел… спасу нет…

– У меня мать тоже гудела… Увидела, что щека в бруснике, орёт: поножовщина!

– А здорово вчера мы их отдули, – сказал Сашка. – Жалко, что темно было, а то по следам сразу бы узнали – кто.

– Постойте! – крикнул я. – И так узнаем… Сейчас я что-то покажу вам.

Мы остановились.

Я сунул руку в карман барнаулки и вытащил кусок воротника. С минуту мы молча разглядывали клочок рыжего меха.

– Это Кешкин воротник, – медленно сказал Сашка и поглядел на всех по очереди. – Ух! Ребята! Ведь его матка, наверно, измордовала за воротник. Ведь ему только-только новое пальто справили. И воротник был рыжий, помните? Из пыжика ещё.

Я тихо спрятал кусок воротника обратно в барнаулку. Мы потащили воду вверх по Алтайской, но уже больше не играли.

Дома я завернул кусок Кешкиного воротника в бумажку, а в школе в большую перемену тихонько положил сверток в парту общества голубятников.