Текст книги "Пимокаты с Алтайских (повести)"

Автор книги: Ольга Берггольц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

ОЛЬГА БЕРГГОЛЬЦ
ПИМОКАТЫ с АЛТАЙСКИХ

К ЧИТАТЕЛЮ

В повести О. Берггольц «Пимокаты с Алтайских» рассказывается о том, как в 1923 году в Барнауле создавался первый городской пионерский отряд имени Спартака.

В те годы имя Спартака, вождя крупнейшего восстания рабов в Древнем Риме, было широко распространено среди революционных сил международного движения. Тогда его имя носили сначала коммунисты, а затем и пионеры Германии, где в это время шла жестокая борьба немецкого пролетариата против буржуазного строя.

Первые пионеры в нашей стране тоже назывались спартаковцами. Немало серьёзных, взрослых дел выпало на их долю. Подчас им приходилось нелегко, но они были полны веры в будущее. Они мечтали о мировой революции и о победе социализма во всём мире. С волнением и интересом следили они за жизнью и борьбой немецких пионеров. В письме, которое пишут герои этой повести пионерам Г ермании, ребята из алтайского города рассказывают о своих пионерских делах, о своём опыте строительства новой жизни плечом к плечу со взрослыми. Это письмо – рука дружбы, солидарности, поддержки, протянутая спартаковцами из Страны Советов спартаковцам Г ермании.

(c) Состав, иллюстрации, вступительная статья. Издательство «Детская литература», 1986 г.

ПИМОКАТЫ с АЛТАЙСКИХ

I. ПЕСТАЛОЦЫ ЗАЕДАЮТСЯ

– Кольша! Эй, Кольша! Дрыхало!

– Вставай! Уедем!..

Это кричали ребята и барабанили с улицы в окно. Я сразу сорвался с постели, схватил штаны и подбежал к окну.

– Мигом! – закричал я в заиндевевшее стекло. – Володька, соня несчастная, подымайся!

Брат приподнялся и захлопал глазами.

– Чего? Ночь же ещё, – бормотал он очумело. – Видишь – ночь?!

– Какая тебе ночь! Слышишь – вёдра звенят?.. опять в очереди настоишься.

Мы поскорей оделись, на ходу застегнули барнаулки и выскочили на двор. На дворе – синий-синий свет, свежие сугробы, на сарайчике и деревьях ватный иней. Из-под крыльца я вытащил длинные салазки и огромную кадку. Салазки и кадка были как стеклянные, все во льду, в длинных сосульках. Верёвка – точно железная.

За калиткой около салазок, вёдер и кадушек прыгали наши товарищи. Их лица плохо были видны, только белели билетики, прилепленные к нижней губе.

– Э, проспали, проспали! – тонко закричал Кешка. Билетик замелькал в темноте. – Раньше меня никто небось не встанет. Не я – так без воды насиделись бы…

– Ну-ну, не бахвалься, – пробасил Женька. – Поехали…

Четыре пары салазок тронулись вверх по Третьей Алтайской.

Полозья посвистывали в синем снегу. На узеньких тропках возле домов слышался скрип вёдер, но водоносов ещё не было видно.

А в окнах горел свет, полыхали русские печки, по дворам пели последние петухи, брякали железные кольца калиток: барнаульцы выходили на работу, по воду, на базар.

Минут десять мы шли молча, шибко дыша и моргая побелевшими толстыми ресницами.

В Барнауле быстро светало, белело, белело, и оттого, что всюду висел белый иней и блестел снег, казалось, что прямая широкая наша улица идёт без конца. Двенадцать совершенно одинаковых улиц было у нас в Барнауле, прямых как стрелы, и все они назывались Алтайскими, потому что одинаково и прямо тянулись к далёкому Алтаю.

В 1917 году, в самую революцию, был большой пожар. Тогда три дня не прекращался набат, и город горел три дня, улица за улицей. Огонь остановился сам, дойдя до Оби.

На Алтайских до сих пор стояли неразобранные пожарища, и страшно торчали в голом снегу чёрные головешки брёвен, обугленные печурки, обгоревшие куски стен.

Мимо пожарищ мы побежали наперегонки. Бочки застучали по салазкам, загремели сосульки.

У Мотьки с санок соскочили вёдра и полетели в разные стороны.

– У, язвы! – закричал Мотька и бросился ловить вёдра. Он нырял в сугробах, падал, барнаулка [1]1
  Барнаулка – чёрный полушубок.


[Закрыть]взлетала над ним, как колокол. Мотька всегда ронял, а то и терял вёдра по дороге к будке.

Женька, самый старший, шёл молча, сосредоточенно, держал верёвку обеими руками за спиной, и только огромный киргизский малахай [2]2
  Малахай – киргизская шапка-ушанка.


[Закрыть]шлёпал по его толстым щекам. Кешка был похож на веретено: посредине он был весь обмотан рыжей материнской косынкой, а прямо от косынки начинались тощие серые пимы [3]3
  Пимы – валенки.


[Закрыть]. Кешка и вертелся, точно веретено, то одной, то другой рукой брался за верёвку, то шёл лицом к салазкам, то толкал их сзади.

Я старался идти, как Женька, но мне было тяжелее всех: на мои салазки уселся Володька и я вёз его до самой будки.

Около будки с коромыслами, санками, бочками, кадками стояли барнаульцы. У каждого к губе был прилеплен билетик на воду.

Пока ледяная струя воды громко падала в кадушки, мы глядели во все глаза, чтоб налилось в аккурат с краями и ни капли не плеснуло наземь. Воду в Барнауле надо было беречь, и мы состязались друг с другом, кто в самый раз остановит воду. Потом у каждого над водой всплыл обледеневший кружок или крест, с губы исчез билетик, и водоносы мед-ленно отправились по домам.

На колокольне тонко звякнул колокол.

Домой мы шли гораздо тише, чем к будке. Тёмная зимняя вода плюхалась в кадках, точно лепетала что-то. Навстречу дул ветер. В ушах шумело, сердце билось шибче, чем всегда. Я упирался изо всех сил ногами в дорогу, а бочка становилась всё тяжелей. Володька пыхтел сзади, как паровоз.

– Ух! Все руки оттянуло! – крикнул Кешка и бросил верёвку.

– Устал, однако? – усмехнулся Женька. – А я ничего, взопрел только.

Он тоже остановился и стал серьёзно отдуваться. Его толстое лицо было как маслом смазано, на густых сросшихся бровях висели капельки растаявшего инея. Женька сдвинул малахай на затылок и ткнул варежкой себе в лицо.

– Во!.. – сказал он, угрюмо усмехнувшись. – Видите? Вчера песталоцы опять набили до брусники.

– Ай-ай-ай! – заохали мы. – Верно, здорово… Вот так разбили!

– Да и ты, однако, не спустил? – спросил Мотька.

– Я, однако, спущу! – пробасил Женька. – Я ведь такой. Я всегда всем спускаю. Он, поди, двух зубов не досчитался.

– Так и надо! – крикнул Мотька. – Песталоц окаянный!..

– Да-а, – заговорил Кешка быстро, – окаянный-то окаянный, а драться-то с ним… не больно того. Они приёмы какие-то особенные знают… Они не просто ударят, а так ударят, что в самую жилу тебе попадут. Тут ты и сядешь!

– Это бойскаутская выучка, – сказал я. – Это называется – дать нокаут. Я читал.

– Ты у нас начитанный, – ответил Женька и глубже надвинул малахай. – А я сам придумал, что делать. Я вот кошку принесу.

– Правильно, Женька. Кошка-то небось покрепче ихнего нокаута…

– А сегодня без кошки поучим, – сказал Женька. – Чтоб не заедались.

Мы снова потащили воду вверх по Алтайской.

Четверо салазок звонко скрипели в снегу.

– Жень, а Жень! – крикнул Кешка. – Вчера меня нэпачиха Бородкина дрова звала пилить. Пойдём, а?

– А много ли пилить?

– Да возок будет, однако.

– Торговался?

– Не-е. Я, Жень, сказал, что пойдём. Сам Бородкин-то голубятник, – может, голубка уступит… Я так и сообразил, Жень. Ладно?

– Он уступит! – проворчал Женька. – Такая жила уступит, дожидайся… Ну, да всё равно сходим. Как-никак голубей заводить надо.

И мы сразу заговорили о голубях, а за этим разговором и не заметили, как дошли до моего дома.

– Ну, ребята, ешьте скорей, да в школу. А то опять опоздаем! – крикнул я.

– Мы мигом! – прокричал Кешка.

– Смотри, Кольша, оденься потолще: драться придётся, – добавил Женька.

Женька Доброходов, Кешка, Мотька, я, Ваня Пименов и Саша Седых – мы все жили на Алтайских, почти что рядом.

Мотька и Кешка были коренными пимокатами: их отцы валяли пимы, и деды валяли пимы, и отцы дедов – тоже.

Женькин отец был не пимокат, а шорник [4]4
  Шорник – мастер по изготовлению шорных изделий (кожаных ремней, хомутов, уздечек и тому подобное).


[Закрыть].

Он выделывал чёрные бархатные овчины для барнаулок. Мотька, Кешка и Женька жили в домах, которые были поставлены ещё при их дедах, первых жителях Алтайских улиц. Ванёк Пименов был сын деповского рабочего; отец его ходил в промасленных штанах и куртке из чёрной кожи, он чинил в депо больные паровозы, а в комнате у него стоял длинный тёмный верстак и огромные холодные тиски. Отец Ваньки умел делать зажигалки, ключи и даже толстые замки для житниц.

А Саша Седых пришёл на Алтайские улицы с Урала, из Кыштыма. Пока отец Саши партизанил, семья его убежала сюда от белых. Саша любил вспоминать, как чуть не два месяца ехали они в теплушке и поезд останавливали в тайге то белые, то партизаны, как неделями стоял состав где-нибудь в глухой черни и пассажиры ходили за дровами для паровоза, а ребята искали кислицу и грибы в общий котёл. Обеды варили около состава на больших кострах. Разобранные пути ремонтировали сами. И так двигался поезд, как целый город, к Барнаулу – чуть не целое лето.

А я жил на Алтайских с самой германской войны, с тех пор, как отца убили на фронте.

Мы переехали из Москвы: там стало очень дорого. На одной из Алтайских была школа для взрослых. Мать моя была там учительницей. Подружились мы все на Алтайских улицах, и не случалось такого дня, чтобы мы не были вместе. Мы все шестеро работали и играли. В феврале мы делали корабли: из поленьев – пароходы, из жести – броненосцы. А весной, как только прямые переулки, пересекавшие Алтайские улицы, становились бурными и грязными речками, спускали по ним наш флот. Корабли мчались к соборной площади и плавали там по отражению белого каменного собора. Мы мечтали, что выстроим такой корабль, в котором можно будет спустить по самой площади Володьку.

Мы мечтали ещё, что когда-нибудь заведём лучшую голубятню во всём Барнауле. Мы каждый раз откладывали «на голубятню» из тех миллионов, которые зарабатывали на рынке у спекулянтов и нэпачей, – мы возили их лотки до дому или на вокзал или ходили пилить им дрова. Но голуби были дорогие, а голубиные деньги часто приходилось тратить то на тетрадки, то на карандаш или резинку.

Мы вместе, все в один год, поступили в школу. Весь учебный год мы только гуртом [5]5
  Гуртом – толпой, оравой.


[Закрыть]ходили на уроки. Весной, когда на Алтайских разливалось настоящее болото, мы шли гуськом по деревянным мосткам и старались попасть след в след – так меньше налипала к сапогам грязь. Женька шёл всегда впереди, и след у него был самый большой. Сзади семенил Мотька.

Из школы возвращались мы тоже вместе. Конечно, ходили мы так не только потому, что были товарищами, а ещё и потому, что так легче было побить песталоцев или защищаться от них.

Драки с песталоцами всегда начинала наша шайка. Изо всех школьников мы были самыми злыми врагами песталоцев.

Наша первая советская трудовая школа стояла в самом центре Барнаула. Через весь фасад тянулись огромные золотые буквы: «Сооружено на средства Анны Ефимовны Бузовой». В этом доме помещались две школы: наша и школа имени Песталоцци [6]6
  Песталоцци И. Г. – всемирно известный швейцарский педагог-демократ.


[Закрыть]. В нашу школу надо было входить с чёрного входа, со двора. А ученики песталоццкой школы входили к себе через парадную стеклянную дверь, прямо с улицы. Школа имени Песталоцци была единственная платная школа в городе. Там учили старые учителя, из бывшей гимназии, из реального. Им и принадлежала школа имени Песталоцци.

У песталоцев были и простые ребята, но больше всего там училось детей нэпманов [7]7
  Нэпман – частный предприниматель периода НЭПа (Новой экономической политики), когда в нашей стране для скорейшего восстановления разрушенного войной хозяйства были временно разрешены частная торговля и мелкие капиталистические предприятия.


[Закрыть], домовладельцев, скупщиков и хозяев шорных и пимокатных мастерских. Никто из них не жил на Алтайских, на улицах кустарей-пимокатов и шубников.

– Пимокат с двадцатой Алтайской! – кричали песталоцы нашим ребятам. – Пимокат с двадцатой Алтайской!

– Нэпманские сыночки! Гадина – синяя говядина! Песталоцы – панталоцы! – отвечали мы им, и драки между нашей школой и песталоцами не прекращались. А раз школы наши помещались в одном здании, то драться было удобно: далеко ходить не приходилось.

В тот день мы долго проволынили с водой и подошли к школе самыми последними. Да, к счастью, первый урок оказался пустым, так что мы не опоздали. В классе каждый занимался чем хотел.

Около белой кафельной печки шла игра в чехарду, её у нас называли – козёл. Груда барнаулок, ушанок и рукавиц валялась за доской: козлы разгорячились и поскидали верхнее барахло. Другие ребята сидели не раздеваясь и играли на партах в крестики, ножички или повешенного.

Мы прошли к себе на «камчатку». Наши парты были самыми последними, и мы их сдвигали все три вместе. Каждый вечер сторожиха растаскивала парты по рядам, но каждое утро мы снова сдвигали их. Ничьи парты не были так искорябаны ножичками, как наши. Лучше всего играл в ножички Кешка, самый ловкий и увёртливый из нас. Он навострился втыкать ножик не только с какой-нибудь рюмочки или стаканчика, но даже с бровей, с губы и с макушки. Как победитель, он чаще всех забивал гвоздь, а проигравшие вытаскивали его зубами. Уж Кешка знал, куда забить гвоздь. Он придумывал самое трудное – забивал гвоздь в пол, в дерево, и даже в венцы помойки. Тащить гвоздь из помойки было очень противно, но ничего нельзя было поделать – играть, так уж играть по-насто-ящему.

Но сегодня мы не играли в ножички. Надо было обдумать, как лучше накласть песта-лоцам, надо было подговорить класс на драку.

– Первым делом, – сказал Женька, – надо Алексееву накласть… Нэпач проклятый… Отожрался так, что щёки нос растащили.

– А ещё, Женька, – добавил Мотька, – ещё Мерзлякову, да, Женьша? Тоже! Ходит в форменке, на ремне пряжка с буквами… Всегда наших ребят язвит.

– Взять бы ремень да пряжкой его по балде, – помечтал Женька. – Раз! Раз!

– Я так и сделаю, – подпрыгнул Кешка. – Уж я смогу…

– Я Алексееву накладу, Кешка – Мерзлякову, – распоряжался Женька. – А вы на других наседайте. Девчонок не трогать.

– Уж, конечно, девчонок не трогать…

– А начнём, как всегда. Как будто и не мы виноваты, – говорил Кешка. Стравим наших маленьких с ихними маленькими, а ихняя четвёртая станет наших маленьких тузить, а мы тут как тут и на полных правах набьём им морды.

– Жалко маленьких-то наших, – сказал Саша Седых.

– Эх ты, дурень, – протянул Женька. – Их приучать сызмала надо.

– Действительно! Маленьких жалеет! – подхватил Мотька. – Брось ты! Да если кого сильно побьют, я им серки дам. У меня – во! Целый кус! Тётка с заимки привезла.

– Дай-ка попробовать, хороша ли?! – схитрил Кешка.

Мотька дал ему серки, мы тоже захотели попробовать, и скоро все заговорили как немые, потому что рты были забиты любимой барнаульской жамкой – сладковатой кедровой смолой-серкой.

В пустой урок и на переменах мы подговорили весь класс на драку. Женька ходил с мрачным видом между партами, наклонялся к самым сильным ребятам и показывал разбитую щёку.

– Вот до чего песталоцы заелись, – говорил он, – наших ребят до брусники бьют.

Ребята тыкали в Женькину щёку пальцами, охали и говорили, что надо песталоцам набить – так да ещё так. Уроки тянулись без конца. Но вот наступила большая перемена. Наш школьный колокольчик особенно долго хрипел у всех дверей. Не успел он умолкнуть, как все мы выбежали на двор, где играли в снежки наши маленькие. Мы переминулись и с разных сторон бросились к ним.

– Ребята, чего же вы? – кричал Женька. – Чего же вы стоите, дураки?

– А чего? Ну чего? Ты чего пристаёшь? – запищали маленькие, подтягивая носом.

Да как чего? Что вы, не знаете ничего, что ли? Вас там песталоцы дразнят. Пимокатами с двадцатой Алтайской, сопляками… Валите-валите, задайся им, ну!

– Ишь какой, иди сам, – пищали маленькие.

– Ну не разговаривать, мелочь! – цыкнул Женька. – Не будете нас слушаться – сами масло из вас выжмем.

– Валите-валите, ребята, не бойтесь, мы вас выручим, – говорил Сашка.

Мы подталкивали ребят на улицу, совали им в руки щепки и снежки. Маленькие нас боялись и слушались. Они побежали на улицу, к парадной песталоцев. А мы крались сзади, потуже завязывая под подбородком шапки, чтоб не слетели в драке. Наготовив крепчайших снежков и конских шишек, мы ждали за углом. Наши маленькие выбежали на улицу и без всякого повода стали бросать в маленьких песталоцев снег, хватать их за ноги, срывать с них шапки.

– Мама! – заорали маленькие песталоцы.

Тогда песталоцы постарше бросились на наших ребят. Этого мы только и дожидались. С криком «Наших бьют!» мы ринулись на песталоцев. Снег взвился столбом, сразу стало жарко. Я ничего не видел, снежки шмякались мне прямо в лицо, я тыкал в кого-то кулаком, брыкался ногами. На меня наскочил какой-то длинный, я схватил его за ногу, он упал, валенок остался у меня в руке. Я зачерпнул полный валенок снега и бросил его в чью-то рожу. Тут мне опять вскочили на спину, и я ткнулся лицом в сугроб, не успев пикнуть. Мы барахтались в сугробе, задыхаясь от злости и снега. Вдруг я услышал Женькин голос: «К парадной, к парадной!» Я понял: наши загоняют песталоцев, и так поддал коленкой в живот врагу, что тот скатился с меня как шар. Я вскочил и бросился к парадной. Песталоцы убегали вверх по лестнице.

– Наша взяла! – дико орал Мотька.

Мы ворвались в прихожую песталоцев, шмякали снежками в красивые стенки, в портреты, на бархатный ковёр, кидали вдогонку песталоцам конские шишки.

– Так и надо! – визжал Мотька. – Валяй! Бей! Кати-и!

Мы добежали почти до верхней площадки, но тут вылетели на нас песталоцы-старшеклассники. Они были спортсмены, бывшие скауты, кулаки у них были крепче железа.

– Втикайте! – успел скомандовать Женька, прыгая назад через четыре ступеньки.

Мы едва успели спастись. Сзади хохотали и улюлюкали песталоцы.

– Я кошку принесу, – мрачно сказал Женька, когда мы возвращались в класс. – Это покрепче вашего дурацкого нокаута. А потом я ещё кой-чего придумал. – И он погрозил кулаком стеклянной двери.

II. ОБЩЕСТВО ГОЛУБЯТНИКОВ

Вечером, когда я и Володька делали солдатиков из старых катушек, а мать поправляла ошибки своих больших учеников, к нам пришёл Женька. Он присел к столу, повертел в руках катушки и сказал, косясь на Володьку и мать:

– Пойдём-ка на кухню. Мне тебе сказать чего-то надо. Тайна.

Мать тревожно зашевелилась, а Володька насторожился и открыл рот.

– Можете здесь говорить, вы мне не мешаете, – сказала мать, – а в кухне света мало.

– Нам моргалки хватит, – упрямо отвечал Женька и первый пошёл на кухню. Мы сели на печь и свесили ноги. Керосиновая моргалка слабо светила с плеча печки; наши головы на стене были в пять раз больше настоящих.

– Я хочу общество организовать, – медленно сказал Женька, сдвигая свои густые брови. Я промолчал. – Это общество будет такое, что в него только самые смелые ребята войдут с наших улиц и с нашего класса. Оно будет называться Жультрест или, лучше, общество голубятников.

– Это хорошо, – ответил я не сразу. – А что оно будет делать?

– Оно? Голубей разводить… Песталоцев бить… потом воровать… – Женька замялся. – Да вот тебе так сразу и скажи, что оно будет делать! Ты говори, будешь в обществе или нет?

– Я буду… Только… воровать – как же это?

– Да понарошку, дурак. Уворуем что-нибудь, а потом назад положим да ещё записочку пришпилим: «Не будь разиней». Это даже не воровство вовсе, а просто игра такая. Потом мы себе особенные значки заведём, а, может, даже и татуировку. Я тут одного китайца знаю, он может дёшево татуировать на руке там или на груди какую хочешь картинку, какую выберешь. Мы значок сами выдумаем и прямо на груди его нататуируем Ладно?

– А это больно?

– Очень больно, – с удовольствием ответил Женька и даже зажмурился. – Это сначала колют иголками, потом натирают порохом, потом поджигают, и это всё взрывается, а потом на всю жизнь остаётся. А ты уже струсил?

– А раньше-то? – отвечал я нарочно грубым голосом. – Смотри, сам не струсь… А кто ещё у нас будет? И главным – кто?

– Раз я всё это придумал, так, значит, я и председатель, главный, сказал Женька решительно. – Потом ты. Я тебя помощником назначу. Кешку казначеем, Мотьку – палачом, а Саша и Ваня просто члены будут. Лядащие они, на должность не годятся. Они за голубятней смотреть будут.

– Интересно… А зачем нам палач и казначей?

– А затем, однако, чтоб казначей деньги прятал, на голубей которые. У каждой организации казённые деньги бывают – не знаешь, что ли? А палач для того, что мы испытания будем устраивать тому, кто захочет к нам вступить. Выдержит испытание – примем, заслабит – катись к лешему… Мотька будет испытания делать – мучить. Если казначей деньги растратит – его тоже к палачу. И того, кто главного слушать не будет…

– Здорово ты, Женька, придумал, – сказал я, – я даже и не читал нигде про такое.

А Женька отвечал самодовольно:

– И мы самыми знаменитыми в городе будем, про нас все говорить будут, – вот увидишь. А уж песталоцев со свету сживём. Что, скажешь – у нас подобрались плохие ребята?

Я быстро перебрал в уме всю нашу компанию и усмехнулся: да, конечно, ребята что надо, это не какие-нибудь маменькины сыночки, нэпманчики и песталоцы… Правда, Сашка и Ванёк немножко тихие, да ничего, в обществе небось обломаются…

– Только что ж с самого начала наше общество делать-то станет? – ещё раз спросил я.

– Ну пристал как банный лист, – с неудовольствием ответил Женька. – Что председатель скажет, то и будем делать… Только бы сперва дело наладить…