Текст книги "Пимокаты с Алтайских (повести)"

Автор книги: Ольга Берггольц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

III. ВЕЛИКАЯ ДРАКА

Несколько дней мы ходили в школе молчаливые и важные – не заводили драк, не разначивали тихонь, не задирали девчонок.

Мы всё время выдумывали значок, обычаи, испытания и подвиги, а также решали, как лучше назвать общество – Жультрест или общество голубятников. Много споров было насчёт значка.

Кешка предлагал череп и кости.

– Такой значок, – говорил он, – рисовали на знамёнах самые смелые пираты. А мы тоже ведь вроде пиратов будем.

Но Сашка замахал руками:

– Никакие это не пираты – это анненковцы такой значок носили на знамёнах и на папахах… Их мой батя в гражданскую бил.

Тогда мы стали выдумывать другое.

Мотька стоял за дракона. Ванёк за рычащего льва, я предлагал выбрать голубя: красиво и правильно – голубь везде летает, птица вольная… Председатель соображал, что лучше, и пока отмалчивался. По дороге за водой, в школу или по вечерам дома мы обсуждали, что должно сделать наше общество «первей всего». На третий день мы решили: для начала зададим пестолоцам такую трёпку, чтоб они сразу почувствовали, что в школе появился бесстрашный Жультрест, и заткнулись бы навсегда. А потом уворуем у них из школы что-нибудь самое важное, например вывеску с парадной.

– Однако, правильно, – сказал Женька. – Только чур-чура, ребята: пока председатель не скажет, что пора, до тех пор ничего не начинать.

Ещё два дня мы ходили с таинственными мордами. Наконец на третий день Женька притащил в школу свою знаменитую кошку – тяжёлый железный крючок вроде якоря, которым вылавливают из колодцев упущенные ведра.

– Видали? – сказал он глухим голосом и потряс кошкой. – Председатель объявляет: сегодня будет великая драка… Побьём как следует песталоцев, а потом сразу к китайцу пойдём делать татуировку…

И Женька опять потряс кошкой. Кошка болталась на крепкой верёвке и грустно звенела, ударяясь в пол под партой.

В класс вошёл Алексан Ваныч, учитель географии. Алексан Ваныча мы не любили: тощий, сморщенный, в огромной чёрной шинели с орлиными пуговицами, он разводил на своих уроках такую скуку, что мы чуть не засыпали. А сегодня нам особенно не сиделось… И Женька нарочно позванивал кошкой.

– Господа!.. Дети!.. – страдальчески сказал Алексан Ваныч, – Кто там звонит? Перестаньте звонить, господа… Вы не на колокольне…

– Господ в Чёрном море утопили, – пискнул Сашка.

Алексан Ваныч смолчал и нарочно тут же вызвал Кешку: он знал, что все мы из одной компании.

– Повторите вашим соученикам всё, что я сегодня рассказывал, – промямлил учитель.

Кешка чесал хохол на затылке и, скособочив голову, читал названия рек и городов, чтоб хоть что-нибудь вспомнить. Он тяжело вздыхал и молчал.

– Ну-с? – крякнул учитель из-за журнала.

– В Германии главные города – Берлин, Гамбург и Щетин, – выпалил Кешка.

– Не Щетин, а Штеттин, – вяло сказал учитель. – Да вы вовсе не о том…

– В Германии правит царь Вильгельм, а у нас царя нет, – вдруг сказал Кешка радостно. – У Иванова так и написано: Вильгельм Второй.

– Садитесь, – кисло усмехнулся Алексан Ваныч и вздохнул: – В Германии давно нет Вильгельма Второго.

Учитель вылез из-за журнала, подпёр голову ладонью и задумался, глядя вдаль.

– Ну, нет так нет, тем лучше, – совсем развеселился Кешка, – а я думал, что есть… Вильгельм Второй.

– К следующему разу я вновь задаю физическую географию Германии, – монотонно говорил учитель, ёжась в своей огромной форменной шинели. – Класс удивительно, поразительно невнимателен… Прочесть по Иванову от страницы сто два до страницы сто двадцать восемь. Да карту, карту изучайте: при чём тут Вильгельм Второй?

– Ох, и не люблю я географию, – сказал Ванька. – Ну на кой мне леший про Германию учить?.. Всё равно никуда дальше Барнаула не попадёшь…

– Звонок! – насторожился Мотька. – Ну, ребята…

Кошка загремела как набат на пожаре. Женька сунул её под барнаулку, и мы ринулись из класса.

На этот раз мы даже не подначивали маленьких. Мы кричали ребятам нашей группы: «Ребята, песталоцы заедаются» и со всех ног бежали на улицу.

– Бей! – закричал Женька, дико размахивая кошкой.

Песталоцы не ожидали нападения – они испугались и сразу побежали к лестнице.

– Э, струсили, буржуи недорезанные! – визжал Кешка. – Знай жультрестовцев!

– Знай жультрестовцев! – ревел Женька, и кошка летала над его головой, как аэроплан-истребитель.

– Знай общество голубятников! – кричал Ванька.

Он повалил какого-то песталоца наземь и натирал ему щёки снегом. Песталоц визжал как резаный: «Пимокат проклятый, отстань!» Ванька пихал ему за шиворот сосульки: «Вот тебе за пимокатов!»

– На парадную, Ванька! Брось его, на парадную! – закричал я, на бегу комкая снежок.

Мы бежали на парадную, следом за нами бежал весь наш класс, но песталоцы успели вскочить в переднюю и крепко держали тяжёлую дверь изнутри. Они сидели за стеклом как в аквариуме. Мы отдирали дверь, выли, прыгали, плевали на стекло. Схватившись за блестящую медную ручку, с рёвом тянули дверь к себе. Дверь го открывалась на минутку, то опять захлопывалась.

– Ребята! Да припереть их колом! – орал Кешка.

Несколько мальчишек притащили обледенелый кол, и мы крепко припёрли им парадную.

– Ура! – заорали мы, а Женька уже командовал:

– Бей с чёрного хода!

Мы со всех ног кинулись на чёрный ход. Крича и галдя, все в снегу, потные, мы ворвались в школу песталоцев и бежали через залы и коридоры к парадной, чтобы напасть на врага с тыла. Но в тёплом, светлом коридоре нам дорогу перерезали старшие песталоцы.

– Куда лезете?! – прошипел один, в форме реалиста, и схватил меня за ухо цепкими, холодными пальцами. – Больно? – спрашивал он, выкручивая мне ухо. – Больно?

– Долой пролетариат! – заорал другой, ударяя меня под ложечку головой. Я покатился с лестницы кубарем, через меня перемахнул Женька. Мы кое-как выскочили.

– Бей по стёклам! – заорал побагровевший Женька, сплёвывая кровь. – Парадную, парадную разнести!

Мы опять кинулись к парадной, ничего не видя от злости. Мы добежали до двери. Женька уже занёс свою страшную кошку, как вдруг мы заметили, что кол отброшен и парадная открыта настежь. Мы ворвались на лестницу и, перескакивая через ступеньки, бросились на верхнюю площадку. И тут мы остановились как вкопанные. Женькина кошка тихо звякнула о ступеньку. Песталоцев не было; на верхней площадке лестницы стояли неизвестные нам люди – взрослые.

Их было трое. Один в тулупе и папахе, нахмуренный, толстый, другой в драном пальтишке и форменной студенческой фуражке, а третий – он удивил нас больше всех – третий был в прямой военной шинели и распахнутой будёновке. Два блестящих жёлтых костыля торчали у него из-под мышек; он твёрдо опирался на них. Целую огромную минуту было так тихо, что все услышали, как у Мотьки из носу капнула на каменную ступеньку капля крови: он даже не мог поднять руку, чтоб вытереть разбитый нос.

– Ну, банда, по местам! – тихо, но грозно сказал толстый.

Мы без возражений спустились вниз и побрели в класс. Каждый молча вытирал с лица кровь, растаявший снег и грязь, вытряхивал рукава.

Мы молча вошли в класс и, не глядя ни на кого, пробрались к себе на камчатку. Почти следом за нами в класс вошли незнакомцы. Костыли хромого резко и сухо постукивали о пол. Хромой неторопливо снял будёновку, положил её на стол. Он смотрел на класс строго. Когда стало тихо как в могиле, он выступил вперёд, прочно укрепился на костылях и сказал громко:

– Драка между двумя школами в условиях Советской власти – это позор.

IV. РАЗРЫВ

Я никогда так быстро не бежал в школу, как в тот понедельник. После драки и собрания мы не виделись друг с другом, потому что на следующий день, в воскресенье, была такая пурга. что из дома носа нельзя было высунуть. Барнаул кипел, как молоко в кастрюле. А сегодня утром ребята почему-то не зашли за мной.

Я бежал один по узенькой тропке на мостках, пимы тонули в снегу, барнаулка раздувалась.

Володька ковылял за мной и, чтобы не отстать, всё время хватался за мой подол.

– Коль… а, Коль… – говорил он – А ты меня туда запишешь?

– Нет.

– Почему?

– У тебя нос не дорос… Ты ещё по складам читаешь…

– Не ври… Я и про себя могу.

– Про себя, а всё равно по складам… Да чего ты за шубу-то уцепился? Думаешь, тебя там так водить и будут?

Володька отпустил мой подол, а потом опять схватился и заскулил:

– Коль… запиши меня туда… Скажи – братишка тоже хочет, а?

Наконец мы добежали до школы. Заворачивая к себе во двор, я поглядел на стеклянную молчаливую дверь песталоцев и вспомнил о драке в субботу.

«Конечно, – подумал я, теперь мы на вас плевать хотели».

Главных из общества голубятников – Женьки, Кешки и Мотьки – в классе ещё не было.

Только Саша и Ванёк сидели на Камчатке. Ребята сидели тихо, после драки у них ещё не прошли синяки и ссадины. Они играли в повешенного. Один задумывал какое-нибудь слово, ставил первую и последнюю букву, а между ними столько чёрточек, сколько букв в слове. Другой угадывал буквы; за каждую неугаданную букву ему ставили сначала столбы, потом перекладины, а потом вешали и человека.

– Здорово, ребята! – крикнул я. – Ну как вы?

– А ничего, однако, – отвечал Ванёк. – А ты?

Я вытащил книжки, снял ушанку, потрогал синяк над глазом.

– Здорово мы в субботу песталоцам набили, – сказал я.

– Здорово, пожалуй что.

Мы помолчали. Мне хотелось спросить ребят о субботнем собрании, но я почему-то не решался.

– Да и они нам тоже здорово набили, – сказал Саша.

– Да и они здорово, – отвечал я.

Мы опять помолчали.

– Дай-ка я слово загадаю, – спохватился я, – всех вас перевешаю.

– Ну валяй.

– Ну, Ванька, какая первая буква?

Ванька всегда начинал с самого начала алфавита.

– Столб! Ну, Саш, ты?

Саша посмотрел на меня и улыбнулся:

– Я уж всё слово угадал, – сказал он. – Подумаешь какой хитрый!

Сашка взял у меня карандаш и между «п» и «ы» вписал: «и-о-н-е-р».

– Пионеры, – сказал он. – Вот твоё новое слово.

– Верно, Сашка, верно, верно. А ты в пионеры пойдёшь?

Сашка кивнул головой.

– Определённо пойду. А то как же? Мне и отец вчера велел, чтоб я шёл. Это, говорит, дело. Батя-то у меня партизан красный, сами знаете.

– И я пойду! – воскликнул я. – Я ещё вчера решил, что пойду. И матери так прямо и сказал.

– Я тоже, однако, решил, – сказал Ванёк. – Костюмы дадут – это тебе не фунт изюму… Барабан будет… Флаги, трубы… Спасу нет.

Тут сзади крякнул Женька: мы не заметили, как он подошёл и слушал наш разговор. Я обернулся к нему и схватил его за руки.

– Женька, вот мы хотели общество… А тут вдруг не общество, а целая организация. Здорово, а? Идёшь?

– Я тебе пойду! – медленно ответил Женька. – Умник, сума перемётная… А ты у председателя спросил?

Тут подскочил Кешка.

– Чего это? Чего это они тут? В пионеры? Да брось, Колька! Хромой натрепался, а ты и уши развесил…

– Барабан будет, я уж знаю, – вставил словечко Ванёк.

– Ну и барабан, ну и барабан, подумаешь! – трещал Кешка. – Да ведь в пионеры-то ходить чуть не каждый день, а у меня вот ребят куча, мамке одной не оправиться с ними…

– Не в том дело, – нетерпеливо прервал Женька, – всё равно глупости одни.

– Почему глупости? – вступился я. – Не глупости, а в революцию играть… учиться борьбе…

– Играть и без твоих пионеров можно! – сердито крикнул Женька. – Игральщик, тоже. Да ладно, чего тут языками чесать, вечером приходите ко мне, увидим, как сделаем…

В класс вошёл учитель. Мы расселись по партам. В тот день первый раз за четыре года парты наши не были сдвинуты вместе.

После школы я долго ходил по базару.

Летом на пустыре я нашёл большой полый чугунный шар. Он лежал в траве мокрый и круглый, как планета. Я принёс шар на чердак, и шар стал там жить, как мышь или голубь. Что это был за шар, для чего сделан, я не знал. Думал сначала, что это бомба, но это была не бомба.

Иногда я ходил на чердак, любовался шаром, гладил его, подымал над головой.

Теперь я шёл его продавать. Пшено всё вышло, мы второй день сидели на мурцовке. Я продавал шар целых три часа, озяб, мне прихватило ухо. Наконец какой-то крестьянин дал мне за него два фунта гречихи да ещё подвёз домой.

Я тихонько положил крупу в кухонный стол, чтобы мать не приставала, «откуда взял» (она боялась, что мы воруем на базаре), и побежал к Женьке Доброходову.

Целый день я старался не думать о Женьке: при воспоминании о том, как Женька говорил: «Я тебе пойду в пионеры», меня брало зло.

И я шёл к Женьке нарочно очень медленно. «Я его спрашиваться не буду, – думал я, – я ему не Мотька».

Женька жил в полутораэтажном доме, сложенном из огромных таёжных брёвен. В том же доме жил и Кешка, но мы всегда говорили: Женькин дом, потому что Женька жил наверху, а Кешка внизу. Возле дома одиноко высилась пихта. Из-за неё у Кешки было всегда темно. А в квартире его и без того было плохо. Отец Кешки, пимокат, валял в углу пимы. Сначала пим получался с тонкими краями и такой огромный, что в него мог легко забраться младший Кешкин братишка. Потом отец Кешки отжимал, бил и колотил этот огромный пим, пим уменьшался и толстел по краям. Потом его долго надо было сушить, потом Кешка чистил почти готовые пимы стеклянной шкуркой, и от этой тяжёлой, долгой работы с шерстью, с пимами в квартире у Кешки летали шерстинки, было душно, и шерстяная пыль лежала на всех вещах квартиры. Мы не любили приходить к Кешке из-за этого, да и Кешка не любил сидеть у себя дома. У Женьки, наверху, было гораздо лучше. Отец его работал в пристроечке на дворе, и у Женьки в квартире всего только и пахло кислятиной: когда стояли морозы, овчина квасилась не в пристройке, а в кадушке на кухне. А так – у Женьки было здорово, одна печка чего стоила: она была похожа на целую крепость со своими полатями, печурками и отдушинами.

Женька мыл руки, когда я вошёл. Глиняный с двумя носами рукомойник качался над лоханкой и смешно кланялся Женьке; рукомойник был похож на ныряющую утку. Коричневая вода стекала у Женьки с рук, он только что вернулся со двора из пристроечки, там они с отцом обезжиривали овчину. Очень грязная это была работа. Овчину несколько раз надо было покрывать глиной и несколько раз счищать глину.

Оттого у Женьки, как у всякого шорника, как у батьки его, руки всегда бывали в цыпках.

Огромный бородатый отец Женьки выкатывал на ребре кадушку с овчиной.

– Не становись на дороге – придавлю! – крикнул отец.

Я проскользнул мимо и сел на лавку. Скоро подошли и Ванька с Сашкой. Прибежал, весь красный и мокрый, Мотька – по дороге он успел с кем-то подраться.

Мы тихо переговаривались, сидя на лавке. Женькин отец натягивал за печкой пимы, а каждый пим был ростом с самого Женьку.

– Ну, светлое будущее, – говорил Женькин отец густым, огромным голосом, кряхтя и сопя, – берёзову-то кашу в школе отменили. Вот зря, так зря… Когда я учился, меня поп, батюшка Иван, часто берёзовой кашей кормил.

Отец всегда говорил одно и то же, когда мы собирались у Женьки, – про берёзовую кашу да про то, что напрасно нас в школе не порют. Мы побаивались широкой чёрной бороды и рук шорника, его валенок, похожих на семимильные сапоги-скороходы из сказок. Нам даже стало как-то полегче, когда отец ушёл.

Тогда Женька подошёл к печке, оглянулся на нас и открыл отдушину для самовара. Потом он прокричал в неё:

– Кешка! Кешка! Айда наверх!

Туча сажи обдала Женькино лицо. Он приставил к отдушине ухо и прислушался.

От удивления мы подавились слюной.

– Сейчас придёт, – сказал Женька. – Чего рты-то разинули? Обыкновенный телефон… Я сам догадался. Наша отдушина в Кешкину проходит, трубы там как-то соединяются. Здорово, а? – И он довольно ухмыльнулся.

Мы ещё не совсем поверили, что Женька изобрёл телефон, как снизу прибежал Кешка, не подпоясанный, в лохматых пимах на босу ногу, и сразу же начал крутиться и колесить по комнате.

– Ух ты, чёрт! – пискнул он. – Как у вас тихо, прямо рай. А у нас внизу шум, крик, пять ребятишек, и все пищат. Меня матка не пускала, я тишком удрал.

– Достаётся тебе, – пожалел Саша. – А у меня ребятишки уж большие. Осенью в школу пойдут.

Мы помолчали. Решительная минута приближалась, собралось всё общество голубятников. Мы сидели в Женькиной комнате, тёплой, пахнущей кислым, в комнате с крепостью-печкой, с зелёной лампадкой перед чёрными образами (отец Женьки ещё верил в бога). За этим большим деревянным столом мы всегда читали вслух Нат Пинкертона и Фенимора Купера, решали задачки, дулись в дурака на кедровые шишки, а кон у нас всегда был возле старинном солонки-стульчика, неизменно стоявшей посредине стола.

Мы собирались тут несколько лет подряд; но сегодня казалось, что все мы пришли в первый раз.

Мы поглядывали друг на друга исподлобья и не знали, как начать разговор.

– Ну вот, – первый сказал Женька, нарочно очень весёлым голосом, – однако, вся вшивая команда в сборе. Значит, ребята, так и решили: ни в какие пионеры общество голубятников, или Жультрест, вступать не будет. Будем сами по себе. Мы ещё этим пионерам сопли утрём. Решили? И говорить долго нечего, одну волынку тянуть.

– Да ты объясни, почему же в пионеры не идти, – сказал я. – Что ты только распоряжаешься, как барин? Мы же даже как следует и не знаем, что там такое будет, а ты уж сразу: «не идти, не идти».

Женька злобно посмотрел на меня из-под густых бровей.

– Не знаю, и знать не хочу. Да уж одно то, что туда тихони да девочки набьются… Тоже, компания! Я батю даже спрашивал, а батя говорил: нечего дурака валять, работать надо. Ты что, моего батю не уважаешь? А?

– Я твоего батю уважаю, – начал я, но Ванька перебил:

– А у твово-то бати иконки висят.

– Мы твоего батю уважаем, – спокойно ответил Сашка, – только мой батя твоего бати не глупее. Он красный партизан, а что говорит? «Иди, говорит, Саша, довольно собак гонять».

Кешка вдруг вскочил и закричал, махая тощими руками:

– Твой батя, твой батя! Твоему бате хорошо, он сознательный, на лесопилке восемь часов работает. Партизан! А у кого батя с утра до ночи пимы катает да матка такая, что погулять и то тишком бежишь, так не больно-то в пионерах походишь!

– Верно, – сказал Мотька и насупился. – Может, и пошли бы, да дома не пустят, уж это фактура.

– Эх ты, – протянул Женька, – «пошли бы, пошли бы». Да если хотите знать, я и на своего батю, и на твоего батю плевать хотел. Сам не иду. Не хочу, чтобы надо мной какие-то хромые командовали… Больно надо!

– Ты ещё не знаешь, почему он хромой, – перебил я. – Может, он герой гражданской войны. Видел – будёновку носит.

Женька махнул рукой.

– Ты, Колька, начитался всякой муры, так всегда чего-нибудь сочиняешь. Все у тебя герои, необыкновенные. И в пионеры-то идёшь потому, что сам героем хочешь быть.

– Ну и хочу. А тебе завидно? Конечно хочу быть героем, как Спартак. Слышал, Лёня говорил: юные пионеры имени Спартака?

– Спартак – дурак! – крикнул Мотька.

– А я пойду в пионеры, – тихо сказал Ванька. – У пионеров барабан будет, у них своё знамя будет… Красное знамя, как у батиных деповских, как у всех рабочих…

– Женя, – сказал я, – Жень, ты зря не хочешь идти в пионеры. Ведь, может быть, нас в ЧОН возьмут…

– И я пионером буду, – коротко сказал Сашка. – А потом я буду партизаном, как батя.

Мы помолчали. Было тихо, все скребли ногтями толстую доску стола, в лампадке шипел нагар, от мороза крякали брёвна.

– Я председатель, – сказал Женька злым голосом. – Я вам не велю.

– Мало ли ты чего не велишь, – спокойно ответил Сашка, – раз мы хотим в спартаковцы идти… Что мы, маленькие?..

Я стал напяливать барнаулку.

– Ну, я домой пошёл, братцы. Завтра первый арифметика.

– И мы с тобой, Колька, – пробормотали Саша и Ванька.

Мы молча натягивали ушанки, медленно поднимали воротники у шуб. Вдруг из печной отдушины раздался хриплый крик: «Кешка, чертёнок!..»

– Мамка кличет, – вздрогнул Кешка и виновато поглядел на Женьку. – Тоже телефоном пользуется…

Женька подошёл ко мне вплотную.

– Однако, что ж, – сказал он печально. – Значит, больше водиться не будем? Значит, у нас и голубятни общей не будет?

– Ну, да брось ты, Женька, – ответил я, не глядя на товарища. – Чего ты? Приходи ко мне завтра, я новую книжку «Таинственный остров» достал, верно… А голубятню такую заведём, такую… Ты приходи.

– Я, пожалуй, приду! – громко закричал Женька. – Приду после дождичка в четверг. Дожидайся! Маменькин сынок! Сопля!

– Я не маменькин сынок! – заорал я.

Я тебе за маменькина сынка морду набью!

– Слабо, слабо! – запищал Кешка и вскочил на лавку.

Мы стояли друг против друга, покрасневшие и злые, позабыв про нашу старую дружбу, и говорили друг другу: «А ну ударь, ударь!..»

– Я то ударю…

– Ну ударь!..

– Ну и ударю…

Я повернулся спиной к Женьке.

– Пошли, ребята. Мы им докажем, кто такие юные пионеры.

– Кешка, домой! – опять закричала печка. – Изобью!

– Тоже, подумаешь, телефон завели, – говорил Ванька, толкая примёрзшую дверь. – Механики какие. А у нас будет азбука Морзе, когда мы пионерами станем.

– А мы вашу азбуку Морзе украдем и… и испортим! – крикнул Мотька.

Женька смотрел нам вслед, сжав кулаки.

– Ну держись, спартаковцы дохлые! – крикнул он. – Это вам не пройдёт…

Дверь за нами захлопнулась.