Текст книги "Голос блокадного Ленинграда"

Автор книги: Ольга Берггольц

Новоселье

Осенью 1942 года из об-

щежитий при предприятиях и

учреждениях ленинградцы

возвращаются в жилые дома,

покинутые многими в первую

блокадную зиму.

 
…И вновь зима: летят, летят метели.
Враг все еще у городских ворот.
Но я зову тебя на новоселье:
мы новосельем
             встретим Новый год.
 
 
Еще враги свирепый и бесцельный
ведут обстрел по городу со зла —
и слышен хруст стены и плач стекла,—
но я тебя зову – на новоселье.
 
 
Смотри, вот новое мое жилище…
Где старые хозяева его?
Одни в земле,
             других нигде не сыщешь,
нет ни следа, ни вести – ничего…
 
 
И властно воцарилось запустенье
в когда-то светлом, радостном дому,
дышала смерть на городские стены,
твердя: «Быть пусту дому твоему».
 
 
Здесь холодом несло из каждой щели,
отсюда  ч е л о в е к  ушел…
                              Но вот
зову тебя сюда, на новоселье,
под этим кровом
               встретить Новый год.
Смотри, я содрала с померкших стекол
унылые бумажные кресты,
зажгла очаг, – огонь лучист и тепел.
Сюда вернулись люди: я и ты.
Вот здесь расставим мы библиотеку,
здесь будет столик, стульчик и кровать
для очень маленького человека:
он в этом доме станет подрастать.
 
 
О строгие взыскательные тени
былых хозяев дома моего,
благословите наше поселенье,
покой и долголетие его.
 
 
И мы тепло надышим в дом, который
был занят смертью, погружен во тьму…
Здесь будет жизнь!
                  Ты жив, ты бьешься, город,
не быть же пусту дому твоему!
 

31 декабря 1942

Песня о жене
патриота

 
Хорошие письма из дальнего тыла
   сержант от жены получал.
И сразу, покамест душа не остыла,
   друзьям по оружью читал.
 
 
А письма летели сквозь дымные ветры,
   сквозь горькое пламя войны,
в зеленых, как вешние листья, конвертах,
   сердечные письма жены.
 
 
Писала, что родиной стал из чужбины
   далекий сибирский колхоз.
Жалела, что муж не оставил ей сына,—
   отца б дожидался да рос…
 
 
Читали – улыбка с лица не скрывалась,
   читали – слезы'  не сдержав.
– Хорошая другу подружка досталась,
   будь счастлив, товарищ сержант!
 
 
– Пошли ей, сержант, фронтовые приветы,
   земные поклоны от нас.
Совет да любовь вам, да ласковых деток,
   когда отгрохочет война…
 
 
А ночью прорвали враги оборону,—
   отчизне грозила беда.
И пал он обычною смертью героя,
   заветный рубеж не отдав.
 
 
Друзья собрались и жене написали,
   как младшей сестре дорогой:
«Поплачь, дорогая, убудет печали,
   поплачь же над ним, над собой…»
 
 
Ответ получили в таком же конверте,
   зеленом, как листья весной.
И всем показалось, что не было смерти,
   что рядом их друг боевой.
 
 
«Спасибо за дружбу, отважная рота,
   но знайте, – писала она,—
не плачет, не плачет вдова патриота,
   покамест бушует война.
 
 
Когда же сражений умолкнут раскаты
   и каждый к жене заспешит,
в тот день я, быть может, поплачу, солдаты,
   по-женски поплачу, навзрыд…»
 
 
…Так бейся же насмерть, отважная рота,
   готовь же отмщенье свое —
за то, что не плачет вдова патриота,
   за бедное сердце ее…
 

Январь 1943

Третье письмо
на Каму

В ночь на восемнадцатое

января 1943 года «Последний

час» сообщил всей стране о

прорыве блокады Ленинграда.

 
…О дорогая, дальняя, ты слышишь?
Разорвано проклятое кольцо!
Ты сжала руки, ты глубоко дышишь,
в сияющих слезах твое лицо.
 
 
Мы тоже плачем, тоже плачем, мама,
и не стыдимся слез своих: теплей
в сердцах у нас, бесслезных и упрямых,
не плакавших в прошедшем феврале.
 
 
Да будут слезы эти как молитва.
А на врагов – расплавленным свинцом
пускай падут они в минуты битвы
за все, за всех, задушенных кольцом.
 
 
За девочек, по-старчески печальных,
у булочных стоявших, у дверей,
за трупы их в пикейных одеяльцах,
за страшное молчанье матерей…
 
 
О, наша месть – она еще в начале,—
мы длинный счет врагам приберегли:
мы отомстим за все, о чем молчали,
за все, что скрыли
                  от Большой Земли!
 
 
Нет, мама, не сейчас, но в близкий вечер
я расскажу подробно, обо всем,
когда вернемся в ленинградский дом,
когда я выбегу тебе навстречу.
 
 
О, как мы встретим наших ленинградцев,
не забывавших колыбель свою!
Нам только надо в городе прибраться:
он пострадал, он потемнел в бою.
 
 
Но мы залечим все его увечья,
следы ожогов злых, пороховых.
Мы в новых платьях выйдем к вам
                               навстречу,
к «стреле», пришедшей прямо из Москвы.
 
 
Я не мечтаю – это так и будет,
минута долгожданная близка,
но тяжкий рев разгневанных орудий
еще мы слышим: мы в бою пока.
 
 
Еще не до конца снята блокада…
Родная, до свидания!
                    Иду
к обычному и грозному труду
во имя новой жизни Ленинграда.
 

18—19 января 1943

«Ты слышишь ли?
Живой и влажный
ветер…»

 
Ты слышишь ли?  Живой и  влажный  ветер
в садах играет, ветки шевеля!
Ты помнишь ли, что есть еще на свете
земной простор, дороги и поля?
 
 
Мне в городе, годами осажденном,
в том городе, откуда нет путей,
все видится простор освобожденный
в бескрайней, дикой, русской красоте.
Мне в городе, где нет зверей домашних,
ни голубей, – хотя б в одном окне,—
мерещатся грачи на рыжих пашнях
и дед Мазай с зайчатами в челне.
Мне в городе, где нет огней вечерних,
где только в мертвой комнате окно
порою вспыхнет, не затемнено,
а окна у живых – чернее черни,—
так нужно знать, что все, как прежде, живо,
что где-то в глубине родной страны
все те же зори, журавли, разливы,
и даже города освещены;
так нужно знать, что все опять вернется
оттуда, из глубин, сюда, где тьма,—
что я, наверно, не смогла б бороться,
когда б не знала этого сама!
 

Март 1943

Моя медаль

Третьего июня 1943 года ты-

сячам ленинградцев были

вручены первые медали «За

оборону Ленинграда».

 
…Осада длится, тяжкая осада,
невиданная ни в одной войне.
Медаль за оборону Ленинграда
сегодня Родина вручает мне.
 
 
Не ради славы, почестей, награды
я здесь жила и все могла снести:
медаль «За оборону Ленинграда»
со мной   как память моего пути.
Ревнивая, безжалостная память!
И если вдруг согнет меня печаль,—
я до тебя тогда коснусь руками,
медаль моя, солдатская медаль.
Я вспомню все и выпрямлюсь, как надо,
чтоб стать еще упрямей и сильней…
Взывай же чаще к памяти моей,
медаль «За оборону Ленинграда».
 
 
…Война еще идет, еще – осада.
И, как оружье новое в войне,
сегодня Родина вручила мне
медаль «За оборону Ленинграда».
 

3 июня 1943

«Мой друг пришел с
Синявинских болот…»

В сентябре 1943 года вой-

ска Ленинградского фронта

заняли высоту около Синяви-

но, с которой враг вел об-

стрел единственной железной

дороги в Ленинград… Это бы-

ло в дни блистательных на-

ших побед на Украине.

 
Мой друг пришел с Синявинских болот
на краткий отдых, сразу после схватки,
еще не смыв с лица горячий пот,
не счистив грязь с пробитой плащ-палатки.
Пока в передней, тихий и усталый,
он плащ снимал и складывал пилотку,—
я, вместо «здравствуй», крикнула:
                                 – Полтава!
– А мы, – сказал он, – заняли высотку…
 
 
В его глазах такой хороший свет
зажегся вдруг, что стало ясно мне:
нет ни больших, ни маленьких побед,
а есть одна   победа  на войне.
Одна победа, как одна любовь,
единое народное усилье.
Где б ни лилась родная наша кровь,
она повсюду льется за Россию.
И есть один – один военный труд,
вседневный, тяжкий, страшный, невоспетый,
но в честь него Москва дает салют
и, затемненная, исходит светом.
И каждый вечер, слушая приказ
иль торжество пророчащую сводку,
я радуюсь, товарищи, за вас,
еще не перечисленных сейчас,
занявших безымянную высотку…
 

22 сентября 1943

Твоя молодость

Ленинградским комсомольцам

 
Будет вечер – тихо и сурово
О военной юности своей
Ты расскажешь комсомольцам новым —
Сыновьям и детям сьжовей.
 
 
С жадностью засмотрятся ребята
На твое солдатское лицо,
Так же, как и ты смотрел когда-то
На седых буденновских бойцов.
 
 
И с прекрасной завистью, с порывом
Тем, которым юные живут,
Назовут они тебя счастливым,
Сотни раз героем назовут.
 
 
И, окинув памятью ревнивой
Не часы, а весь поток борьбы,
Ты ответишь:
            – Да, я был счастливым.
Я героем в молодости был.
Наша молодость была не длинной,
Покрывалась ранней сединой.
Нашу молодость рвало на минах,
Заливало таллинской водой.
Наша молодость неслась тараном —
Сокрушить германский самолет.
Чтоб огонь ослабить ураганный —
Падала на вражий пулемет.
Прямо сердцем дуло прикрывая,
Падала, чтоб Армия прошла…
Страшная, неистовая, злая —
Вот какая молодость была.
 
 
А любовь – любовь зимою адской,
Той зимой, в осаде, на Неве,
Где невесты наши ленинградские
Были не похожи на невест —
Лица их – темней свинцовой пыли,
Руки – тоньше, суше тростника…
Как мы их жалели,
                 как любили.
Как молились им издалека.
Это их сердца неугасимые
Нам светили в холоде, во мгле.
Не было невест еще любимее,
Не было красивей на земле.
…И под старость, юность вспоминая,
– Возвратись ко мне, – проговорю.—
Возвратись ко мне опять такая,
Я такую трижды повторю.
Повторю со всем страданьем нашим,
С той любовью, с тою сединой,
Яростную, горькую, бесстрашную
Молодость, крещенную войной.
 

29 октября 1943

Стихи о друге

 
Вечер. Воет, веет ветер,
   в городе темно.
Ты идешь – тебе не светит
   ни одно окно.
Слева – вьюга, справа – вьюга,
   вьюга – в высоте…
Не пройди же мимо друга
   в этой темноте.
Если слышишь – кто-то шарит,
   сбился вдруг с пути,—
не жалей, включи фонарик,
   встань и посвети.
Если можешь, даже руку
   протяни ему.
Помоги в дороге другу,
   другу своему,
и скажи: «Спокойной ночи,
   доброй ночи вам…»
Это правильные очень,
   нужные слова.
Ведь еще в любой квартире
   может лечь снаряд,
и бушует горе в мире
   третий год подряд.
Ночь и ветер, веет вьюга,
   смерть стоит кругом.
Не пройди же мимо друга,
   не забудь о нем…
 

31 декабря 1943

Желание

 
Я давно живу с такой надеждой:
Вот вернется
            город Пушкин к нам,—
Я пешком пойду к нему, как прежде
Пилигримы шли к святым местам.
 
 
Незабытый мною, дальний-дальний,
Как бы сквозь войну обратный путь,
Путь на Пушкин, выжженный, печальный,
Путь к тому, чего нельзя вернуть.
 
 
Милый дом с крутой зеленой крышей,
Рядом липы круглые стоят…
Дочка здесь жила моя, Ириша,
Рыжеватая была, как я.
 
 
Все дорожки помню, угол всякий
В пушкинских таинственных садах:
С тем, кто мной доныне не оплакан,
Часто приходила я сюда.
 
 
Я пешком пойду в далекий Пушкин
Сразу, как узнаю – возвращен.
Я на черной парковой опушке
Положу ему земной поклон.
 
 
Кланяюсь всему, что здесь любила, —
сердце, не прощай, не позабудь!—
Кланяюсь всему, что возвратила,
Трижды – тем, кого нельзя вернуть.
 

31 декабря 1943

Возвращение

19 января 1944 года нашими

наступающими войсками Ле-

нинградского фронта были ос-

вобождены Петергоф, Красное

Село, Ропша. 24 января – го-

рода Пушкин, Павловск и дру-

гие…

 
Вошли – и сердце дрогнуло: жестоко
зияла смерть, безлюдье, пустота…
Где лебеди? Где музы? Где потоки? —
С младенчества родная красота?
 
 
Где люди наши – наши садоводы,
лелеявшие мирные сады?
Где их благословенные труды
на счастье человека и природы?
 
 
И где мы сами – прежние, простые,
доверчиво глядевшие на свет?
Как страшно здесь!
Печальней и пустынней
селения, наверно, в мире нет…
 
 
И вдруг в душе, в ее немых глубинах
опять звучит надменно и светло:
«Все  те  же  мы:  нам  целый  мир
                             чужбина,
Отечество  нам  Царское  Село».
 

25 января 1944

Наш сад

 
Ты помнишь ли сиянье Петергофа,
дремучие петровские сады
и этот влажный лепет, бред и вздохи
всегда живой, хлопочущей воды?
 
 
Так много было здесь тепла и света,
что в городе зимою, в пору вьюг,
все мнилось мне: а в Петергофе – лето,
алмазный, синий праздничный июль.
 
 
Молчи, – увы! Волшебный сад изрублен,
мертвы источники с живой водой,
и праздник человечества поруган
свирепой чужеземною ордой.
 
 
…Но  мы пришли  к тебе, земная радость,—
тебя не вытоптать, не истребить.
Но мы пришли к тебе, стоящей рядом,
тысячеверстною дорогой битв.
 
 
Пришли – и, символом свершенной мести,
в знак человеческого торжества
воздвигнем  вновь,  на том  же самом  месте,
Самсона, раздирающего льва.
 
 
И вновь из пепла черного, отсюда,
где смерть  и  прах,  восстанет прежний сад.
Да будет так! Я твердо верю в чудо:
ты дал мне эту веру, Ленинград.
 

26 января 1944

Ленинградский салют

27 января 1944 года Ленин-

град салютовал 24 залпами

из 324 орудий в честь полной

ликвидации вражеской блока-

ды – разгрома немцев под Ле-

нинградом.

 
…И снова мир с восторгом слышит
салюта русского раскат.
О, это полной грудью дышит
освобожденный Ленннград!
 
 
…Мы помним осень, сорок первый,
прозрачный воздух тех ночей,
когда, как плети, часто, мерно
свистели бомбы палачей.
 
 
Но мы, смиряя страх и плач,
твердили, диким взрывам внемля:
– Ты проиграл войну, палач,
едва вступил на нашу землю!
 
 
А та зима… Ту зиму каждый
запечатлел в душе навек —
тот голод, тьму, ту злую жажду
на берегах застывших рек.
 
 
Кто жертв не предал дорогих
земле голодной ленинградской —
без бранных почестей, нагих,
в одной большой траншее братской?!
 
 
Но, позабыв, что значит плач,
твердили мы сквозь смерть и муку:
– Ты проиграл войну, палач,
едва занес на город руку!
 
 
Какой же правдой ныне стало,
какой грозой свершилось то,
что исступленною мечтой,
что бредом гордости казалось!
 
 
Так пусть же мир сегодня слышит
салюта русского раскат.
Да, это мстит, ликует, дышит!
Победоносный Ленинград!
 

27 января 1944

Второй разговор
с соседкой

 
Дарья Власьевна,
                соседка,
                        здравствуй.
Вот мы встретились с тобой опять.
В дни весны желанной ленинградской
надо снова нам потолковать.
 
 
Тихо-тихо. Небо золотое.
В этой долгожданной тишине
мы пройдем по Невскому с тобою,
по былой «опасной стороне».
 
 
Как истерзаны повсюду стены!
Бельма в каждом выбитом окне.
Это мы тут прожили без смены
целых девятьсот ночей и дней.
 
 
Мы с тобою танков не взрывали.
Мы в чаду обыденных забот
безымянные высоты брали,—
но на карте нет таких высот.
 
 
Где помечена твоя крутая
лестница, ведущая домой,
по которой, с голоду шатаясь,
ты ходила с ведрами зимой?
 
 
Где помечена твоя дорога,
по которой десять раз прошла
и сама – в пургу, в мороз, в тревогу
пятерых на кладбище свезла?
 
 
Только мы с тобою, мы, соседка,
помним наши тяжкие пути.
Сами знаем, в картах или в сводках
их не перечислить, не найти.
 
 
А для боли нашей молчаливой,
для ранений – скрытых, не простых —
не хватило б на земле нашивок,
ни малиновых, ни золотых.
 
 
На груди, над сердцем опаленным,
за войну принявшим столько ран,
лишь медаль на ленточке зеленой,
бережно укрытой в целлофан.
 
 
Вот она – святая память наша,
сбереженная на все века…
Что ж ты плачешь,
                 что ты, тетя Даша?
Нам еще нельзя с тобой пока.
 
 
Дарья Власьевна, не мы, так кто же
отчий дом к победе приберет?
Кто ребятам-сиротам поможет,
юным вдовам слезы оботрет?
 
 
Это нам с тобой, хлебнувшим горя,
чьи-то души греть и утешать.
Нам, отдавшим все за этот город,—
поднимать его и украшать.
 
 
Нам, не позабыв о старых бедах,
сотни новых вынести забот,
чтоб сынов, когда придут с победой,
хлебом-солью встретить у ворот.
 
 
Дарья Власьевна, нам много дела,
точно под воскресный день в дому.
Ты в беде сберечь его сумела,
ты и счастие вернешь ему.
 
 
Счастие извечное людское,
что в бреду, в крови, во мгле боев
сберегло и вынесло простое
сердце материнское твое.
 

Апрель 1944

27 января 1945 года

 
…Сегодня праздник в городе.
                             Сегодня
мы до утра, пожалуй, не уснем.
Так пусть же будет как бы новогодней
и эта ночь, и тосты за столом.
 
 
Мы в эту ночь не раз поднимем чаши
за дружбу незапятнанную нашу,
за горькое блокадное родство,
за тех,
       кто не забудет ничего.
 
 
И первый гост, воинственный и братский,
до капли, до последнего глотка,—
за вас, солдаты армий ленинградских,
осадою крещенные войска,
за вас, не дрогнувших перед проклятым
сплошным потоком стали и огня…
Бойцы Сорок второй,
                   Пятьдесят пятой,
Второй Ударной,—
                слышите ль меня?
В далеких странах,
                  за родной границей,
за сотни верст сегодня вы от нас.
Чужая вьюга
           хлещет в ваши лица,
чужие звезды
            озаряют вас.
 
 
Но сердце наше – с вами. Мы едины,
мы неразрывны, как и год назад.
И вместе с вами подошел к Берлину
и властно постучался Ленинград.
 
 
Так выше эту праздничную чашу
за дружбу незапятнанную нашу,
за кровное военное родство,
за тех,
       кто не забудет ничего…
 
 
А мы теперь с намека, с полуслова
поймем друг друга и найдем всегда.
Так пусть рубец, почетный и суровый,
с души моей не сходит никогда.
Пускай душе вовеки не позволит
исполниться ничтожеством и злом,
животворящей, огненною болью
напомнит о пути ее былом.
 
 
Пускай все то же гордое терпенье
владеет нами ныне, как тогда,
когда свершаем подвиг возрожденья,
не отдохнув от ратного труда.
 
 
Мы знаем, умудренные войною:
жестоки раны – скоро не пройдут.
Не все сады распустятся весною,
не все людские души оживут.
 
 
Мы трудимся безмерно, кропотливо…
Мы так хотим, чтоб, сердце веселя,
воистину была бы ты счастливой,
обитель наша, отчая земля!
 
 
И верим: вновь
              пути укажет миру
наш небывалый,
              тяжкий,
                     дерзкий труд.
И к Сталинграду,
                к Северной Пальмире
во множестве паломники придут.
 
 
Придут из мертвых городов Европы
по неостывшим, еле стихшим тропам,
придут, как в сказке, за живой водой,
чтоб снова землю сделать молодой.
 
 
Так выше, друг, торжественную чашу
за этот день,
             за будущее наше,
за кровное народное родство,
за тех,
       кто не забудет ничего…
 

27 января 1945

Памяти защитников

Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!

Эта поэма написана по просьбе ленинградской девушки Нины Нониной о брате ее, двадцатилетнем гвардейце Владимире Нонине, павшем смертью храбрых в январе 1944 года под Ленинградом, в боях по ликвидации блокады.

 
I
 
 
В дни наступленья армий ленинградских,
в январские свирепые морозы,
ко мне явилась девушка чужая
и попросила написать стихи…
 
 
Она пришла ко мне в тот самый вечер,
когда как раз два года исполнялось
со дня жестокой гибели твоей.
 
 
Она не знала этого, конечно.
Стараясь быть спокойной, строгой, взрослой,
она просила написать о брате,
три дня назад убитом в Дудергофе.
 
 
Он пал, Воронью гору атакуя,
ту высоту проклятую, откуда
два года вел фашист корректировку
всего артиллерийского огня.
 
 
Стараясь быть суровой, как большие,
она портрет из сумочки достала:
– Вот мальчик наш,
мой младший брат Володя…—
И я безмолвно ахнула: с портрета
глядели на меня твои глаза.
 
 
Не те, уже обугленные смертью,
не те, безумья полные и муки,
но те, которыми глядел мне в сердце
в дни юности, тринадцать лет назад.
 
 
Она не знала этого, конечно.
Она просила только – Напишите
не для того, чтобы его прославить,
но чтоб над ним могли чужие плакать
со мной и мамой – точно о родном…
 
 
Она, чужая девочка, не знала,
какое сердцу предложила бремя,—
ведь до сих пор еще за это время
я реквием тебе – тебе! – не написала…
 
 
II
 
 
Ты в двери мои постучала,
доверчивая и прямая.
Во имя народной печали
твой тяжкий заказ принимаю.
 
 
Позволь же правдиво и прямо,
своим неукрашенным словом
поведать сегодня
                о самом
обычном,
        простом и суровом…
 
 
III
 
 
Когда прижимались солдаты, как тени,
к земле и уже не могли оторваться, —
всегда находился в такое мгновенье
один безымянный, Сумевший Подняться.
 
 
Правдива грядущая гордая повесть:
она подтвердит, не прикрасив нимало, —
один поднимался, но был он – как совесть.
И всех за такими с земли поднимало.
 
 
Не все имена поколенье запомнит.
Но в тот исступленный, клокочущий полдень
безусый   мальчишка,   гвардеец   и   школьник,
поднялся – и цепи штурмующих поднял.
 
 
Он знал, что такое Воронья гора.
Он  встал  и   шепнул,  а не  крикнул: – Пора!
 
 
Он   полз   и   бежал,   распрямлялся   и   гнулся,
он звал, и хрипел, и карабкался в гору,
он первым взлетел на нее, обернулся
и ахнул, увидев открывшийся город!
 
 
И, может быть, самый счастливый на свете,
всей  жизнью  в  тот миг торжествуя  победу, —
он смерти мгновенной своей не заметил,
ни страха, ни боли ее не изведав.
 
 
Он падал лицом к Ленинграду.
                            Он падал,
а город стремительно мчался навстречу…
…Впервые за долгие годы снаряды
на улицы к нам не ложились в тот вечер.
 
 
И звезды мерцали, как в детстве, отрадно
над  городом  темным,  уставшим  от бедствий,
– Как   тихо   сегодня   у   нас   в   Ленинграде, —
сказала сестра и уснула, как в детстве.
 
 
«Как тихо», – подумала мать и вздохнула.
Так вольно давно никому не вздыхалось.
Но сердце, привыкшее к смертному гулу,
забытой земной тишины испугалось.
 
 
IV
 
 
…Как одинок убитый человек
на поле боя, стихшем и морозном.
Кто б ни пришел к нему,
                       кто ни придет,
ему теперь все будет поздно, поздно.
 
 
Еще мгновенье, может быть, назад
он ждал родных, в такое чудо веря…
Теперь лежит – всеобщий сын и брат,
пока что не опознанный солдат,
пока одной лишь Родины потеря.
 
 
Еще не плачут близкие в дому,
еще, приказу вечером внимая,
никто не слышит и не понимает,
что ведь уже о нем,
                   уже к нему
обращены от имени Державы
прощальные слова любви и вечной славы.
 
 
Судьба щадит перед ударом нас,
мудрей, наверно, не смогли бы люди…
А он —
      он  о т д а н  Родине сейчас,
она одна сегодня с ним пробудет.
 
 
Единственная мать, сестра, вдова,
единственные заявив права,—
всю ночь пробудет у сыновних ног
земля распластанная,
                    тьма ночная,
одна за всех горюя, плача, зная,
что сын —
         непоправимо одинок.
 
 
V
 
 
Мертвый, мертвый…
                   Он лежит и слышит
все, что недоступно нам, живым:
слышит – ветер облако колышет,
высоко идущее над ним.
 
 
Слышит все, что движется без шума,
что молчит и дремлет на земле;
и глубокая застыла дума
на его разглаженном челе.
 
 
Этой думы больше не нарушить…
О, не плачь над ним – не беспокой
тихо торжествующую душу,
услыхавшую земной покой.
 
 
VI
 
 
Знаю: утешеньем и отрадой
этим строчкам быть не суждено.
Павшим с честью – ничего не надо,
утешать утративших – грешно.
 
 
По своей, такой же, скорби – знаю,
что, неукротимую, ее
сильные сердца не обменяют
на забвенье и небытие.
 
 
Пусть она, чистейшая, святая,
душу нечерствеющеи хранит.
Пусть, любовь и мужество питая,
навсегда с народом породнит.
 
 
Незабвенной спаянное кровью,
лишь оно – народное родство —
обещает в будущем любому
обновление и торжество.
 
 
…Девочка, в январские морозы
прибегавшая ко мне домой,—
вот– прими печаль мою и слезы,
реквием несовершенный мой.
 
 
Все горчайшее в своей утрате,
все, душе светившее во мгле,
я вложила в плач о нашем брате,
брате всех живущих на земле…
 
 
…Неоплаканный и невоспетый,
самый дорогой из дорогих,
знаю, ты простишь меня за это,
ты, отдавший душу за других.
 

Апрель 1944