Текст книги "Голос блокадного Ленинграда"

Автор книги: Ольга Берггольц

Сибиринка

 
Я вернулась, миленький,
на короткий срок,
а в глазах – сибиринка,
таежный огонек.
 
 
Тот, что мне высвечивал,
темно-золотой,
енисейским вечером
с той горы крутой.
 
 
Ты не сам ли, миленький,
отпустил меня?
Ты не ждал сибиринки —
нового огня.
 
 
Руки мои жадные
ты не удержал.
Слова долгожданного
ты мне не сказал…
 
 
Путь наш пройден – вымерен,
как река Нева:
ведь в глазах – сибиринка,
и она права.
 
 
Сыплет дождик сыренький,
дождик городской.
…Не покинь, сибиринка,
поздний праздник мой.
 

1959

Стихи о
херсонесской
подкове

 
Есть у меня подкова, чтоб счастливой —
по всем велениям примет – была.
Ее на Херсонесе, на обрыве,
на стихшем поле боя я нашла.
 
 
В ней пять гвоздей,
                   она ко мне по ходу
лежала
      на краю земном.
Наверно, пятясь, конь сорвался в воду
с отвесной кручи,
                 вместе с седоком.
 
 
Шестнадцать лет хранила я подкову,—
недавно поняла,
 
 
какое счастье – щедро и сурово —
она мне принесла.
 
 
Был долгий труд.
                Того, что написала,
не устыжусь на миг – за все года,—
того, что думала и что сказала
раз навсегда.
 
 
Нескованная мысль, прямое слово,
вся боль и вся мечта земли родной,—
клянется херсонесская подкова,
что это счастие – всегда со мной.
 
 
А ты, моя любовь!
                 Ведь ты была готова
на все: на гибель, кручу, зной…
Клянется херсонесская подкова,
что это счастие – всегда со мной.
 
 
Нет, безопасных троп не выбирает
судьба моя,
           как всадник тот и конь —
тот, чью подкову ржавую сжимает,
как символ счастия, моя ладонь.
 
 
Дойду до края жизни, до обрыва,
и возвращусь опять.
И снова буду жить.
А так, как вы, – счастливой
мне не бывать.
 

1959

Перед разлукой

1

 
…Пусть падают листки календаря,
пусть будет долог жизненный твой путь.
Но день двадцать шестого октября,
но первый снег его – забудь.
                            Совсем забудь.
 
 
Как не было… Тот мокрый, вьюжный снег,
застывшее движенье городское
и до смерти счастливый человек,
под артогнем бредущий человек
в жилье чужое, но еще людское.
 
 
Как буйствовала в подворотне мгла,
голодная, в багровых вспышках вьюга!
Как я боялась в доме – как ждала
войной-судьбою суженого друга.
 
 
О, первый грозный, нищий наш ночлег,
горсть чечевицы, посвист канонады
и первый сон вдвоем…
                      Забудь о нем навек.
Совсем забудь. Как не было. Так надо.
 

1960

2

 
Я все оставляю тебе при уходе:
все лучшее
          в каждом промчавшемся годе.
Всю нежность былую,
                   всю верность былую,
и краешек счастья, как знамя, целую:
военному, грозному
                  вновь присягаю,
с колена поднявшись, из рук отпускаю.
 
 
Уже не узнаем – ни ты и ни я —
такого же счастья, владевшего нами.
Но верю, что лучшая песня моя
навек сбережет отслужившее знамя…
 
 
…Я ласточку тоже тебе оставляю
из первой, бесстрашно вернувшейся стаи,—
блокадную нашу, под бедственной крышей.
В свой час одинокий
                   ее ты услышишь…
А я забираю с собою все слезы,
все наши утраты,
                удары,
                      угрозы,
все наши смятенья,
                  все наши дерзанья,
нелегкое наше большое мужанье,
не спетый над дочкой
                    напев колыбельный,
задуманный ночью военной, метельной,
неспетый напев – ты его не услышишь,
он только со мною – ни громче, ни  тише…
 
 
Прощай же, мой щедрый! Я крепко любила.
Ты будешь богаче – я так поделила.
 

1959

Бабье лето

 
Есть время природы особого света,
неяркого солнца, нежнейшего зноя.
Оно называется
              бабье лето
и в прелести спорит с самою весною.
 
 
Уже на лицо осторожно садится
летучая, легкая паутина…
Как звонко поют запоздалые птицы!
Как пышно и грозно пылают куртины!
 
 
Давно отгремели могучие ливни,
все отдано тихой и темною нивой…
Все чаще от взгляда бываю счастливой,
все реже и горше бываю ревнивой.
 
 
О мудрость щедрейшего бабьего лета,
с отрадой тебя принимаю… И все же,
любовь моя, где ты, аукнемся, где ты?
А рощи безмолвны, а звезды все строже…
 
 
Вот видишь – проходит пора звездопада,
и, кажется, время навек разлучаться…
…А я лишь теперь понимаю, как надо
любить, и жалеть, и прощать, и прощаться.
 

1960

Михаилу Светлову

Девушка, что пела за заставой,

Может быть сегодня умерла…

В. Саянов

 
…Девочка за Невскою заставой,
та, что пела, счастия ждала,
знаешь, ты судить меня
                      не вправе
за мои нескладные дела.
Потому что я не разлюбила
чистого горенья твоего,
в бедствии ему не изменила
и не отрекалась от него.
Юности великая гордыня!
Все – во имя дерзостной
                       Мечты,
это ты вела меня в пустыне,
в бессердечных зонах
                    мерзлоты…
И твердили снова мы и снова:
– Сердце,   сердце,   не   робей,   стерпи! —
И военная свирель Светлова
пела нам из голубой степи…
 

1940

 
Р.S…Потом была Война…
                           И мы, как надо,
как Родина велела, шли в бои.
И с нами шли «Каховка» и «Гренада»,
прекрасные ровесники твои.
О, как вело,
            как чисто пело Слово!
Твердили мы:
            – Не сдай! Не уступи!
…Звени, военная свирель Светлова,
из голубой, из отческой степи…
 

1963

«Но я все время
помню про одну…»

 
Но я все время помню про одну,
про первую блокадную весну.
…………
А сколько ржавых коек и кроватей
на улицах столпилось в эти дни!
Вокруг развалин горбились они,
бессмысленно пытаясь прикрывать их.
Костлявый их, угрюмый хоровод
кружил везде, где рыли огород…
И просто так толпились тут и там
на набережной —
               черные, нагие,
как будто б отдыхала по ночам
на них сама врагиня Дистрофия.
Идешь, считаешь и – не сосчитать…
Не спать на них хозяевам, не спать!
Железным пухом ложе им стеля,
покоит их державная земля.
…………
Я столько раз сердца терзала ваши
неумолимым перечнем утрат.
Я говорила вслух о самом страшном,
о чем и шепотом не говорят.
Но Ленинград,
             отец мой,
                      дом и путь,
все в новые пространства посылая,
ты говоришь мне:
                – Только не забудь! —
И  вот – ты видишь:
                   я не забываю.
 

1964

Международный
проспект

 
Есть на земле Московская застава.
Ее от скучной площади Сенной
проспект пересекает, прям, как слава,
и каменист, как всякий путь земной.
 
 
Он столь широк,
               он полн такой природной,
негородской свободою пути,
что назван в Октябре – Международным:
здесь можно целым нациям пройти.
«И нет сомненья, что единым шагом,
с единым сердцем, под единым флагом
по этой жесткой светлой мостовой
сойдемся мы на Праздник мировой…»
 
 
Так верила, так пела, так взывала
эпоха наша, вся – девятый вал,
так улицы свои именовала
под буйный марш «Интернационала»…
Так бог когда-то мир именовал.
А для меня ты – юность и тревога,
Международный, вечная мечта.
Моей тягчайшей зрелости дорога
и старости грядущей красота.
Здесь на моих глазах росли массивы
Большого Ленинграда.
                    Он мужал,
воистину большой, совсем красивый,
уже огни по окнам зажигал!
А мы в ряды сажали тополя,
люд комсомольский,
                  дерзкий и голодный.
Как хорошела пустырей земля!
Как плечи расправлял Международный!
Он воплощал все зримей нашу веру…
И вдруг, с размаху, сорок первый год, —
и каждый дом уже не дом, а дот,
и – фронт Международный в сорок первом.
 
 
И снова мы пришли сюда… Иная
была работа: мы здесь рыли рвы
и трепетали за судьбу Москвы,
о собственных терзаньях забывая.
 
 
…Но этот свист, ночной сирены стоны
и воздух, пойманный горящим ртом…
Как хрупки ленинградские колонны!
Мы до сих пор не ведали о том.
 
 
…В ту зиму по фронтам меня носило,—
по улицам, где не видать ни зги.
Но мне фонарь дала «Электросила»,
а на «Победе» сшили сапоги.
(Фонарь – пожалуй, громко, так, фонарик:
в моей ладони умещался весь.
Жужжал, как мирною весной комарик,
но лучик слал – всей тьме наперевес.)
А в госпиталях, где стихи читала
я с горсткою поэтов и чтецов,
овацией безмолвной нам бывало
по малой дольке хлеба от бойцов…
О, да не будет встреч подобных снова!
Но пусть на нашей певческой земле
да будет хлеб – как Творчество и Слово,
и Слово наше – как в блокаду хлеб.
 
 
Я вновь и вновь твоей святой гордыне
кладу торжественный земной поклон,
не превзойденный в подвиге доныне
и видный миру с четырех сторон.
 
 
………….
 
 
Пришла Победа…
                И ее солдат,
ее Правофланговый – Ленинград,
он возрождает свой Международный
трудом всеобщим,
                тяжким,
                       благородным.
И на земле ничейной… да, ничья!
Ни зверья и ни птичья, не моя,
и не полынная, и не ржаная,
и все-таки моя – одна, родная;
там, где во младости сажали тополя,
земля – из дикой ржавчины земля,—
там, где мы недостроили когда-то,
где, умирая, корчились солдаты,
где почва топкая от слез вдовиц,
где, что ни шаг, то Славе падать ниц,—
здесь, где пришлось весь мрак и свет
                                    изведать,
среди руин, траншеи закидав,
здесь мы закладывали Парк Победы
во имя горького ее труда.
Все было сызнова, и вновь на пустыре,
и все на той же розовой заре,
на юношеской,
             зябкой и дрожащей;
и вновь из пепла вставшие дома,
и взлеты вдохновенья и ума,
и новых рощ младенческие чащи…
 
 
Семнадцать лет над миром протекло
с поры закладки, с памятного года.
Наш Парк шумит могуче и светло —
Победою рожденная природа.
Приходят старцы под его листву —
те, что в тридцатых были молодыми,
и матери с младенцами своими
доверчиво садятся на траву
и кормят грудью их…
                     И семя тополей —
летучий пух – им покрывает груди…
И веет ветер зреющих полей,
и тихо, молча торжествуют люди…
 
 
И я доныне верить не устала
и буду верить – с белой головой,—
что этой жесткой светлой мостовой
под грозный марш «Интернационала»
сойдемся мы на Праздник мировой.
 
 
Мы вспомним все: блокаду, мрак и беды,
за мир и радость трудные бои,—
и вечером над нами Парк Победы
расправит ветви мощные свои…
 

1956–1963

«Я иду по
местам боев…»

 
Я иду по местам боев.
Я по улице нашей иду.
Здесь оставлено сердце мое
в том свирепо-великом году.
 
 
Здесь мы жили тогда с тобой.
Был наш дом не домом, а дотом,
окна комнаты угловой —
амбразурами пулеметам.
И все то, что было вокруг —
огнь и лед
          и шаткая кровля,—
было нашей любовью, друг,
нашей гибелью, жизнью, кровью.
 
 
В том году,
           в том бреду,
                       в том чаду,
в том, уже первобытном, льду,
я тебя, мое сердце, найду,
может быть, себе на беду.
Но такое,
         в том льду,
                    в том огне,
ты всего мне сейчас нужней.
Чтоб сгорала мгновенно ложь —
вдруг осмелится подойти,—
чтобы трусость бросало в дрожь,
в леденящую – не пройдешь! —
если встанет вдруг на пути.
Чтобы лести сказать: не лги!
Чтоб хуле сказать: не твое!
Друг, я слышу твои шаги
рядом, здесь, на местах боев.
Друг мой,
         сердце мое, оглянись:
мы с тобой идем не одни.
Да, идет по местам боев
поколенье твое и мое,
и еще неизвестные нам —
все пройдут по тем же местам,
так же помня, что было тут,
с той железной молитвой пройдут…
 

1964

Из цикла
«Анне Ахматовой»

 
…Она дарить любила.
                     Всем. И – разное.
Надбитые флаконы и картинки,
и жизнь свою, надменную, прекрасную,
до самой той, горючей той кровинки.
Всю – без запинки.
Всю – без заминки.
 
 
…Что же мне подарила она?
                Свою нерекламную твердость.
Окаяннеишую свою,
                молчаливую гордость.
Волю – не обижаться на тех,
                кто желает обидеть.
Волю – видеть до рези в глазах,
                и все-таки видеть.
Волю – тихо, своею рукой задушить
                подступившее к сердцу отчаянье.
Волю – к чистому, звонкому слову.
                И грозную волю – к молчанию.
 

1970

 
У Фонтанного дома, у Фонтанного дома,
у подъездов, глухо запахнутых,
у резных чугунных ворот
гражданка Анна Андреевна Ахматова,
поэт Анна Ахматова
на дежурство ночью встает.
 
 
На левом бедре ее
                 тяжелеет, обвиснув, противогаз,
а по правую руку, как всегда, налегке,
в покрывале одном,
                  приоткинутом
                              над сиянием глаз,
гостья милая – Муза
                   с легкою дудочкою в руке.
 
 
А напротив, через Фонтанку,—
                            немые сплошные дома,
окна в белых крестах. А за ними ни искры,
                                         ни зги.
И мерцает на стеклах
                    жемчужно-прозрачная тьма.
И на подступах ближних отброшены
                                снова враги.
 
 
О, кого ты, кого, супостат, захотел
                                   превозмочь?
Или Анну Ахматову,
                  вставшую у  Фонтанного дома,
                         от  Армии  невдалеке?
Или стражу ее, ленинградскую белую ночь?
Или Музу ее со смертельным оружьем,
              с легкой дудочкой в легкой руке?
 

1970–1971

Ответ

 
А я вам говорю, что нет
напрасно прожитых мной лет,
ненужно пройденных путей,
впустую слышанных вестей.
Нет невоспринятых миров,
нет мнимо розданных даров,
любви напрасной тоже нет,
любви обманутой, больной,—
ее нетленно-чистый свет
всегда во мне,
              всегда со мной.
И никогда не поздно снова
начать всю жизнь,
                 начать весь путь,
и так, чтоб в прошлом бы – ни слова,
ни стона бы не зачеркнуть.
 

1962

СТИХИ, НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИКИ

" Нет, не из книжек наших скудных, "

И я не могу иначе…

Лютер

 
    Нет, не из книжек наших скудных,
    Подобья нищенской сумы,
    Узнаете о том, как трудно,
    Как невозможно жили мы.
 
 
    Как мы любили горько, грубо,
    Как обманулись мы любя,
    Как на допросах, стиснув зубы,
    Мы отрекались от себя.
 
 
    Как в духоте бессонных камер
    И дни, и ночи напролет
    Без слез, разбитыми губами
    Твердили «Родина», «Народ».
 
 
    И находили оправданья
    Жестокой матери своей,
    На бесполезное страданье
    Пославшей лучших сыновей
 
 
    О дни позора и печали!
    О, неужели даже мы
    Тоски людской не исчерпали
    В открытых копях Колымы!
 
 
    А те, что вырвались случайно,
    Осуждены еще страшней.
    На малодушное молчанье,
    На недоверие друзей.
 
 
    И молча, только тайно плача,
    Зачем-то жили мы опять,
    Затем, что не могли иначе
    Ни жить, ни плакать, ни дышать.
 
 
    И ежедневно, ежечасно,
    Трудясь, страшилися тюрьмы,
    Но не было людей бесстрашней
    И горделивее, чем мы!
 

?

ПЕСНЯ

 
    Мы больше не увидимся —
    прощай, улыбнись…
    Скажи, не в обиде ты
    на быстрые дни?..
 
 
    Прошли, прошли – не мимо ли,
    как сквозняки по комнате,
    как тростниковый стон…
 
 
   …Не вспомнишь
    как любимую,
    не вспомни – как знакомую,
    а вспомни как сон…
 
 
    Мои шальные песенки,
    да косы на ветру,
    к сеновалу лесенку,
    дрожь поутру…
 

1927

" Ты будешь ждать, пока уснут "

 
    Ты будешь ждать, пока уснут,
    окостенеют окна дома,
    и бледных вишен тишину
    нарушит голос мой знакомый.
    Я прибегу в большом платке,
    с такими жаркими руками,
    чтоб нашей радостной тоске
    кипеть вишневыми цветами…
 

Троица 1927

ПОЛЫНЬ

 
    Но сжала рот упрямо я,
    замкнула все слова.
    Полынь, полынь, трава моя,
    цвела моя трава.
 
 
    Все не могли проститься мы,
    все утаили мы.
    Ты взял платок мой ситцевый,
    сорвал кусок каймы…
 
 
    Зачем платок мой порванный,
    что сделал ты с каймой?..
    Зачем мне сердце торное
    от поступи земной?..
 
 
    Зачем мне милые слова
    от нелюбых – чужих?..
    Полынь, полынь, моя трава,
    на всех путях лежит…
 

Июнь 1928

" Вечерняя станция. "

 
    Вечерняя станция.
    желтая заря…
    По перрону мокрому
    я ходила зря.
    Никого не встречу я,
    никого, никого.
    лучшего товарища,
    друга моего…
    Никуда не еду я
    никуда, никуда…
    Не блеснут мне полночью
    чужие города.
    Спутника случайного
    мне не раздобыть,
    легкого, бездомного
    сердца не открыть.
    Сумерки сгущаются,
    ноют провода.
    Над синими рельсами
    поднялась звезда.
    Недавней грозою
    пахнет от дорог.
    Малые лягушечки
    скачут из-под ног.
 

1935

ГРИПП

 
    Эти сны меня уморят
    в злой тоске!..
    Снилось мне, что я у моря,
    на песке…
    И мельтешит альбатросов
    белизна,
    И песков сырую россыпь
    мнет волна.
    Я одна на побережье,
    на песке.
    Чей-то парус небо режет
    вдалеке…
    И густое солнце стелет
    зной вокруг…
   …Я очнулась на постели
    вся в жару…
    Но вокруг еще – кораллы,
    моря хрип…
    Мне сказали – захворала!
    Это – грипп…
    «Да, конечно, это климат
    подкачал…
    Ты просил меня, любимый,
    не скучать.
    Я старалась не заплакать
    при тебе…
    Но зачем такая слякоть,
    свист в трубе?!
    Я боюсь – меня уморят
    города…
    Мы с тобой увидим море
    скоро… да?»
 

31 января 1927

БЕАТРИЧЕ

 
    В небе грозно бродят тучи,
    закрываю Данте я…
    В сумрак стройный и дремучий
    входит комната моя…
 
 
    Часто-часто сердце кличет
    в эти злые вечера:
    Беатриче, Беатриче,
    неизвестная сестра…
 
 
    Почему у нас не могут
    так лелеять и любить?
    Даже радость и тревогу
    не укроешь от обид…
 
 
    Почему у нас не верят,
    а позорно и смешно
    так любить, как Алигьери
    полюбил тебя – давно?..
 
 
    Тупорылыми словами
    может броситься любой,
    заклеймили сами, сами
    эту строгую любовь…
 
 
    И напрасно сердце кличет,
    затихая ввечеру,
    Беатриче, Беатриче,
    непонятную сестру.
 

7 октября 1927

" Вот затихает, затихает "

 
    Вот затихает, затихает
    и в сумерки ютится день.
    Я шепотом перебираю
    названья дальних деревень.
 
 
    Ты вечереешь, Заручевье,
    и не смутит твоих огней
    на дикой улице кочевье
    пугливых молодых коней…
 
 
    Ты знаешь, что за темным полем
    стоит старинный, смуглый Бор
    и звездным заводям Заполек
    вручает прясла и забор…
 
 
    Крепки в Неронове уставы
    старообрядческих годов,
    и скобки древние у ставен,
    и винный запах у садов.
 
 
    А заповедные кладбища
    шмурыгой-лесом занесло,
    и соглядатай не разыщет
    и не прочтет заветных слов.
 
 
    Ты вечереешь, Заручевье,
    грибами пахнет по дворам…
   . . . . . . . .
    А ты? Не знаю, где ты, чей ты
    и кто с тобой по вечерам…
 

Октябрь 1927, Ленинград

НА ИВАНА-ПЬЮЩЕГО

 
    Во деревне у реки
    в базарную гущу
    выходили мужики
    на Ивана-Пьющего.
 
 
    Тут и гам, тут и гик,
    тут летают локти,
    тут и пели сапоги,
    мазанные дегтем.
 
 
    Угощались мужики,
    деликатно крякали,
    растеряли все кульки,
    гостинцы и пряники:
 
 
    А базар не в уголке,
    его распирало,
    он потел, как на полке,
    лоснился, как сало.
 
 
    У бабонек под мышками
    выцветала бязь.
    Базар по лодыжку
    втоптался в грязь.
 
 
    Но девки шли павлинами,
    желая поиграться
    с агентами длинными
    в пучках облигаций.
 
 
    А пономарь названивал
    с колокольни утлой,
    малиновым заманивал
    еще намедни утром.
 
 
    Тальянки ж в лентах-красоте
    наяривали пуще,
    как вдруг завыло в высоте
    над Иваном-Пьющим.
 
 
    Делать было нечего,
    базар взглянул туда:
    там самолет кружился кречетом,
    а на хвосте его – звезда!
 
 
    И, слушая, как он поет,
    базар, казалось, замер,
    базар впивался в самолет
    трезвевшими глазами,
    а тот белел со злости,
    сияя как пожар…
 
 
   …До горизонта – гостя
    провожал базар.
 

1927

О ГОНЧАРАХ

 
    Мне просто сквозная усмешка дана,
    да финские камни – ступени к Неве,
    приплытие гончаров, и весна,
    и красная глина на синеве.
 
 
    (Уж гиблые листья сжигают в садах,
    и дым беловатый горчит на глаза —
    о, скупость окраски, открыты когда
    лишь сепия веток и бирюза…)
 
 
    Звенящая глина тревожит меня,
    и я приценяюсь к молочникам утлым.
    Старик балагурит, горшки гомонят,
    синеет с воды валаамское утро,
 
 
    и чаек безродных сияет крыло
    над лодкою – телом груженым и длинным.
    Почетно древнейшее ремесло —
    суровая дружба с праматерью-глиной…
 
 
    С обрывов коричневых глину берут,
    и топчут, и жгут, обливают свинцом,
    и диким узором обводят потом
    земной, переполненный светом, сосуд,
 
 
    где хлебы затеют из теплой муки,
    пока, почернев и потрескавшись в меру,
    он в землю не сложит свои черепки,
    на ощупь отметив такую-то эру.
 
 
    И время прольется над ним без конца,
    и ветрам сходиться, и тлеть облакам,
    и внуки рассудят о наших сердцах
    по темным монетам и черепкам.
 

1927

"Словно строфы – недели и дни в Ленинграде "

 
    Словно строфы – недели и дни в Ленинграде,
    мне заглавья запомнить хотя б:
    «Прибыл крымский мускат…»
    На исходе пучки виноградин,
    винный запах антоновок сытит октябрь.
 
 
    Это строфы элегий,
    желтеющих в библиотеках,
    опадающих с выступов перистых од:
    «Льды идут на Кронштадт,
    промерзают сибирские реки,
    ледоколы готовятся в зимний поход».
   . . . . . . . . . . .
    Но такие горячие строки доверить кому нам?
    Только руку протянешь —
    обуглится, скорчится – шрам…
    Говорю о стихе
    однодневной Кантонской коммуны,
    на газетах распластанной по вечерам.
 
 
    Но сначала – Кантон. И народ, и кумач на просторе;
    после РОСТА рыдающая на столбах.
    А потом, леденя, в почерневшем свинцовом наборе
    отливаются петли, и раны, и храп на губах.
 
 
    А потом – митингуют, и двор заводской поднимает
    на плечах, на бровях,
    на мурашках ознобленных рук —
    рис, и мясо, и кровли повстанцам Китая,
    и протесты,
    железом запахшие вдруг…
 

Декабрь 1927