Текст книги "Голос блокадного Ленинграда"

Автор книги: Ольга Берггольц

Ласточки
над обрывом

…О, домовитая ласточка,

О, милосизая птичка!

Г. Державин

1

 
Пришла к тому обрыву,
судьбе взглянуть в глаза.
Вот здесь была счастливой
я много лет назад…
 
 
Морская даль синела,
и бронзов был закат.
Трава чуть-чуть свистела,
как много лет назад.
 
 
И так же пахло мятой,
и плакали стрижи…
Но чем свои утраты,
чем выкуплю – скажи?
 
 
Не выкупить, не вымолить
и снова не начать.
Проклятия не вымолвить.
Припомнить и – молчать.
 
 
Так тихо я сидела,
закрыв лицо платком,
что ласточка задела
плечо мое крылом…
 

2

 
Стремясь с безумной высоты,
задела ласточка плечо мне.
А я подумала, что ты
рукой коснулся, что-то вспомнив.
 
 
И обернулась я к тебе,
забыв обиды и смятенье,
прощая все своей судьбе
за легкое прикосновенье.
 

3

 
Как обрадовалась я
твоему прикосновенью,
ласточка, судьба моя,
трепет, дерзость, искушенье!
 
 
Точно встала я с земли,
снова миру улыбнулась.
Точно крылья проросли
там, где ты
           крылом коснулась.
 

1940

Ирэне Гурской

 
Им снится лес – я знаю, знаю!
Мне тоже снилась год подряд
дорога дальняя лесная,
лесной узорчатый закат.
 
 
Мне снилось – я иду на в о л е,
в живой и мудрой тишине.
Ольха колдует, никнут ели,
струится солнце по сосне…
А всех милей – листва березы.
И вот – не властны над душой
ни гнев, ни счастие, ни слезы,
но только в о л я  и  п о к о й.
 
 
Им снится лес – зеленый, мудрый,
березовый и молодой,
родник безродный, мостик узкий,
замшелый камень над водой…
 
 
Им снится лес – я знаю, знаю!
Вот почему, считая дни,
я так же по ночам стенаю
и так же плачу, как они.
 

Весна 1940

Песня

 
Знаю, чем меня пленила
жизнь моя, красавица,—
одарила страшной силой,
что самой не справиться.
 
 
Не скупилась на нее
ни в любви, ни в бедах я,—
сердце щедрое мое
осуждали, бедные.
 
 
Где ж им счастье разгадать
ни за что, без жалости
все, что было, вдруг отдать
до последней малости.
 
 
Я себя не берегла,
я друзей не мучила…
Разлетелись сокола…
Что же, может, к лучшему?
 
 
Елка, елка, елочка,
вершинка – что иголочка,
после милого осталась
только поговорочка.
 
 
Знаю, знаю, чем пленила
жизнь моя, красавица,—
силой, силой, страшной силой.
Ей самой не справиться.
 

1940

" Что я делаю?! Отпускаю "

 
Что я делаю?! Отпускаю
завоеванного, одного,
от самой себя отрекаюсь,
от дыхания своего…
 
 
Не тебя ль своею судьбою
называла сама, любя?
Настигала быстрой ходьбою,
песней вымолила тебя?
 
 
Краем света, каменной кромкой
поднебесных горных хребтов,
пограничных ночей потемками
нас завязывала любовь…
 
 
Так работали, так скитались
неразлучные – ты да я,
что завистники любовались
и завидовали друзья…
 

1940

" Это все неправда. Ты любим. "

 
Это все неправда. Ты любим.
Ты навек останешься моим.
Ничего тебе я не прощу.
Милых рук твоих не отпущу.
А тебе меня не оттолкнуть,
даже негодуя и скорбя.
Как я вижу твой тернистый путь,
скрытый, неизвестный для тебя.
Только  мне  под  силу,  чтоб  идти —
мне – с тобой по твоему пути…
 

1940

«Не может быть,
чтоб жили
мы напрасно!..»

..Врубелевский Демон год от

года тускнеет, погасает, так

как он написан бронзовыми

красками, которые трудно

удержать…

 
Не может быть, чтоб жили мы напрасно!
Вот, обернувшись к юности, кричу:
– Ты  с  нами!  Ты  безумна!  Ты  прекрасна!
Ты, горнему подобная лучу!
 
 
. . .
 
 
Так – далеко, в картинной галерее,—
тускнеет Демон, сброшенный с высот.
И лишь зари обломок, не тускнея,
в его венце поверженном цветет.
И чем темнее бронзовые перья,
тем ярче свет невидимой зари
как знак Мечты, Возмездья и Доверья
над взором несмирившимся горит…
 

1940

Молодость

 
…Вот когда я тебя воспою,
назову дорогою подругою,
юность канувшую мою,
быстроногую, тонкорукую.
О, заставских черемух плен,
комсомольский райком в палисаде,
звон гитар у кладбищенских стен,
по кустарникам звезды в засаде!
Не уйти, не раздать, не избыть
этот гнет молодого томленья,
это грозное чувство судьбы,
так похожее на вдохновенье.
Ты мерещилась всюду, судьба:
в порыжелом военном плакате,
в бурном, взрывчатом слове «борьба»,
в одиночестве на закате.
Как пушисты весной тополя,
как бессонницы неодолимы,
как близка на рассвете земля,
а друзья далеки и любимы.
А любовь? Как воздух и свет,
как дыхание – всюду с тобою,
нет конца ей, выхода нет,—
о, крыло ее голубое!
Вот когда я тебя воспою,
назову дорогою подругою,
юность канувшую мою,
быстроногую, тонкорукую…
 

1940

Борису Корнилову

…И все не так, и ты теперь иная,

поешь другое, плачешь о другом…

Б. Корнилов

 
О да, я иная, совсем уж иная!
Как быстро кончается жизнь…
Я так постарела, что ты не узнаешь.
А может, узнаешь? Скажи!
 
 
Не стану прощенья просить я,
                           ни  клятвы —
напрасной – не стану давать.
Но если – я верю – вернешься обратно,
но если сумеешь узнать,—
давай о взаимных обидах забудем,
побродим, как раньше, вдвоем,—
и плакать, и плакать, и плакать мы будем,
мы знаем с тобою – о чем.
 

1939

2

 
Перебирая в памяти былое,
я вспомню песни первые свои:
«Звезда горит над розовой Невою,
заставские бормочут соловьи…»
 
 
…Но годы шли все горестней и слаще,
земля необозримая кругом.
Теперь – ты прав,
                 мой первый
                           и  пропащий,
пою  другое,
             плачу  о  другом…
 
 
А юные девчонки и мальчишки,
они – о том же: сумерки, Нева…
И та же нега в этих песнях дышит,
и молодость по-прежнему права.
 

1940

Дальним друзьям

 
С этой мной развернутой страницы
я хочу сегодня обратиться
к вам, живущим в дальней стороне.
Я хочу сказать, что не забыла,
никого из вас не разлюбила,
может быть, забывших обо мне.
 
 
Верю, милые, что все вы живы,
что горды, упрямы и красивы.
Если ж кто угрюм и одинок,
вот мой адрес – может, пригодится?—
Троицкая семь, квартира тридцать.
Постучать. Не действует звонок.
 
 
Вы не бойтесь, я беру не много
на себя: я встречу у порога,
в красный угол сразу посажу.
Расспрошу о ваших неудачах,
нету слез у вас – за вас поплачу,
нет улыбки – сердцем разбужу.
 
 
Может быть, на все хватает силы,
что, заветы юности храня,
никого из вас не разлюбила,
никого из вас не позабыла,
вас, не позабывших про меня.
 

Осень 1940

Аленушка

1

 
Когда весна зеленая
затеплится опять —
пойду, пойду Аленушкой
над омутом рыдать.
Кругом березы кроткие
склоняются, горя.
Узорною решеткою
подернута заря.
 
 
А в омуте прозрачная
вода весной стоит.
А в омуте-то братец мой
на самом дне лежит.
На грудь положен камушек
граненый, не простой…
Иванушка, Иванушка,
что сделали с тобой?!
 
 
Иванушка, возлюбленный,
светлей и краше дня,—
потопленный, погубленный,
ты слышишь ли меня?
 
 
Оболганный, обманутый,
ни в чем не виноват,—
Иванушка, Иванушка,
воротишься ль назад?
 
 
Молчат березы кроткие,
над омутом горя.
И тоненькой решеткою
подернута заря…
 

2

 
Голосом звериным, исступленная,
я кричу над омутом с утра:
–  Совесть светлая моя, Аленушка!
Отзовись мне, старшая сестра.
 
 
На дворе костры разложат вечером,
смертные отточат лезвия.
Возврати мне облик человеческий,
светлая Аленушка моя.
 
 
Я боюсь не гибели, не пламени:
оборотнем страшно умирать.
О, прости, прости за ослушание!
Помоги заклятье снять, сестра.
 
 
О, прости меня за то, что, жаждая,
ночью из звериного следа
напилась водой ночной однажды я…
Страшной оказалась та вода…
 
 
Мне сестра ответила: – Родимая!
Не поправить нам людское зло.
Камень, камень, камень на груди моей.
Черной тиной очи занесло…
 
 
…Но опять кричу я, исступленная,
страх звериный в сердце не тая…
Вдруг спасет меня моя Аленушка,
совесть отчужденная моя?
 

1940

Колыбельная другу

 
Сосны чуть качаются —
мачты корабельные.
Бродит, озирается
песня колыбельная.
 
 
Во белых снежках,
в вяленых сапожках,
шубка пестрая,
ушки вострые:
слышит снега шепоток,
слышит сердца ропоток.
 
 
Бродит песенка в лесу,
держит лапки на весу.
В мягких варежках она,
в теплых, гарусных,
и шумит над ней сосна
черным парусом.
 
 
Вот подкралась песня к дому,
смотрит в комнату мою…
Хочешь, я тебе, большому,
хочешь, я тебе, чужому,
колыбельную спою?
 
 
Колыбельную…
Корабельную…
 
 
Тихо песенка войдет,
ласковая, строгая,
ушками поведет,
варежкой потрогает,
чтоб с отрадой ты вздохнул,
на руке моей уснул,
чтоб ни страшных снов,
чтоб не стало слов,
только снега шепоток,
только сердца бормоток…
 

1940

Европа. Война 1940 года

Илье Эренбургу

1

 
Забыли о свете
              вечерних окон,
задули теплый рыжий очаг,
как крысы, уходят
                 глубоко-глубоко
в недра земли и там молчат.
А над землею
            голодный скрежет
железных крыл,
             железных зубов
и визг пилы: не смолкая, режет
доски железные для гробов.
Но все слышнее,
              как плачут дети,
ширится ночь, растут пустыри,
и только вдали на востоке светит
узенькая полоска зари.
И силуэтом на той полоске
круглая, выгнутая земля,
хата, и тоненькая березка,
и меченосные стены Кремля.
 

1940

2

 
Я не видала высоких крыш,
черных от черных дождей.
Но знаю
       по смертной тоске своей,
как ты умирал, Париж.
 
 
Железный лязг и немая тишь,
и день похож на тюрьму.
Я знаю, как ты сдавался, Париж,
по бессилию моему.
 
 
Тоску не избудешь,
                 не заговоришь,
но все верней и верней
я знаю по ненависти своей,
как ты восстанешь, Париж!
 

1940

3

 
Быть может, близко сроки эти:
не рев сирен, не посвист бомб,
а  т и ш и н у  услышат дети
в бомбоубежище глухом.
И ночью, тихо, вереницей
из-под развалин выходя,
они сперва подставят лица
под струи щедрого дождя.
И, точно в первый день творенья,
горячим будет дождь ночной,
и восклубятся испаренья
над взрытою корой земной.
И будет ветер, ветер, ветер,
как дух, носиться над водой…
…Все перебиты. Только дети
спаслись под выжженной землей.
Они совсем не помнят года,
не знают – кто они и где.
Они, как птицы, ждут восхода
и, греясь, плещутся в воде.
А ночь тиха, тепло и сыро,
поток несет гряду костей…
Вот так настанет детство мира
и царство мудрое детей.
 

1940

4

 
Будет страшный миг —
будет тишина.
Шепот, а не крик:
«Кончилась война…»
 
 
Темно-красных рек
ропот в тишине.
И ряды калек
в розовой волне…
 

1940

5

 
Его найдут
          в долине плодородной,
где бурных трав
               прекрасно естество,
и удивятся силе благородной
и многослойной ржавчине его.
Его осмотрят
            с трепетным вниманьем,
поищут след – и не найдут
                         следа,
потом по смутным песням
                       и преданьям
определят:
          он создан для труда.
И вот отмоют
            ржавчины узоры,
бессмертной крови сгустки
                         на броне,
прицепят плуги,
              заведут моторы
и двинут по цветущей целине.
И древний танк,
              забыв о нашей ночи,
победным ревом
              сотрясая твердь,
потащит плуги,
             точно скот рабочий,
по тем полям, где нес
                     огонь и смерть.
 

1940

6

 
Мечи острим и готовим латы
затем, чтоб миру предстала Ты
необоримой, разящей,
                   крылатой,
в сиянье Возмездия и Мечты.
К тебе взывают сестры и жены,
толпа обезумевших матерей,
и дети,
      бродя в городах сожженных,
взывают к тебе:
               – Скорей, скорей!—
Они обугленные ручонки
тянут к тебе во тьме, в ночи…
Во имя
      счастливейшего ребенка
латы готовим, острим мечи.
Все шире ползут
               кровавые пятна,
в железном прахе земля,
                      в пыли…
Так будь же готова
                  на подвиг ратный
освобожденье всея земли!
 

1940

«Не знаю, не знаю,
живу – и не знаю…»

 
Не знаю, не знаю, живу – и не знаю,
когда же успею, когда запою
в средине лазурную, черную с края
заветную, лучшую песню мою.
 
 
Такую желанную всеми, такую
еще неизвестную спела бы я,
чтоб люди на землю упали, тоскуя,
а встали с земли – хорошея, смеясь.
 
 
О чем она будет? Не знаю, не знаю,
а знает об этом июньский прибой,
да чаек бездомных отважная стая,
да сердце, которое только с тобой.
 

Март 1941

«Я так боюсь,
что всех,
кого люблю…»

 
Я так боюсь, что всех, кого люблю,
    утрачу вновь…
Я так теперь лелею и коплю
    людей любовь.
 
 
И если кто смеется – не боюсь:
    настанут дни,
когда тревогу вещую мою
    поймут они.
 

Май 1941

НАЧАЛО

«Мы предчувствовали
полыханье…»

 
Мы предчувствовали полыханье
этого трагического дня.
Он пришел. Вот жизнь моя, дыханье.
Родина! Возьми их у меня!
 
 
Я и в этот день не позабыла
горьких лет гонения и зла,
но в слепящей вспышке поняла:
это не со мной – с Тобою было,
это Ты мужалась и ждала.
 
 
Нет, я ничего не позабыла!
Но была б мертва, осуждена —
встала бы на зов Твой из могилы,
все б мы встали, а не я одна.
 
 
Я люблю Тебя любовью новой,
горькой, всепрощающей, живой,
Родина моя в венце терновом,
с темной радугой над головой.
 
 
Он настал, наш час,
                   и  что  он  значит —
только нам с Тобою знать дано.
Я люблю Тебя – я   не   могу   иначе,
я и Ты – по-прежнему – одно.
 

Июнь 1941

Начало поэмы

 
…Всю ночь не разнимали руки,
всю ночь не спали мы с тобой:
я после долгой, злой разлуки
опять пришла к тебе – домой.
 
 
Мы говорили долго, жадно,
мы не стыдились слез отрадных,—
мы так крепились в дни ненастья…
Теперь душа светла, мудра,
и зрелое людское счастье,
как солнце, встретит нас с утра.
Теперь навек – ты веришь, веришь? —
любовь одна и жизнь одна…
…И вдруг стучит соседка в двери,
вошла и говорит:
                – Война! —
Война уже с рассвета длится.
Войне уже девятый час.
Уж враг за новою границей.
Уж сотни первых вдов у нас.
Войне идет девятый час.
И в вечность канул день вчерашний.
Ты говоришь:
            – Ну как? Не страшно?
– Нет… Ты идешь в военкомат? —
Еще ты муж, но больше – брат…
Ступай, родной…
                 И ты – солдат,
ты соотечественник мне,
и в этом – все.
Мы на войне.
 

1941

Первый день

…И да здравствует социа-

листическая революция во всем

мире!

Надпись на памятнике В. И. Ле-

нину около Финляндского вокзала

в Ленинграде. Это слова, сказан-

ные Лениным 16 апреля 1917 года.

 
…И вновь Литейный – зона
                          фронтовая.
Идут войска, идут – в который раз! —
туда, где Ленин, руку простирая,
на грозный подвиг призывает нас.
 
 
Они идут, колонна за колонной,
еще в гражданском, тащат узелки…
Невидимые красные знамена
сопровождают красные полки.
 
 
Так шли в Семнадцатом —
                       к тому ж вокзалу,
в предчувствии страданий и побед.
Так вновь идут.
               И блещет с пьедестала
неукротимый Ленинский завет.
 

22 июня 1941

В госпитале

 
Солдат метался: бред его терзал.
Горела грудь. До самого рассвета
он к женщинам семьи своей взывал,
он звал, тоскуя: – Мама, где ты, где ты? —
Искал ее, обшаривая тьму…
И юная дружинница склонилась
и крикнула – сквозь бред и смерть – ему:
– Я здесь, сынок! Я здесь, я рядом,
                                   милый!—
 
 
И он в склоненной мать свою узнал.
Он зашептал, одолевая муку:
– Ты здесь? Я рад. А где ж моя жена?
Пускай придет, на грудь положит руку.—
И снова наклоняется она,
исполненная правдой и любовью.
– Я здесь, – кричит, – я здесь, твоя жена,
у твоего родного изголовья.
Я здесь, жена твоя, сестра и мать.
Мы все с тобой, защитником отчизны.
 
 
Мы все пришли, чтобы тебя поднять,
вернуть себе, отечеству и жизни.—
Ты веришь, воин. Отступая, бред
сменяется отрадою покоя.
Ты будешь жить. Чужих и дальних нет,
покуда  сердце  женское  с  тобою.
 

Август 1941

Стихи о ленинградских
большевиках

 
Нет в стране такой далекой дали,
не найдешь такого уголка,
где бы не любили, где б не знали
ленинградского большевика.
 
 
В этом имени – осенний Смольный,
Балтика, «Аврора», Петроград.
Это имя той железной воли,
о которой гимном говорят.
 
 
В этом имени бессмертен Ленин
и прославлен город на века,
город, воспринявший облик гневный
ленинградского большевика.
 
 
Вот опять земля к сынам воззвала,
крикнула: – Вперед, большевики! —
Страдный путь к победе указала
Ленинским движением руки.
 
 
И, верны уставу, как присяге,
вышли первыми они на бой,
те же, те же смольнинские стяги
высоко подняв над головой.
 
 
Там они, где ближе гибель рыщет,
всюду, где угроза велика.
Не щадить себя – таков обычай
ленинградского большевика.
 
 
И идут, в огонь идут за ними,
все идут – от взрослых до ребят,
за безжалостными, за своими,
не щадящими самих себя.
 
 
Нет, земля, в неволю, в когти смерти
ты не будешь отдана, пока
бьется хоть единственное сердце
ленинградского большевика.
 

Сентябрь 1941

Песня о
ленинградской матери

Двадцатое августа 1941 года.

Ленинград объявлен в опасности.

 
Вставал рассвет балтийский
                          ясный,
когда воззвали рупора:
– Над нами грозная опасность.
Бери оружье, Ленинград! —
А у ворот была в дозоре
седая мать двоих бойцов,
и дрогнуло ее лицо,
и пробежал огонь во взоре.
Она сказала:
            – Слышу, маршал.
Ты обращаешься ко мне.
Уже на фронте сын мой старший,
и средний тоже на войне.
А младший сын со мною рядом,
ему семнадцать лет всего,
но на защиту Ленинграда
я отдаю теперь его.
Иди, мой младший, мой любимый,
зови с собой своих друзей.
Да не падет на дом родимый
бесчестье плена и плетей!
Нет, мы не встанем на колени!
Не опозорить, не попрать
тот город, где Владимир Ленин
учил терпеть и побеждать.
Нет, осиянный ратной славой,
великий город победит,
мстя за Париж, и за Варшаву,
и за твою судьбу, Мадрид.
 
 
…На бранный труд, на бой, на муки,
во имя права своего,
уходит сын, целуя руки,
благословившие его.
 
 
И, хищникам пророча горе,
гранаты трогая кольцо,—
у городских ворот в дозоре
седая мать троих бойцов.
 

20 августа 1941

Я говорю с тобой
под свист снарядов…

Август 1941 года. Немцы неистово рвутся к Ленинграду

Ленинградцы строят баррикады на улицах, готовясь, если понадобится, к уличным боям.

 
…Я говорю с тобой под свист снарядов,
угрюмым заревом озарена.
Я говорю с тобой из Ленинграда,
страна моя, печальная страна…
 
 
Кронштадтский злой, неукротимый ветер
в мое лицо закинутое бьет.
В бомбоубежищах уснули дети,
ночная стража встала у ворот.
 
 
Над Ленинградом – смертная угроза —
Бессонны ночи, тяжек день любой.
Но мы забыли, что такое слезы,
что называлось страхом и мольбой.
 
 
Я говорю: нас, граждан Ленинграда,
не поколеблет грохот канонад,
и если завтра будут баррикады —
мы не покинем наших баррикад.
 
 
И женщины с бойцами встанут рядом,
и дети нам патроны поднесут,
и надо всеми нами зацветут
старинные знамена Петрограда.
 
 
Руками сжав обугленное сердце,
такое обещание даю
я, горожанка, мать красноармейца,
погибшего под Стрельною в бою:
 
 
Мы будем драться с беззаветной силой,
мы одолеем бешеных зверей,
мы победим, клянусь тебе, Россия,
от имени российских матерей.
 

Август 1941

Из блокнота
сорок первого года

1

 
…Видим – опять надвигается ночь,
и этому не помочь:
ничем нельзя отвратить темноту,
прикрыть небесную высоту…
 

2

 
Я не дома, не города житель,
не живой и не мертвый – ничей:
я живу между двух перекрытий,
в груде сложенных кирпичей…
 

3

 
О, это явь – не чудится, не снится:
сирены вопль, и тихо – и тогда
одно мгновенье слышно – птицы, птицы
поют и свищут в городских садах.
 
 
Да, в тишине предбоевой, в печали,
так торжествуют хоры вешних птиц,
как будто б рады, что перекричали
огромный город, падающий ниц…
 

4

 
В бомбоубежище, в подвале,
нагие лампочки горят…
Быть может, нас сейчас завалит.
Кругом о бомбах говорят…
. . . . . . .
…Я никогда с такою силой,
как в эту осень, не жила.
Я никогда такой красивой,
такой влюбленной не была…
 

5

 
Да, я солгу, да, я тебе скажу:
– Не знаю, что случилося со мной,
но так легко я по земле хожу,
как не ходила долго и давно.
И так мила мне вся земная твердь,
так песнь моя чиста и высока…
Не потому ль, что в город входит смерть,
а новая любовь недалека?..
 

6

 
…Сидят на корточках и дремлют
под арками домов чужих.
Разрывам бомб почти не внемлют,
не слышат, как земля дрожит.
Ни дум, ни жалоб, ни желаний…
Одно стремление – уснуть,
к чужому городскому камню
щекой горящею прильнуть…
 

Сентябрь 1941

Сестре

Первые бомбардировки Ленинграда, первые артиллерийские снаряды на его улицах.

Фашисты рвутся к городу.

Ежедневно Ленинград говорит со страной по радио.

 
Машенька, сестра моя, москвичка!
Ленинградцы говорят с тобой.
На военной грозной перекличке
слышишь ли далекий голос мой?
Знаю – слышишь.   Знаю – всем  знакомым
ты сегодня хвастаешь с утра:
– Нынче из отеческого дома
говорила старшая сестра.—
…Старый дом  на  Палевском, за  Невской,
низенький зеленый палисад.
Машенька, ведь это – наше детство,
школа, елка, пионеротряд —
Вечер, клены, мандолины струны
с соловьем заставским вперебой.
Машенька, ведь это наша юность,
комсомол и первая любовь.
А дворцы и фабрики заставы?
Труд в цехах неделями подряд?
Машенька, ведь это наша слава,
наша жизнь и сердце – Ленинград.
Машенька, теперь в него стреляют,
прямо в город, прямо в нашу жизнь,
пленом и позором угрожают,
кандалы готовят и ножи.
Но, жестоко душу напрягая,
смертно ненавидя и скорбя,
я со всеми вместе присягаю
и даю присягу за тебя.
Присягаю ленинградским ранам,
первым разоренным очагам:
не сломлюсь, не дрогну, не устану,
ни крупицы не прощу врагам.
Нет. По жизни и по Ленинграду
полчища фашистов не пройдут.
В низеньком зеленом палисаде
лучше мертвой наземь упаду.
Но не мы – они найдут могилу.
Машенька, мы встретимся с тобой.
Мы пройдемся по заставе милой,
по зеленой, синей, голубой.
Мы пройдемся улицею длинной,
вспомним эти горестные дни,
и услышим говор мандолины,
и увидим мирные огни.
Расскажи ж друзьям своим в столице:
– Стоек и бесстрашен Ленинград.
Он не дрогнет, он не покорится,—
так сказала старшая сестра.
 

12 сентября 1941

«Я говорю, держа
на сердце руку…»

 
Я говорю, держа на сердце руку.
Так на присяге, может быть, стоят.
Я говорю с тобой перед разлукой,
страна моя, прекрасная моя.
 
 
Прозрачное, правдивейшее слово
ложится на безмолвные листы.
Как в юности, молюсь тебе сурово
и знаю: свет и радость – это ты.
 
 
Я до сих пор была твоим сознаньем.
Я от тебя не скрыла ничего.
Я разделила все твои страданья,
как раньше разделяла торжество.
 
 
…Но ничего уже не страшно боле:
сквозь бред и смерть сияет предо мной
твое ржаное дремлющее поле,
ущербной озаренное луной.
 
 
Еще я лес твой вижу
                   и на камне,
над безымянной речкою лесной,
заботливыми свернутый руками
немудрый черпачок берестяной.
 
 
Как знак добра и мирного общенья,
лежит черпак на камне у реки,
а вечер тих,
неслышно струй теченье
и на траве мерцают светляки…
 
 
О, что мой страх,
                 что смерти неизбежность,
испепеляющий душевный зной
перед тобой – незыблемой, безбрежной,
перед твоей вечерней тишиной?
 
 
Умру, – а ты останешься, как раньше,
и не изменятся твои черты.
Над каждою твоею черной раной
лазоревые вырастут цветы.
 
 
И к дому ковыляющий калека
над безымянной речкою лесной
опять сплетет черпак берестяной
с любовной думою о человеке…
 

Сентябрь 1941