Текст книги "Голос блокадного Ленинграда"

Автор книги: Ольга Берггольц

" Должно быть, молодости хватает, "

 
Должно быть, молодости хватает,
душа, наверно, еще легка —
если внезапная наступает
на жажду похожая тоска,
когда становится небо чище,
и тонкая зелень мерцает везде,
и ты пристанища не отыщешь
в любимом городе, полном людей,—
тоска о любви, еще не бывшей,
о не свершенных еще делах,
о друзьях неизвестных, неприходивших,
которых задумала и ждала…
 

1935

Песня дочери

 
Рыженькую и смешную
дочь баюкая свою,
я дремливую, ночную
колыбельную спою.
 
 
С парашютной ближней вышки
опустился наземь сон,
под окошками колышет
голубой небесный зонт.
 
 
Разгорелись в небе звезды,
лучики во все концы;
соколята бредят в гнездах,
а в скворечниках скворцы.
 
 
Звездной ночью, птичьей ночью
потихоньку брежу я:
– Кем ты будешь, дочка, дочка,
рыженькая ты моя?
 
 
Будешь ты парашютисткой,
соколенком пролетать:
небо – низко, звезды – близко,
до зари рукой подать.
 
 
Над зеленым круглым миром
распахнется белый шелк,
скажет маршал Ворошилов:
– Вот спасибо, хорошо!
 
 
Старый маршал Ворошилов
скажет: – Ладно, будем знать:
в главный бой тебя решил я
старшим соколом послать.
 
 
И придешь ты очень гордой,
крикнешь: – Мама, погляди!
Золотой красивый орден,
точно солнце, на груди…
 
 
Сокол мой, парашютистка,
спи…
      не хнычь…
                 время спать…
Небо низко,
звезды близко,
до зари рукой подать…
 

Март 1936

Детское Село

Два стихотворения
дочери

1

 
Сама я тебя отпустила,
сама угадала конец,
мой ласковый, рыженький, милый,
мой первый, мой лучший птенец…
 
 
Как дико пустует жилище,
как стынут объятья мои:
разжатые руки не сыщут
веселых ручонок твоих.
 
 
Они ль хлопотали, они ли,
теплом озарив бытие,
играли, и в ладушки били,
и сердце держали мое?
 
 
Зачем я тебя отпустила,
зачем угадала конец,
мой ласковый, рыженький, милый,
мой первый, мой лучший птенец?
 

2

 
На Сиверской, на станции сосновой,
какой мы страшный месяц провели,
не вспоминая, не обмолвясь словом
о холмике из дерна и земли.
Мы обживались, будто новоселы,
всему учились заново подряд
на Сиверской, на станции веселой,
в краю пилотов, дюн и октябрят.
А по кустам играли в прятки дети,
парашютисты прыгали с небес,
фанфары ликовали на рассвете,
грибным дождем затягивало лес,
и кто-то маленький, не уставая,
кричал в соседнем молодом саду
баском, в ладошки: – Майя, Майя!
                        Майя!..—
И отзывалась девочка: – Иду…
 

1936

Предчувствие

 
Нет, я не знаю, как придется
тебя на битву провожать,
как вдруг дыханье оборвется,
как за конем твоим бежать…
И где придется нам проститься,
где мы расстанемся с тобой:
на перепутье в поле чистом
иль у заставы городской?
Сигнал ли огненный взовьется,
иль просто скажет командир:
– Пора, пускай жена вернется.
Пора, простись и уходи…—
Но в ту минуту сердце станет
простым и чистым, как стекло.
И в очи Родина заглянет
спокойно, строго и светло.
И в ней, готовой к муке боя,
как никогда, почуем вновь
нас окрылявшую обоих
единую свою любовь.
И снова станет сердце чистым,
разлука страшная легка…
И разгласит труба горниста
победу твоего полка.
 

1936

" Ты у жизни мною добыт, "

 
Ты у жизни мною добыт,
словно искра из кремня,
чтобы не расстаться, чтобы
ты всегда любил меня.
Ты прости, что я такая,
что который год подряд
то влюбляюсь, то скитаюсь,
только люди говорят…
 
 
Друг мой верный, в час тревоги,
в час раздумья о судьбе
все пути мои дороги
приведут меня к тебе,
    все пути мои дороги
    на твоем сошлись пороге…
 
 
Я ж сильней всего скучаю,
коль в глазах твоих порой,
ласковый, не замечаю
искры темно-золотой,
дорогой усмешки той —
искры темно-золотой.
 
 
Не ее ли я искала,
в очи каждому взглянув,
не ее ли высекала
в ту холодную весну…
 

1936

Обещание

 
Вот я выбирала для разлуки
самые печальные слова.
На прощанье многим жала руки,
с горя ни мертва и ни жива.
 
 
Только о тебе еще не спела,
об единственном в моей судьбе:
я словам глухим и неумелым
не доверю песню о тебе.
 
 
Потому что всю большую дружбу,
всю любовь прекрасную твою
в верности, любви и дружбе мужа,
Родина, все время узнаю.
 
 
Все твои упреки и тревоги,
всю заботу сердца твоего…
Даже облик твой, родной и строгий,
неразлучен с обликом его.
 
 
Осеняет шлем литые брови,
Млечный Путь струится по штыку…
Кто еще любимей и суровей,
чем красноармеец начеку?
 
 
Для кого ж еще вернее слово
и прекрасней песня – для кого?
Сорок раз спою для прочих снова
и единожды – для одного.
 
 
Но с такою гордостью и силой,
чтобы каждый вздрогнул: красота!
Чтоб дыханье мне перехватила
вещая, как счастье, немота…
 

1936

" Синеглазый мальчик, синеглазый, "

 
Синеглазый мальчик, синеглазый,
ни о чем не спрашивай пока.
У меня угрюмые рассказы,
песенка – чернее уголька.
 
 
А душа – как свечка восковая:
пламенея, тает – не помочь.
Ведь ее, ничем не прикрывая,
я несу сквозь ледяную ночь.
 
 
Свищет ветер, хлопьями разлуки
мой бездомный путь оледенив.
Мечется и обжигает руки
маленький огонь свечи-души.
 
 
Сколько лет друзья корят за это,
свой убогий светик обложив
малыми кульками из газеты,
матовыми стеклышками лжи.
 
 
Синеглазый, ты меня не слушай,
ты один совет запомни мой:
ты неси сквозь мрак и ветер душу,
не прикрыв ни песней, ни рукой.
 

1936

" Все пою чужие песни "

 
Все пою чужие песни
о чужой любви-разлуке.
О своей – неинтересно,
только больше станет скуки.
 
 
Все прислушиваюсь к этим
песням, сложенным другими,
значит, не одна на свете
я с печалями своими?
 
 
Милые мои, хорошие,
неизвестные друзья,
значит, все вы были брошены
иль не найдены, как я?
 
 
Значит, минет? Значит, сбудется!
Значит, песня обо мне
никогда не позабудется
в нашей дружной стороне?
 

1936

" Я уеду, я уеду "

 
Я уеду, я уеду
по открытию воды!..
Не ищи меня по следу —
смоет беглые следы.
А за мною для начала
все мосты поразведут
и на пристанях-вокзалах
даже справок не дадут.
 
 
…Вспоминай мой легкий голос
голос песенки простой,
мой послушный мягкий волос
масти светло-золотой…
 
 
Но не спрашивай прохожих
о приметах – не поймут:
новой стану, непохожей,
не известной никому.
И когда вернусь иная,
возмужалой и простой.
поклонюсь – и не узнаешь,
кто здоровался с тобой.
Но внезапно затоскуешь,
спросишь, руку не отняв:
– Ты не знаешь ли такую,
разлюбившую меня?
– Да, – отвечу, – я встречала
эту женщину в пути.
Как она тогда скучала —
места не могла найти…
Не давала мне покою,
что-то путала, плела…
Чуждой власти над собою
эта женщина ждала.
Я давно рассталась с нею,
я жила совсем одна,
я судить ее не смею
и не знаю, где она.
 

1936

Послесловие

 
О, сколько раз меня смущали,
друзей тревожили моих
слова разлуки и печали,
невнятно сложенные в стих.
 
 
Ну что в них? Дальняя дорога,
зеленые огни земли,
усмешка, грустная немного,
рука, махнувшая вдали…
 
 
Но я дышу одним дыханьем
с людьми любимейшей страны.
Все помыслы, дела, желанья
тобою, Родина, сильны…
 
 
И, может быть, потомок дальний
услышит явственней всего
биенье сердца твоего
в невнятной песенке прощальной.
 

1937

Романс

 
Брожу по городу и ною
безвестной песенки напев…
Вот здесь простились мы с тобою,
здесь оглянулись, не стерпев.
 
 
Здесь оглянулись, оступились,
почуяв веянье беды.
А город полн цветочной пыли,
и нежных листьев, и воды.
 
 
Я все отдам – пускай смеются,
пускай расплата нелегка —
за то, чтоб снова оглянуться
на уходящего дружка!
 

1937

Приятелям

 
Мы прощаемся, мы наготове,
мы разъедемся кто куда.
Нет, не вспомнит на добром слове
обо мне никто, никогда.
 
 
Сколько раз посмеетесь, сколько
оклевещете, не ценя,
за веселую скороговорку,
за упрямство мое меня?
 
 
Не потрафила, – что ж, простите,
обращаюсь сразу ко всем.
Что ж, попробуйте разлюбите,
позабудьте меня совсем.
 
 
Я исхода не предрекаю,
я не жалуюсь, не горжусь…
Я ведь знаю, что я – такая,
одному в подруги гожусь.
 
 
Он один меня не осудит,
как любой и лучший из вас,
на мгновение не забудет,
под угрозами не предаст.
 
 
…И когда зарастут дорожки,
где ходила с вами вдвоем,
я-то вспомню вас на хорошем,
на певучем слове своем.
 
 
Я-то знаю, кто вы такие,—
бережете сердца свои…
Дорогие мои, дорогие,
ненадежные вы мои…
 

1937

Стихи об
испанских детях

 
Ночь, и смерть, и духота…
И к морю
ты бежишь с ребенком на руках.
Торопись, сестра моя по горю,
пристань долгожданная близка.
 
 
Там стоит корабль моей отчизны,
он тебя нетерпеливо ждет,
он пришел сюда во имя жизни,
он детей испанских увезет.
 
 
Рев сирен…
Проклятый, чернокрылый
самолет опять кружит, опять…
Дымной шалью запахнула, скрыла,
жадно сына обнимает мать.
 
 
О сестра, спеши скорее к молу!
Как мне памятна такая ж ночь.
До зари со смертью я боролась
и не унесла от смерти дочь…
 
 
Дорогая, не страшись разлуки.
Слышишь ли, из дома своего
я к тебе протягиваю руки,
чтоб принять ребенка твоего.
 
 
Как и ты, согреть его сумею,
никакому горю не отдам,
бережно в душе его взлелею
ненависть великую к врагам.
 

 
Не стыдясь ни счастья, ни печали,
не скрывая радости своей —
так детей испанских мы встречали,
неродных, обиженных детей.
 
 
Вот они – смуглы, разноголосы,
на иной рожденные земле,
черноглазы и черноволосы,—
точно ласточки на корабле…
 
 
И звезда, звезда вела навстречу
к кораблям, над городом блестя,
и казалось всем, что в этот вечер
в каждом доме родилось дитя.
 

 
Новый сын мой, отдыхай,—
за окошком тихий вечер.
К новой маме привыкай,
к незнакомой русской речи.
Если слышишь ты полет,
не пугайся звуков грозных:
это мирный самолет,
наш, хороший, краснозвездный.
Новый сын мой, привыкай
радоваться вместе с нами,
но смотри не забывай
о своей испанской маме.
Мама с сестрами в бою
в этот вечер наступает.
Мама родину твою
для тебя освобождает.
А когда к своей родне
ты вернешься, к победившей,
не забудь и обо мне,
горестно тебя любившей.
Перелетный птенчик мой,
ты своей советской маме
длинное пришли письмо
с полурусскими словами.
 

1937

Воспоминание

 
Точно детство вернулось и – в школу.
Завтрак, валенки, воробьи…
Это первый снег. Это первый холод
губы стягивает мои.
 
 
Ты – как вестник, как гость издалека,
из долин, где не помнят меня.
Чье там детство?
Чьи парты, снежки, уроки,
окна в елочках и огнях?
 
 
А застава? Баюканье ночью?
Петухи и луна на дворе?
Точно первый снег —
                   первый шаг у дочки,
удивительный, в октябре.
 
 
Точно кто-то окликнул знакомым
тайным прозвищем. Точно друг,
проходя, торопясь,
                  мимоходом припомнил
и в окно мое стукнул вдруг.
 
 
Точно кто-то взглянул с укоризной,
и безродный чистый родник
стукнул в сердце, возжаждал жизни,
ждет, чтоб песней к нему приник…
 
 
Что же, друг мой, перезимуем,
перетерпим, перегорим…
 

1937

" Так еще ни разу – не забыла – "

 
Так еще ни разу – не забыла —
не клонилась книзу голова…
Где же вы, которые любили,
говорили разные слова?
 
 
Что? Теперь невесело со мною?
Я не успокою, не спою…
Я сама гляжу, кто б успокоил
непомерную тоску мою…
 
 
Разве я вымаливала клятвы,
разве вам подсказывала их?
Где же вы? Должно быть, на попятном
верные товарищи мои…
 
 
Вспоминаете ль по крайней мере
все, что обещали мне тогда,
все, чему меня просили верить,
умоляли помнить навсегда?
 

1937

Память

 
Всей земною горечью и болью
навсегда во мне останься жить;
не забуду, не скажу – довольно,
не устану бережно любить.
 
 
В мире, счастьем, как росой, омытом,
буду щедрой, любящей, простой —
если ты не будешь позабыта,
если ты останешься со мной.
 

1937

" Любовные песни, разлучные "

 
Любовные песни, разлучные
отпела, поди, сполна.
Девчоночки их заучивали,
многие, не одна.
 
 
Девчоночки наши русские,
радуясь и любя,
моими песнями грустными
выплакивали себя.
 
 
Услышав счастливый голос их,
не выдержу – улыбнусь.
На милую, милую молодость
не выдержу – оглянусь.
 
 
Ау, дорогая, лучшая,
румянец, июнь, весна!
И песней моей разлучною
откликнется мне она…
 

1937

Али Алмазову

 
…Где ты, друг мой?
                    Прошло семилетие
с той разлуки, с последней той…
Ты живешь ли на белом свете?
Ты лежишь ли в земле сырой?
 
 
Пусть хоть это стихотворение,
словно голубь, к тебе дойдет,
в запылившемся оперении
прямо в руки твои упадет.
Пусть о сердце крылом ударится
одному понятная речь…
Время дни считать,
время стариться,
время близких своих беречь…
 

1937

 
Была на родине твоей —
и не нашла тебя.
– Здесь друга нет, – сказал ручей,
волнуясь и скорбя.
 
 
– Здесь друга нет,—
                   твердили мне
тропинки и луга.
– Здесь друга нет,—
                   сверкнули мне
нагорные снега.
 
 
На самый край вершин пришла
и, стоя на краю,
Я громко друга позвала,
как молодость мою.
 
 
И эхо голосом чужим
мне крикнуло в ответ,
усталым голосом моим:
– Увы! Здесь друга нет.
 
 
И я вернулася назад,
молчал безлюдный путь.
Не озарила глаз слеза,
и не могу вздохнуть.
 
 
И не пойму я много дней,
тоскуя и любя:
зачем на родине твоей
я не нашла тебя?
 

1938

" Ты в пустыню меня послала, – "

 
Ты в пустыню меня послала,—
никаких путей впереди.
Ты оставила и сказала:
– Проверяю тебя. Иди.
 
 
Что ж, – я шла… Я шла как умела.
Было страшно и горько, – прости!
Оборвалась и обгорела,
истомилась к концу пути.
 
 
Я не знала, зачем Ты это
испытание мне дала.
Я не спрашивала ответа:
задыхалась, мужала, шла.
 
 
Вот стою пред Тобою снова,—
прямо в сердце мое гляди.
Повтори дорогое слово:
– Доверяю тебе. Иди.
 

Июнь 1938

Испытание

 
…И снова хватит сил
увидеть и узнать,
как все, что ты любил,
начнет тебя терзать.
И оборотнем вдруг
предстанет пред тобой
и оклевещет друг,
и оттолкнет другой.
И станут искушать,
прикажут: «Отрекись!» —
и скорчится душа
от страха и тоски.
И снова хватит сил
одно твердить в ответ:
– Ото всего, чем жил,
не отрекаюсь, нет! —
И снова хватит сил,
запомнив эти дни,
всему, что ты любил,
кричать: – Вернись! Верни…
 

Декабрь 1938

Листопад

Осенью в Москве на бульварах

вывешивают дощечки с надписью:

«Осторожно, листопад!»

В.Л.

 
Осень, осень! Над Москвою
журавли, туман и дым.
Златосумрачной листвою
загораются сады,
и дощечки на бульварах
всем прохожим говорят,
одиночкам или парам:
«Осторожно, листопад!»
 
 
О, как сердцу одиноко
в переулочке чужом!
Вечер бродит мимо окон,
вздрагивая под дождем.
Для кого же здесь одна я,
кто мне дорог, кто мне рад?
Почему припоминаю:
«Осторожно, листопад!»?
 
 
Ничего не нужно было,—
значит, нечего терять:
даже близким, даже милым,
даже другом не назвать.
Почему же мне тоскливо,
что прощаемся навек,
невеселый, несчастливый,
одинокий человек?
 
 
Что усмешки, что небрежность?
Перетерпишь, переждешь…
Нет, всего страшнее нежность
на прощание, как дождь.
Темный ливень, теплый ливень,
весь – сверкание и дрожь!
Будь веселым, будь счастливым
на прощание, как дождь.
 
 
…Я одна пойду к вокзалу,
провожатым откажу.
Я не все тебе сказала,
но теперь уж не скажу.
Переулок полон ночью,
а дощечки говорят
проходящим одиночкам:
«Осторожно, листопад!»…
 

1938

Тост

 
Летит новогодняя вьюга,
сверкая, колдуя, трубя.
Прибор запоздавшему другу
поставим на стол у себя.
 
 
И рядом, наполнив до края,
веселую чашу вина,
чтоб, в искрах и звездах играя,
была наготове она.
 
 
Быть может, в промерзшие двери
наш друг постучится сейчас
и скажет: – За ваше доверье! —
и чашу осушит за нас.
 
 
Так выше бокал новогодний!
Наш первый поднимем смелей
за всех, кто не с нами сегодня,
за всех запоздавших друзей.
 

1939

" Мне старое снилось жилище, "

Сестре

 
Мне старое снилось жилище,
где раннее детство прошло,
где сердце, как прежде, отыщет
приют, и любовь, и тепло.
 
 
Мне снилось, что святки, что елка,
что громко смеется сестра,
что искрятся нежно и колко
румяные окна с утра.
 
 
А вечером дарят подарки,
и сказками пахнет хвоя,
и звезд золотые огарки
над самою крышей стоят.
 
 
…Я знаю – убогим и ветхим
становится старый наш дом;
нагие унылые ветки
стучат за померкшим окном.
 
 
А в комнате с мебелью старой,
в обиде и тесноте,
живет одинокий, усталый,
покинутый нами отец…
 
 
Зачем же, зачем же мне снится
страна отгоревшей любви?
Мария, подруга, сестрица,
окликни меня, позови…
 

Март 1939

" На асфальт расплавленный похожа "

 
На асфальт расплавленный похожа
память ненасытная моя:
я запоминаю всех прохожих,
каждое движенье бытия…
След колес, железных и зубчатых,—
ржавый след обиды и тоски.
Рядом птичий милый отпечаток —
дочери погибшей башмачки.
Здесь друзья чредою проходили.
Всех запоминала – для чего?
Ведь они меня давно забыли,
больше не увижу никого.
Вот один прошел совсем по краю.
Укоризны след его темней.
Где-то он теперь живет? Не знаю.
Может, только в памяти моей.
В наказание такую память
мне судьба-насмешница дала,
чтоб томило долгими годами
то, что сердцем выжжено дотла.
Лучше б мне беспамятство, чем память,
как асфальт расплавленный, как путь,—
вечный путь под самыми стопами:
не сойти с него, не повернуть…
 

Октябрь 1939

" Перешагнув порог высокий, "

 
Перешагнув порог высокий,
остановилась у ворот.
Июльский вечер светлоокий
спускался медленно с высот.
И невский ветер, милый, зримый,
летел с мостов гремя, смеясь…
…Но столько раз мне это снилось,
что не обрадовалась я.
Я не упала тут же рядом
в слезах отважных и живых,—
лишь обвела усталым взглядом
унылый камень мостовых.
 
 
О, грозный вечер возвращенья,
когда, спаленная дотла,
душа моя не приняла
ни мира, ни освобожденья…
 

1939

Родине

1

 
Все, что пошлешь: нежданную беду,
свирепый искус, пламенное счастье,—
все вынесу и через все пройду.
Но не лишай доверья и участья.
 
 
Как будто вновь забьют тогда окно
щитом железным, сумрачным
                         и ржавым…
 
 
Вдруг в этом отчуждении неправом
наступит смерть – вдруг станет
                              в с е  р а в н о.
 

Октябрь 1939

2

 
Не искушай доверья моего.
Я сквозь темницу пронесла его.
Сквозь жалкое предательство друзей.
Сквозь смерть моих возлюбленных детей.
Ни помыслом, ни делом не солгу.
Не искушай, – я больше не могу…
 

1939

3

 
Изранила и душу опалила,
лишила сна, почти свела с ума…
Не отнимай хоть песенную силу,
не отнимай, – раскаешься сама!
 
 
Не отнимай, чтоб горестный и славный
твой путь воспеть.
                  Чтоб хоть в немой строке
мне говорить с тобой, как равной
                                с  равной,—
на вольном и жестоком языке!
 

Осень 1939

" Пахнет соснами, гарью, тленьем. "

 
Пахнет соснами, гарью, тленьем.
Рядом бьется родник – лови!
Это запах освобожденья,
облик вечной нашей любви.
 
 
Не считаем ни дней, ни сроков.
Не гадаем, что впереди…
Трезвый, яростный и жестокий
полдень жизни – не отходи!
 

1939

Маргарите Коршуновой

 
Когда испытание злое
сомкнулось на жизни кольцом,
мне встретилась женщина-воин
с упрямым и скорбным лицом.
 
 
Не слава ее овевала,
но гнев, клевета и печаль.
И снят был ремень, и отняли
ее боевую медаль.
 
 
Была в ней такая суровость,
и нежность, и простота,
что сердце согрела мне снова
бессмертная наша мечта.
 
 
Никто никогда не узнает,
о чем говорили мы с ней.
Но видеть хочу, умирая,
ее у постели моей.
 
 
Пусть в очи померкшие глянет,
сурова, нежна и проста.
Пусть Ангелом Смерти предстанет
бессмертная наша Мечта.
 

1939

" Придешь, как приходят слепые: "

 
Придешь, как приходят слепые:
на ощупь стукнешь, слегка.
Лицо потемнело от пыли,
впадины
       на висках.
 
 
Сама я открою двери
и крикну, смиряя дрожь:
– Я верю тебе, я верю!
Я знала, что ты придешь!
 

1939

Наш дом

…Сквозь дикий рай

твоей земли родной

А. Пушкин

I

 
О, бесприютные рассветы
в степных колхозах незнакомых!
Проснешься утром – кто ты? где ты?
Как будто дома – и не дома…
…Блуждали полночью в пустыне,
тропинку щупая огнями.
Нас было четверо в машине,
и караван столкнулся с нами.
Он в темноте возник внезапно.
Вожак в коротком разговоре
сказал, что путь – на юго-запад,
везут поклажу – новый город.
Он не рожден еще. Но имя
его известно. Он далеко.
Путями жгучими, глухими
они идут к нему с востока.
И в плоских ящиках с соломой
стекло поблескивало, гвозди…
Мы будем в городе как дома,
его хозяева и гости.
В том самом городе, который
еще в мечте, еще в дороге,
и мы узнаем этот город
по сердца радостной тревоге.
Мы вспомним ночь, пески, круженье
под небом грозным и весомым
и утреннее пробужденье
в степном колхозе незнакомом.
 

II

 
О, сонное мычанье стада,
акаций лепет, шум потока!
О, неги полная прохлада,
младенческий огонь востока!
Поет арба, картавит гравий,
топочет мирно гурт овечий,
ковыль, росой повит, играет
на плоскогорьях Семиречья.
…Да, бытие совсем иное!
Да, ты влечешь меня всегда
необозримой новизною
людей, обычаев, труда.
Так я бездомница? Бродяга?
Листка дубового бедней?
Нет, к неизведанному тяга
всего правдивей и сильней.
Нет, жажда вновь и вновь сначала
мучительную жизнь начать —
мое бесстрашье означает.
Оно – бессмертия печать…
 

III

 
И вновь дорога нежилая
дымит и вьется предо мной.
Шофер, уныло напевая,
качает буйной головой.
Ну что ж, споем, товарищ, вместе.
Печаль друзей поет во мне.
А ты тоскуешь о невесте,
живущей в дальней стороне.
За восемь тысяч километров,
в России, в тихом городке,
она стоит под вешним ветром
в цветном платочке, налегке.
Она стоит, глотая слезы,
ромашку щиплет наугад.
Над нею русские березы
в сережках розовых шумят…
Ну, пой еще. Еще страшнее
терзайся приступом тоски…
Давно ведь меж тобой и ею
легли разлучные пески.
Пески горючие, а горы
стоячие, а рек не счесть,
и самолет домчит не скоро
твою – загаданную – весть.
Ну, пой, ну, плачь. Мы песню эту
осушим вместе до конца
за то, о чем еще не спето,—
за наши горькие сердца.
 

IV

 
И снова ночь…
Молчит пустыня,
библейский мрак плывет кругом.
Нависло небо. Воздух стынет.
Тушканчики стоят торчком.
Стоят, как столпнички. Порою
блеснут звериные глаза
зеленой искоркой суровой,
и робко вздрогнут тормоза.
Кто тихо гонится за нами?
Чья тень мелькнула вдалеке?
Кто пролетел, свистя крылами,
и крикнул в страхе и тоске?
И вдруг негаданно-нежданно
возникло здание… Вошли.
Прими под крылья, кров желанный,
усталых путников земли.
Но где же мы? В дощатой зале
мерцает лампы свет убогий…
Друзья мои, мы на вокзале
еще неведомой дороги.
Уже бобыль, джерши-начальник,
без удивленья встретил нас,
нам жестяной выносит чайник
и начинает плавный сказ.
И вот уже родной, знакомый
легенды воздух нас объял.
Мы у себя. Мы дома, дома.
Мы произносим: «Наш вокзал».
Дрема томит… Колдует повесть…
Шуршит на станции ковыль…
Мы спим… А утром встретим поезд,
неописуемый как быль.
Он мчит с оранжевым султаном,
в пару, в росе, неукротим,
и разноцветные барханы
летят, как всадники, за ним.
 

V

 
Какой сентябрь! Туман и трепет,
багрец и бронза – Ленинград!
А те пути, рассветы, степи —
семь лет, семь лет тому назад.
Как, только семь? Увы, как много!
Не удержать, не возвратить
ту ночь, ту юность, ту дорогу,
а только в памяти хранить,
где караван, звездой ведомый,
к младенцу городу идет
и в плоских ящиках с соломой
стекло прозрачное несет.
Где не было границ доверью
себе, природе и друзьям,
где ты легендою, поверьем
невольно становился сам.
…Так есть уже воспоминанья
у поколенья моего?
Свои обычаи, преданья,
особый облик у него?
Строители и пилигримы,
мы не забудем ни о чем:
по всем путям, трудясь, прошли мы,
везде отыскивали дом.
Он был необжитой, просторный…
Вот отеплили мы его
всей молодостью, всем упорным
гореньем сердца своего.
А мы – как прежде, мы бродяги!
Мы сердцем поняли с тех дней,
что к неизведанному тяга
всего правдивей и сильней.
И в возмужалом постоянстве,
одной мечте верны всегда,
мы, как и прежде, жаждем странствий,
дорог, открытых для труда.
О, бесприютные рассветы!
Все ново, дико, незнакомо…
Проснешься утром – кто ты? где ты?
Ты – на земле. Ты дома. Дома.
 

1939