Текст книги "Елизавета Тюдор"

Автор книги: Ольга Дмитриева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

Не менее удивительно, что обе противоборствующие стороны остались в совершеннейшем восхищении от государыни, полагая, что она сделала в их интересах все, что было в ее силах.

Вот два мнения о ней, высказанные в течение одного и того же месяца во время заседания парламента: «У нас мудрая и набожная королева, и она благосклонна и… расположена к нам… Эта женщина превосходная и прекрасная в деле истинной религии»; «Мы можем быть уверены, что в лице Ее Величества мы имеем самую скромную, равно как добродетельную и богоугодную государыню для того, чтобы управлять нами, как это всегда было у английского народа в этом королевстве». Первое принадлежит епископу Скотту, католику. Второе – протестанту, впоследствии епископу Джевилу.

Она действительно была превосходна. И католики и протестанты чего-то лишились в этой тяжелой парламентской схватке. Лишь королева осталась в выигрыше.

Амазонка в парламенте

Государственные мужи, собравшиеся в первом парламенте Елизаветы – католики и протестанты, убеленные сединами прелаты, вельможные лорды, провинциальные джентльмены, городские старшины, старые и молодые, – все они свято верили в естественный порядок вещей. Согласно этому порядку, их молодая королева в скором времени должна была избрать себе достойного супруга среди иностранных государей или собственных подданных и, произведя на свет законного наследника, обеспечить стабильность правящей династии. Парламентариев заботило лишь одно – это должно было случиться как можно скорее, дабы заткнуть рты католикам с их иностранными претендентами на английский престол и не провоцировать внутренние распри. Твердая линия наследования, закрепляющая окончательно успех Реформации, – единственное, чего недоставало Англии, чтобы ее народ мог спать спокойно. Примерно такие соображения депутаты изложили Елизавете в своей верноподданнической петиции. Им и в голову не приходило, что королева может иметь иную точку зрения на этот счет и что сфера, в которую они вторгаются со своими рекомендациями, крайне деликатна.

Елизавета пришла в раздражение из-за этой попытки полутора сотен мужчин публично указать ей, каково ее предназначение, но сдержалась. 10 февраля она дала свой официальный ответ на петицию «общин ее королевства» – дивный образчик ее политической риторики, крайне неопределенной и настолько запутанной, что менее опытным депутатам могло показаться, будто им пообещали, что последуют их совету. Но более умудренные и имеющие уши услышали в речи королевы нечто такое, что было за пределами их понимания, – кажется, эта молодая женщина всерьез намеревается остаться девственницей?

Что же именно она сказала? «Я приношу вам мою сердечную благодарность за рвение и полную любви заботу, которую вы, как мне кажется, проявляете ко мне и к вашей стране». Депутаты одобрительно кивают. «Я могу сказать вам, что с тех пор как я впервые задумалась, что рождена, чтобы служить всемогущему Господу, я избираю тот образ жизни, который до сих пор вела и который, уверяю вас, до сих пор более всего удовлетворял меня. Полагаю, он был наиболее приемлем и для Господа». Небольшое замешательство среди слушателей: разумеется, безбрачие – дело богоугодное, но королева не должна уподобляться монахине, ей следует задуматься о благе нации. Елизавета тем временем уже перечисляла все те доводы, которые обычно приводились в пользу ее замужества: еще большая честь и высокое положение в случае брака с могущественным иностранным государем, возможность упрочить свои позиции, отразить опасность со стороны врагов и даже избежать смерти – «а опасностей и смертей она видела немало». Но, продолжала королева, «если бы что-либо из этих соображений могло разубедить меня или отвратить от этого образа жизни, я не оставалась бы в том положении, в котором вы видите меня теперь». «Она еще так молода и неопытна, – покачивали седыми головами советники и прелаты, – но Господь пошлет ей доброго мужа, и она выбросит из головы весь этот бред». Как будто отвечая им, королева продолжала: «И хотя я всегда была постоянна в этом выборе (впрочем, кому-то может показаться, что моя молодость и эти слова едва ли согласуются между собой) и чистая правда, что я не намереваюсь изменять тому образу жизни, к которому я привыкла более всего, и верю, что Господь до сих пор хранил меня в этом призвании и вел за руку, думаю все же, что в своей доброте он не оставит меня брести одной». Напряженно внимающие слушатели, должно быть, переглянулись. Так что же все-таки она сказала? «Не оставит брести одной»? – значит, она все же выйдет замуж? Слава Богу… Но не успели депутаты облегченно вздохнуть, как Елизавета изящно опрокинула на них ушат холодной воды: «Мне понравилась ваша петиция… Она безыскусна и не содержит ограничений в выборе места или кандидатуры (будущего супруга. – О. Д.). Если бы это было не так, она непременно не понравилась бы мне, я бы сочла это слишком большой дерзостью с вашей стороны и совсем не подходящим для вас делом требовать чего-либо от тех, кто призван повелевать, или указывать им, кого им следует желать, или ограничивать и ставить условия тем, кому вы обязаны подчиняться, или взять на себя смелость направлять мою любовь по вашему усмотрению, а мою волю – в соответствии с вашими фантазиями». «Боже, они и не думали, что королева может оскорбиться!» Но она уже смилостивилась: «Тем не менее, если кто-нибудь из вас опасается, что когда-нибудь Господь все же пожелает склонить мое сердце к иному образу жизни, вы можете быть абсолютно уверены, что я намерена не совершать ничего такого, из-за чего впоследствии у этого королевства мог бы возникнуть законный повод для недовольства. Поэтому выбросите это из головы. Я заверяю вас (какое доверие вызовут у вас мои слова, я не могу сказать, но какого они стоят доверия, покажет будущее), в этом деле я никогда не совершу ничего, что было бы во вред государству, ради блага, добра и безопасности которого я никогда не замедлю отдать свою жизнь. И на кого бы ни пал мой выбор, верю, он будет так же заботиться о королевстве и о вас (я не скажу, как я сама, потому что не могу с уверенностью ручаться за другого), но, по крайней мере, согласно моей доброй воле и желанию он должен быть таков, что станет заботиться о сохранении этого королевства и вас, как я сама». У депутатов снова отлегло от сердца: она все-таки может рассуждать здраво, эта странная молодая женщина. Напоследок она еще пообещала им, что, «если всемогущему Богу будет угодно оставить ее в прежнем настроении и в безбрачии», она назначит достойного преемника, «который, возможно, будет для королевства лучше, чем ее собственный отпрыск… который может оказаться неблагодарным». Депутаты были уже готовы добродушно хлопнуть себя по коленям и сказать: «Пусть скорее рожает наследника, а там будет видно, каким он вырастет», но королева, оказывается, еще не закончила. Ее последняя фраза была такова: «Для меня же будет достаточно, если на моем мраморном надгробии будет написано, что королева, правившая в такое-то время, жила и умерла девственницей». Немая сцена. Занавес.

Полно, да была ли искренна эта молодая женщина, уподобившаяся царице амазонок, «железная леди» образца 1559 года? Она сказала о себе: «будущее покажет», стоит ли она доверия. Будущее показало, что она не изменила своим намерениям, как и своему девизу «Semper eadem» («Всегда та же»). Дева, чье сердце скреплено цепями, а грудь закована в броню, защищающую ее от стрел Амура, – это, несомненно, истинная Елизавета или, та, какой ей хотелось быть. Ее героический энтузиазм не мог не вызывать восхищения, пусть даже смешанного с легким сожалением и сочувствием. Но это была далеко не вся Елизавета.

Жеманство как орудие дипломатии

Каким, однако, донельзя скучным и унылым было бы ее существование и жизнь двора, если бы королева решила изображать из себя праведную монахиню. По счастью, ее «феминизм» был несколько иного свойства – он происходил от сознания силы, а не от слабости, приниженности или ущербности, в нем было не ханжество, а скорее вызов: она не против отдать руку и сердце тому, кто ее покорит, если таковой отыщется. В противном случае ее устраивает и ее нынешнее состояние. Она молода, прекрасно сложена, любит танцы, развлечения, спорт, охоту и предается удовольствиям с тем же темпераментом, что и ее отец. После меланхолических пяти лет правления Марии английский двор вновь ожил и заблистал. Как на пламя свечи, туда слетались молодые и не слишком молодые претенденты на внимание, милости и, кто знает, может быть, и на руку королевы. А та, которая выступала в роли героини в парламенте, во дворце была совершенно другой – обворожительно-кокетливой, утонченно-жеманной; ей никогда не надоедали комплименты и обожание подданных. Какое счастливое разнообразие ее натуры, ибо в этой погоне за удовольствиями и стремлении покорять – тоже она, Елизавета.

Когда она взошла на престол, на ее руку претендовала добрая половина европейских монархов и принцев. Список открывал Филипп II, король Испании, за ним следовали другие Габсбурги – эрцгерцоги Фредерик и Карл, сыновья императора Фердинанда, Эммануил-Филибер, герцог Савойский, шведский кронпринц, а впоследствии король Эрик XIV. Позднее в круг соискателей вошли наследники французского престола – принцы Анжу и Алансон и даже царь далекой Московии Иван Васильевич (Грозный). Многолетняя гонка соперников – претендентов на руку английской королевы – вызывала неослабевающий интерес всех европейских дворов, так как речь шла о будущем международного политического баланса, стратегическом раскладе сил между католическими и протестантскими государствами. И вновь Елизавета показала себя мастером игры, как нельзя лучше использовав качества, коими была наделена от природы, – обличье изящной женщины и недюжинный мужской ум.

Расчетливый политик в юбке, она принялась безупречно играть роль кокетливой и нерешительной леди, которая никак не может сделать выбор между достойными и блестящими претендентами, ободряя то одного, то другого, никогда не давая их надеждам увянуть и оживляя их именно в тот момент, когда это выгодно английской дипломатии. Филипп И, овдовевший после смерти Марии, стал первым объектом, на котором она оттачивала свое мастерство. Правда, родственники отлично знали друг друга и нисколько не обманывались насчет искренности или, напротив, цинизма партнера. Прежде всего король Испании, по-прежнему относившийся к Елизавете как к доставлявшей немало хлопот подопечной, поручил графу Ферии выяснить, как бывшая невестка отнесется к его сватовству. Поначалу посол был оптимистичен: «Если она решит выйти замуж за пределами своей страны, ее взгляд немедленно остановится на Вашем Величестве». Но после холодного приема, оказанного ему при дворе, он растерянно писал: «Боюсь, однажды мы обнаружим, что эта женщина выскочила замуж, а я буду последним, кто об этом узнает». Ферия, как мог убедительно, излагал Елизавете доводы в пользу испанского брака: у Англии и Испании общий враг – Франция, королева Мария Стюарт может стать опасной претенденткой на английскую корону, и только союз с королем такой мощной державы, как Испания, спасет маленький остров от хищника, всегда готового одним прыжком преодолеть Ла-Манш. Елизавета вполне могла согласиться с доводами испанцев, но не с ценой, которую они хотели получить в качестве приданого: королева должна была восстановить католицизм в Англии. Филипп II, зрелый человек и опытный политик, все еще не видел того, что интуитивно угадала и поняла его молодая английская родственница: времена, когда монарх, не прислушиваясь к мнению миллионов подданных, мог предписывать им, какой веры придерживаться, безвозвратно прошли. История показала, что Елизавета была права.

Говорить «нет», однако, было не в ее правилах. Граф Ферия снова стал частым гостем во дворце и доносил, что королева «обсуждала с ним государственные дела и советовалась». Переговоры между тем затягивались. Елизавета быстро осознала, что Филипп II в любом случае, даже если их брак не состоится, просто обречен поддерживать Англию против Франции и ей нечего опасаться одиночества на международной сцене. Отсюда те дерзкие шутки, которые она время от времени отпускала по поводу сватовства испанского короля: как же она может выйти за бывшего мужа своей покойной сестры, ведь это кровосмешение и оскорбление памяти и достоинства не только Марии, но и ее отца, Генриха VIII, весьма чувствительного к подобным тонкостям. Если бы Генрих мог слышать ее из преисподней, ему наверняка пришлось бы по душе, как его Бетти подтрунивала над испанцем.

Она могла призвать Ферию и долго превозносить могущество и мудрость его августейшего господина только затем, чтобы в следующий раз заявить, что Филипп «еретик» и она никогда не выйдет замуж за католика. Впрочем, она вообще не выйдет замуж. А если и выйдет, то скорее всего изберет супруга из числа своих подданных. Граф впадал в отчаяние и не знал, что писать королю. Когда Филипп вышел наконец из игры, женившись на другой, это не принесло облегчения его послу. Ферии было поручено хлопотать за двух других Габсбургов, тоже католиков, – эрцгерцогов Фердинанда и Карла. Елизавета будто бы всерьез заинтересовалась младшим – эрцгерцогом австрийским Карлом – и запросила точные сведения о его наружности и нраве, а также о том, «был ли он уже влюблен в кого-нибудь и каким образом». Отзывы о младшем брате германского императора Максимилиана II оказались самыми благоприятными: он был недурен собой, мужествен и сговорчив настолько, что соглашался жить даже в протестантской стране, если только ему позволят частным образом исповедовать его собственную религию и слушать мессу в дворцовой часовне. Более покладистого претендента было трудно отыскать, и у него было много сторонников среди английских политиков. Елизавета затянула переговоры с ним на целых десять лет. Кто-то якобы намекнул королеве, что Карл горбат, и месяцы прошли, прежде чем она удовлетворилась исчерпывающими объяснениями, что это не соответствует истине: он, может быть, чуть-чуть сутулится, но этого почти не видно, особенно когда эрцгерцог гарцует верхом. Успокоившись на этот счет, Елизавета подолгу беседовала с послами императора Максимилиана и Филиппа, обсуждая новое, только что придуманное ею препятствие. Она не собиралась выходить замуж, не увидев своего нареченного. Но это было непросто сделать в эпоху, когда не существовало фотографии и Британских авиалиний. Доверять же портретам, как показал опыт ее отца и Анны Клевской, было опасно. В конце концов послы предложили привезти претендента в Англию инкогнито. Несмотря на возможность отказа, и сам заинтересованный жених был согласен на такой не совсем обычный шаг, но здесь возмутился император: подобные смотрины показались ему унизительными. Переговоры тем не менее продолжались.

Дипломатов бросало то в жар, то в холод от циркулировавших при дворе слухов о предположительных успехах того или иного претендента. А королева время от времени обескураживала всех, публично заявляя, что умрет девственницей. Новый посол Испании епископ де Куадра однажды не вынес всего этого брачно-дипломатического кошмара и буквально возопил в письме к Ферии: «Ваша милость знает, каково быть вынужденным иметь дело с этой женщиной, в которой, я думаю, сидят сто тысяч чертей, несмотря на то, что она постоянно говорит мне, будто жаждет быть монахиней и проводить время в молитвах в монастырской келье». В довершение всех огорчений со слов могущественных Габсбургов у них под ногами постоянно крутился герцог Финляндский Иоанн, ходатай за брата – принца Эрика Шведского, и сорил бриллиантами. Швед прослыл самым эксцентричным из всех заморских претендентов. «Пылко влюбленный» Эрик, несмотря на неоднократные отказы, бомбардировал Елизавету письмами с уверениями в неслыханной любви и рвался пересечь море, чтобы доказать ее лично. А в подтверждение своих клятв протестантский сосед слал королеве тюки горностаевых мехов, а ее министрам – алмазы чистейшей воды. Эти ухаживания забавляли фрейлин милым нарушением этикета и бесили послов «солидных» держав варварскими методами дипломатии. Хорошо, что они не читали писем к Елизавете Ивана Грозного…

Королева упражнялась в игре в разборчивую невесту около двадцати лет. Она так искусно умела запутать всех, что даже близко знавшим ее людям казалось, будто она не знает, чего хочет. Это было не так: Елизавета всегда точно знала, чего добивается. Чем больше было претендентов, мечтавших когда-нибудь вступить на землю Англии ее королем (в особенности среди католических государей), тем прочнее было положение ее страны и ее самой на троне. Все они, не подозревая того, были гарантами ее безопасности. Так пусть же надежда не оставляет никого. Королева не станет торопиться с выбором.

Испытание любовью

Посреди государственных дел и политических интриг, упоенная властью и талантом повелевать душами тысяч людей, гордая своим «обручением с нацией», Елизавета внезапно оказалась захвачена чувством, от которого не застрахованы даже монархи и убежденные феминистки, – она полюбила. «Он» был Роберт Дадли – человек на вороном коне, всегда и всюду следовавший за ней, ее конюший.

Судьба так часто ставила их рядом, что было бы просто удивительно, если бы между ними не возникла сердечная близость. Ровесники, детьми они вместе играли в садах Хэтфилда, потом занимались у одного учителя – Роджера Эшама (соблазнительно предположить, что вместе, но мы не знаем этого наверняка). В отличие от Елизаветы, склонной к гуманитарным наукам, ее приятель отдавал предпочтение математике и физике, где проявлял незаурядные способности.

Роберт Дадли был одним из пятерых сыновей Джона Дадли, впоследствии герцога Нортумберленда. В этом семействе неуемный характер и безграничное честолюбие были фамильными чертами. Дед Роберта – Эдмунд Дадли, министр Генриха VII, был казнен как государственный изменник за фантастических размеров взяточничество и казнокрадство. Джон Дадли, женив сына на Джейн Грей, погубил его и погиб сам, вознамерившись заполучить корону английских королей. Остальные его дети, включая Роберта, попали в Тауэр. В течение нескольких месяцев во время заключения там Елизаветы их разделяли лишь крепостные стены. Роберт сидел в Бочампской башне, и несчастная принцесса подходила к ее подножию во время своих прогулок. Видел ли он ее из окна, мог ли подать ей знак?

Хотя Дадли посягнули на корону, принадлежавшую по праву ее сестре, и Елизавета должна была считать их государственными изменниками, она, вероятно, переменила свое мнение, готовясь сама принять смерть от руки Марии; общность судьбы и страданий сблизила их. Как и Елизавету, сэра Роберта спас Филипп II (поистине, он немало сделал для триумфа протестантизма в Англии). Последний вербовал английских дворян для участия на его стороне в войне с Францией. Роберт Дадли заслужил амнистию в битве при Сен-Кантене. Если бы Филипп мог знать заранее, что освобожденный им дворянин станет авторитетным политиком в протестантском мире и будет приглашен управлять Нидерландами, восставшими против его, Филиппа, власти, он едва ли был бы столь милостив к Дадли.

Лорд Роберт являлся одним из тех, кто сделал ставку на молодую Елизавету и доказал свою преданность, выручая принцессу в безденежье. Когда его королева взошла на престол и лорд Роберт стал одним из самых высокопоставленных министров двора, он находился в расцвете сил и лет. Его нельзя было назвать красивым, но он обладал мужественной статью, а его манера держаться была исполнена величия. Высокий, хорошо сложенный, искусный турнирный боец, танцор и покоритель сердец, он принадлежал к тому типу мужчин, который всегда нравился Елизавете, быть может, напоминая ей отца. На протяжении всей его жизни отзывы о нем были самыми противоречивыми. У Дадли было более чем достаточно врагов. Его называли неискренним, тщеславным, честолюбивым, даже трусом (последнее явно не соответствовало действительности), но никто не отказывал ему в уме, энергии, точности суждений о людях и искусстве интриговать. Один из противников Дадли как-то сказал, что сэр Роберт был самым сдержанным человеком при дворе; он умел контролировать свои чувства, подчиняя эмоции политической необходимости. Что же касается честолюбия и цинизма, то они были нормой для любого ренессансного государственного деятеля и расценивались как здоровый прагматизм. Елизавета и сама в полной мере обладала этими качествами, поэтому в Роберте Дадли они могли скорее импонировать ей, чем отталкивать.

Первые слухи о том, что королева увлечена своим конюшим, пробежали по двору в апреле 1559 года. Она часто проводила время в его обществе и явно находила в том удовольствие. В этом не было ничего дурного, но придворные, в особенности обойденные вниманием, не упустили возможности посудачить о том, что лорду Роберту следовало бы уделять больше внимания его жене – Эми Робсарт, милой и не очень счастливой женщине, с которой он состоял в браке уже девять лет. Детей у них не было, и когда Дадли получил почетную, но хлопотную должность при дворе, он почти перестал навещать ее в поместье, лишь время от времени посылая подарки и заботясь об обновлении ее гардероба. Впрочем, это было так естественно для жизни придворных в те времена. Все они, стекаясь в столицу, снимали или покупали здесь дома и проводили в Лондоне большую часть года – светский сезон, который длился с осени до весны, – лишь изредка навещая своих близких в провинции. Современники шутили: только наступление лета или чума могут заставить придворных покинуть Лондон. Но существовал круг придворных, министров и слуг, лишенных даже «летних каникул». Они должны были везде и всюду сопровождать королеву, а летом отправляться вместе с ней в поездку по стране. Дадли был из их числа. Весной Ферия доносил Филиппу: «За последние несколько дней лорд Роберт вошел в такой фавор, что вершит дела, как хочет, и говорят даже, что ее величество навещает его в его покоях днем и ночью. Люди так вольно это обсуждают, что даже утверждают, будто у его жены болезнь груди и королева только ждет ее смерти, чтобы выйти замуж за лорда Роберта».

В первый раз в жизни Елизавета, похоже, потеряла голову. Она не замечала ничего вокруг, всегда столь чувствительная к своей репутации, нисколько не заботилась об ущербе, который ей могли нанести слухи. Уже сильно постаревшая Кэт Эшли наконец взялась открыть ей глаза на то, о чем судачил двор. Королева удивилась, оскорбилась и с достоинством ответила, что благосклонна к Дадли, «потому что он и его дела заслуживают того». «Она не понимает, как кто-то может дурно думать о ее поведении, она ведь всегда окружена фрейлинами и слугами. Впрочем, – обронила уязвленная королева уходя, – если бы ей захотелось или она нашла бы в том удовольствие, она не знает никого, кто мог бы ей помешать».

Есть еще одна версия этого щекотливого разговора с Кэт Эшли. Ее передал посол императора. Когда светские сплетни дошли до столиц иностранных держав, официальный «жених» королевы эрцгерцог Карл всполошился и потребовал от него немедленно разузнать, насколько они оправданны. Германский посол решился, в свою очередь, поговорить с Эшли, так как всем было хорошо известно о ее близости к Елизавете. Она якобы и поведала ему о разговоре с воспитанницей, о том, что та огорчена слухами, но убеждена в своей невинности. Говоря о жестокости людского суда и о своей дружеской привязанности к лорду Роберту, она будто бы воскликнула: «Ах, ведь в этой жизни я видела так мало радостей». Кэт Эшли была растрогана, германский посол тоже. Была ли искренна королева, знали только она и лорд Роберт.

Между тем английский посол писал Уильяму Сесилу из Брюсселя: «Сплетни, которые здесь распространяются, так ужасны, что я не решаюсь их повторить». Посол Венеции доносил, что Роберт Дадли – «очень красивый молодой человек, к которому королева разными способами обнаруживает такую привязанность и склонность, что многие верят, что, если его жена, которой в течение нескольких лет нездоровится, случайно умрет, королева с легкостью возьмет его себе в мужья».

23 апреля, в День святого Георгия – покровителя Англии, Елизавета произвела Роберта Дадли в кавалеры ордена Подвязки – самого престижного рыцарского ордена страны. По традиции его магистром становился правящий монарх. Королева без каких-либо сомнений относительно своего пола приняла на себя эти обязанности. В праздничный день в честь святого патрона и новоиспеченных кавалеров ордена была устроена процессия всех его членов в тяжелых малиновых одеяниях с золотыми цепями с изображением святого Георгия на груди. Когда на лорда Дадли надевали отличительный знак ордена – черную подвязку, украшенную бриллиантами, которая повязывалась под левым коленом, вышитый на ней девиз «Да будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает», наверное, у многих вызвал недобрую усмешку. Этот выскочка слишком далеко зашел. Медальон с изображением святого Георгия был преподнесен ему на роскошной цепи, стоимость которой присутствующие тут же мысленно оценили. Этот эпизод припомнят спустя несколько лет, когда Елизавета в знак своего расположения примет в орден короля Франции Карла IX. Ему пошлют медальон на такой невзрачной цепочке, что членам Тайного совета станет неловко, и один из них открыто скажет, глядя на сэра Роберта, что если бы у него была такая цепь, он, не задумываясь, пожертвовал бы ее, чтобы поддержать престиж Англии.

На него негодовали аристократы, в особенности герцог Норфолк – молодой кузен королевы. Ходили слухи о попытках подослать к Дадли наемных убийц, но с ним было не так-то просто справиться. Один из его вечных противников и политических оппонентов, граф Сассекс, называвший его «цыганом», умирая, предупреждал друзей: «Берегитесь цыгана, он вам не по зубам, я знаю этого зверя лучше, чем вы». Дадли вполне оправдывал свой герб – белый медведь, поднявшийся на дыбы и держащий в лапах суковатый посох, – его было непросто свалить.

Уильям Сесил, сдержанный и мудрый министр Елизаветы, сделанный совсем из другого теста, нежели горячие головы аристократы, тем не менее предпочел бы, чтобы им удалось отправить лорда Роберта в преисподнюю. Он никогда не мог представить, что его госпожа настолько забудется. Дадли почти монополизировал ее общество, став основным советником, и это очень волновало Сесила. Ему часто приходилось уезжать на переговоры, в то время как фаворит, неотлучно находясь при королеве, не встречал разумной оппозиции. Если королеве впервые изменил ее обычно холодный рассудок, то у Сесила единственный раз в жизни сдали нервы – он стал подумывать об отставке.

Даже простонародье уже склоняло имена королевы и Дадли. Сесилу доносили, что некая пьянчужка – мамаша Доу, болтала с трактирщиком о том, что «лорд Роберт подарил королеве на Рождество вышитый плащ, нет, зачем ей плащ, она сама может его себе купить, он подарил ей ребенка». Говорили также, что они тайно поженились. Но ослепленная своей любовью королева отмахивалась от нелепых сплетен и в ответ сделала лорда Роберта смотрителем своей резиденции в Виндзоре – новый знак расположения к фавориту.

Сесил почти в отчаянии писал де Куадре, испанскому послу, о своей вероятной отставке и о том, что, по его мнению, Дадли, чтобы добиться руки королевы и короны, может даже попытаться избавиться от своей жены, хотя он, Сесил, «надеется, что Господь не позволит свершиться такому преступлению».

Однако 8 сентября 1560 года Эми Робсарт была обнаружена мертвой в своем пустом доме у подножия каменной лестницы. У нее оказалась сломана шея, как при падении, но при этом на голове странным образом остался чепец. Скандал, которого так опасался Уильям Сесил, разразился. Пока на месте трагедии шло следствие, Дадли как подозреваемому в преступлении было запрещено являться перед королевой. Опросив слуг, которых сама Эми Робсарт отослала из дома в то роковое воскресенье, и тщательно изучив все обстоятельства, коронер и комиссия из уважаемых людей графства пришли к выводу, что имел место несчастный случай. Больная, слабая женщина, находившаяся в депрессии, очевидно, поскользнулась на лестнице. При этом существовало сильное подозрение на самоубийство: и до несчастной женщины дошли слухи, что ее Роберт ждет лишь ее смерти, чтобы жениться на королеве. В пользу этой версии говорил тот факт, что она сама пожелала остаться одна в совершенно пустом доме. С другой стороны, лестница, пусть даже каменная, – странное средство для самоубийства. Правда, в таком качестве она мало подходила и для его имитации – убийцы должны были бы инсценировать все более убедительно. Злосчастный чепец на голове умершей многим не давал покоя, и Роберт Дадли, уже оправданный следствием, сам попросил о назначении повторной комиссии, куда вошли друзья и родственники его покойной жены. Вердикт остался прежним – несчастный случай. Данные современной медицины могли бы помочь лорду Роберту окончательно обелить свое имя, так как, согласно им, во многих случаях рак груди, которым, по всей видимости, страдала Эми Робсарт, дает метастазы в спинные и шейные позвонки, делая их чрезвычайно хрупкими. Достаточно небольшой перегрузки, одного неверного шага (и именно направленного вниз), чтобы они не выдержали. Однако в глазах современников Дадли так и не был оправдан до конца.

Возможно, королева и ее фаворит действительно втайне надеялись, что смерть Эми Робсарт развяжет им руки, но то, каким образом все произошло, лишь отдалило их (или по крайней мере Дадли) от заветной цели. Решительно невозможно было соединиться после столь громкого скандала. Европейские дворы жадно муссировали сенсационные слухи. Английский посол во Франции Николас Трогмортон был готов провалиться сквозь землю от стыда. По его признанию, у него «каждый волос вставал дыбом, а уши вяли» от того, что говорили в Париже о его королеве. Если она выйдет замуж за Дадли, она будет абсолютно дискредитирована в глазах всех европейских монархов. Французский двор едва ли был прибежищем добродетели и целомудрия, но теперь здешние католики получили повод терзать Трогмортона вопросами: «Что это у вас за религия, если подданный убивает жену, а государыня не только терпит это, но и выходит за него замуж?»

Елизавета, безусловно, испытала шок, но стоически сохраняла видимость абсолютной непричастности к скандалу – появлялась на людях, выезжала на охоту. Дадли же, которого отлучили от двора, не знал куда себя деть, запертый в своем доме в Кью. Перемена в его судьбе была столь удручающей, что Уильям Сесил навестил своего заклятого врага в его несчастье, и впоследствии тот сердечно благодарил его за дружескую поддержку в трудную минуту. Скорее всего, ни один из них при этом не был до конца искренен. Сесил, зная упорный характер своей госпожи, мог предположить, что она все-таки решится на заранее скомпрометированный брак, и тогда Дадли станет королем, поэтому с ним не стоило окончательно портить отношения. Со своей стороны, лорд Роберт прекрасно сознавал, как высоко ценит королева мнение и совет Сесила, и на его пути к короне услуги того, кого за глаза называли «хитрым лисом», могли ему понадобиться. К этому времени оба политика поняли, что ни один из них не сможет одолеть другого, и им пришлось смириться с мыслью о неизбежности длительного сосуществования на государственном Олимпе.