Текст книги "Елизавета Тюдор"

Автор книги: Ольга Дмитриева

Увы, если Елизавета намеревалась лишь проучить Эссекса и не отвергала примирения, она упустила момент. Граф отчаялся и решился поднять мятеж, цели которого, похоже, до конца оставались неясны даже ему самому. Его дом на Стренде, на самом берегу Темзы, широко распахнул двери для десятков людей. В основном это были знатные дворяне, его друзья – графы Вустер, Саутгемптон, Рэтленд, Бедфорд, лорды Кромвель, Маунтигл, а также множество рыцарей – преданных ему ирландских ветеранов. Нетрудно догадаться, о чем шли разговоры в Эссекс-хаусе: разгоряченные гости превозносили заслуги хозяина перед страной, вспоминали свои подвиги в Нидерландах, во Франции и Ирландии, перемывали косточки Сесилу и прочим «секретарям» – чернильным душам, да и самой королеве за ее скупость и за то, что истинные герои нации обречены прозябать в нищете.

За этим эпицентром недовольства установили постоянную слежку. Соглядатаи вскоре донесли, что на проповеди в Эссекс-хаусе священник провозгласил: «Высшие должностные лица королевства имеют власть принуждать самих королей». Этого было более чем достаточно, чтобы всколыхнулись самые худшие опасения Елизаветы. В двух шагах от Уайтхолла замышлялся государственный переворот, возможно, ее свержение и даже убийство.

7 февраля 1601 года призрак Ричарда II снова потревожил королеву и нарушил спокойствие Лондона. В этот день несколько приятелей Эссекса заказали труппе Барбеджа (и Шекспира) сыграть «Ричарда И». Актеры долго отнекивались, ссылаясь на то, что пьеса старая и не соберет зрителя, да и они уже успели позабыть тексты ролей. Комедианты лукавили, понимая, куда дует ветер, и не хотели ввязываться в опасные политические игры. Но кошельки с золотом, брошенные на стол братьями Перси и лордом Маунтиглом, произвели на них впечатление. Вечером театр «Глобус» был переполнен друзьями и сторонниками Эссекса. Они с жадностью внимали словам, звучавшим со сцены:

 
Трон королей, державный этот остров,
Земля величия, жилище Марса…
Та Англия, что в окруженье моря
Встарь отражала скалами осаду
Нептуна, грозного владыки вод,
Теперь окружена кольцом позора —
Чернильных клякс, пергаментных оков;
Британия, привыкшая к победам,
Сама себя позорно победила.
 

Им мнилось, что они избавят страну от тирании бюрократов-секретарей, восстав вместе со славным лордом-маршалом, чтобы

 
Скрепить отчизны сломанные крылья…
Пыль с золотого скипетра стряхнуть…
Вернуть величье королевской власти…
 

Намерения этих людей выглядели все более угрожающими. Елизавета приказала удвоить караулы во дворце. Эссекса же вызвали на экстренное заседание Тайного совета, но он не поехал туда, сказавшись больным. Тогда к нему отправилась депутация совета во главе с лордом-хранителем печати. За воротами Эссексхауса они обнаружили возбужденную вооруженную толпу, враждебно встретившую королевских посланцев. Их разоружили, отделили от свиты, фактически превратив в заложников, а к Эссексу пропустили только лорда-хранителя. На его вопрос о причине столь странного сборища граф ответил, что враги покушаются на его жизнь и он намерен защищаться. Оставив заложников под охраной, Эссекс облачился в доспехи, вскочил в седло и покинул дом во главе вооруженного отряда, насчитывавшего около трехсот человек. По дороге к ним присоединялись его друзья со своими свитами.

В этот холодный февральский вечер Лондон стал свидетелем странного и трагического зрелища. В клубах пара, поднимавшегося от лошадей, в мерцающем свете факелов процессия двинулась через Сити. Улицы были безлюдны, но всякий раз, завидев одинокого горожанина или свет, пробивавшийся из окон, граф призывал лондонцев поднять оружие за него. Он кричал: «Во имя королевы! Во имя королевы! Против моей жизни затевается заговор!» Но никто не спешил бить в набат и вооружаться. Кто-то прежде намекал графу, что один из самых авторитетных людей Сити – шериф Смит – душой на его стороне и готов поднять тысячу человек из хорошо обученной городской милиции. Когда отряд достиг его дома, Эссекс находился в замешательстве: они проехали уже добрую половину города, но никто так и не присоединился к ним. Здесь их ждало еще большее разочарование: богатый купец и добропорядочный горожанин Томас Смит, не желая участвовать в опасной авантюре, укрылся в доме лорда-мэра. Надежды заговорщиков на городское ополчение не оправдались.

Портрет Елизаветы на фоне гибнущей Великой Армады. 1588 г.

Английские корабли атакуют Армаду. Гравюра XVI в.

Елизавета I с имперскими регалиями, фениксом и пеликаном. К. ван де Пассе. 1596 г.

Портрет Елизаветы с подвеской-пеликаном.

Н. Хиллиард.

Ф. Уолсингем – государственный секретарь и глава английской разведки.

Памятный золотой медальон в честь победы над Армадой. 1588 г.

Аллегорический портрет Елизаветы с радугой.

Уолтер Рэли.

Миниатюра Н. Хиллиарда.

Елизавета в облике вечно молодой и прекрасной Цинтии.

Н. Хиллиард.

Портрет стареющей королевы, отвергнутый ею.

И. Оливер. 1592 г.

Портрет молодого человека среди роз – предположительно, граф Эссекс. Н. Хиллиард. 1587 г.

Франсуа, герцог Алансонский.

Ф. Клуэ.

К. Хэттон, лорд-канцлер Англии с миниатюрным портретом королевы Елизаветы. Неизвестный художник. 1589 г.

Портрет Уолтера Рэли, намекающий на его любовь к «Цинтии».

В левом верхнем углу – лунный серп.

Неизвестный художник. 1588 г.

Граф Эссекс после взятия Кадиса. М Гирертс. 1596 г

Королева, царящая над «политическим универсумом» с его гражданскими добродетелями, подобно Творцу, занимавшему это место в птолемеевой системе небесных сфер. 1588 г.

Елизавета I в парламенте. Гравюра XVI в.

Елизавета I, стоящая на карте Британии. Так называемый «Портрет Дитчли». М. Гирертс-младший. 1592 г.

Триумфальная процессия Елизаветы I. Р. Пик. 1600 г.

Уильям Сесил, лорд Берли, с сыном Робертом.

Посмертный аллегорический портрет «Елизавета I, Время и Смерть».

Неизвестный художник.

Водная феерия в честь королевы, устроенная графом Хартфордом в 1591 году.

Елизавета на колеснице, ведомой Славой.

Траурная процессия Елизаветы I. Рисунок историка и герольда Елизаветы Уильяма Кемдена. 1603 г.

Надгробие Елизаветы I в Вестминстерском аббатстве.

Дж. Де Критц, М. Колт. 1606 г.

Такой она осталась в памяти современников и потомков. Портрет Елизаветы с подвеской-фениксом. Н. Хиллиард.

Тем временем правительство начало предпринимать ответные ходы. С разных концов города к Сити потянулись отряды, перегораживая улицы и отсекая заговорщикам пути к отступлению. Верные королеве командиры и чиновники зачитывали повсюду прокламацию, официально объявлявшую Эссекса и иже с ним государственными изменниками. Слухи об этом дошли и до графа, его люди стали терять присутствие духа. Он еще кричал в отчаянии, что теперь «предатели продадут страну в рабство испанской инфанте» и что настал последний час, «когда можно отстоять свободу», а его отряд уже потихоньку рассыпался. Тогда Эссекс и его ближайшие сподвижники решили вернуться в свою штаб-квартиру и, выпустив заложников, с их помощью молить королеву о прощении. Они повернули назад, но около собора Святого Павла натолкнулись на копейщиков и мушкетеров лондонского епископа, в то время как по пятам за ними следовал отряд лорда-адмирала Ховарда. Здесь пролилась первая кровь, но после нервной, конвульсивной атаки, почувствовав отпор, заговорщики разбежались. Немногие друзья, не изменившие несчастному маршалу Англии, добрались до Темзы и на лодках переправились в Эссекс-хаус. Там их ждал неприятный сюрприз: заложников и лорда-хранителя, на чье посредничество Эссекс так рассчитывал, уже выпустили. Граф поспешно сжег свои документы и приготовил дом к обороне. Вскоре его осадил отряд Ховарда, однако Эссекс внезапно изменил решение и сдался на милость властей. На следующий день его поглотил неотвратимый Тауэр.

У сторонних зрителей его поспешное и непродуманное выступление не вызвало ничего, кроме изумления. Венецианский посол доносил: «Он выказал большую поспешность в восстании, при том что сторонников у него было немного, а шансов на успех – еще меньше, и большую нерешительность… он мог бы предпринять что-нибудь для своего спасения… Ему не миновать расплаты за поднятый мятеж».

Среди тех, кто стал свидетелем этих драматических событий, волею судеб оказалось посольство московитов, и русский посланник Григорий Микулин сообщал о введении в Лондоне чрезвычайного положения после мятежа «эрла Эсецкого»: «Велела королева быти у себя в зборе многим людям конным и пешим, для того, чаючи в земли великой шатости и за него стояния; и Лунда город был заперт недели за две, а улицы замкнуты были чепми, а лундские люди все ходили в зборе наготове, в доспесех с пищалми, остерегаючи королеву».

С подавлением мятежа опасность для Елизаветы не миновала. Через несколько дней во дворце был схвачен один из офицеров Эссекса – капитан Томас Ли, который намеревался захватить королеву и заставить ее освободить графа (по крайней мере так утверждалось в обвинительном заключении). Его поспешно казнили. На стол Сесилу ложились донесения и о волнениях среди лондонских подмастерьев и простонародья, будто бы намеревавшихся вызволить графа из Тауэра. Правительство усилило слежку и предприняло энергичные меры по срочной очистке Лондона от «всякого сброда». Но в целом, несмотря на слухи и тревожные ожидания, по выражению хрониста Уильяма Кемдена, «ни один из подлого плебса не поднял за него оружия».

Это в то же время означало, что никто не повернул оружия против их королевы, хотя многие, безусловно, сочувствовали графу. «Подданных благодарят за верность», – скупо обронила Елизавета в своей прокламации после подавления мятежа. Что бы ни творилось в эти дни в ее душе, королева, как всегда в виду опасности, не теряла присутствия духа, чего нельзя было сказать об окружавших ее мужчинах. Когда Тайный совет собрался на первое заседание после этого чрезвычайного происшествия, лорд-хранитель печати, открывший его, в полном смятении «плакал и не знал, что сказать».

Зачинщиков заговора, и прежде всего графов Эссекса и Саутгемптона, ожидал суд. Еще до начала процесса и выяснения всех обстоятельств дела официальная пропаганда представила Эссекса в самом мрачном свете, утверждая, что этот «архипредатель» и «чудовищный лицемер» намеревался свергнуть с престола законную государыню и короноваться сам. В действительности мало кто из посвященных, включая саму королеву и Роберта Сесила, верил в то, что поверженный фаворит собирался узурпировать престол. То, что было обычной политической практикой в Англии XIV века, едва ли сработало бы в XVI. Речь, разумеется, шла лишь о смене правящей клики у кормила власти, и заговорщики не раз называли имена ненавистных соперников – Сесила, Рэли и Кобэма.

19 февраля графы Эссекс и Саутгемптон предстали перед судом пэров королевства. Маршал и национальный герой Англии доигрывал свою трагическую роль с достоинством. Перед началом процесса Эссекс осведомился, может ли он вызвать каждого из двадцати шести судей на поединок. Ему было отказано, и суд над «новым Каталиной» начался. Обвиняемый настаивал на том, что не вынашивал изменнических замыслов, а всего лишь хотел «с восемью-девятью знатными дворянами, имеющими причины для недовольства, правда, не идущие в сравнение с его собственными, предстать перед королевой, чтобы, пав к ее ногам… просить Ее Величество удалить от себя тех, кто злоупотреблял ее доверием и клеветал». Они предполагали собрать парламент и предать суду Сесила, Кобэма и Рэли за то, что называли «неверным управлением государством».

Несмотря на клятвы обоих графов в верности королеве, пэры единодушно обвинили их в государственной измене и приговорили к смертной казни. Эссекс принял приговор стоически и просил снисхождения только для Саутгемптона.

Каким бы ни было решение суда, последнее слово оставалось за Елизаветой. Двор затаил дыхание в ожидании.

Фрейлины подсматривали за старой королевой, которая подолгу сидела в задумчивости в своих покоях, не смыкая глаз до утра, и втайне надеялись, что она помилует «прекрасного Робина». Было невозможно представить, что голова этого благородного героя и любимца Англии скатится с плахи и палач выставит ее на всеобщее обозрение, как голову обыкновенного преступника. Неужели ее сердце настолько ожесточилось, что она не простит ему ошибки? Противники же Эссекса молились именно об этом, и Рэли был в числе тех, кто требовал ускорить казнь изменника.

Елизавета ждала. Возможно, ей хотелось, чтобы граф сам просил ее о помиловании, но, раскаявшийся в содеянном, он тем не менее твердо готовился принять смерть без новых унижений. К ногам королевы припадали его друзья, сестра, жена, но сам Эссекс хранил гордое молчание. Елизавета обмакнула перо в чернила и подписала приговор. Но тут же отменила его. Она ждала еще сутки. Существует туманная легенда о кольце, которое Елизавета якобы подарила Роберту Эссексу в период их счастливой идиллии, пообещав, что простит ему любые прегрешения, если он пошлет ей этот перстень в напоминание о ее обещании. Ждала ли она кольца? Кто знает… На исходе очередных суток королева снова поставила свою подпись на смертном приговоре, на этот раз – окончательном. Все та же романтическая легенда гласит, что в последний момент Эссекс все же передал перстень с графиней Ноттингем, чтобы та отнесла его королеве. Это был единственный безмолвный жест отчаяния и надежды, который он мог себе позволить. Но то ли по недоразумению, то ли умышленно графиня передала его Елизавете слишком поздно, когда талисман любви уже не мог спасти графа и лишь стал его последним «прости». Нет никаких доказательств, что эта история имела место, кроме косвенного: с той поры королева невзлюбила графиню и больше никогда не выказывала к ней прежней симпатии.

Казнь состоялась 25 февраля 1601 года в Тауэре. Те, кто по долгу службы присутствовал на ней, избегали смотреть друг другу в глаза. Роберт Сесил не захотел увидеть, как примет смерть его политический противник. Что бы ни думал о нем сам Эссекс, он не добивался его гибели. Сесил ниспровергал и возносил людей росчерком пера, но топор никогда не был его орудием. Зато Уолтер Рэли пришел. Кто-то тактично убедил его не смущать графа в его последние минуты, и он встал в проеме окна арсенальной башни.

Взойдя на эшафот, тридцатичетырехлетний Эссекс обратился к присутствующим со своей последней речью, исполненной раскаяния, но и достоинства. Он и тут остался верен идеалам товарищества и прежде всего просил прощения за гибель тех, кого он вовлек в свое выступление. «Я также умоляю ее величество, страну и ее министров простить нас, – продолжал он. – Если на то будет Господня воля, он даст ее величеству счастливое и долгое царствование. О, Господи! Дай ей мудрое и чуткое сердце. О, Господи, благослови ее, ее вельмож, министров и прелатов. Я умоляю их и всех остальных снисходительно отнестись к моим намерениям относительно ее величества, ибо я клянусь спасением души, что никогда не помышлял о ее смерти или о насилии над ней, но тем не менее суд надо мной был честным и обвинительный приговор вынесен справедливо. Я надеюсь, что все простят меня, как я от чистого сердца и добровольно прощаю всех… Я прошу вас всех присоединиться к моей молитве. Пусть не только ваши глаза и губы устремятся ввысь, но с ними – сердца и помыслы, моля за меня Господа, чтобы душа моя могла вознестись над всем земным». Даже Рэли, по его собственному признанию, «плакал, наблюдая эту сцену из арсенала».

Когда палач, свершивший приговор, возвращался из Тауэра, его едва не растерзала толпа. Позднее ходили слухи, что на месте гибели несчастного графа совершались чудеса: кто-то видел упавшую с неба окровавленную плаху, кому-то почудилась радуга…

В начале марта казнили еще шестерых заговорщиков. Ближайшему же другу Эссекса Саутгемптону смерть была заменена заключением в Тауэре.

Что происходило с королевой в эти дни? Несгибаемая, как прутья ее корсета (мог бы съязвить уже ушедший в небытие фаворит), она принимала официальные поздравления по случаю избавления от опасности. За день до казни ее величество пожелала развлечься и пригласила во дворец ту самую труппу актеров, что играла для сторонников Эссекса «Ричарда II» (несчастные комедианты прошли через допросы и, к счастью для них и Уильяма Шекспира, сумели доказать свою непричастность к изменническим замыслам). Теперь королева брала реванш, и они развлекали ее какой-то веселой безделкой. Но то была показная бодрость. Со смертью Эссекса она лишилась покоя и сна. Шотландский посол сплетничал: «Она больше не отдыхает днем и не спит по ночам. Ей нравится сидеть в темноте и лить слезы, оплакивая Эссекса». Елизавету охватывала то безысходная тоска, то ярость, и тогда шестидесятичетырехлетняя королева металась по коридорам дворца, изо всех сил вонзая кинжал в ковры и гобелены, развешанные по стенам. В чем она была искреннее – в своей печали или в своей ненависти?

Она повелела похоронить государственного преступника, но все же ее «милого Робина», рядом с могилой собственной матери, Анны Болейн, и оставила в капелле Святого Георгия его личное знамя – знамя рыцаря ордена Подвязки. Ее милость оказалась губительной для того, кого она любила, но и в ненависти своей она не забывала прежней нежности.

В эти дни она получила послание от Генриха IV Французского, некогда восхищавшегося Эссексом и называвшего его своим другом. Но не дело королей щадить друзей, когда они угрожают престолу. Бурбон выразил своей «августейшей сестре» восхищение ее твердостью и мужеством. У себя в Лувре он восклицал: «Какая женщина! Она единственная знает, как надо управлять государством!» В который раз в своей жизни Елизавета одержала победу. Но слезы горечи наполняли ее усталые глаза и текли по старческим щекам, размазывая белила.

Астрея в конце «золотого века»

Льстецы часто уподобляли ее Астрее. Эта греческая богиня (дочь Фемиды – богини правосудия и сестра Стыдливости) считалась олицетворением Справедливости. Она жила среди людей, когда на земле торжествовал «золотой век», но упадок человеческих нравов заставил ее покинуть землю, и Астрея вознеслась на небо, превратившись в созвездие Девы. Увы, и английской Астрее, похоже, было суждено разделить судьбу своей греческой предшественницы. Елизавета была вынуждена с горечью признать, что «золотой век» ее правления клонится к упадку. Что-то разладилось в сорокалетней гармонии подданных и их постаревшей королевы. Она обманула время и пережила свое столетие. XVI век иссяк, как струйка песка в песочных часах, но наступающий XVII не сулил ей ничего, кроме разочарований. Мятеж Эссекса был не слишком обнадеживающим началом новой эры.

Она неотступно думала о том, как могло случиться, что против нее поднялся цвет английской аристократии, притом лучшая молодежь. Чем она не угодила этим порывистым сорвиголовам, которым никто, и она в том числе, не отказал бы ни в благородстве, ни в смелости, ни в чести? Как мог решиться на это Эссекс, самый «высокооплачиваемый» из ее фаворитов (придворные подсчитали, что он получил от нее в общей сложности триста тысяч фунтов стерлингов)? Чего еще они хотели от нее? Она знала ответ слишком хорошо: денег, денег и еще раз денег, а также пенсий, подарков и прибыльных синекур. Но королева была просто не в состоянии одарить ими всех, кто теснился у трона. Она была бессильна против экономических законов, а в XVI веке Европа уже в полной мере ощутила капризы инфляции. Доходы ее аристократии и дворянства таяли, ренты не приносили им прежней прибыли, они разорялись, закладывали и продавали земли и даже свинец с крыш родовых замков, но что могла сделать для них королева? Их были сотни, а казна одна. Елизавета знала, что всегда слыла скупой, но в ней властно говорил здравый смысл разумной хозяйки. Постоянные войны и без того опустошили кладовые казначейства, налоги росли, вызывая недовольство подданных, займы у иностранных банкиров оборачивались огромными процентами и новыми налогами. Поэтому напрасно ждали от нее милостей многие из тех, кто по высоте рождения и близости к престолу мог претендовать на них. Бытописатель ее двора Р. Наунтон заметил как-то: «Известно не много случаев ее щедрости или крупных дарений отдельным лицам; что касается денег, в особенности больших сумм, она была очень скупа». Да, ее аристократия перебивалась на «голодном пайке», выживали только деятельные и предприимчивые – те, кто шел воевать или пиратствовать, либо неожиданно находил призвание в бизнесе (были и такие). Но разве она не поддерживала свое дворянство как могла? Разве не сдавала им в аренду королевские и церковные земли на льготных условиях, разве не прощала тысячные долги пэров казне, не даровала своим придворным торговые монополии, приносившие им неплохие доходы? Она была необыкновенно изобретательна, чтобы делать это не за счет казны, соблюдая и государственный интерес. Но и этого оказывалось катастрофически недостаточно. Недовольные осуждающе ворчали вслед за графом Шрусбери: «Когда она что-то жалует, то каждую кротовую кочку считает горой». Беда была в том, что эти ненасытные утробы – придворные вертопрахи и экстравагантные модники – могли в мгновение ока промотать и превратить в кочку любую гору. Тем не менее недовольство ее элиты росло, и многие, устав от долгого правления этой женщины, ждали ее неизбежной смерти и воцарения монарха, который лучше, чем она, сможет понять их нужды.

На противоположном полюсе елизаветинского общества дела обстояли еще хуже. Англия вовсе не была райским островком социальной гармонии: с начала века ее раздирали противоречия, порожденные первыми шагами капитализма, возросшего на ее благодатной почве. Сельская округа если и напоминала Аркадию, то только обилием овец, пасущихся на изумрудных пастбищах. Что же до счастливых поселян, работающих на тучных нивах, таковых почти не осталось, так как лорды сгоняли их с земель, превращая пашни в пастбища для овец, а крестьяне шли по миру с протянутой рукой, попадая за бродяжничество в тюрьмы, где им безжалостно клеймили лбы и резали уши. На земле выживали лишь самые сильные, те, кто был в состоянии платить лендлордам неимоверные ренты за свои участки, ибо цена земли подскочила во много раз. Ненависть, потравы, поджоги и местные крестьянские бунты были непременными атрибутами сельской жизни той поры. Однако в последнее десятилетие XVI века ситуацию усугубила целая череда голодных и засушливых лет. «Наше лето – не лето, сев – не сев, урожай – не урожай», – сокрушались проповедники в церквах. После трех лет небывалой засухи небеса вдруг разверзлись и обрушили на землю нескончаемые ливни, напоминавшие начало Великого потопа. Урожаи гибли на корню, люди пухли от голода, теряли зубы. Повсюду распространялись сборники рецептов приготовления похлебок и напитков из трав и лесных кореньев – горькая примета голодных лет. Скупщики зерна и спекулянты на рынках взвинчивали и без того непомерные цены. Социальное напряжение нарастало и выливалось в погромы продовольственных лавок, нападения на обозы с зерном и «рыночные бунты», когда голодная беднота отбирала у торговцев продукты и начинала распределять их по «справедливой» цене.

Королева была не властна над природными стихиями и голодом. Она приняла десятки законов по поддержанию землепашества и против огораживаний, она запрещала спекуляцию зерном и предписывала карать за нее, но другая стихия, властная сила рынка и зов денег, обращала эти законы в груду бесполезных бумаг. Власти были бессильны помочь жертвам неподконтрольных им перемен, но не могли не карать тех, кто отваживался на открытый протест. В ответ уже не только в адрес министров, но и самой королевы неслись угрозы. «Добрая королева Бесс» превратилась для них в старую злобную ведьму. Напрасно она надеялась, что не доживет до тех времен, когда услышит подобную хулу из уст своих «любящих подданных».

«Средний класс» всегда оставался гарантом стабильности ее режима – зажиточные горожане, торговцы, мастера привилегированных компаний, купечество, сельское джентри. Ни один из европейских монархов ее времени не сделал больше, чем Елизавета, для процветания этих людей. Они были для нее «кровеносными сосудами» нации, снабжавшими страну всем необходимым и обеспечивавшими ее жизнестойкость, поэтому королева была убежденной протекционисткой: поощряла производство и торговлю разумными пошлинами, давала патенты тем, кто приносил на английскую почву новые ремесла и технические новинки, даровала хартии торговым компаниям, чтобы обеспечить своим купцам самые благоприятные условия торговли во всех концах света. Елизавета, правда, извлекала из своего покровительства ощутимые выгоды для казны: все ее патенты и хартии обходились «торговому народу» весьма недешево. Однако такие условия игры до поры до времени устраивали обе стороны.

Но в последние годы ее царствования разлад ощущался и здесь. Война и вызванная ею торговая депрессия привели к спаду в экономике. Стагнация сделала «средний класс» чувствительным ко всякого рода поборам и государственному нажиму. Это произошло как раз в тот момент, когда Елизавета довела до совершенства систему скрытого вымогательства средств у богатого купечества, которые шли на поддержку аристократов. Королева обыкновенно наделяла последних монополиями на экспорт и импорт важнейших товаров, благодаря чему купечество было вынуждено откупать у придворных фаворитов свое исконное право торговать. Это гениальное в своей простоте решение позволяло Елизавете поддерживать аристократию, не расходуя ни пенни из казны. Но со временем оно перестало устраивать тех, кто прежде безропотно позволял себя обирать, и, как показал мятеж Эссекса, было явно недостаточным, чтобы удовлетворить аппетиты придворных. Но справиться с несколькими десятками заговорщиков было легче, чем с широким недовольством ее экономической политикой. Лозунг свободы торговли, за который ратовали в начале XVII века ее подданные, не был для Елизаветы экономической абстракцией. Он означал, что нация, возмужавшая под крылом ее заботливого протекционизма, выросла и не нуждалась больше в ней. Это было оскорбительно и грустно.

Осуществление на деле свободы торговли означало бы окончательную гибель казны. Дефицит бюджета был чудовищным. Общий годовой доход короны в ту пору составлял около 350 тысяч фунтов стерлингов, из которых около 12 тысяч уходило на содержание двора и ее личные нужды, а 73 тысячи – на выплаты чиновникам. При столь незначительном доходе расходы Англии на ведение войны с Испанией выглядели устрашающими: 4 миллиона фунтов стерлингов за период с 1586 по 1603 год. Один только флот требовал 200 тысяч в год, содержание армии в Нидерландах – 125 тысяч, во Франции – 40 тысяч. Внешний долг Англии вырос до 400 тысяч фунтов стерлингов, при том что Нидерланды оставались должны ей 800 тысяч, а Генрих IV – 300 тысяч. Елизавета, однако, не питала никаких надежд когда-либо получить эти деньги. Она ничего не могла скопить при таких расходах и, более того, была вынуждена продавать коронные земли – основной источник поступлений в казну. Хорошо знакомый с делами казначейства чиновник Томас Вильсон охарактеризовал сложившуюся ситуацию так: «Дьявол может плясать в сундуках королевы, где он не найдет ничего, кроме нескольких крестов». Такова была цена за лидерство в протестантском мире, которого она вовсе не жаждала.

В этих условиях торговые пошлины и доходы от государственного регулирования представляли важнейшую статью бюджета. Излишне говорить, что королева не была сторонницей свободы торговли. В поисках денег ей приходилось все глубже запускать руку в карман налогоплательщиков и требовать от парламента все новых и новых субсидий – налогов, которые по традиции считались экстраординарной помощью короне со стороны общин королевства, их «добровольным даром». Но с каждым разом было все труднее получить от них этот «подарок», а королева уже нуждалась в трех – и четырехкратных субсидиях. Но даже их не хватало, и она прибегала к принудительным займам у купечества и наиболее состоятельных горожан. Бремя, которое ощущали на себе налогоплательщики, с каждым годом становилось все тяжелее: помимо обычных налогов с них взимали деньги на оборону прибрежных графств, поддержание ополчения, «корабельный сбор» на снаряжение флота и т. д. «Любящие подданные» проявляли завидную изворотливость, чтобы уклониться от этих поборов: вспоминали о древних привилегиях их городов и сотен, скрывались от разверстки платежей и все чаще открыто отказывались давать деньги.

Обидный для Елизаветы парадокс заключался в том, что в глазах ее народа алчный Левиафан – государство принимал ее облик, и те, кто жаловался на рост налогов, считали, что это она, королева, обирает их, в то время как она была одним из самых экономных правителей и весьма заботилась об их кошельках. Они так легко забывали, что эти деньги идут в основном на финансирование войны – их великого протестантского дела (в гораздо большей степени их дела, чем ее). Некий современник с сознанием собственной правоты поучал ее: «В былые времена, когда приходила нужда, короли искали средства на дне своих сундуков. Нынешние правители там не ищут». Елизавета действительно не заглядывала на их дно, это было ни к чему – она получила их в наследство уже пустыми. Пустыми остались они и после ее смерти. Но за свое сорокапятилетнее царствование, в условиях хронического безденежья и постоянной инфляции, королева сумела не только выжить, но и превратить Англию в великую державу. Что это было, как не сложнейшее искусство управлять экономикой в условиях жесточайшего финансового кризиса?

И все же чувство разочарования не оставляло ее. «Весь механизм моего правления постепенно приходит в упадок», – писала она с горечью Генриху IV. Елизавета очень чутко ощущала перемены в общественном настроении, и они приносили ей страдание. На глазах распадалось то трогательное единство с нацией, на котором она всегда строила свою политику. Новый «железный век», шедший на смену ее «золотому», изысканному и полному героики, не нуждался в возвышенном и иллюзорном «романе» нации и суверена, готовясь отбросить старую наскучившую леди с ее причудливыми нарядами и капризами. Представители нового поколения торопились увидеть на троне монарха более современного, соответствующего духу времени, и конечно же мужчину. Очень скоро они получат то, чего желали, и ужаснутся замене. Короли из династии Стюартов обнаружат свою полную неспособность не только вести диалог с народом, но и управлять и проводить ответственную политику. Первого короля, пришедшего на смену Елизавете, англичане еще вытерпят, но не смогут противостоять соблазну отрубить голову следующему. Тогда они поймут, что старая рыжая Бесс, безусловно, знала что-то такое, чего не было дано знать ее преемникам.