Текст книги "Шаман (СИ)"

Автор книги: Ольга Дашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

– Уж не ты, конечно! – беззлобно огрызается Нэнси, собирая со стола чашки и блюдца. Она несправедлива к Ивану – из него совершенно неожиданно получился идеальный муж, который приносит жене кофе в постель, жарит мясо, смешивает коктейли, выжимает соки и безропотно моет тарелки после обеда – и все это с широкой жизнерадостной улыбкой на безупречно красивом лице. Мечта, а не муж.

Я молча уношу в холодильник молоко, масло и сыр, заворачиваю хлеб в салфетку и засовываю в деревянную хлебницу, стоящую на холодильнике. В отличие от Ивана, я беспокоюсь. Конечно, днем ночные страхи кажутся дурацкими, но все равно мне немного тревожно. Если бы Тошка разрешил, я бы пошла с ним вместе осматривать дом. В нем столько укромных уголков, да еще подвал с прачечной и винным погребом… Вдруг в одном из этих мест Тошку подстерегает какая-нибудь опасность?

– Вера, прекрати париться, – проницательная Нэнси пихает меня к столу. – Садись лучше покури спокойно. Или пойдем во двор. Сегодня тепло, там вон воробьи чирикают, слышишь?

– Правда, пошли воздухом подышим, – оживляется Иван. – Я вас давно собирался сфотографировать на фоне львов. Или на мостике… Погодите, камеру возьму.

– Обойди с улицы! – кричит Нэнси ему вслед. – Тошка же просил не ходить по дому, пока он не закончит!

– Да я быстро, – отзывается Иван уже с лестницы. – Эй, Тошка, ты где?.. Кто здесь?.. Что за…

Мы слышим глухой удар. Нэнси замирает, забыв закрыть рот, и прислушивается. Шагов Ивана не слышно, зато у нас над головой в коридоре второго этажа раздается едва слышный легкий топот. Как будто пробежал ребенок.

Глава 3

– Да я говорю тебе – ничего я не видел. Просто тень. Ну, такая, знаешь… на периферии зрения. Я хотел на нашу половину… по верхнему коридору, где фотографии. А там темновато после солнца на лестничной площадке. И вот как будто кто-то прошел, очень быстро. Маленькая тень, примерно с Веру ростом.

– И что ты сделал?

Брови у Тошки совсем сошлись на переносице, он снял очки и смотрит на Ивана, подавшись вперед, как кобра. Иван растерянно пожимает плечами.

– Да ничего я не сделал. Сначала инстинктивно отпрянул, а потом так же инстинктивно рванул следом. Но даже шаг сделать не успел – меня как будто воздухом толкнуло в грудь, я аж в стенку влип. Сижу на полу, перед глазами все… как в дымке такой. Туман, прикинь… И больше никого в коридоре. Только шаги. Быстрые. Может, тинейджеры?..

– Какие тинейджеры, дверь-то заперта! – Нэнси кусает губы. – Ты же нашу дверь запер вчера вечером? Ну вот, я ее с утра не открывала, а ты?

– И я нет. – На Ивана жалко смотреть. Наш Иван вел себя очень мужественно в Новом Орлеане, в августе он не побоялся искать Нэнси ночью на кладбище в Нью Хоупе – но в Новом Орлеане мы имели дело с разбушевавшейся стихией, а в Нью Хоупе он до последнего считал, что Нэнси похитил маньяк. Столкновение же с необъяснимым вызывает в его душе иррациональный ужас, и я его хорошо понимаю.

– Я проверю дверь, – Тошка встает. – Может, действительно, соседские дети.

– Не надо, я проверила, – Нэнси нервно тушит окурок в пепельнице и сразу закуривает другую сигарету. – Заперто на ключ, и еще цепочка накинута. Никто туда не входил.

– А с нашей стороны, Вера? – Тошка смотрит на меня, я молча киваю. – Что, заперта? И на щеколду тоже?

– Да. И дверь на веранде я сразу посмотрела. Как было ночью поставлено на внутреннюю защелку, так и стоит… Тош…

– Ммм?..

– Может, тут есть где-нибудь еще один выход? Может, в подвале? Давайте поищем.

Он думает секунды две, потом кивает:

– Мы с Иваном поищем, а вы сидите тут.

– Ну уж нет! – Нэнси вскакивает так стремительно, что коротенький желтый халатик распахивается, и она задергивает его резким жестом, как шторку окна. – Мы не останемся тут одни, ты что, с ума сошел?.. Если уж идти куда-то в этом доме, так всем вместе. Я вообще теперь здесь буду бояться. Переехали, называется. Блин…

Она оттопыривает нижнюю губу и сразу становится похожей на маленькую обиженную девочку. Иван поспешно обнимает ее и принимается утешать, забыв о собственном страхе.

– Ну что ты, бэби… ну что ты!.. Все будет хорошо. Ничего тут такого нет, это явно местная гопота обнаглела, мы сейчас найдем, как они попадают в дом, запрем этот вход, и всё!.. И всё, малышка! Посмотри, какой этот дом приятный. Какие потолки, сколько воздуха. Да нам повезло несказанно, ты что!.. И не может в таком доме быть ничего… плохого, о’кей? А потом мы с Тошкой еще сауну в подвале сделаем… Джакузи поставим… Ты же хотела джакузи, да?

Нэнси всхлипывает и сердито вытирает нос о плечо мужа. Я смотрю на Тошку и прекрасно понимаю, что он не верит ни в каких тинейджеров – и в самом деле, подростки же не идиоты, чтобы забираться в дом, где полно народу. Но потайную дверцу все-таки надо поискать, хотя бы для очистки совести. Мало ли, вдруг в округе завелся маньяк, который проникает в дома и по ночам режет хозяев циркулярной пилой.

– Пошли, – говорит Тошка и кивает на дверь в углу кухни. Там лестница в подвал. Она хорошо освещена, да и сам подвал, очень большой, с окошками под потолком, выглядит абсолютно невинно. В одном его конце прачечная со стиральной и сушильной машинами. В прачечной чистенько и уютно, стены выложены светлым кафелем, на полу такая же светлая плитка, справа туалет и душевая кабинка, слева большая жестяная раковина для замачивания белья. В дальнем конце подвала отопитель и титан для горячей воды и встроенные шкафы для инструментов и домашнего инвентаря, еще дальше винный погреб, а посередине старомодная комната отдыха с баром и потрепанными креслами, оставшимися от прежних хозяев. В этой комнате надо, конечно, все переделывать – она выглядит как дискотека начала семидесятых: абажур в виде шара из осколков зеркала под низким черным потолком (Тошка мрачно на него косится), барная стойка обшита черным ледерином, стены выкрашены в темно-синий цвет, и на них наклеены дурацкие звезды из золотой и серебряной фольги. Кресла тоже стиля семидесятых – хлипкие сооружения на тонких ножках. Только одно креслице в самом углу за баром выбивается из общей картины: деревянные резные подлокотники, овальная спинка, выцветшее атласное сиденье, елизаветинский стиль. Надо попросить парней перенести его в мой будуарчик в эркере на втором этаже, там ему самое место. А здесь мы все выложим светлой плиткой, заменим окна и поставим сауну и джакузи… когда у нас появится достаточно денег для этого.

Пока я ощупываю вожделенное кресло, а Нэнси переминается у дверей прачечной, Тошка с Иваном возятся в дальнем конце подвала у винного погреба. В самом погребе нет никакого намека на внешнюю дверь: стены там выложены из цельного камня, и этот камень везде выглядит одинаково старым и монолитным. Парней больше интересуют шкафы для инвентаря. Они поочередно открывают высокие дверцы и выстукивают стенки. Звук везде одинаковый – никакого эха, никакой пустоты.

– Ничего, – Иван закрывает последний шкаф и отряхивает руки. – Пылища тут… Девочки, вы бы с тряпками прошлись. А потом мы все это покрасим, облупилось совсем.

– Эй, тут еще один шкаф, – подает голос Нэнси. – Вот, смотрите, между прачечной и комнатой отдыха. Только я его открывать не буду, у него дверцы перекосило.

– Ладно, я сам открою, – Иван неторопливо подходит к ней и распахивает скрипучую перекошенную дверцу. – Пусто. Даже вешалок нет. Смотри, Тош, сюда, кстати, как раз портативная сауна встанет, я такую видел… Постучим?

Он, подмигнув Нэнси, влезает в шкаф, по размерам, скорее, похожий на чулан, и говорит, дурачась:

– Тук-тук! Кто там?.. Нет, вряд ли. За этим чуланчиком, кажется, душ… в общем, он в середине дома, из него никакой двери не может вести наружу по определению. Если только подземный ход…

Тошка неслышно подошел к чулану и стоит у перекошенной дверцы, засунув руки в карманы и прищурив свои узкие черные глаза. И я вдруг вижу, что амулет у него на груди начинает едва заметно светиться.

– Тош!..

– Ммм?..

– Твой талисман… Посмотри!

В этот момент Иван начинает постукивать в стену чулана.

– Иван, – у Тошки напряженный голос, и весь он мгновенно натянулся, как струна. – Выйди оттуда. Немедленно! – от волнения он перешел на английский, Иван растерянно оборачивается, продолжая стучать по стене. И мы все отчетливо слышим, как в ответ ему с той стороны стены эхом раздается другой стук – приглушенный и, кажется, насмешливый.

Глава 4

Мне снится паук. Огромный черный паук надвигается на меня из темного угла, множество ничего не выражающих упорных глаз смотрят на меня, челюсти мерно движутся, мохнатые лапы тянутся к моему лицу. Я отступаю в противоположный угол. В комнате нет ни дверей, ни окон. Только туман, серо-белая дымка, и в ней паук.

– Вера!..

Паук поднимается на дыбы, я вижу его седой мохнатый живот. Живот пульсирует, в нем ворочается что-то темное. Я не могу видеть это темное, я отшатываюсь, пячусь, вжимаюсь в угол, заслоняюсь локтем, прячу лицо. Кричу. Кричу.

– Вера!..

Серебристые волоски касаются моих век, моего лба, ресниц, губ. Я задыхаюсь от ужаса и отвращения. Совсем близко я вижу равнодушные глаза – десяток белесых глаз.

– Вера, проснись!..

И в тот момент, когда я начинаю осознавать, что сплю, начинаю чувствовать Тошкины руки на своих плечах, начинаю просыпаться, – в этот момент, между сном и явью, в странной зыбкости звуков и картинок, я вдруг понимаю, что паук хочет меня поцеловать.

Я едва успеваю перегнуться через край кровати. Меня отчаянно тошнит.

– Вера!.. Мать твою, ты заболела!

У Тошки неузнаваемый голос, я понимаю, что он кричит на меня, потому что испугался, мне хочется его успокоить, но я не могу, я даже говорить не могу.

– Я говорил вам – убирайтесь, я сам тут разберусь! Я говорил вам с Нэнси – уматывайте в мотель, дайте мне спокойно понять, что тут происходит! Но ты же уперлась, как овца, ага!.. Вера… Вера!.. Может, скорую вызвать?..

Я изо всех сил пытаюсь справиться с собой. Мне ужасно плохо, но никакая скорая тут не поможет.

– Тош, – выдавливаю я, задыхаясь, – уйди…

– Ты с ума сошла, да?

– Уйди… пожалуйста…

– Вера! – Нэнси в беленькой ночной сорочке подлетает ко мне, как ангел-спасатель. – Тошка, убирай отсюда свою задницу на фиг, сейчас все будет нормально… Кому я говорю? Уходите оба! – она машет руками на заспанного Ивана и на Тошку, который продолжает держать меня за плечи, как будто не решается отпустить. Меня больше не тошнит, но лучше бы тошнило: ужасный спазм сжимает ребра, не давая вздохнуть. В груди нарастает боль. Я пытаюсь поймать воздух ртом, как вытащенная из воды рыба, и паника все больше охватывает меня вместе с удушьем.

– Тьфу на вас, блин, да принесите воды, что вы встали! Она же задохнется!.. – Теперь Нэнси тоже испугалась, в ее голосе слышатся слезы. А я ничего не могу поделать.

– Вера! Ты меня слышишь? Дыши! Верочка!..

– Пусти, – Тошка отшвыривает Нэнси в сторону, резко приподнимает меня за плечи одной рукой, а другой коротко бьет кулаком поддых. Нэнси сначала с криком отшатывается, а потом бросается на Тошку и начинает яростно дубасить его по спине. Но я наконец-то могу дышать. Мне уже не больно, хотя Тошка ударил меня достаточно сильно. Просто от удара диафрагма расправилась, и спазм отпустил.

– Вера… Вера… – не обращая внимания на всхлипывающую Нэнси, Тошка прижимает меня к себе. – Ну, как ты?.. А?..

– Спасибо, Тош… уже все нормально. Прости…

– Вот дурочка, – он все еще не выпускает меня из рук. – Что тебе такое приснилось?

– Вера, он тебя ударил! – Нэнси вся дрожит. – Иван, он ее ударил!

– Ну, что ты, бэби… Это такой прием специальный. Чтобы помочь вздохнуть. Она могла задохнуться, понимаешь?.. Ну, успокойся. Пойдем чайник поставим.

– Да нет уж! – моя подруга решительно высвобождается из мужниных объятий. – Вы с Антоном выметайтесь отсюда, курите, ставьте чайник, ловите полтергейстов, делайте что хотите, а мне нужно с Верой поговорить.

– Вера, мне уйти?

Я не узнаю своего решительного мальчика. Кажется, впервые за все время, что мы вместе, он не знает, как поступить.

– Иди, Тош, угу. Я в порядке. Идите на кухню, мы сейчас спустимся.

Они уходят, по пути зажигая свет во всем доме, чтобы нам было не страшно, а я сползаю с кровати и отправляюсь в ванную за тряпкой. Нэнси следует за мной по пятам. Пока я умываюсь, она открывает кран над ванной и набирает воды в ведро. Мы сосредоточенно моем пол, потом подруга решительно усаживается на нашу скомканную постель, поджав по-турецки свои восхитительно длинные ноги, и говорит:

– Ну?

– Что – ну?.. – Я отжимаю тряпку.

– Поставь ведро немедленно, я сама вылью! Признавайся – ты беременна?

От неожиданности я чуть не роняю ведро.

– Конечно, нет! С чего ты взяла?

– А с чего тебя так полощет?

– О, господи… Нэнси, ну что ты за человек? Если бы я… если бы у меня… разве я бы тебе не сказала?

Она недоверчиво смотрит на меня некоторое время, потом кивает.

– Да, я думаю, сказала бы…

– Ну и вот.

Я уношу ведро с тряпкой в ванную и открываю окно.

– Пойдем чай пить. Наверное, чайник уже вскипел.

– Погоди, – Нэнси подходит к своему матрацу – с некоторых пор мы все спим в одной комнате – и набрасывает халатик. – Скажи мне, что это было… на этот раз?

– Паук, – коротко отвечаю я, и меня всю передергивает от воспоминания. – Ростом с человека. Каждый… каждый волосок был виден.

– Блин горелый… фу… ненавижу пауков. Меня бы тоже вырвало, если бы мне такое приснилось. Слушай, мать, сколько же можно, а?.. Ведь каждую ночь. То ты, то он, то оба вместе. А нам с Иваном ничего не снится. Но попробуй-ка поспать, когда вы вскакиваете, как угорелые. А сегодня еще и это… Почему ты Тошкин амулет не надела? Он же, кажется, помогает.

Я вздыхаю и тоже набрасываю халат. Бедная Нэнси, бедный Иван. Лучше бы они действительно уехали на время в мотель. Но они не захотели нас оставлять и даже спать перебрались на нашу половину. Иван съездил в «К-Март» и привез надувной матрац каких-то невероятных размеров, водрузил его в нашей спальне в угол, и Нэнси торжественно застелила эту насмешку над здравым смыслом алым атласным бельем и обложила подушечками в форме сердечек. Я думала, Тошку хватит удар, но он стерпел.

– Вера, что ты молчишь? – Нэнси затягивает поясок халата и становится вылитой Барби со своими титьками торчком и тоненькой талией.

– Ну, ты же знаешь… Он однажды надел на меня на ночь свой амулет. Хорошо, что я проснулась. Не представляю, что меня разбудило. Может, амулет и разбудил?.. Тошка ведь не вскрикнул, даже не застонал. Просто перестал дышать. Лежит, как… я не знаю… соляной столп. Руки ледяные, губы ледяные… Ну, на фиг. Лучше уж пауки.

– А что ему снится, он тебе не говорил?..

Я пожимаю плечами.

– Ты же знаешь Тошку. Он молчит. Я даже не представляю, какие ужасы ему… Слушай, что-то они там притихли внизу. Пойдем!

Мы сбегаем по лестнице вниз, в кухню, где над большими керамическими кружками с мастерски заваренным Иваном душистым жасминовым чаем сидят в мрачном молчании наши парни. Увидев меня, Тошка снимает очки, и я вижу, какие усталые у него глаза, окруженные темными тенями от постоянных бессонниц.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает он с тревогой, встает и выдвигает табуретку рядом с собой. – Садись. Тебе надо выпить горячего.

На нем только джинсы, и, когда мой храбрый Джи-Ай склоняется над табуреткой, на его худой смуглой спине выступают все позвонки, беззащитные, как у девочки-подростка.

«Дом, а Дом, – говорю я мысленно. – Ну что ты над нами куражишься? Что тебе надо, скажи уже толком!..»

Но Дом молчит. Он не намерен с нами беседовать, он намерен натурально выжить нас на улицу. Ну, или в мотель.

– Знаете, что? – говорю я, сажусь за стол и трогаю горячий бок чайника, стоящего посреди стола на керамической подставке в виде гуся в голубом переднике. Подставку, конечно, приобрела Нэнси. – По-моему, его надо освятить.

Иван смотрит на Нэнси, потом на Тошку, потом на меня.

– Кстати, да, – говорит он. – Хорошая идея. Почему она раньше не пришла нам в голову?

– Потому что наш Тошечка заморочил всех своим шаманизмом, – сварливо отвечает Нэнси, открывая шкафчик над мойкой. – Левитация и пускание дыма из ноздрей – это, конечно, классно, но в данной ситуации как-то мало помогает. Вера, тебе большую чашку или красивую?

– Красивую, – привычно реагирую я. Моя любимая чашка, купленная на развале фли-маркета, появляется на свет: старинная, ультрамариново-синяя, низкая, точно пиала, на короткой изящной ножке. Фарфор, из которого она сделана, так тонок, что, кажется, просвечивает насквозь, точно яичная скорлупа. Нэнси отчаянно завидует, поэтому называет эту чашку мещанской.

– Утром поеду в церковь, – решительно говорит Иван. – В Андреевскую. Привезу попа с ладаном и святой водой. Тошка, что скажешь? Раз твое шаманство не помогает, то…

Он вдруг замолкает. Тошка сидит напротив окна, и лицо у него белее мела. Иван поворачивает голову, следуя за его взглядом, и, приоткрыв рот, неумело и криво осеняет себя крестным знамением. Я вскакиваю, уронив табуретку. За окном, прильнув к черному стеклу, из клубящегося серовато-белого тумана выступает женское лицо, запредельно красивое и совершенно мертвое.

Чашка, выпав из рук Нэнси, разбивается вдребезги на плитках пола.

Глава 5

Тошка замолчал. Это с ним не в первый раз – он всегда так реагирует на сильный стресс. Просто перестает разговаривать. И ничего не ест. Я бы хотела услышать от него хоть что-нибудь, хоть привычное «Вера, не приставай», от которого Нэнси просто на дыбы поднимается. Но он молчит.

Иван привез из Андреевской церкви священника, немолодого торжественно-медлительного батюшку с внимательными карими глазами и красивой сединой в черной бороде. Тот обошел дом, окуривая ладаном углы, кропил святой водой, потом уехал. Ничего не изменилось. Нэнси боится ходить в прачечную, потому что стук из чулана слышен уже непрерывно, – кажется, окропление святой водой только ухудшило дело. По коридору верхнего этажа невозможно пройти, чтобы щеки не коснулось что-то мягкое, как крыло, то холодное, то горячее, то плотное, то рассеянное, а еще там периодически слышится легкий топот, как будто бегает кто-то небольшой, молоденькая девушка или ребенок.

Мой железный мальчик молча бродит по дому часами, подолгу остается в коридоре с фотографиями, часто спускается в подвал. Я заметила, что он не слишком интересуется чуланом, из которого слышится стук, зато много времени проводит в винном погребе. Что он там делает, не понимаю, – погреб совершенно пуст, грубо отесанные камни и дубовые полки с отверстиями для бутылок – вот и все, что там есть. Даже паутина по углам отсутствует, и совсем нет пыли.

Нынче ночью, уже привычно проснувшись в холодном поту, я увидела, что Тошка сидит на кровати ко мне спиной, безнадежно ссутулившись и повесив голову.

– Тош…

Я обняла его сзади за плечи, поцеловала в затылок, прижалась к худой спине. Тошка даже не шевельнулся. Что я могла ему сказать? Что ему нужно поспать? Но я помнила собственные кошмары и подозревала, что Тошкины – в сто раз ужаснее. Конечно, он не хочет засыпать. Ему страшно засыпать. А я не могу помочь, и это невыносимо.

Я пытаюсь разговаривать с Домом. Я храню ему верность, я продолжаю его любить, мне кажется, он не виноват в том, что происходит. Я целую пальцы и прикладываю их к косякам дверных проемов, к оконным рамам, к переплетам стекол веранды, к стволам деревьев на заднем дворе. «Пожалуйста, – бормочу я, – пожалуйста, не обижай нас!..» И мне кажется, что Дом хочет мне ответить. Но не может.

– Вера, вы чего там не спите? – сонный шепот Нэнси вызывает у меня острое чувство раскаяния. Бедная моя подруга, она теперь просыпается от каждого шороха.

– Спи, Анютка, спи, мы сейчас ляжем, – шепчу я в ответ. – Все нормально.

Но Нэнси вылезает из-под одеяла и шлепает к нам по тусклому дубовому паркету. Она присаживается на кровать рядом с Тошкой, зябко поджимает ноги и говорит устало и неожиданно мирно:

– Ну, что ж ты, заарин-боо, а?.. Мы же на тебя надеемся. Мы все только на тебя и надеемся… А ты не ешь, не спишь, молчишь вот. Умереть хочешь? Бросить нас? Бросить Веру? Хоть бы рассказал… объяснил. Мы-то с Иваном вообще ничего не понимаем.

Она вздыхает и забирается на постель с ногами, тянет из-под меня одеяло, закутывается в него и прислоняется ко мне теплым боком. Тошка все так же сидит к нам спиной и ничего не отвечает, но я чувствую по его чуть напрягшимся плечам, что он слушает – и слышит.

– Знаешь, Вер, – говорит Нэнси тихонько, – я когда-то читала книжку… не помню автора… там было про драконов, пожирающих человека. Семь драконов, да. Жадность, гордыня, упрямство, самоуничижение, нетерпение, мученичество и саморазрушение. Они там парами идут, я так удивлялась, помню, что нетерпение и мученичество, оказывается, близнецы. Но это еще можно понять, а вот жадность и саморазрушение… Там объяснение давалось, что жадность – это стремление получить все и сразу. А саморазрушение… ну, понятно, да? Вот водитель несется по хайвею на скорости сто двадцать миль, у него жадность – желание получить адреналинчику по полной программе. И одновременно стремление к саморазрушению – угробится же непременно… Наркоманы еще. Экспериментаторы, блин, над собой – у них жадность выражается в тяге познать все, вообще все, жизнь и смерть, тайны вселенной, что ли, тайны Бога… Ну, и в процессе постижения разрушить свое «я». А упрямство там стоит особняком. Гадкий такой дракончик.

Нэнси неожиданно зевает и начинает выпутываться из-под одеяла.

– Заболталась я с вами. Все-таки пойду досыпать. Вер… ты ему теплого молока дай. С медом. Там есть свежее, в холодильнике, Иван вчера купил. А мед на полке в шкафу. Ну, найдешь.

В голосе моей беспечной подружки я неожиданно слышу материнские интонации, и, чувствуя комок в горле, улыбаюсь.

– Ага, спасибо, солнце. Я найду. Спи.

Нэнси забирается под бок к Ивану – слышно, как она умащивается на своих алых простынях, распихивая по сторонам подушечки в форме сердец.

– Пойдем вниз, Тош, – говорю я шепотом. – Пусть они спят. Я тебе, правда, молока, что ли, подогрею.

Я совершенно не расчитываю на ответ: когда мой упрямый мальчик молчит – он молчит, однако Тошка вдруг хрипло, точно с трудом подбирая слова, произносит:

– Я не могу есть. И не буду.

Какая-то ветка с тихим стуком ударяет в стекло. Тошка поворачивает голову, и я вижу его острые азиатские скулы, прищуренные, как будто от сильной боли, глаза, чистую линию лба с упавшей прядью длинных черных волос.

Обычно я с ним не спорю. Но тут во мне внезапно просыпается удивительно ясная и решительная сила. Откуда-то я знаю, что должна сейчас настоять на своем.

– Нет. Теплое молоко – это не еда. И ты его выпьешь, любовь моя. Пойдем. А потом ты поспишь, а я тебя подержу. И, если что, поймаю.

Я даже не удивляюсь, когда Тошка подчиняется. Мы медленно спускаемся вниз, он выглядит слегка заторможенным и покорно садится за стол в кухне, на то же самое место перед окном, где сидел в тот раз, и ждет, пока я подогреваю молоко и достаю из шкафа банку с медом.

Разбалтывая тягучий золотистый мед в теплом молоке, я стою к Тошке лицом, чтобы ни на минуту не оставить его без присмотра. У него сейчас такой беспомощный, такой отсутствующий вид – кажется, что он не сможет удержать в руках тяжелую керамическую кружку. Мне хочется напоить его, как ребенка. Дурацкое желание – он все равно мне этого не позволит.

И вдруг что-то неуловимо меняется – как будто мягкий свет лампы внезапно начал светить под другим углом.

Что-то происходит вокруг: я вижу туман, сгущающийся по углам, туман, клубящийся за стеклом, как в прошлый раз, я слышу ветер, который пролетает по обнаженным веткам в саду, вызывая странные звуки, китайская звенелка на ветке старого вяза издает мелодичный звон, ее полые трубки выдыхают что-то похожее на мелодию… я слышу голос. Совершенно определенно, я слышу голос. Слов не разобрать, но они там есть. Тошкины глаза не отрываются от черного окна. Он как будто ждет чего-то.

– Слышишь? – его губы шевелятся почти незаметно. – Она поет.

Я не понимаю, о ком он говорит. О той женщине за стеклом? Он что-то знает о ней?..

Мне страшно. Этот страх ничего общего не имеет ни со страхом смерти, ни со страхом каких-то обыденных вещей – молнии, собак, маньяков. Это поднимающийся откуда-то снизу темный, одуряющий страх неминуемой потери, потери большей, чем потеря жизни, здоровья, любви, рассудка…

Молоко. Моему мальчку нужно выпить теплого молока.

Мне кажется, что я ступаю по гамаку, подвешенному в тумане. Только синяя керамическая кружка в моих руках связывает меня с реальностью. Я держусь за нее, чтобы не провалиться в черную бездну, разверстую под ногами, и она держит меня на весу, эта кружка с молоком. У меня больше нет тела. Я превращаюсь в пятно света, центр которого – в этой синей кружке, наполненной живым теплом и дрожащим золотом.

– Пей, – шепчу я, и сама не слышу своего голоса. Моя рука, прозрачная, как туман, подносит кружку к Тошкиным губам. Я не чувствую ее, я вижу ее со стороны. – Пей, мой маленький. Сейчас ты уснешь.

Как будто издалека, я смотрю, как молоко проливается и течет по смуглому подбородку с ложбинкой, тонкой струйкой сбегает на темную столешницу, как медленно-медленно движется Тошкино горло – глоток… еще глоток… Его черные прямые волосы спадают на глаза. Я протягиваю руку, но почему-то не могу их коснуться. Я далеко, и могу только смотреть на него, на его веки, закрашенные бессонницей, на тени от ресниц, нежную линию щеки, неуловимо смягчившуюся вдруг – наверное, так падает свет.

Он засыпает прямо за столом, положив голову на руки, а я чувствую, что умираю, – клубящийся туман в углу гложет мне сердце и вытягивает душу. Я хочу встать и заслонить Тошку от этого тумана, но не могу пошевелиться.

– Не трогай его, – шепчу я непослушными губами, губы онемели и почти не движутся. – Не трогай его, не надо!..

Она больше не поет, но голос звучит вокруг, он звучит и во мне, протяжный тоскливый стон, невыносимый стон. Это продолжается целую вечность.

Мне не больно, мне просто страшно тяжело, сердце бьется через раз, и в его биении нет никакого ритма, сплошной разнобой, голова кружится, как от потери крови, я не могу шевелиться, я даже не понимаю, где я: стою, сижу, лежу?.. В голове тот же клубящийся туман, что вокруг, я не могу думать, все слова и мысли исчезли, осталось только ощущение тягостной муки и покорного ужаса – наверное, так себя чувствуют грешные души в аду.

Я чувствую, как вздрагивает Дом, точно испуганное животное, мне жаль его, но это ощущение проходит краем по поверхности, потом и оно исчезает. Остается только запредельная тоска.

Я не сплю, и это не кошмар, но я больше ничего не вижу, кроме облака ледяного тумана, колышущегося у стены. Его клочья тянутся к столу, где спит мой мальчик, безнадежным отчаянным жестом пытаются дотянуться до него.

Ледяной туман у меня в груди. Я сама становлюсь этим облаком. Это я тянусь к Тошке изо всех сил, это я не могу прикоснуться к нему, это я корчусь у стены, лишенная тела и дара речи…

И тут мое сердце делает болезненный скачок, и по щекам начинает градом течь соленая влага – в какой-то момент мне кажется, что это кровь, но это слезы, слезы.

– Бедная, – шепчу я, – я поняла… я скажу ему, обещаю тебе, я скажу ему…

Тошка спит за столом, и, кажется, ему ничего не снится.

Глава 6

Пообещать было легко… наверное. Но наутро я ощутила себя попавшим в ловушку зверьком. Все, что случилось ночью, казалось мне бредом воспаленного воображения, следствием бессоницы и страха. Я перестала верить себе и доверять своему рассудку. Возможно, я все-таки рехнулась, – говорила я себе, и злилась на себя, и у меня тряслись руки, и в итоге я разбила пару тарелок, и Нэнси на меня шипела и плевалась ядовитой слюной. Ну, правильно – я была невыносимо неуклюжей, все реакции у меня замедлились, и все, на что я была способна, это залиться слезами в ответ на выговор Нэнси.

– У тебя что, месячные? – буркнула моя добрая подруга, собирая осколки в совок. – Что ты рыдаешь?.. Ну, ладно… Ну, Вера… Перестань.

Она высыпала осколки в ведро и обняла меня. И тут я совсем раскисла и зарыдала чуть ли не в голос. Иван, спокойно пивший чай, смущенно улизнул на веранду, захватив с собой сигареты.

– Ну-ну, – бормочет Нэнси и тихонько гладит меня по спине. – Подумаешь, тарелки… дело-то житейское… Ну, Вера. Ну, блин, перестань, а то я тоже сейчас заплачу! Вы что, поссорились? А? Вера?..

Мне ужасно хочется ей рассказать. Но я не могу.

Тошка так и проспал за столом до утра, а я сидела на веранде и курила, глядя на него через распахнутую дверь кухни. Я ни разу не прикоснулась к нему. Каждый раз, когда я вспоминала, что спала с ним, меня скручивал такой мучительный приступ стыда, как будто меня уличили в чем-то нечеловеческом, преступном – в инцесте, в промискуитете, в растлении малолетних… И в то же время я так отчаянно любила его, что мне было больно дышать.

Самое ужасное и непонятное заключалось в том, что Тошка, проснувшись, перестал меня замечать. Он смотрел сквозь меня за завтраком – но выпил чашку кофе и что-то съел, слава Богу. Он не разговаривал со мной, не перекинулся ни единым словом – хотя нарушил свой обет молчания: я слышала, как он о чем-то советуется с Иваном. Он все так же сосредоточенно ходил по дому, а после обеда они с Иваном возились внизу в прачечной, разбирая стенку чулана. Как и следовало ожидать, за стенкой ничего не оказалось, кроме угла душевой кабины и плотной каменной кладки. Они поставили доски на место, и Тошка отправился на чердак. Там он и сейчас пребывал, к счастью, и не видел моей позорной истерики.

Чердак в Доме был необитаем, хотя клочья обоев на стенах и ветхий диванчик свидетельствовали о том, что прежде он использовался как жилое помещение. Там были три небольших комнаты со скошенными потолками и маленький холл с умывальником посередине. Мы с Нэнси поднимались на чердак, пока парни были в отъезде, и долго обдумывали, как можно использовать эти комнатки. Но ничего не придумали и оставили пока все, как есть.

– Вер, ты успокоилась? Пойдем покурим, что ли, – с высоты своего роста Нэнси виновато заглядывает мне в глаза. – У всех нервы, я понимаю… Не сердись на меня.

– Да ну, что ты, – я поспешно размазываю по щекам остатки слез. – Я на тебя не сердилась даже. Я на себя сержусь. Распустилась.

Солнечные квадраты лежат на полу веранды, ночная непогода сменилась обманчивым осенним теплом. Нэнси с удовольствием оглядывает залитую светом комнату и, забыв о причудах нашего жилища, говорит:

– Вот тут и вот тут надо пальмы в кадках поставить. А на окна можно традесканцию… будет такой зимний сад. Шикарно получится. Как в лучших домах Лондона и Парижа.