Текст книги "Последний мятеж"

Автор книги: Ольга Резниченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

Старички всполошились и загомонили между собой. Вар-ка изрядно удивился, когда понял, что спорят они не о том, что именно ответить Свену, а о том, кому «вместно» ему отвечать. То ли честь была невелика, то ли наоборот, только в конце концов впереди оказался все тот же многострадальный дед Пеха. Он заговорил на удивление громко и внятно, правда, по временам подвывая и срываясь от страха:

– Не гневись на нас, Свенушка, – неповинные мы. То – клевeты все несусветные! Куды ж мы пойдем-та, да в зиму-та? Голодны да холодны-та? Ведомо ж те, како живем мы: избы дырявы, дровишки не собраны, припас весь побрали, скотинку и ту, что приели, а что отогнали. Како же нам-то? Ить зима тока-тока, а мы уж репу жуем да грибом заедаем. Чем жизня такая – головой бы да в омут!

Казалось, это совсем не сложно, но Вар-ка все никак не мог понять, в чем же тут дело? То ли дед Пеха очень горд своей миссией, то ли махнул рукой на свою участь, только на самом деле он почти не боится! Да-да, он, как хороший актер, старательно изображает именно то, чего от него ждет зритель, – страх на грани обморока. Интересное кино…

– Ты, старый, не плачь-ка! – нахмурился Свен. – Не мамка я – не пожалею, соплю не вытру! Почто нас тут князь Рутич оставил, ась? А по то и оставил, чтоб сидели вы смирно! Поди, который год людишек да припас на восход отправляете? Знамо дело: деляны новы готовить! Дерева подсекать-кольцевать! За столь годов-то, поди, и рубить уж не надо: без топора ветровалом положит – жги, сей да сам-сто собери! Иль не так? Знаю я вас, сиволапых: этот год не ушли, так послед соберетесь, а послед не уйдете, далее ждать станете, – знаю я вас!

– Чур, сохрани! Оборони Триглав со Святовитом! Каки людишки?! Какой припас, Свенушка?! Откуда ж взяться сему? Землица тута – и сам-три в первый год не рoдит, скотинка мрет да болеет. А мужиков-та по избам – через один-та калека, все девки да дети малые. Новину и здесь-та поднять-то некому – каки новы деляны?! По весне-та хоть баб на пожог гони! И сам-то не ведаешь, живой ли покеда, а нас, что ни год, то умучивают: и плетьми-то нас бьют, и огнем-то нас жгут! Вона ноги сколь раз палены – не ходют совсем! А теперь вот клеветы на нас несусветные! Почто ж нам мука така, воин Свенушка?!

– Уймись, старый пень! С вами спорить, что воду толочь! Ладно… Мое слово слушайте. В оба уха слушайте, да на ус мотайте!

Воевода выдержал многозначительную паузу и заговорил медленно и веско:

– Отныне не живете вы под рукой князя Рутича. Не живете! От сего дня под моей рукой жить будете. Под моей. Потому есть я – княжий сын, сам – князь. Коли вои младые, что Рутич оставил, клятву мне не дадут – Святовит их проводит, да Перун-то и примет. Оба-два враз и примет – зря, что ль, костер собирали? Уразумели се?

Еще одна пауза: Свен смотрит на слушателей. Кто-то из стариков хрипло выдавливает:

– Пожжет, посечет Рутич всех. Быть сему месту пусту…

Воевода раздвигает улыбкой усы:

– Видать, не разумеете! Не достанет нас Рутич! Пока дружину нову не соберу, поживем мы в спокое – на вашем селище новом. Негоже вам там без руки княжьей быть! Иль не рады? Иль думать будете? Ну-ну… Пошустрей тока!

Деды, подталкивая друг друга и оглядываясь, подались в сторону к кустам. Спрятаться там нельзя, но хоть речи не слышно будет. Свен отошел от кумира и опустился на корточки рядом с Вар-ка:

– Ну, чо, волхв, любы те дела таки? С нами пойдешь, сказки сказывать будешь. Про бога незримого.

– Сдается мне, что слыхал ты уже сказки эти. От кого, коли не тайна?

Усмехнулся воевода, бороду почесал. Вар-ка только сейчас заметил, что снизу на подбородке у него волос нет – от нижней челюсти через шею, на прикрытую одеждой грудь, переходит широкий бугристый шрам.

– Много мы тогда сказочников наловили: кого мечами посекли, кого с луков постреляли, а то и гвозди в башку заколачивали. Микланд, вестимо, так и не взяли, но страху нагнали, покуда войско их не навалилось.

– А шрам…

– Да вот, приласкал их боженька. Мы уж на воде были, так они с галер огонь пускать зачали – насилу ушли, кто остался.

– Слушай, Свен, а почему ты ничего не сказал про Лютю? Вдруг он не захочет нарушать клятву и останется верным Рутичу?

Воевода как-то грустно хмыкнул и сунул в рот кончик уса:

– Лютя-то?.. Вишь, тут какo… Сынок он ведь мой. Тока о том не ведает.

– Однако! Значит, если ты будешь князем, то он – твоим наследником? И от такого здесь не отказываются?

– Се – верно. Клятву-то я порушил, а он-то чего?

– Ну, не знаю, как у вас тут водится… Слушай, а… Вопросить хочу, да боюсь, прогневишься.

– Невелика и беда – кровь те пущу. Коли изреченное слово – зло, то утаенное пуще того будет. Вопрошай!

– А ты и в самом деле… князь?

Собственно говоря, Вар-ка почти не рисковал: он был уверен, что Свен его резать не станет. По крайней мере – сейчас.

– Экий ты… Князь – не князь… Али мнишь, будто Рутич иль Домлат от конинга Райта род свой ведут?

– Ну, наверное…

– Тогда и я от того конинга! Жребий-то мог и мне в руку лечь.

– Какой жребий?

– Вестимо какой – камушки черные да белые. Как нашли мы с Фрастеном селище ничейное, стали жребий тянуть: кто из нас князем тут будет, а кто воеводой. Давно то содеялось – молоды были, глупы.

– Фрастен – это князь, у которого ты раньше служил?

– Се – родитель Домлатов. Немало медов да бражки на тризне по нем было выпито.

– Он умер?

– Знамо дело, согреешься, коли сын торопить станет.

– Я чувствую, что это очень опасные тайны. Скажи лучше, Свен, а чем вы раньше-то занимались? Ну, до того, как Фрастен стал князем?

– То – весело было. Слыхал про реку великую? Что на полдень течет да Диром зовется? Вот мы там, на перевoлоке, купцам да гостям помогали. А раз как-то обидели нас. Так крепко обидели, что от всей ватаги только двое нас и осталось. Пришлось в леса подаваться, – взгляд Свена затуманился воспоминанием. – Зрим как-то: гонят гости к порогам караван немалый, и, считай, без охраны совсем. В лодьях мед, рухлядь мягкая, а больше все челядь в цепях на продажу. Поскупились, думаем, купчишки воев нанять – на авось надеются. Вот и пусть надеются – се нам в радость! Взяли их у порогов без бою – сами дались. Собрались мы уж добро дуванить, да неладно вышло: скинула челядь цепи, мечи из-под лавок достала и давай нас пластать. То-то дивились мы, больно баб везут мало. Не купчишки то оказались, се градский князь по души наши воев послал.

– Это что же… Так вы… разбойниками были?!

– Коли Игвар-князь нас в викинге бросил, – усмехнулся воевода, – коли домой на Конугард без нас ушел, не князь он нам более. Потому его гости – не наши, что осилим, то и возьмем.

– В викинге?! Не разумею что-то…

– Чо разуметь-то? Пришел я по младости лет с Алдейгьюборга и в Конугарде у Игвара в дружине остался. Повел он нас как-то за море – Микланд воевать. Ушла-то сила великая, а вернулись с Игваром десяток лодий. Нас-то он, считай, бросил в сече морской – огня испугался. А мы на трех лодьях от галеры отбились да на мелкую воду ушли. После того Игвару по клятве воинской не бывать князем, потому и сказал он, будто сгинули все. Мы-то не сгинули, да вернуться уж некуда стало – пришлось самим кормиться.

– А скажи, Свен… Что это Лютя тебя так странно вопрошал? Там, в доме, помнишь? Ведь почти грозил даже?

– То и вопрошал: уж срок в полюдье с Домлатом идти, а я от доли отказался и увел воев своих. Пошел от греха подальше – рано мне, кажись, на костер-то. Только Люте тот грех неведом пока.

– Великий грех?

– Да так, с маково зернышко. Уговорил-таки меня Домлат-наследник поторопить родителя своего владычливого. И то сказать: зажился Фрастен-то.

– И ты… убил князя, которому дал клятву верно служить?

– А что клятва? Видал я, как людишки Микланда живут – ни богов наших не ведают, ни клятв.

– Ты ушел потому, что Домлат мог тебя убить? Убить за то, что ты знаешь причину смерти его отца?

– А на что я ему живой-то? – кивнул воевода. – Ладно, вон деды идут – далее толковать будем.

– Слушай, Свен, зачем тебе это? Ты же и так можешь делать с ними, что хочешь!

– Экий ты! Не разумеешь? Уйти нам надо отсель подалее. Только не поднять нам смердов поперек их воли. Их, сиволапых, хоть пори, хоть живьем вари, а с места не тронутся.

– Конечно! Они же… – Вар-ка прикусил язык, боясь сболтнуть лишнее, но воевода его уже не слушал. Он поднялся и пошел к деревянному кумиру, где боязливо топтались старики.

– Ну, деды, чо удумали?

– Не гневись, Свенушка, все по воле твоей сполним! Не гневись, а?

– Толком сказывай: чо хотите?

– Эта, Свенушка… Не гневись тока… Спытать бы, а? Перун-то батюшка не осерчал бы, а?

– Во-о-на чо… Хитры же, старые! А и ладно: ща спытаем! Э! э! вы кудай-то? Тута стойте!

– Не неволь, Свенушка: шибко боязно!

– Чо, старые, портки замарали от страху? Не боись, по зиме-то батюшка громы-молни не мечет!

– Вестимо, не мечет… Тока все одно боязно: коли не громом, так молотом али топором приласкает – грозен Перун-батюшка!

– Вам-то чо? Меня ж приласкает – не вас! А и ладно, стойте там!

Воевода поправил шлем, проверил, в порядке ли оружие, расправил усы, глубоко вздохнул и опустился на колени перед кумиром. Выдержал паузу и:

– Слушай мя, Перун-батюшка! Слушай да не гневись на дите неразумное. Ныне рушу я клятву воинску, клятву воинску – князю данную. С ныне буду я лишь тебе служить, в твоей воле быть, твою честь хранить. В том клянусь тебе, Перун-батюшка, и на клятву сю свою кровь даю!

Свен подтянул рукав на левой руке, вытащил из чехла на поясе нож и аккуратно сделал надрез чуть выше запястья. Пораненную руку он протянул вперед и стал смотреть, как кровь капает на камень у основания кумира.

Старики пали на колени и, выставив прикрытые тулупами зады, ткнулись лицами в землю. Воцарилась напряженная тишина в ожидании немедленной реакции бога.

Вар-ка не первый раз присутствовал при контактах людей со своими богами. В данном случае ему, человеку постороннему, было трудно оценить весь драматизм ситуации. По-видимому, то, что сказал Свен, является если не святотатством, то все равно чем-то очень серьезным. Старички (даже глухой!) пребывают в страхе, граничащем с паникой. Воевода не очень-то верит в деревянных богов, но он настолько откровенно (нагло? бесцеремонно? оскорбительно?) бросил вызов, что и сам слегка обмер в ожидании чуда.

А что, собственно, может произойти ярким солнечным днем в конце осени? Гром не грянет – совершенно точно. Метеорит упадет? Если бы тут была взвинченная до экстаза толпа, то можно было бы ожидать какого-нибудь события – истинного или мнимого, а так…

Минута ожидания… вторая… третья… Напряжение спадает: ничего не случилось! Что и требовалось доказать?

Всхрапнул конь Свена, привязанный в стороне. Ему ответило короткое ржание. Старики подняли головы, воевода оглянулся.

Со старой гари сквозь голые кусты в рощу вошел боевой конь Люти. Он осторожно приблизился и повернулся боком, как бы показывая людям свою ношу.

Всадник не сидел в седле, а лежал, обхватив руками конскую шею. В его спине торчал топор. Крестьянский топор с темной от работы ручкой. Изо рта свисали кровавые слюни.

Лютя был мертв.

Вар-ка всегда казалось, что выражение «почернел лицом» является литературной гиперболой. Однако с воеводой именно это и случилось.

Конь изогнул шею и попытался дотянуться до грязного сапога, застрявшего в стремени. Равновесие нарушилось, и труп начал сползать вниз. Свен подошел и подхватил тело дружинника. Опустил на землю и, придерживая рукой за плечи, вытащил из раны топор. Перевернул Лютю на спину, лицом к синему небу, не скрытому голыми ветвями дубовой кроны. Поднялся с колен, повернулся к старикам. Его тонкие ноздри с густыми пучками волос трепетали, а взгляд был страшен:

– Чо, псы, возрадовались?!!

Дед Пеха поднялся с колен, поправил на голове колпак и зачастил, прижимая руки к груди и брызгая слюной из беззубого рта:

– Како ж то!.. То ж мы!.. Свенушка, мы-то, мы-то чо ж? Воля батюшки! Явил – не побрезговал! Чо ты, Свенушка? Сполним, все сполним – не гневись тока! Внял-услышал тя Перун-батюшка! Князь, истинный князь! Принял, принял батюшка слово твое, как есть – принял! С ныне мы в воле твоей – чо повелишь, все сполним, не гневись тока!

– Уймись, старый, – выдохнул Свен и отпустил черен меча, так и не заголив оружие. – То – пустое все… Прибрал бог сыночка… Сколь лет пестовал… Пока-то другой вырастет…

Вар-ка чувствовал, как старый воин стремительно уходит от мира – то ли погружается в шок, то ли просто в себя. Его хватило на короткий всплеск, чтобы рыкнуть на дедов, и… пустота.

Сзади раздалось сопение и треск ломающихся веток. Вар-ка оглянулся – через кусты напрямик ломился Николай. Свен тоже посмотрел в его сторону, но, кажется, не увидел и отвернулся. Он шагнул к терпеливо ожидавшему коню и стал вынимать из седельной сумы Лютины доспехи. Потом опустился на колени и начал обряжать мертвого. Он действовал неумело, неловко, но помощи не просил.

– Ч-черт, не успел! – с трудом переводя дыхание и вытирая пот, прошептал Николай. – Понимаешь: идет и идет, вроде и не быстро, а никак не догнать! А тут еще пожог этот – коряги торчат! Думал, сдохну…

– Тише! Это ты его?

– Ты что?! Хотя… Я бы с удовольствием! Мужик это… Он там недалеко от нас тоже деревья рубил. Меня Лютя к нему подогнал и стал над ним издеваться – спрашивать, человек он или червяк. А если он человек, то не хочет ли с ним сразиться?

– Бить начал?

– Ну да – плетью… Мужик-то в одной рубахе работал. А Лютя… Ты же знаешь: он как первую кровь увидит, уже остановиться не может.

– Представляю!

– Мужик уже и кричать перестал, только голову руками прикрывает. Честно скажу: собрался я уже Лютю того… Но не успел. Из кустов пацан выскочил – Ганька наш. Люте в ногу вцепился и орет: оставь дядьку, меня бей! Ну, тот, конечно, обрадовался… Короче, пока Лютя Ганьке шею сворачивал, мужик очухался и за топор. Засадил ему в спину, а сам на землю сел и ревет. Я к нему, а он бред какой-то несет: дед, мол, накажет, не велено было! Я так ничего и не понял, но подумал, что надо хоть Лютю прибрать, чтоб нашли не сразу. Все равно найдут, но, может, успеем что-нибудь придумать. Только он как-то так раскорячился и с седла не падает. Я к нему, а конь не подпускает, уходит. Так и не догнал. А здесь что такое?

– Убил все-таки Ганьку?

– Ну… Ему же велели сидеть в землянке и носа не высовывать, а он…

– Толку-то… Лютя его там нашел, а кроме нашего деда, мальчишку никто бы в деревне не принял.

– А что это Свен там делает? Тут что, капище?

– Потом расскажу… Хотя ладно: он собрал тут – возле Перуна – старейшин и сказал им, что знает, будто крестьяне собрались уходить жить на новое место.

– Да ты что?! – изумился Николай. – А мы и не знали!

– Разумеется – мы же чужаки. Но это еще не все. Он им сказал, что отказывается служить князю Рутичу, что отныне он сам будет князем. И пойдет вместе со смердами на новое место, где его никакой Рутич не достанет.

– Во, дела! Так мужики, небось, потому и бежать собрались, что их эти князья с дружинниками задолбали сверх всякой меры! А он им на хвост садится?!

– Ты дальше слушай. Старички захотели, чтобы воевода перед Перуном отрекся от старой клятвы. Ну, он отрекся, и все ждут, что будет. А тут этот коняга с покойником. Понимаешь, получается, что это вроде как сам Перун его топором-то.

– А почему не Свена?

– Откуда я знаю? Может, они думают, что Перун за Свена, а Лютя не отрекся и получил топором. Они же не знают, что это его сын.

– Ничего себе!!

– Тише ты! Еще не конец…

Воевода поднял на руках одетое в доспехи тело и медленно пошел к краю рощи. Старички потихоньку двинулись за ним. Возле конструкции из бревен, накрытых ветками, Свен остановился и с натугой выговорил:

– Ветки долой! Тут его место.

Деды зашушукались и выпихнули вперед того, кто помоложе. Кажется, это был старшинка из Нижней Онжи. Он извлек из-под бревен двузубые вилы с кривой засаленной рукояткой и начал быстро откидывать ветки. Свен стоял и ждал. Закончив, мужик метнулся к своим, чтобы не быть на виду, хотя воевода, кажется, никого вокруг не замечал.

Вар-ка подумал, что Свену, наверное, понадобится помощь, чтобы опустить тело в этот сруб-колодец. Он обогнул сооружение и встал с противоположной стороны. Рядом почему-то оказался дед Пеха, тихо бормочущий и делающий охранительные знаки руками.

Воевода подошел, опустил тело на крайнее бревно, заглянул внутрь… и отпрянул!

Чувствуя недоброе, Вар-ка подошел ближе: тесно друг к другу в срубе лежали два трупа – те самые молодые дружинники, которых князь Рутич оставил в помощь Свену. Парни в полном боевом облачении и при оружии. Под головы им подложены конские седла со всей, кажется, сбруей. Видимых повреждений нет, только под глазом одного из них здоровенный синяк, который позавчера поставил ему Лютя. Не сразу, но Вар-ка сообразил, что тела расположены так, чтобы на мелком сушняке, которым выложено дно сооружения, оставалось достаточно места.

– Чо ж ты, Свенушка? – заблеял рядом дед Пеха. – Ложи его, не томись! Ложи, ложи сердешного вот туточки, к стеночке. У стеночки-то и ладно будет. Подсобить ли, Свенушка? Места-то вволю, просторна изба-то, всем места хватит. А дровишки-то зри какие: сухие да отборные…

– Чо?!!

– Не гневись, Свенушка! Али не угодили чем? Мы ж и бревнышек покололи, и веточек подложили: така справа горит – залюбуешься! Ложи его, Свенушка, ложи, да и сам приляг рядышком: мы те вот тута в уголке обустроили. Ложись-ка, милай, не полошись понапрасну…

Вар-ка наблюдал за происходящим боковым зрением и выдать не мог. Скорее всего, это сам Пеха не удержался и вильнул глазом. Свен заметил и обернулся. То ли он это сделал слишком медленно, то ли было уже поздно: с коротким хрустом вилы вошли ему в бок сзади – туда, где на доспехе железа не было.

Воевода ухватил было черен меча, но рука остановилась, и, спихивая внутрь тело Люти, он завалился в сруб. Снаружи остались видны только стоптанные подошвы его сапог да чуть покачивающаяся рукоятка крестьянских вил.

Тот самый скрюченный глухой старикашка перехватил сучковатую палку, на которую опирался, и, с широким замахом, врезал по спине старшинке из Нижней Онжи. У того слетел меховой колпак, а дед заорал ненормально громко:

– Тать косорукий! Чтоб тебя!! Мало тя брательник драл!! Ничо толком справить не можешь! – и снова палкой по покорной спине.

Ноги Свена дернулись еще раз и замерли. Дед Пеха заглянул в сруб, зачем-то понюхал воздух и засеменил, шоркая огромными лаптями, к остальным старикам. Там уже разгорался нешуточный спор:

– …и коников туды! Оне поганы, нам не потребны!

– Врешь, старый пень! Коники Велесовы – чисты оне!

– Сам ты гнилушка! То ж княжьи коники! Поганы оне, ни на чо не годны! Туда надо их!

– От греха подальше! Ить, скока сена жрать будут! А запряги-ка тако…

* * *

Они сидели на груде бревен у недостроенного забора и смотрели, как смерды в селище грузят свои волокуши. Принять участие в сборах примакам не предложили. На Николая, похоже, напал «говорунчик» – результат стрессов последних дней. Он говорил, молол языком, понимал, что собеседник его не слушает, и все равно не мог остановиться:

– …прикидываю по аналогии: может быть, наш великорусский этнос, точнее, не он, а более ранний, киевский, действительно сложился, сросся из двух чужеродных и неравных половинок: массы славянского населения и пришлых викингов-варягов? Нет, я понимаю, что такая гипотеза существует давно. Ее, правда, не сильно любят, поскольку она не льстит нашему славянскому самолюбию. Но не это важно. Просто я подумал, что во всей, кажется, нашей истории всегда сохранялся огромный разрыв, прямо пропасть какая-то, между простым людом и власть предержащими. А началось это не с Петра Первого, как считают некоторые, а было заложено изначально. У других народов знать произросла из народной гущи, а у нас она пришлая. Уж больно логично получается: был некий субстрат, на нем угнездились чужаки-паразиты; со временем оно все сдвинулось и забылось, но стержневая идея: «мы – люди, а они – грязь под ногами» никуда не делась. Этакий толстый мягкий ковер, сплетенный из человеческих жизней. И по этому «ковру», чавкая кровью, ходят, бегают, скачут, на нем дерутся и пируют люди власти. Да, конечно, в истории я дилетант и, наверное, поэтому не могу понять, зачем Дмитрию Донскому понадобилось выгонять в поле на убой своих крестьян? Куликовская битва – гордость нашей истории, но я не врубаюсь: русские сражались «за» татар или «против»? Хан Тохтамыш был союзником русских: так кто с кем воевал?! Чего ради полегли несчитанные тысячи и «земля Московская опустела»? У меня напрашивается дилетантский ответ: чтобы сэкономить князю сотню-другую дружинников – профессиональных вояк! Они-то действительно представляют ценность, а смерды… Проходят сотни лет – и что? Может, я и не «семи пядей во лбу», но явно не самый глупый представитель своего народа и своей страны. Но почему, черт побери, я не могу понять, зачем царю-батюшке понадобилось гробить миллионы на фронтах Первой мировой? Зачем «варягу» – понятно, но «батюшке»?! Вот писатель Бушков выдвинул версию, что никакого татаро-монгольского ига не было – придумали его. Наверное, это «перебор», но готов согласиться, что сам народ этого ига мог и не заметить: как резали, так и режут; как грабили, так и грабят – что курносые, что раскосые…

Он посмотрел на Вар-ка и не заметил ни малейших признаков интереса к своим мудрым высказываниям. Николай обиженно хлюпнул простуженным носом и решил замолчать, но не удержался:

– Конечно, можно рассуждать и так: на краю европейской Ойкумены возник молодой этнос. Его специфика в том, что в силу ряда обстоятельств (в основном – природных!) взрослые и сильные соседи его не растащили и не съели. И обстоятельства эти самые простые: пустота на востоке и нулевая изотерма на юге и западе. Наш московитский этнос изначально был земледельческим, правильно? А заниматься земледелием в краях, где полгода лежит снег… Следовательно, можно считать, что московиты (или великороссы?) – это этнос тех, кто не смог или не захотел бороться за теплое место под солнцем и вынужден был уйти жить за нулевую изотерму. То есть туда, где зимой действительно зима. Других желающих не нашлось – наши предки заселили земли, на которые просто никто больше не зарился. При этом основная масса населения оказалась сознательно и подсознательно ориентирована на борьбу с природой, а не с себе подобными. Конечно же, на этом фоне «люди власти» (а они везде найдутся!) выглядят чужаками. Собственно говоря, борьба с природой ничем не хуже борьбы с соседями. По мне, так первое даже романтичней, но это прежде всего борьба с собой. Это терпеж, терпеж и еще раз терпеж! Терпеть убойную работу, терпеть голодное безделье, терпеть неизвестность завтрашнего дня, терпеть собственную беспомощность, неспособность что-либо изменить по большому счету. То ли дело – война! На лихом коне, да с мечом булатным, да в чистом поле…

Похоже, Николай сумел-таки преодолеть терпение Вар-ка:

– Послушай, Коля… Ты не мог бы, а? Впрочем, скорее всего, ты хочешь, но не можешь: так бывает. Но ты же не женщина – это они снимают стрессы таким способом. Если тебе неймется, думай над чем-нибудь полезным. В конце концов, это в твоей реальности болтается десяток могущественных артефактов, которые в активном состоянии способны менять ход истории.

– А над чем я должен думать?

– Над тем, что непонятно мне.

– Я готов! Чего ты не понимаешь, Вар?

– Почему они решились.

– Да что тут понимать-то?! Не может человек бесконечно терпеть издевательства!

– Ох, Коля, опять ты меришь своими мерками чужую реальность! Чтобы человек восстал против насилия, он, как минимум, должен осознавать себя человеком и понимать, что над ним творят насилие. Это же не человеки в твоем понимании, а первобытные общинники. Жизненный уклад для них – высшая ценность. Если в этом укладе элементы воинственности отсутствуют, то они могут сопротивляться только пассивно: сбежать или умереть с голоду, но уж никак не резать своих угнетателей. Ты заметил, что и князь, и дружинники даже мысли не допускали о возможном сопротивлении?

– Конечно, заметил, только наши смерды не такие уж примитивные – это тебе не какие-нибудь собиратели! Пожоги, сев, жатва: у нас даже термин такой есть – «подсечно-огневое земледелие».

– Это у вас – термин, а у них: Отец-небо и Мать-земля совершают соитие через огненную жертву (в смысле – пожог), потом внесение семени и результат – появление новой жизни, к которой они причащаются, поедая ячмень и репу. Или ты станешь утверждать, что деревья они жгут ради золы – прекрасного удобрения? Вспомни сказку нашего деда: и соха им известна, и плуг, но о них и говорить-то неприлично – «не по-божески» это! Вспомнил?

– Этого момента я, признаться, не понял.

– Разумеется! Потому что по твоей логике следует делать только то, что приносит пользу. Они же считают, что делать можно только то, что ПРАВИЛЬНО. А уж будет от этого польза или нет – дело второе.

– Да, конечно: до сознательного удобрения почвы они дойдут еще не скоро. Но… А как же все эти боги – Перун, Святовит, Велес и другие?

– Коля, Коля… Я же объяснял тебе, что в такие интимные тонкости посторонних не посвящают. Можно предположить, например, что этот пантеон для них не родной, а принесенный теми же варягами. Это монотеисты считают только своего бога единственно правильным, а нормальные язычники чужих богов не отвергают. Можно даже пойти еще дальше и предположить, что наши смерды норовят уйти не из-под княжеской власти, а из «зоны действия» их богов.

– Б-р-р! Все с ног на голову! Если так рассуждать… Значит, смерды терпят издевательства дружинников, потому что считают, что их боги сильнее собственных, – так, что ли? Для мужиков княжеские воины как бы «в своем законном праве» убивать и грабить, да?

– Не знаю, Коля. Можно, наверное, прожить среди них всю жизнь, но так до конца и не разобраться. В лучшем случае они придумают для чужаков упрощенную схему своего мировосприятия, чтобы, значит, с расспросами не приставали. Так или иначе, но убийство дружинников явно выламывается из их жизненного уклада.

– Как же оно выламывается, если решение было принято старейшинами – хранителями и блюстителями этого уклада? И, заметь, никакой паники, никаких искупительных жертв – как будто так и должно быть.

– Вот это меня и смущает! Получается, что у них как бы два права, два закона: один повседневный, а другой для чрезвычайных ситуаций. По-моему, это ненормально или, во всяком случае, необычно.

– Вар, вот ты пересказывал ваш последний разговор со Свеном… – вспомнил Николай. – Он ведь тоже как бы старейшина – хранитель дружинных, воинских традиций. И при этом как минимум дважды в жизни пошел на клятвопреступление. Разве это нормально? Тут нет никакой параллели с поведением смердов?

– Интересная мысль… Хотя у воинов, наверное, больше внутренней свободы, больше возможностей реализовать свои способности. Например – способность к предательству.

– Но не до такой же степени! Для них, наверное, клятва верности – это основа жизни. И не потому, что накажут, а потому что нарушивший ее сам перестанет считать себя человеком. Иначе как бы они воевали… до изобретения заградотрядов? То есть опять-таки получается как бы «двойная мораль». Что-то не так в этом мире, а? Это не может быть связано…

– Да, Коля, я тоже об этом подумал. Только без дополнительной информации мы, пожалуй, никуда не продвинемся.

– Ну, Свена уже ни о чем не спросить, а мужики, наверное, не ответят.

– Скорее всего, но попытаться можно. Только надо правильно сформулировать вопрос.

– А скажи, деда…

– Ась?

– Уж и не ведаю, вместно ли мне вопрошать такое? Не серчай только, а поучи уму-разуму.

– Чо ж за докука, Варушка?

– Да не внятно мне, дедушка, как это вы удумали такое? С воями-то княжьими?

– Во-о-она чо! Тако ж и удумали! Чо ж делать-то? Делать-то неча: идти надо – нельзя нам иначе. Али след год ждать. А чо ждать, коли оне сели тута? Вот и удумали.

– Се внятно. А как же Триглав да Велес, Хорс да Дажбог, и Сварог, и Стрибог, и прочая, да чуры ваши – нешто им любо се? Али не боязно вам воле Божьей перечить? Али молитву какую ведаете?

– Да какая ж тут молитва поможет, Варушка?! Боязно нам, ох, боязно! Только… – Дед вдруг сморщился в хитроватой улыбке, показав два оставшихся передних зуба – один сверху, другой снизу. – Сказочка твоя про Бога всемогущего нам от веку ведома. И дедам нашим, и прадедам. Только дело-то не так было…

– А как? Поведай, деда!

– В сем тайны нет, слушайте, коль охота. Может, тому народу дальнему и являлся Господь Всемогущий в огне да грохоте, может, и рек с небес слово свое, а может, и приврали люди. С нами-то иначе было: к прадедам нашим пришел Бог человеком – робким, слабым да ласковым. У очага сидел, хлеб вкушал, гласом тихим наставлял нас.

– И что… Как же… А Перун, Велес, другие? Или не можно нам про то знать?

– Почто ж не можно? Али вы князи? Али вои? Они-то неразумны, за то и кару несут: поставлено им от меча да копья кормиться.

– Что ж заповедал Он прадедам вашим?

– В первый черед повелел старину блюсти, дар Божий хранить, от земли и неба кормиться. Коли чтили предки ваши богов больших и малых да духов разных, и вы, говорит, чтите. То все, говорит, лики мои – есть я во всем, и нет ничего без меня. Только за ликами теми Отца Небесного не забывайте и меня – ему Единосущного.

– А потом? Что с Ним потом содеялось-то?

– По воле Его и содеялось… До смерти умучили княжьи вои. Только воскрес Он и к Отцу своему Небесному возвратился. Так-то вот, ребятушки!

– Однако… Но… Как же вы Свена со товарищи?

– Не по злобе мы, Варушка, – они аки чада неразумные. Да, ить, делать-то неча: не соблюсти нам иначе дар заповеданный, а злыдням отдать его никак не можно – се грех превеликий.

– Что ж за дар такой, дедушка? Скажешь ли?

– Почто ж не сказать, молодцы? А то, может, и зрить желаете?

– А нам можно?!

– Пошли, коль охота!

Они выбрались из землянки и поднялись на бугор в центре селища. Здесь вокруг Триглава были вкопаны столбы – статуи других богов, рангом пониже. Только дед Пеха сейчас почему-то не обратил на них внимания. Он остановился возле главного кумира и показал рукой вдаль: «Зрите, молодцы!»

Лес, лес, лес… Коричнево-серая равнина с темно-зелеными пятнами ельников. Большого снега еще нет, и белеют лишь проплешины да поляны. Вдали лес смыкается с небом, с тяжелыми зимними тучами.

Они стояли довольно долго. Потом Вар-ка прошептал:

– Молви, деда… как зовется… дар сей?

Дед Пеха довольно хихикнул и потер озябшие руки с распухшими суставами: