Текст книги "Карафуто"

Автор книги: Олесь Донченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

ДОПРОС

– А это помещение существенным образом отличается от гостиной любезного начальника полицейского управления, – сказал Иван Иванович, щупая серые каменные стены.

– Называй, отец, вещи своими именами. Просто – жандарм Куронума, – мрачно отозвался Володя.

Он сидел на сосновых досках, положенных на каменный пол.

– Не возражаю, но надо прибавить: жандарм, дедушка и папа которого похоронены в Токио рядом с родственниками медного короля… тьфу, я напутал! Рядом с самураями, князьями и графами. А впрочем, графского титула в императорской Японии, кажется, нет.

Минуту оба помолчали. Издалека, из-за стен, доносили глухие гудки маленького паровоза узкоколейки.

– Здесь у них – нефть, – промолвил со временем Иван Иванович. – Помню, как я в пустыне… Да-а, нефть… А чем ты огорчен, сын? Не удовлетворен нашей новой квартирой? Но зато ты побывал на завтраке у японского господина жандарма…

– Я думаю, отец. Здорово ты сказал: «Я никак не могу предложить господину Куронуми подданство моей страны… Я не имею на это полномочий…»

Иван Иванович долго щупал стены.

– Не расшатаешь, отец, – сказал Володя.

– Да нет, я же все-таки геолог. Интересуюсь. Хороший камень. Здесь где-то, наверное, у них каменные карьеры… Знаешь, я думаю, что у нас на родине действительно не знают, в чьих лапах мы оказались.

– Отец, это – страшно. Мы должны дать о себе знать.

– Милый мой, тут не позовешь. Я сам думаю об этом… И пока что не вижу выхода. Единственное – это положиться на самых себя. На свою стойкость…

Иван Иванович замолк и глубоко задумался. Задумался и Володя. Мыслями он полетел далеко к родному краю. На миг забылись тюрьма, начальник полиции, жандармы…

Прямо из гостиной господина Куронуми несколько полицаев повели геолога и его сына в тюрьму. Это было небольшое одноэтажное здание из камня, обнесенное высокой изгородью из толстых сосновых бревен.

…Иван Иванович вдруг глухо сказал:

– Володя, ну-ка, стань мне на плечо и посмотри, что там делается за решеткой. Надо же знать, что нас окружает.

Зарешеченное окошечко располагалось высоко, и Володе действительно пришлось влезть отцу на плечи.

– Ну, что там? – нетерпеливо спросил геолог.

– Ты, отец, так спрашиваешь, будто хочешь убежать отсюда. Но с твоей больной ногой никуда ты не… Я вижу Хирату с жандармом. У жандарма заступ…

– Ну? Заступ?

– Да. И сейчас… он копает яму…

В самом деле, на небольшой тюремный двор пришел офицер. Жандарм выкопал яму. Удивленный Володя видел, как Хирата собственноручно бросил в яму зеленый мяч. Жандарм начал забрасывать, а офицер, не жалея ни своих ботинок, ни желтых блестящих краг, ногами втаптывал землю. Потом оба ушли.

– Ни черта не понимаю! – развел руками Иван Иванович. – Почему они так испугались этого невинного мяча? Чума в нем, что ли? И тут… я припомнил эту загадочную смерть на «Сибиряке». В самом деле, все это похоже… на какую-то чуму.

Но к тому времени собственное положение, в конце концов, гораздо больше интересовало геолога и Володю, чем эта история с зеленым мячом. Оба скоро о нем забыли.

В каменном мешке быстро вечерело, хотя на улице еще, наверное, догорал день. Отец и сын легли на доски, что служили им кроватями. От досок пахло сосной, и к этому запаху присоединялся тяжелый запах плесени от стен и пола.

– Наши стражники, наверное, считают, что после завтрака у Куронуми нам не захочется есть. Нам не дали ни обеда, ни ужина.

– Подождите еще немного, отец. Может, принесут жареных рябчиков.

– … И ананасов с Формози, которые получил карафутский губернатор.

– Я, отец, согласный даже на морскую капусту и сою.

– А я, сынок, даже на вареного осьминога. Наверное, надо-таки быстрее уснуть. Утром нас обязательно покормят – такой международный обычай.

Ночью сквозь сон геолог почувствовал, что его толкают. Он схватился и увидел свет карманного фонарика, направленный ему прямо в лицо.

– Вставай! Надо ходить! Надо ходить начальник Куронума! – повторял, перекручивая язык, полицай.

Иван Иванович поднялся. Проснулся и Володя.

– Куда, отец? – спросил он тревожно осипшим спросонья голосом.

– Зовет Куронума. Что за гадость? Ночь на дворе, никуда я не пойду! Передайте, пожалуйста, господину начальнику, что если он хочет извиниться, то пусть, во-первых, придет ко мне сам, а во-вторых, – это делается не ночью. Подумаешь, как припекло!

Полицай постоял, посветил фонариком и вышел.

– Не дают даже спать человеку! – брюзжал геолог.

В темноте не видно было его лица, но Володя почувствовал, что отец очень взволнован, хотя старается это скрыть.

Не успели отец и сын снова уснуть, как пришел тот же полицай с фонариком.

– Господин начальник Куронума просит извинить, господин начальник получить телеграмма с Советский Союз. Надо ходить господин Куронума, надо читать телеграмма.

Надежда придала геологу юношеской живости. Где-то глубоко, в дальнем уголке сердца, шевелилось сомнение, но Иван Иванович гнал его от себя. Бесспорно, телеграмма. Как же иначе? Зачем бы Куронума звал к себе ночью? Определенно, что-то очень важное.

– Пошли, Володя. Надо идти. Телеграмма. Не я говорил – японский самурай будет извиняться!

Но полицай решительно запротестовал:

– Один! Один ходить! Господин начальник говорить – один!

– Ну что ж. Оставайся, Володя. Не будем гусей дразнить. Надеюсь, скоро вернусь.

Уже в дороге, идя в сопровождении двух дежурных, Дорошук подумал, что если в самом деле пришла телеграмма с родины, то почему Куронума позвал его одного? Почему, в конце концов, не отдал приказ об их освобождении из тюрьмы? А впрочем, самураи, кажется, не с большой охотой освобождают советских граждан.

Тьма стояла вокруг такой густой стеной, что слабенькие одиночные фонари совсем утопали в ней, оставляя только тусклые желтые пятна. Было, наверное, далеко за полночь, на улице – ни единого звука. В ночной тишине только стучали сапоги двух часовых, что шли рядом с геологом.

Ивана Ивановича привели в полицейское управление. Несколько ступенек вели в полуподвал. Яркий свет ударил в глаза. Геолога встретил знакомый ворчливый голос господина Куронуми.

Начальник полиции сидел за столом рядом с белогвардейцем Лихолетовым. Оба теперь были в форменных черных мундирах с наплечниками. Пучок волос на блестящем черепе начальника полицейского управления воинственно торчал вверх, черные лакированные усы топорщились, как ежовые иглы.

– Господин Куронума просит присаживаться, – перевел Лихолетов. – Никакой телеграммы нет, это был дипломатический ход, чтобы не поднимать лишний шум.

Дорошук стиснул зубы и молча сел на деревянный стул.

– Губернатор утвердил решение, – переводил штабс-капитан слова начальника полиции, – отдать вас с сыном под суд.

Дорошук быстро глянул на Куронуму.

– Вам инкриминируется шпионаж, – продолжал Лихолетов, – убийство японского гражданина, который хотел вас задержать и труп которого найден на острове, и – последнее: вы укрывали политического преступника Хагимуру.

В первое мгновение Иван Иванович не знал, что сказать. Он приготовился к разным неожиданностям, но не ждал, что самураи прибегнут к таким неслыханным методам провокации.

– О каком убийстве вы говорите? – в конце концов спросил он, стараясь быть вполне спокойной. – Не советского ли гражданина японца Хотту, мертвое тело которого выбросило на берег волной после аварии с пароходом «Сибиряк»?

– Э, бросьте пороть ерунду, – скривился капитан Лихолетов. – Этого Хотту уже узнали родственники. Он японский подданный, рыбак, и зовут его совсем не Хотта. Мы уже имеем об этом официальные документы.

– Уже сфабриковали?

– Вам с сыном светит каторга. Эдак… лет на двадцать, если…

– Ну?

– …если вы откажетесь подать заявление о переходе в японское подданство. Если вас беспокоит судьба вашей семьи, оставшейся в СССР, то…

– Нет, судьба моей семьи меня не беспокоит, так как она осталась в СССР. И отвечать на ваши мерзкие предложения я не буду.

Штабс-капитан быстро перевел ответ господину Куронуми. Начальник полиции отдал какой-то короткий приказ. Лихолетов медленно встал из-за стола и подошел к геологу сзади, расстегивая на ходу кобуру револьвера.

– Это твое последнее слово? – услышал над собой его голос Иван Иванович.

– «Твое»? «Ты»? Очень удивительно! Если память мне не изменяет, я никогда ни с одним мерзавцем не пил на «брудершафт».

Удар револьвером по главе оглушил Дорошука. Падая со стула, будто в тумане, он услышал слова Лихолетова:

– Мы выбьем твою память!

На геолога посыпались удары сапогами.

ХОЛОДНЫЙ ЗАСТЕНОК

Иван Иванович пришел в себя от пронизывающего холода. Поднялся с каменного пола, на котором лежал совсем раздетым.

«Когда же они содрали с меня одежду?» – подумал и догадался, что долго был без сознания. Ни единый луч света не проникал к геологу.

– Володя! – позвал Дорошук. – Володя! Ты здесь?

Звуки голоса без отклика, без эха замерли здесь же, рядом.

Сердце зашлось тревогой о сыне. Володю оторвали от него. Конечно, это сделано с определенной целью. Самураи снова что-то затевают, чтобы физически и морально сломить человека и тогда вырвать у него нужное им заявление.

– Ну, посмотрим, – проговорил геолог, но звуки голоса снова заглохли возле него.

Протянув руку, Иван Иванович сделал шаг вперед. И сразу же его пальцы коснулись холодной земляной стены. «Да это же какая-то яма, – подумал Дорошук. – Они вбросили меня в разведывательный шурф…»

Его зубы стучали от холода, и он, несколько раз сделав: вва вва… начал растирать тело, чтобы согреться.

Болела голова, и что-то липкое потекло на шею – кровь.

«А что же они сделали с Володей? Где он?»

Воображение рисовало, что сын, окровавленный и избитый, лежит где-то в таком же погребе на холодном каменном полу. Вдруг стало страшно, что сын не выдержит пыток, напишет какое-то заявление, согласится на провокационные требования полиции. Сердце щемило невыносимо. Иван Иванович отдал бы сейчас все, что было у него наиболее дорогого, только бы быть возле Володи и шепнуть нему несколько слов:

– Не сдавайся самураям, сын, терпи. Помни, что ты – комсомолец…

Будучи беспартийным, Иван Иванович тем не менее очень не любил себя так называть и в анкетах графу о партийности всегда заполнял так: «не в рядах партии». Однако в партию не вступал.

– Года мои уже таковы, что Кара-Кумы не перейду, – говорил он в шутку.

И вот теперь Иван Иванович неожиданно пожалел, что не в партии. Стало даже странно: как это можно ему умереть беспартийным? И почему вдруг подумалось о смерти? Ну, конечно же, он только беспартийный. Разве большевик пришел бы в уныние, упал бы так духом?

Где-то за стеной послышались шаги. Во тьме что-то заскрипело. «Дверь отворяют». Бледный луч осветил яму, то есть погреб, сырые земляные стены и каменный пол. К ногам геолога упала его одежда. Наскоро одевшись, Дорошук следом за полицаем поднялся по ступеням вверх.

Чистый воздух будто толкнул в грудь, и геолог чуть не упал. Полицай осторожно поддержал его и покачал головой, сказав несколько слов на японском языке. В тоне голоса было сочувствие. Иван Иванович глянул на своего стражника и увидел, что это не полицай, а солдат с винтовкой.

– Я – Дорошук, – сказал геолог, тыча себе пальцем в грудь. – Дорошук!

Солдат раздвинул толстые губы в улыбке и показал на себя:

– Я – Сугато.

И вдруг что-то громко и сердито выкрикнул, взяв винтовку наизготовку. Удивленный такими переменами, Иван Иванович посмотрел вперед и увидел знакомое здание полицейского управления. Ветерок шевелил белый флаг с багряным кругом.

Тот же знакомый пучок волос на голом черепе у господина Инаби Куронуми встретил Дорошука. Неизменный Лихолетов был тут же.

– Как повлияло изменение климата на уважаемого геолога? – спросил он.

Его долговязая гусиная шея вытянулась навстречу. Иван Иванович молчал.

– Кажется, в погребе температура немного ниже, чем здесь? – продолжал Лихолетов. – И разрешите спросить, никаких ли новых ископаемых не нашли?

И неожиданно, с грохотом отодвинув стул, он зашагал по комнате.

– Есть новое предложение господина начальника полиции, – говорил он дальше другим тоном. – Деловое, полностью деловое предложение.

– Разрешите, я сделаю вам предложение, – резко перебил его Дорошук. – Я требую немедленно отправить меня с сыном в Советский Союз.

– Именно таково предложение и господина Куронуми. Дать вам возможность поехать в Россию. За ваше освобождение мы ничего не требуем, кроме некоторых, совсем незначительных сведений о состоянии…

– Далее можете не говорить. Никаких сведений я не дам.

– Нам понятно, что изменение подданства – это вопросы, которое еще надо хорошо обдумать. Поэтому мы хотим ограничиться тем, что вы дадите…

– Я сказал, что ничего не дам.

– Мы не собираемся шутить. Вспомните, что ваше положение безнадежно. В случае вашего отказа состоится суд. Вы же не будете отрицать, что экипаж «Сибиряка» и пассажиры, и вы в том числе, занимались фотографированием берегов Карафуто? Я уж не говорю об убийстве вами японского гражданина.

Повернувшись к Куронуми, Лихолетов на японском языке передал ему, вероятно, содержание разговора с Дорошуком. Начальник полиции одобрительно закивал головой.

– Ну, каков же ваш ответ?

Иван Иванович оперся локтем о стол. Он чувствовал, как все его существо мелко дрожало от гнева. Он еле сдерживался, чтобы говорить спокойно.

– Никакого ответа на подобные предложения я не даю, – сказал он. – Лишние разговоры. Скажите, где мой сын? Я требую…

– Не требуйте. Все равно ничего не добьетесь. Сына, учитывая на ваше упрямство, вы не увидите.

Повисло молчание. Инаба Куронума сбоку, словно коршун, одним глазом посматривал на Дорошука.

– Это все? – спросил геолог.

– Нет, не все. Вы еще не дали своего согласия. Но вы его дадите!

В голосе Лихолетова прозвучали зловещие нотки, похожие на урчание рыси.

– Конечно – взвесьте, – прищурился белогвардеец. – Подумайте: каждый день допрос и каждый день вас, окровавленного, избитого, бросают в погреб. Сына тоже подвергают пыткам.

Иван Иванович вздрогнул. Выпуклые глаза Лихолетова заметили это движение.

– Да, да. Подвергают пыткам. И парень уже почти согласился сделать все, что мы от него требуем.

– Это – неправда! – крикнул геолог.

Куронума что-то сказал.

– Господин начальник полиции велел сегодня оставить вам одежду, – перевел Лихолетов.

– Скажите своему господину хозяину, – выпрямился Иван Иванович, – что он сурово ответит за издевательство над советским гражданином. В последний раз требую отправить меня с сыном на родину.

– Даже не буду переводить, – состроил что-то похожее на улыбку Лихолетов и позвал часового.

Иван Иванович увидел, что его сопровождает один и тот же солдат… «Как его? Сугато, что ли?»

– Сугато? Сугато? – спросил Дорошук.

Но солдат молчал, держа винтовку наизготовку. Глянув через плечо, геолог увидел его суровое лицо и крепко сжатые толстые губы. Но едва они повернули за угол и из глаз исчез японский флаг, развевавшийся над домом полицейского управления, солдат вдруг переменился.

– Сугато, Сугато, – весело проговорил он.

Какая-то еще неясная надежда зародилась в сердце. Не поможет ли этот Сугато? Не передаст ли записку сыну?

Но здесь же Иван Иванович припомнил, что не сможет написать записку – нет ни карандаша, ни бумаги. Но, может Сугато знает хотя бы, в каком положении находится Володя?

Дорошук, помогая себе мимикой и жестами, старался спросить у солдата, что он знает о сыне. Но Сугато только качал головой, и геолог не мог понять, японец в самом деле не понимает его или отказывается отвечать.

Неожиданно Сугато быстро заговорил. По его жестам Иван Иванович понял, что солдат беспокоится, не били ли его, Дорошука, в полицейском управлении. Геолог отрицающе покачал головой, но пальцем показал на грудь – мол, мучают сердце.

Это была та же яма, или погреб, с каменным полом и земляными стенами. Невыносимую ночь провел здесь Иван Иванович. Напрасно он старался хоть немного задремать. Пронизывающий холод не дал этому сбыться. Одежда не грела. Каждую минуту надо было схватываться и двигаться, чтобы согреться.

Жуткая тьма, глубокая тишина без единого звука, без шелеста, без вздоха создавала впечатление могилы. Казалось, что над головой лежат тысячетонные пласты земли и горной породы и выхода отсюда нет. Дорошук чувствовал, что сейчас он мог бы зарыдать от потрясения, услышав человеческий голос, даже обыкновенное тиканье часов.

Ко всему его угнетала мысль о Володе. Иван Иванович с ужасом убеждался, что теряет силу духа. Это было хуже всего, что могло случиться.

– Неужели они сломают меня? – спрашивал геолог. – Нет, это невозможно!

Он начинал припоминать, какие страшные случаи бывали с ним в жизни, из каких переделок он не раз выходил, благодаря непоколебимой воле и решительности. Припомнилось, как несколько лет тому назад в Хибинах, где разведывались апатиты, он сорвался на Кукисквумчорри в ущелье и двое суток сидел среди снега и льда, рассматривая острый камень и высоко вверху клочок серого полярного неба. Помощи не было. Но после многих неудачных попыток геолог выкарабкался-таки наверх.

А встреча с уссурийским тигром? Дорошук, тогда еще юноша, сутки просидел на дереве, а внизу бесился раненный зверь, похожий на исполинского кота…

А сколько раз приходилось тонуть, быть на волосок от смерти, терпеть невыразимую жажду и голод!

Было еще темно на дворе, когда Ивана Ивановича снова повели в полицейское управление. Конвоировал его на этот раз не Сугато, а другой часовой – молчаливый и понурый. Дорошук старался заговорить с ним, но получил толчок в спину ружьем.

На этот раз допрашивал Лихолетов. Инаби Куронуми не было.

– Надумали что-то за ночь? – встретил штабс-капитан геолога. – Наверное, получим сейчас ваше согласие. Садитесь. Что? Вы не согласны? А вы знаете, что вас ждет?

– Возвращение с сыном на родину, – спокойно ответил Иван Иванович.

Лихолетов закурил папиросу.

– Вы оставьте эту надежду, – сказал он сердито. – Оставьте. Пока вы не… не…

– Не стану шпионом, вы хотите сказать?

– Пока вы не дадите некоторых незначительных сведений, вы не увидите ни сына, ни родины.

На этот раз допрос длился недолго. Убедившись, что никакого согласия с геологом не найти, Лихолетов позвал полицая и что-то тихо ему приказал.

«Начнут пытать», шевельнулась мысль.

После бессонной ночи Дорошук чувствовал себя разбитым и изнеможенным. Казалось, что за один час крепкого сна можно отдать жизнь. Голова невольно падала на грудь.

Штабс-капитан заметил это состояние своего узника.

– В последний раз спрашиваю вашего согласия, – сказал он. – И вы сразу же увидите сына, получите чистое белье, кровать, белую подушку. Замечательную подушку, мягкую, как пух. Вы будете спать, сколько захотите. И уже завтра будете иметь возможность выехать в Советский Союз.

– Скажите, где мой сын?..

– Ничего не скажу, пока не получу ваше согласие.

– Тогда… делайте, что хотели. Вы, кажется, мастер своего дела… Виртуоз…

– Нет, я учился у японцев. Они превзошли нас, русских, – цинично заметил белогвардеец. – И если бы вы знали, что вас сейчас ждет, вы не говорили бы «делайте, что хотели». Господин Инаба Куронума приказал снять с вас скальп.

– Что? – вскинулся Иван Иванович. – Я нахожусь в лапах ирокезов?

– Прекрасная штучка, – продолжал дальше, не слушая, Лихолетов. – Знаете, как это делается? Снимают кожу с головы вместе с волосами, на манер парика. Ну вот, мы и решили эту операцию проделать с вами. И отправить ваш парик любительскому кружку в ваш колхоз. Как подарок от японской тайной полиции.

«У него заплетается язык, он пьяный, – мелькнула у геолога мысль. – И в таком состоянии от него можно ждать всего…»

Холодные мурашки побежали по коже. Лихолетов подмигнул полицаю, стоящему навытяжку у порога.

– Ну, как, уважаемый господин советский ученый? Успокойтесь, вы попали не к дикарям. Мы скальпов не снимаем…

– Вы делаете гораздо проще. Вы просто сжигаете живых людей в паровозных топках. Не ли так?

– Вы о ком это? На кого намекаете?

– О большевике Лазо. Его сожгли в паровозе.

– Очень возможно. Будем откровенны. Мы проиграли в гражданской войне только потому, что были слишком мягкосердечными. В следующую оккупацию мы перевешаем половину населения. Будьте уверенны. Можете записать себе это в блокнот.

Он махнул рукой. Полицай толкнул геолога в спину.

На этот раз Дорошука не повелели на улицу, его заперли в небольшой подвальной камере в полицейском управлении.

Не успели закрыться двери, как Лихолетов появился снова. Его поведение показалось Ивану Ивановичу странным. Штабс-капитан будто не отваживался сказать геологу что-то очень важное. Он стоял, опершись плечом о косяк, и как-то болезненно искал, с чего начать разговор. Это никак не было похоже на белогвардейца Лихолетова, в особенности, если тот был под хмельком.

– Вы давно оттуда? – в конце концов неуверенно указал он куда-то в пространство. – Я говорю о России… о Москве… Недавно? Я так и думал. Правда ли, что Москва так изменилась, как это пишут в ваших газетах? Правда? Я и сам так думал. Метро и все другое… А Тверская – как там? Дом номер тридцать девять? Там я вырос. Хе-хе, золотое детство… Нет Тверской? Как это – черрт! А… понимаю – улица Горького. А потом… потом Большая Дмитровка. Воспоминания юности, хе-хе… Там жила моя невеста, дом номер… Что? Нет? Улица Пушкина?

Он приблизился к геологу и, дыша ему водочным перегаром прямо в лицо, говорил почти шепотом:

– Ненавижу! Слышите? Ненавижу вас за то, что вы возвратитесь туда… в Москву. Увидите Тверскую и дом номер тридцать девять… За то, что возвратитесь вы, а не я!..

И вдруг, гадко выругавшись, он воскликнул:

– Мы это еще увидим! Еще увидим! Не бывать вам в Москве! – Он повернулся и, втянув голову в плечи, похожий на длинноногого аиста, прошелся по камере. – И кроме того, вы еще не знаете, что ваш сын… Володя – смертельно болен.

Иван Иванович дернулся:

– Это правда?

– Ну вот. Конечно. Родительская любовь – святая вещь.

– Для вас?

– Конечно. Мы – люди. Ваш сын хочет вас видеть. Просит…

Дорошук сделал усилие и встал.

– Ведите. Где он?

– Минуточку, – поднял руку Лихолетов. – Такие дела… быстро не делаются.

– Но мой сын…

– О, он еще протянет день-другой. А впрочем, ручаться нельзя. Вы его сейчас увидите. У него температура доходит до сорока, как… хе-хе, наша бывшая, родная, рассейская сорокаградусная. Саке – это же винцо, не большее. Японцы не умеют пить. Это, знаете, народ с деликатным желудком.

– Замолчите!.. Мой сын…

– Сейчас, сейчас. Пойдем. Вот, пожалуйста…

Он положил на стол перед Иваном Ивановичем чистый лист бумаги.

– Прошу, подпишите.

– Что? Не понимаю.

– Как не стыдно? Вы же – ученый. Только ваша подпись. Вот здесь, внизу. Carte blanche, как говорят французы. Пожалуйста, быстрее. Ваш сын умирает. Хочет вас видеть… ждет…

Дорошук сразу сел, отрицающе покачав головой.

– Вы подпишете? Нет? Но ваш сын…

– Он здоровый. Это провокация.

– За такие выражения вы снова можете оказаться там, где только что были. В погребе.

В эту минуту, наверное, ни на миг не забывая, что его отец и дед похоронены в Токио, среди могил славнейших самураев, величественно вошел господин Инаба Куронума. Его глаза пытливо перебегали с чистого листа бумаги на Дорошука и Лихолетова. Белогвардеец вытянулся и доложил. Начальник полиции замурлыкал миролюбиво, даже с улыбкой.

– Господин Куронума, – перевел штабс-капитан, – недоволен видом уважаемого господина Дорошука. Господин геолог сегодня слишком бледен. Тем более досадно узнать, что он продолжает свою неэтичную тактику упрямства и отказывается согласиться с некоторыми, совсем мелкими предложениями господина начальника полиции. Единственное, что мы сейчас требуем, – подписать этот лист бумаги.

– Но же он белый, как снег.

– Об этом не беспокойтесь. Ваше дело подписать.

– Я должен знать, что подписываю.

– К сожалению, я сам этого не знаю, – цинично ответил Лихолетов. – Но я убежден, что это не любовное письмо. Подписывайте, не забывайте о сыне.

– Вранье! Я слишком опытный окунь, чтобы попасться на этот крючок.

Лихолетов о чем-то тихо посоветовался с начальником полиции, после этого спросил:

– В последний раз спрашиваю: подпишете бумагу?

– Нет. Ведь потом вы заполните этот листок так, как захотите. И под этой писаниной будет стоять моя подпись. За кого вы меня держите?

– А ваш сын? Вы его не хотите увидеть? Он тяжело болен. Слышите? Что вы за отец? Ваш сын умирает…

– Провокация.

– Господин начальник полиции только что говорил, что вы получите от вашего сына его собственноручную записку. Я думаю, что это вас окончательно убедит.