Текст книги "Карафуто"

Автор книги: Олесь Донченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Александр Васильевич Донченко
Карафуто

Приключенческая повесть[1]1
  © Перевод с украинского Овсянниковой Л. Б., 2015.


[Закрыть]

ПРОЩАНИЕ С ИНГОЙ

– Володя, куда ты?

– Я ухожу, мам.

Он остановился на пороге и посмотрел на мать. А та засуетилась, трогательно и немного смешно, как-то совсем без надобности сняла старомодные очки с веревочками. Она никак не могла скрыть растерянности. Концы черного платка свисали с ее плеч, и она впопыхах протирала очки ими, дула на них и снова протирала, а Володя стоял перед нею, не зная, что сказать дальше.

Мать хотела, чтобы этот вечер, последний перед долгой разлукой, сын провел с нею, дома, Володя сразу это понял, с первых слов. Но его ждала Инга, и он, быстро чмокнув старушку в лоб, из-за порога скороговоркой бросил в открытую дверь:

– Я скоро буду, мам, совсем быстро вернусь.

Тем не менее за калиткой его сердце сжалось. Он оглянулся, и, хотя стоял темный вечер, ему показалось, что мать вышла на крыльцо и смотрит вслед.

– Вот еще сантименты, – с напускной грубостью буркнул он, стараясь подавить в себе колкое, тревожное чувство. – Не маленький, семнадцать лет стукнуло.

Он громко засвистел «тореадора», но бравая мелодия не вытеснила из памяти фигуру матери в черном платке, одиноко маячившую на крыльце.

Володя быстро шел тихой окраиной дальневосточного города, мимо приземистых домиков, мимо деревянных заборов, за которыми шелестела листва кленов и лип.

Чем ближе был знакомый переулок, где жила Инга, тем более неспокойным становился паренек. Он уже забыл про мать. Все его существо теперь охватило ощущение близкой встречи с девушкой. Он почти бежал, спотыкаясь на гнилых досках тротуара.

Ему показалось, что Инга в этот вечера почему-то не сможет выйти. Может, она уже уехала на дачу? Пока Володя добежал до знакомой калитки, он задохнулся от тревоги.

Надо было минуту постоять, чтобы успокоиться. Из сада доносился томящий запах ночных фиалок. Володя толкнул калитку и пошел к веранде. На клумбе чернели бутоны сонных роз. Он нагнулся и сорвал цветок. Лепестки были влажные и холодные, роза спала.

Дом стоял темный, молчаливый. Только в одном окне, в столовой, горел свет. Наверное, семья ужинала. Володя нерешительно остановился. Шелестел дикий виноград, низко пролетела ночная птица. Легонько дрожала в руке роза.

Ждать пришлось недолго. На веранде стукнула стеклянная дверь, и парень различил легкие шаги Инги. Он смял розу и незаметно выбросил. Не надо. Ясно представилось, как Инга засмеется и скажет: «Мне – роза? Что за мерлехлюндия?»

Она легко спрыгнула вниз по ступеням, словно козочка. Ее маленькая рука была твердой и теплой. Но Володя едва-едва ответил на пожатие.

Инга встрепенулась и отступила:

– Что случилось, Володя?

Он молча подал ей белую бумажку.

– Телеграмма?

– От отца. Завтра утром я уезжаю, Инга. Мы расстаемся на два месяца…

Она схватила его под руку и строго сказала:

– Только не распускай нюни!

Володя вспыхнул. За кого она его принимает? Инга поняла свою грубость. Они сидели на лавочке под кленом, и девушка шептала быстро и горячо:

– Ты не сердись на меня, Володя. Честное слово, мне показалось, что ты заплачешь…

– Как тебе не стыдно! Я не такой сентиментальный, как ты думаешь.

– Именно такой, Володя. Не сердись. Я же искренне. Ты думаешь – мне весело? Как только ты сказал, так у меня сердце и упало. И я… может, намеренно грубостью хотела приглушить.

– Инга, ты правду говоришь? Инга!..

Володя волновался. И крепко прикусил нижнюю губу, которая в моменты потрясения, радости или грусти слегка дрожала, словно он должен был вот-вот заплакать. Эта губа доставляла Володе немало неприятных минут, так как с ним часто случалась растроганность чувств, и вдобавок нижняя губа была более пухлой, чем верхняя, и спрятать ее не было никакой возможности. Володя был рад, что Инга в темноте не видит сейчас ни его губы, ни красных пятен, вероятно, появившихся на щеках.

– А чего грустить? – спрашивала Инга. – Чего? Тебе должны голову отрубить? Разлука? На два месяца? Немногим больше? Ой-ра, на шестьдесят шесть суток и два с половиной часа! Какое вообще значение имеет разлука при современном транспорте?

– Инга!.. Разлука и… транспорт… Как это на тебя похоже!

– Х-ха, чудак ты! Лучше вздыхать, скулить? Ты же счастливый! Подумай, какое замечательное путешествие ты должен совершить! На Сахалин! В тайгу! Искать золото!

– Ты меня, кажется, уговариваешь? Вы слышали такое, она меня уговаривает! Неужели ты думаешь, что я сетую? Я целый год просил отца взять меня с собой! Еле упросил! Буду охотиться на зверей с фотоаппаратом. И вообще…

– Итак, твоя коллекция снимков живой природы пополнится новыми трофеями? Ну? Задумался? О чем? В тайге не будет пианино?

– Не будет, Инга. И мы не будем вдвоем играть… Вслушайся, как шелестит кленовая листва. Какое таинственное шелестение, какой извечный шорох…

– Извечный? Не думаю, чтобы так шелестели древовидные папоротники палеозойской эры.

– Ты невозможная, Инга!

– Почему? Целиком признаю, что клен шелестит в самом деле довольно поэтически. Нам не хватает только соловья.

– Ты бы его сравнила с птеродактилем.

– Возможно. Я сейчас читаю и восхищаюсь происхождением жизни на Земле.

– Ты, Инга, восхищаешься? Мне трудно в это поверить, Инга. Ты такая…

– Прошу не останавливаться на полуслове. Какая я? Льдинка? Ерунда! Как и ты, я умею восхищаться. Люблю и соловья, и виды, и цветы. Но не раскисаю. Этим мы отличаемся. Я не умею сильно переживать.

– Инга, ты повторяешь мысли моих товарищей и одноклассников, а сама не хочешь меня ближе узнать. Я – лирик, это правда. Я глубоко чувствую красоту природы, красоту человеческих ощущений. Помнишь, как говорил наш завуч: «воспитывайте чувства»? Я – поэт! Я, может, даже стихи пишу. Но разве это значит, что я «раскисаю»? Ты плохо меня знаешь, Инга.

– Какая длинная тирада! В таком случае ты, прежде всего, должен вернуться к моему настоящему имени. Меня зовут Ира. Инга – это твоя выдумка.

– Что в ней плохого? В этом слове есть какая-то сладкая романтика, тревожная любовь, морские волны… Инга, неужели ты меня забудешь?

– Володя, какой ты… Думаю, что не забуду. А ты?

– Инга!

– Понятно без слов.

– Я видел, как ты улыбнулась! Ты смеешься над моим чувством!

– Владимир!

– Понятно… без слов.

Из-за крыш и деревьев выкатилась красная луна. Инга и Володя сидели, взявшись за руки. Ночная прохлада выползала из кустов. Инга посмотрела на часы.

– Володя! Два часа! – с ужасом сказала она.

Она провела его к калитке. Володя увидел возле окна стремянку.

– Кто это на крышу лазил?

– Я. Но не на крышу. Драла сегодня галок. Свили гнездо прямо над моим окном.

– Что ты говоришь? – остановился парень. – Ты уничтожала гнезда галок?

– Ну да, галок. Целый день кормят малышню – вопль, гам. Я не могла работать.

– Ты убила птенцов?

– Их кошка поела.

У Володи перехватило дыхание. Он не знал, что на самом деле было по-другому: Инга поставила стремянку для того, чтобы положить в гнездо галчонка, который выпал оттуда.

– Инга… Это же страшная жестокость. Как ты могла? Неужели ты такая бессердечная?..

Несколько мгновений она молча наблюдала за его бледным, освещенным луной лицом.

– Эти галки мешали мне работать. Понимаешь?

– Работать? Подумаешь, какой профессор! Девятиклассница…

– Ой-ра! Перешла в десятый, как и ты. И помню, как ты вздрогнул, когда пришлось в лаборатории резать лягушку. Представляю, что было бы с тобой, если бы ты увидел, скажем, раненного бойца, увидел кровь. Кстати, ты до сих пор не определился со специальностью?

– Еще взвешиваю, Инга. Ты будешь врачом, а я… Тянет к музыке. Может, в консерваторию? И поэтом быть тоже не плохо. Или геологом.

Инга захохотала.

– Я сейчас определю твою будущую профессию: нежно лирический кролик!

Володя вздрогнул:

– Я никому не разрешу себя оскорблять! Слышишь, Инга? А галченята…

– Галченята – ерунда. Чудак. Нельзя было работать, делать полезное человеческое дело.

Он задумался.

– Знаешь, ты немного… ну, как это сказать? Демонстрируешь свою резкость, подчеркиваешь свой, – Володя улыбнулся, – твердокаменный, железобетонный характер, наивно полагая, что это тебе присуще. А меня считаешь сентиментальным, мягкотелым…

– Класс брюхоногих, группа моллюсков!

– Не шути! Я вполне серьезно, Инга. Завтра я уезжаю. Сахалинская тайга – это не веселая прогулка. Может, я…

– Может, ты испугаешься гнуса, трясины, медведей… Посмотрим. Через два месяца я тебя жду.

– Посмотрим, Инга. Прощай!

– Будь здоров, Володя. Не сердись, но меня ты не убедил, и я мнения о тебе не изменила. Вообще, я не понимаю даже, за что ты мне нравишься.

Она выдернула пальцы из его руки, крутнулась и исчезла. Володя стоял, ничего не понимая. Инга возвратилась быстро.

– Это тебе.

Она подала удивленному и растроганному парню сонную, мокрую от росы розу.

НА «СИБИРЯКЕ»

Сквозь утреннюю кисею тумана синела бухта. Всходило солнце, и далекие скалистые берега острова Аскольда дрожали в розовых бурунах.

Разноголосый галдеж на пристани то и дело прорезали басистые и призывные гудки пароходов, скрежетание якорных цепей, удары парового молота. Туда-сюда слонялись китайцы в белых фартуках с кошелками на головах, мальчишки-газетчики врезались в гурьбу, выкрикивая названия газет. Горбатый кореец продавал зеленые мячи. Он стучал мячом о серый асфальт, а тот подскакивал выше головы, и кореец ловил его быстрым и ловким движением руки.

– Мяч! Мяч! – выкрикивал он, вращаясь в поглощенной заботами толпе пассажиров, матросов, грузчиков.

Туман рвался, как паутина, белые его космы, легкие, как облака, таяли над Золотым Рогом. Бухта меняла свой цвет – с синей стала зеленой, как морские водоросли. Свежий ветерок дул на воду, под его грубой лаской она покрывалась зыбью, и зыбинки, от которых рябело в глазах, разбегались до самого берега.

С трепещущим сердцем Володя взошел по трапу на палубу. Через несколько минут «Сибиряк» отправится в дальний путь. Этот небольшой, хорошо оборудованный пароход должен был доставить на Северный Сахалин советскую геологическую экспедицию во главе с отцом Володи – академиком Дорошуком. До Володи доносились последние слова команды, топот ног, мягкий и чуть слышный шум машины, скрытой в глубоком нутре парохода.

С палубы был виден весь замечательный город. Он поднимался над бухтой выше и выше, терраса над террасой, он будто плыл, как корабль-великан, в прозрачном, стеклянном воздухе. Чья-то рука легла юноше на плечо.

– Любуешься, сынок?

Это был отец. Он поправил на носу золотое пенсне и встал рядом с Володей.

– А в самом деле, какая красота!

«Сибиряк» дал последний гудок и медленно тронулся. Он осторожно шел среди многочисленных яликов и небольших китайских лодочек-шампунок, что юркали в разные стороны как водные насекомые. Новое, неизведанное еще чувство пленило Володю. Это было его первое далекое путешествие, впереди были новые берега, новые люди.

Как радостно! Володя дышал порывисто, глубоко, и, как всегда это бывало с ним в минуты потрясений, на щеках появился румянец, нижняя губа слегка задрожала.

Юноша досадовал, что не сможет надолго оставаться в тайге. Отец будет работать с экспедицией круглый год, а ему уже через два месяца надо возвращаться домой, где его ждал последний класс школы.

Его мысли быстро менялись, и каждый раз менялось настроение, как это бывает у впечатлительных и мягких натур. Едва он подумал, что два месяца путешествия по тайге – слишком маленький срок, как вдруг вспоминал Ингу, и ему тут же показалось, что эти два месяца без нее обернутся вечностью.

«Сибиряк» уже шел в открытом море, и вместо берега на горизонте виднелась только узенькая полоска леса. Зеленые волны с белыми гребешками спешили навстречу пароходу; он легко резал их острым килем и оставлял за кормой длинный след из седой пены.

Володя еще раз мысленно простился с матерью, с Ингой и сошел вниз. В просторной столовой стол был устелен картами. Несколько мужчин из числа членов экспедиции курили, громко разговаривали и, хлебая чай, водили карандашами по карте, от точки к точке. Низенький и приземистый врач каждую минуту тыкал коротким пальцем в карту и простуженным, хриплым голосом спрашивал:

– А здесь что? Что здесь, скажите мне? Тайга? Чудесно… Но я хочу знать топографию местности. Есть здесь горы? Речка? Болото? Вулкан? Смешно говорить – это белое пятно!

– Ну да, нога человеческая не ступала, – произнес громоподобным басом высокий геолог. – Конандойловский затерянный мир, не иначе!

– Я этого не утверждаю, – бегал вокруг стола низенький врач. – Здесь не раз ступала нога охотника, здесь проходили и бродяги, и бывшие беглые каторжники, но на карту ничего не нанесено. Этой карте нельзя верить.

– Напрасно вы волнуетесь, Кирилл Дмитриевич, – вмешался Дорошук. – За экспедицию отвечаю я и вслепую не поведу вас в гнилые болота. Конечно, карта местами неполная. Наша задача не только найти месторождение золота, но и описать те глухие закутки сахалинской тайги, куда в самом деле можно добраться только медвежьими тропами. Во всяком случае, вам следует просмотреть запасы хинина. Мы все, наверное, будем вашими пациентами.

– Вы говорите о малярии?

– Таежные болота – страшная вещь.

Дорошук протер пенсне и снова склонился над картой, делая пометки в записной книжке. Почувствовав шаги сына, он оглянулся и кивком головы подозвал его.

– Как тебе кажется, дорогуша, что за чудовище ты видишь перед собой?

Володя взял в руки карту Сахалина и тотчас весело ответил:

– Рыба! Настоящая рыба!

– К тому же очень вкусная. Все это смахивает на осетра. Два полуострова – Ноторо и Сиретоко – это, бесспорно, его хвост, две половинки хвостового плавника. Ну, а залив Тарайка образует еще один плавник.

– Хвост – это японский Карафуто[2]2
  Карафуто – Южный Сахалин, который принадлежал Японии.


[Закрыть], – заметил геолог. – Вы должны были изучать это в школе.

– Полагая, что это именно японский хвост, наш «Сибиряк» должен его обойти, – сверкнул стеклышками пенсне Дорошук. – Как известно, у каждого животного голова всегда была более важной частью, чем хвост.

Он обнял сына за плечи и взглянул в окно каюты.

– Ого, море начинает седеть. Не исключено, что ночью нас немного покачает.

Руководитель экспедиции академик Иван Иванович Дорошук был известный не только на своей родине, но и далеко за пределами Советского Союза. Это он нашел нефть на дне Каспийского моря, открыл богатейшие медные залежи в Казахстане, новые месторождения золота в холодной Якутии, огромные залежи серы в песчаной пустыне Средней Азии. Он тонул в ледяной воде северных рек, ходил без троп по сибирской тайге, оказывался на краю гибели в безводных песках.

Газеты и журналы рассказывали о последнем происшествии, случившемся с академиком. Экспедиция под его руководством разведывала в пустыне нефть. Все поиски были напрасны. Экспедиция попала в жуткие условия – пять суток у людей не было во рту ни капли воды. Изнемогая в раскаленных песках, они уже не могли ни идти, ни ползти. Вдруг совсем рядом перед их воспаленным взором сверкнуло на солнце озеро. Это не было марево. Вода блестела на расстоянии двух десятков шагов – рукой подать. Из последних сил помешавшиеся от жажды путешественники поползли вперед. Там было спасение, была жизнь! В самом деле, среди песчаных дюн лежало большое озеро. Черная вода отбивала на ровной, словно полированной, поверхности ослепительное солнце пустыни. И тут из сухих глоток вырвались отчаянные хриплые проклятия:

– Проклятие! Это – нефть!

Черное озеро было озером смерти.

И только один человек нашел в себе силы сказать:

– А все же мы нашли нефть!

Это был академик Дорошук.

Экспедиция не погибла. Полуживых людей разыскал в сыпучих песках самолет.

Суровая природа не сломила отвагу и энергию геологоразведчика. Ежегодно он открывал новые богатства, новые месторождения нефти, угля, железа. Весь научный мир чудесно знал этого человека с острой клинообразной бородкой, с пепельными волосами оттенка опаленной солнцем травы, человека, который умеет работать без отдыха и у которого всегда наготове смех в голубых близоруких глазах, скрытых за неизменным пенсне в золотой оправе.

С первого же дня плавания на «Сибиряке» Володя подружился с штурманом Хоттой. Это был низенький и резвый японец, родом с острова Хоккайдо. В тысяча девятьсот восемнадцатом году батальон, где Хотта был солдатом, послали на советский Дальний Восток. Но как только молодой солдат сошел с крейсера «Ивами» на пристань Владивостока, им овладела мысль о более близком знакомстве с большевиками, о которых он читал в подпольной листовке. Грузчик с Хакодате, он ненавидел холеных офицеров, слишком ярко напоминавших ему хозяев, у которых он работал, едва-едва зарабатывая на обед. Плоский нос Хотти был рассечен гибкой цепью надсмотрщика портовых пакгаузов – память на всю жизнь.

Прошел еще год. Японские интервенты не успевали посылать в восставшие села карательные отряды. Партизаны наседали со всех сторон. В тайгу к партизанам пришли трое японских солдат-дезертиров. Они принесли с собой пулемет и мешок с головой японского офицера. Одним из этих солдат был Хотта. Вместе с бородатыми повстанцами он воевал против интервентов. Японцы бежали, Хотта остался в стране, которая стала его родиной. Он вступил в Коммунистическую партию, был матросом на ледоколе, а сейчас плавал штурманом на «Сибиряке».

Володя с разрешения капитана часто заходил в штурманскую рубку. Хотта сыпал морскими терминами и очень радовался, что нашел прилежного ученика. Володя чудесно знал теперь, что такое спардек, бак, шкафут, рангоут, такелаж, фок-мачта… [3]3
  Спардек – надстройка над верхней палубой в средней части корабля. Фок-мачта – мачта на носу корабля. Бак – часть верхней палубы от носа корабля до фок-мачты. Шкафут – боковой проход от фок-мачты до мостика. Рангоут – так называются все корабельные мачты вместе. Такелаж – канаты и стальные тросы.


[Закрыть]

– У меня сын – старый морской волк, а я этого, представьте себе, до сих пор не знал, – шутил Дорошук.

Любознательный по природе, Володя сделал открытие, что существует настоящий морской язык, выучить который не так-то легко. Одних морских узлов было великое множество, и моряк должен не только знать названия, но и уметь быстро вязать каждый из них.

Хотта с готовностью демонстрировал перед мальчишкой свое умение за секунду выполнить самый сложный узел. Он совсем не удивился, что Володя, присмотревшись, тоже быстро связал несколько морских узлов.

– Капитан будешь! – уготовил Хотта.

Но интереснее было разговаривать с Хоттой на японском языке. У Володи с пятого класса был школьный товарищ, японец. От него он научился многим словам, а с седьмого класса начал серьезно изучать японский язык. Дорошук очень поощрял сына к этому.

Смешно было наблюдать, как Хотта старался медленно, очень медленно произносить слова, помогая себе в этом притопыванием ноги и размеренными движениями рук. Он очень радовался, что Володя понимал его.

Вечером, когда Володя остался в каюте вдвоем с отцом, Дорошук вдруг спросил:

– Сын, ты что, забыл?

Геолог вынул из портфеля какие-то бумаги и начал перелистывать их на столе.

– Что именно, отец?

– Так и знал, что забыл. Помнишь, я когда-то говорил тебе об одном интересном документе?

Володя схватился и быстро сел возле отца.

– Совсем не забыл, но тогда ты ничего не рассказал, только пообещал, что сделаешь это позже.

– Вот я и хочу сейчас показать тебе кое-что.

Из груды бумаг Дорошук вынул тетрадь и подал сыну.

– Прежде чем ты прочитаешь это, – сказал он, – выслушай несколько слов. Дело в том, что это – дневник учителя. Два года тому назад этот дневник попал в краевой геологический комитет. Оригинал дневника погиб при невыясненных обстоятельствах. Возможно, его украли. Но у меня была копия, вот она. Пожалуйста, читай. Времени у нас достаточно.

Володя раскрыл тетрадь. Страницы были заполнены аккуратно напечатанными на машинке строками. На полях виднелись карандашные пометки, вероятно сделанные рукой отца. Вмиг мальчишка углубился в чтение.

«МОЙ ДНЕВНИК»

«20 августа 1919 года. На дворе темно. Ночь. Тайга обступила наше село Курунзулай. Тихо в пустой школе. Зловещая тишина в селе. Я плотно закрыл кожухом черные оконные стекла, чтобы наружу не просочился луч света, и пишу. Ночник едва светит, от напряжения больно глазам, они слезятся. Пишу и прислушиваюсь к каждому шороху под окном, к каждому звуку на улице. Страшное время. Под пятой японцев и белогвардейских казаков Забайкалье исходит кровью. Из нашего села много молодых и стариков покинули свои дома и пошли в тайгу партизанить.

Вчера вечером ко мне пришел незнакомый старик. Видно, шел издалека. Ноги его были обмотаны тряпками, одежда рваная и запыленная.

– Ты – учитель? – спросил он, мигая красными веками. – Если можно, приюти меня дня на три… очень далекий у меня путь… Устал я – не сказать как…

Я начал его расспрашивать, кто он и куда идет.

– Меня зовут Ригор Древетняк, – сказал старик. – Слышал я, что ты – свой человек, и тебе можно рассказать о своих путях-дорогах. А иду я в Москву Белокаменную, к самому Ленину Владимиру Ильичу. Хочу поведать ему одну государственную тайну.

Конечно, из любопытства я начал расспрашивать, что это за тайна и как сам старик узнал о ней. Он даже рассердился – мол, я не имею права у него выведывать, так как кругом беляки и тайну эту должен знать только Ленин.

23 августа 1919 года. Не знаю, с чего начать описывать вчерашний день. Никогда не забуду пережитого селом ужаса. Я думал, сойду с ума. Посмотрел сегодня в осколок разбитого зеркала и увидел, что мои виски густо укрыла седина. Это памятка о вчерашнем дне.

Утром в село вошел эскадрон японцев и казаков. Всех жителей казаки согнали к школе. На школьном крыльце появился японский офицер с казачьим хорунжим.

– На колени! – гаркнул хорунжий.

Нас окружали японцы с пулеметами и нацеленными винтовками. Толпа рухнула на колени. Тогда хорунжий по списку начал вызвать людей, выданных кулаками. То и дело из толпы выходили преждевременно постаревшие мужчины и молодые, и еще более молодые, безусые, совсем зеленые мальчишки. Смотрю – хорунжий вызвал и Ригора Древетняка. Именно в тот день собирался старик отправиться дальше в путь, к Ленину. Много позднее я узнал, что кто-то из кулаков указал белым на Древетняка как на «подозрительного».

Ежеминутно я ждал, что услышу свою фамилию. Но хорунжий свернул список. Всего он вызвал семьдесят мужчин, а японцы тотчас сбили их в кучу, отделили от нашей гурьбы. Хорунжий объявил, что все семьдесят будут немедленно расстреляны за сочувствие большевизму и за помощь партизанам.

Здесь же, на глазах у нас, начался расстрел. Японцы хватали полоумных от горя женщин за волосы и оттягивали от обреченных. Отчаянный нечеловеческий крик и проклятия, плач детей, возгласы женщин, стон недобитых, короткие, глухие выстрелы – все слилось в жуткий вопль, от которого кровь стыла в жилах.

Обреченные старики обнимались друг с другом, прощались. Кое-кто ложился на землю и так ждал смерти. Другие выкрикивали проклятия и угрозы убийцам, взывали о возмездии.

Я видел, как Ригор Древетняк поднял руку, пригрозил кулаком направленным на него японским карабинам и хрипло крикнул:

– Правды Ленина не убьете вовеки! – И тут же упал навзничь.

Какая-то женщина, с грудным ребенком на руках, впилась зубами в руку японского солдата. Подскочили другие японцы, выхватили у женщины грудного ребенка и бросили коням под копыта. За несколько минут от самой женщины остался только обезображенный труп.

До вечера японский отряд издевался над жителями. Многие люди, «заподозренные в большевизме», были покалечены и избиты плетьми. Трупы семидесяти расстрелянных лежали грудой – японцы не разрешали никому к ним подходить.

Стояла глухая ночь, когда кто-то тихо постучал в мою дверь. «Кто там?» – спросил я. В ответ послышался стон. Дрожащими руками я отбросил дверной крючок. За порогом лежал человек. Недолго думая, я схватил неизвестного за руки и втянул в дом. Зажег ночник. Это был Ригор Древетняк. Я быстро разорвал на нем одежду. На груди у старика чернела рана, а он приполз от места расстрела до порога школы. Это был выходец из могилы. Я обмыл закипевшую на его лице кровь и перевязал, как умел.

– Я, наверное, умру, – проговорил он. – И перед смертью… скажу тебе… а ты… поклянись… что Ленину… тайну… Нельзя идти в могилу…

Я поклялся, и он, часто останавливаясь, поведал мне тайну, которую пятнадцать лет носил в сердце.