Текст книги "Верните женщинам гаремы"

Автор книги: Олесь Бузина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Смертельное оскорбление
(Из мемуаров шевалье де Мержи)

Я, кажется, слишком рано взялся за эти записки. Кто я? Всего лишь лейтенант королевской гвардии и автор двух пьес, поставленных под чужим именем в театре господина де Мольера.

Впрочем, какие-то странные предчувствия…

После успеха первой комедии слух, что ее автор я, распространился сам собой. Мне ничем даже не пришлось ему способствовать, но последствия слуха сразу же были мной оценены. Вдруг все заметили мужественную скромность моего костюма и припомнили несколько моих острот, которые, надеюсь, даже попадут в чьи-нибудь мемуары.

Потом я стал героем светского анекдота о молодом человеке, побывавшем сразу у двух дам. Просто удивительно, как успехи в распутстве люди умеют приписывать знаменитостям. На мой счет даже отнесли изобретение какого-то таинственного эликсира, мгновенно восстанавливающего мужскую силу – во втором варианте слуха я вывез его рецепт откуда-то с Востока, кажется, из Марокко, куда якобы путешествовал и на что будто бы указывал смуглый цвет моего лица.

Поскольку все это не более чем выдумки, мне придется напомнить, что баронесса де Фекьер и маркиза де Брюйер – героини этого не слишком ловко придуманного рассказа – на самом деле никогда в нем не участвовали, хотя, бесспорно, они очаровательные женщины, и, возможно, я, действительно, посетил в пятницу вечером первую из них, а в субботу утром – вторую. Но ведь это не повод для такого неправдоподобного преувеличения моих способностей?

Среди дам, заинтересовавшихся мною, особенный зуд испытывала мадемуазель де Ретц. Она была из тех девушек, из-за которых, – представьте! – даже в наше время случаются дуэли. А ведь давно прошли времена Ришелье…

Вообразите себе брюнетку среднего роста, удивительно стройную, с кожей действительно алебастрового цвета, такой нежной, что она краснела от неловкого прикосновения ногтя. Вообразите пухлые, ярко-красные губы, приоткрывавшиеся только для того, чтобы сказать дерзость в ответ на комплимент, и прекрасные голубовато-серые глаза, никогда не имеющие другого выражения, кроме презрительного.

Однажды она задела меня какой-то колкостью, очень обидной, но так неуклюже выраженной, что я даже не припомню сути ее. Я стерпел, но когда с ее стороны последовал маневр в расчете на комплимент – что-то о красоте женщин, я ответил простым, как бы совершенно равнодушно нанесенным ударом, сказав, что статуя, бесспорно, красивее любой женщины, но что невозможно влюбиться в статую, ибо в ней нет обаяния, если, конечно, не быть таким глупцом, как Пигмалион. После чего повернулся и ушел, оставив ее размышлять о том, кого же я подразумевал под статуей. Я знал, что она придет отнюдь не к утешительному выводу.

Я догадывался, что своей презрительностью к мужчинам мадемуазель де Ретц обязана лишь непроснувшемуся желанию – отсутствию того самого обыкновенного ощущения, которое испытывает и волчица. В красных презрительных губках я угадывал уста развратницы, несмотря на то, что несколько молодых дворян уже получили отказ на свои предложения. И тогда в голове моей впервые шевельнулась веселая мысль.

Вскоре все знали, что мы враги, что мадемуазель крайне раздражена и что шевалье де Мержи меньше всего придает значения ее раздражению.

Она интриговала против меня, как умела. Я же отделывался шутками, не позволяя себе только эпиграмм, ибо тогда мой замысел сделался бы неосуществим – злословие в стихах дама ни за что не простит, в отличие от колкостей, выраженных прозой. Она даже вынудила меня драться на дуэли с кем-то из ее неудачливых поклонников, но, слава Богу, у меня хватило ловкости, чтобы выбить из его рук шпагу, и притворного добродушия, чтобы в тот же вечер увести его в «Еловую шишку» и сделать своим лучшим другом. Представьте ее гнев, когда на следующий день мы появились в Версале под руку.

В тот же вечер, во время очередного празднества, когда небо то погружалось во тьму, то горело от вспышек огня и рассыпалось звездами, когда сияли бриллианты на дамах и зеркала прудов, когда фонтаны стреляли разноцветными брызгами, а в воздухе застыла смесь из падающей воды, музыки, взволнованных голосов и женского смеха, замаскированный кавалер подошел к мадемуазель де Ретц, думая, что его суровые предки-гугеноты приняли бы все это за конец мира. Он взял ее под руку так, чтобы она ощутила властность его крепких пальцев, и увел за боскет. Этим кавалером был я.

Наслаждаясь изумлением в глазах моей гордой красавицы, я опустился на колени, резким движением приподнял край ее платья и прикоснулся губами к ножке. Я чувствовал, что есть что-то унизительное для мужчины в моих поцелуях, хотя губы мои отнюдь не без удовольствия касались нежного тела, затянутого в розовый чулок, но я знал, что иногда нужно уподобиться даже подножию статуи и убедить женщину в вознесении ее, чтобы, воспользовавшись потом ее головокружением, свергнуть с постамента. Женщины – не богини. Они слишком плохо переносят высоту. Впрочем, следует заметить, что не в природе женщин падать лицом в грязь. По крайней мере, я не наблюдал ни одного такого падения. Зато услужливо раздвинутых ног – сколько угодно.

Тогда я встал и поцеловал мадемуазель де Ретц в губы. И обнаружил, что она совершенно не умеет целоваться. В тот вечер я преподал ей первый урок. Черт возьми! Дерзость вместе с преклонением – отличная вещь!

Мне доставляло удовольствие наблюдать, как пробуждается ее чувственность. Я не торопился – и поцелуи превращались во все более рискованные ласки. Но оказалось, что этого недостаточно – от меня требовали признаний в любви, хотя для меня нет ничего труднее, чем произнести это слово вслух, если только речь не идет о любви к самому себе. Дважды я даже написал ей стихи, показавшиеся мне похожими на векселя.

И вот однажды, когда время уже колебалось между ночью и утром и затихал Версальский парк, мы сидели в гроте Дианы на дерновой скамье.

Рука моя легла на талию мадемуазель де Ретц, я притянул ее к себе, дыхание мое коснулось завитков волос, проникло в ухо, я ласкал ее плечи, шею нежными поцелуями влюбленного тайного врага. Она ослабевала. Губы наши сошлись, дыхание ее стало, словно у больной. Рука моя смелела, проникая под платье, сжимая все сильнее стройную гладкую ногу. Мадемуазель де Ретц откинулась на дерн, отбросила складки платья…

И тут я встал, разомкнув ее объятья, и расхохотался:

– Мадемуазель, неужели вы не заметили, где мы находимся? Вы собираетесь потерять честь под покровительством девственной богини?

Я улыбался в ее ненавидящие глаза:

– Вы были кокеткой, я сделал из вас вакханку. Вы, наверное, слыхали о том Дон Жуане, что очаровывал женщин, не имея возможности обладать ими?

– Вы провели однажды ночь у двух дам одновременно!

– И, вероятно, истощил свои силы…

– Вы лжете!

– Это такая же правда, как существование тех глупцов, которых я вывел в своих комедиях.

Я удалился, даже не взглянув на прощание на прелестные ножки мадемуазель де Ретц.

* * *

Это последние строки из мемуаров де Мержи. Наш шевалье погиб в голландскую войну при осаде какой-то крепости. Его пулевая рана была слишком странна для офицера, не привыкшего показывать врагу спину.

Подозревали месть мадемуазель де Ретц и того дворянина, которого де Мержи сделал своим другом в кабачке «Еловая шишка».

Перстень

Эту историю я услышал во времена своей молодости, когда служил в гвардии, в гусарском полку. Я коротал вечер у Шухова. Играли в карты. Признаюсь, игра меня не интересовала. Денег у меня не было, а играть в долг я тогда еще не научился, и поэтому одиноко покуривал трубку на диване.

Из-за стола под смех товарищей поднялся ротмистр Тугаринов и, усевшись рядом со мной, тоже закурил. У Тугаринова была странная привычка: первая ставка его всегда равнялась двадцати целковым. Если он проигрывал их, то полагал это дурной приметой и весь вечер больше не играл.

Так и случилось. Наблюдать за игрой, в ней не участвуя, было для нас обоих мукой. Мы разговорились.

– Послушай, – сказал Тугаринов, – не слыхал ли ты про Ордынцева? Он служил в нашем полку.

– Нет, – отвечал я.

– Что ж, не мудрено. Карьера его закончилась плохо. Пошел в Сибирь по тракту с полосатыми столбами. И хоть бы одна из его баб увязалась следом! Я всегда говорил, что офицер не должен совать нос в политику, даже если ему удалось запустить его под все петербургские юбки. Какого черта нужно было губить свою душу с бунтовщиками, имея пять тысяч толстопятых мужицких душ в Полтавской губернии!

Тугаринов сокрушенно затянулся:

– А ведь еще семь лет назад проделки Ордынцева были у всех на языке! Проказник! Дуэлянт! Шалун из самых первых! Именно он придумал обозревать дам в театре через астрономическую трубу! И на пари проскакал голым по Невскому в одном только кивере на голове… Но это было уже в расцвете его поприща. А начинал он скромно – розовый такой мальчишка. И страшно обидчивый, потому что самый младший в полку по возрасту. Повзрослеть ему хотелось чертовски. А что за гусар без любовницы! Причем успехи свои тогда не скрывали. Не то что сейчас, когда все развратничают, но как бы под вуалью: все видно, а лица не различишь. И вот наш Ордынцев решил влюбиться. И в кого же! В графиню Д., которой поклонялось пол-Петербурга! Она слыла тогда первой красавицей. Да, отважный был мальчишка…

Тугаринов еще раз затянулся:

– Графине было около тридцати. Высокая, стройная, как статуя. И, как мрамор, бела. Выписывала из Парижа туалеты, книги, картины, какие-то особенные духи по таинственным рецептам и еще пропасть модного дерьма, которое сплавляют нам французы. Признаюсь, я сам тогда был не прочь за ней приударить.

При этих словах Тугаринова я тоже вспомнил графиню. Я знал ее уже достаточно поистаскавшейся, хотя готов был признать, что она еще способна воспламенить воображение. Ротмистр же улыбался, как кот, при воспоминании о сметане, еще не успевшей прокиснуть:

– Ордынцев рассыпался перед графиней мелким бисером. Внимание мальчишки, да еще такого хорошенького, льстило ей, хотя в свете и злословили, что связь с юнцом – верный признак старения. Но наш начинающий похотливец следовал за нею везде. Он мучился, страдал, но притворно, как я полагаю. И, наконец, послал ей письмо, угрожая самоубийством. Послание было уморительнейшее. Одно место я до сих пор наизусть помню:

«Сударыня, я лежу на диване в моем кабинете, обессиленный от неразделенной любви к Вам, и всаживаю пулю за пулей в девятку пик, наклеенную на противоположную стену. Я занят решением сложной задачи: не пустить ли следующую пулю себе в лоб? И наверняка сделаю это, если Вы не полюбите меня. Хотя, надеюсь, как истинная патриотка, Вы понимаете, что в последнее время наша армия и так понесла слишком тяжелые потери на Кавказе. Смерть еще одного героя может оказаться невосполнимой утратой для Империи. Будущее Родины в Ваших руках!»

Но самое главное! Написано это было не по-французски, как тогда считалось приличным, а на чистейшем русском. Кажется, никто до Ордынцева не писал дамам любовных писем на русском языке. Мальчишка в один день прослыл оригиналом. И то, что должно было случиться, случилось.

Я никогда не видел графиню более счастливой. А наш бравый корнет выглядел так, словно получил в командование эскадрон. Идиллия их продолжалась месяца четыре. И вдруг бедная любовница замечает, что Ордынцев уже начал охладевать. Однажды вечером, измученная его холодностью, она воскликнула в слезах: «Ты больше меня не любишь!» Но Ордынцев, покоривший к тому времени (и тем же способом!) еще и княгиню С., ничего ей не ответил. «Так знай же, – продолжала графиня, – твоей измены я не переживу. В этом перстне яд. Я умру, и ты будешь моим убийцей!» И она пригрозила ему своим перстнем с известным всему Петербургу кровавым рубином величиной с булыжник.

(Тугаринов всегда рассказывал свои истории с такими подробностями, что поневоле хотелось задать вопрос, откуда он их узнал. Но рассказы его были для слушателей истинным удовольствием, и никто никогда не спрашивал.)

Смачно крякнув, он продолжал:

– Такие перстни были тогда в моде. То, что под камнем яд, щекотало дамам нервы. Хотя на самом деле никто из них не собирался умирать – все они кружились в мазурке до упаду.

Но графиня свое обещание намеревалась сдержать – какой-то мальчишка забавлялся ею, опытной и прожженной соблазнительницей. Вот только Ордынцев вовсе не желал быть убийцей. Даже косвенно. Он успокоил бедную любовницу, как мог. Сказал, что нельзя же так, право… Что эти вечные упреки, подозрения… Что он по-прежнему любит… И даже слеза, возможно, скатилась из его хитрого глаза, как в самом лучшем дамском романе. От подозрений не осталось и следа. Ночью корнет выбрался из постели так же осторожно, как дозорный из стога сена. Зимняя луна, повиснув фонарем на Адмиралтейской игле, светила сквозь окно в полную силу. Графиня спала. Не дыша, он снял с ее пальца перстень и открыл тайник. В нем оказался какой-то порошок розового цвета. Ордынцев щелкнул по перстню пальцем и вытряхнул все, до последней пылинки, в печку. На мгновение он задумался, чем бы заменить его содержимое. И тут глаз его заприметил на туалетном столике коробочку с пудрой. Ордынцев наполнил ею тайник, бережно закрыл потайной запор и, улыбнувшись, вернул перстень на палец любовницы. Бедная счастливая графиня только доверчиво вздохнула во сне. Прошло еще несколько недель, и наш герой все-таки покинул ее, так как, кроме княгини С., молодецки овладел еще и баронессами К. и Ц.

Графиня перестала выезжать. Мысль о смерти являлась ей все чаще и чаще в самых соблазнительных позах. Однажды бедняжка открыла перстень, высыпала в бокал с вином яд и одним духом выпила все это. Вот тут-то и начались настоящие мучения! Ей стало страшно. От слабости она даже рта не могла раскрыть, чтобы послать за лекарем. Когда же рот наконец раскрылся, оказалось, что ее лекарь уехал принимать роды на Васильевский остров. Прочие же эскулапы как раз давили прыщи на спинах дам перед маскарадом, где все они должны были изображать голых вакханок. Графине казалось, что она умирает. Но прошло полчаса, час, а кончина все не наступала. Тогда несчастная пришла в себя, догадалась, что яд или ослабел от времени, или вовсе был не годен, и благословила шарлатана-аптекаря, его приготовившего, хотя раньше всегда жаловалась, что в наше время невозможно купить качественную вещь.

Тут ротмистр расходился так, что заразил смехом и меня.

– Да, графиня утешилась, – смеялся он, – и поняла, что, потеряв любовника, все же не все потеряла.

– Но, вероятно, она очень страдала, – заметил я.

– А как же, – отвечал Тугаринов рассеянно. – Да что нам за дело до дамских страданий? Главное – чтобы во взводе был порядок!

И я подивился тому, как легко можно обратить трагедию в анекдот. Впрочем, Тугаринов рассказывал неспроста. От меня, новичка в полку, ожидали гусарских поступков.

* * *

Для начала я решил порепетировать на графине Д. Ведь в сущности она еще очень ничего. К тому же меня всегда влекли благородные поступки, а, говорят, романы с молодыми военными омолаживают зрелых дам. Я соблазнил ее письмом, точь-в-точь списанным с послания Ордынцева – только девятку пик заменил на семерку бубен, чтобы меня никто не заподозрил в плагиате. Когда же графиня попыталась пустить в ход свой старый фокус (а она по-прежнему не расстается с рубиновым перстнем), я был начеку, как Наполеон при Аустерлице, и, вместо пудры, подсыпал ей заботливо припасенного слабительного.

Теперь у графини лучший в Петербурге цвет лица и новый любовник – тоже корнет нашего полка князь Васильчиков. А письмо Ордынцева, похищенное мною из шкатулки в ее спальне, хранится под стеклом в нашем офицерском собрании в назидание молодому пополнению. Правда, ее муж раза три на год ни с того, ни с сего вызывает меня на дуэль.

Наш полковой врач считает, что это происходит, когда у графини обостряются нервы, и говорит, что даст ей настоящего яда, если она не оставит в покое такого милого и порядочного молодого человека, как я.

Ночь федры

Левкиппа обладала огнедышащей плотью. Тело ее было столь изобильно, что никакие хитоны не могли скрыть его откровенных прелестей. И хотя эллины не считали подобную чрезмерность признаком идеала, однако и они ощущали ее особенное, по-восточному тяжеловесное очарование.

Светильник мерцал блеклым желтоватым светом, рассеивая темноту опочивальни. Левкиппа отстегнула фибулу, и драпировки одежд, струясь, упали к ее ногам. Она выступила из них нагая и пошла на ложе. Роскошное тело ее подрагивало при каждом шаге.

Изобилие этой женщины поражало. В том, как она расположилась на белых, подчеркивающих выхоленную розовость ее кожи простынях, проглядывала величавость и одновременно богатая опытность тридцатилетней самки.

Одну ногу она согнула, другую чуть отвела в сторону, открыв себя, слегка приподнялась, опершись локтем правой руки на подушку, а левую положила на высокое круглое бедро – пальцы ее оказались у самого края треугольника рыжеватых волос между ног, ничего не скрывая, а, наоборот, указывая на то, чем следовало овладеть.

В полутьме блистали наготой плечи, большие, чуть опустившиеся от своей тяжести груди с упругими розовыми сосками, все выпирающие, набухшие прелести этой неправдоподобной красоты. Кровать стонала под тяжестью вскормленных форм лежащей горой великолепной плоти лениво и грузно. Казалось, она вот-вот разверзнется, поглотив эту гору, и навсегда скроет от глаз ее пышную соблазнительность.

Что-то менялось в полутемной комнате: то ли светильник разгорался жарче, потрескивая, то ли в воздухе уже появилась ночная прохлада, пахнущая морем. Асандра бросало то в жар, то в холод – что-то неотвратимо должно было сломаться, и только Левкиппа лежала на белых простынях невозмутимо и почти сонно, уверенная в своей победоносной притягательности.

Рядом с ней было достаточно места, и тогда Асандр ступил на ложе и возлег подле Левкиппы.

Она откинулась на спину. Асандр положил ей руку на грудь, провел ладонью по животу, опускаясь ниже, и прикоснулся к выпуклому твердому лобку. Глаза женщины прикрылись от удовольствия. Он почувствовал, как млеет ее тело, и губами припал к полуоткрытому рту. Несмотря на притворное, минуту назад поражавшее спокойствие, ему ответили жадно, и языки их слились в долгом беззвучном поцелуе. Левкиппа обвила его шею руками и перетянула Асандра на себя, прижав его почти судорожно к своему возбуждавшему тучному телу, чтобы ощутить всю желанную тяжесть юноши.

Так они лежали некоторое время, а потом Асандр освободился, приподнялся на руках и стал ласкать языком шею Левкиппы. Ее пухлый двойной подбородок, груди, чуть прикусывая соски, отчего Левкиппа задрожала и раздвинула широко ноги. Асандр стал на колени, согнулся, несколько раз провел языком по ее нижним губам и коснулся похотника. Она изнемогали. Юноша выпрямился, снова лег на нее, погружаясь в мягкую плоть и опускаясь в нежную раскрывающуюся глубину.

И тогда опрокинулось все. Расплылись стены, и не осталось ничего, кроме счастья прикосновения.

Левкиппа отдавалась умело, положив ноги на поясницу Асандру, отвечая низом живота каждому его движению. Два тела слились в одно. С каждым погружением любовники близились к высшему наслаждению. Теперь они жили общими ощущениями. Глаза им застилал пот, они дышали все учащеннее, тяжелее, вдруг захрипели одновременно, Левкиппа даже застонала от радости, пытаясь прогнуться, преодолевая всю свою тяжесть, бессильно обмякла, и они кончили разом. Асандр перевел дух и только тогда осознал под собой взмокшее ослабевшее женское тело.

Но они уже поняли, что это – начало. Силы снова возвращались к ним. Левкиппа отстранила юношу. Он сел у нее между ног, а женщина поджала их к себе, обхватив руками, изогнулась навстречу и в этой зовущей позе отдалась во второй раз, раскачиваясь от наслаждения.

Они лежали, отдыхая, уже слегка насытившись, но Эрос не оставлял их. Левкиппа повернулась на бок, взяла в руку фаллос и принялась его поглаживать, ощущая, как он увеличивается и твердеет, а потом сошла с постели и опустилась перед ложем на колени. Асандр сел на кровати, упираясь ногами в пол. И тогда Левкиппа смогла оценить великолепие его мужского достоинства. Она изумленно ахнула, увидев скипетр длинной в локоть, потерлась о него щекой и притронулась губами к блестящему острию. Второй поцелуй был крепче, продолжительней, в третий раз Левкиппа оторвалась уже не сразу и, наконец, захватила его целиком. Асандр откинулся назад, испытывая восхитительные ощущения от этой ласки, отдался им, потом попытался отстранить Левкиппу, но плечи ее были так нежны, когда он до них дотронулся… Она уже снова поймала губами выскользнувший член, ласкательные движения языка стали быстрее, и Асандр понял, что эта женщина, совсем недавно казавшаяся такой величественной, жаждет теперь унизительной, презирающей ее любви.

И тогда ему внезапно открылась радость от унижения боготворимого ранее тела. Левкиппа судорожно глотнула и липкими от семени губами стала целовать Асандру колени, руки, фаллос, готовая распластаться на полу, как рабыня. Она подняла голову, и Асандр увидел ее просящие глаза. Волосы женщины развились, на щеках стерлись румяна, лицо казалось осунувшимся, даже похудевшим, но горячечный блеск глаз искупал все. И Асандр решил подвергнуть ее тому способу любви, что обычно предназначен для мальчиков.

Он встал и наклонил Левкиппу так, что она стояла теперь на коленях, упираясь согнутыми руками в кровать. В свете лампы блестела ее спина, словно отлитая из тяжелой бронзы. Асандр взгляда не мог отвести от этой роскошной спины и ягодиц, подрагивающих от вожделения.

Он пощекотал Левкиппу под мышками, раздувая в ней похоть, провел ладонями по грудям, а потом, словно музыкант на струнах кифары, заиграл пальцами по ее нежному животу, лаская все впадины и припухлости. Левкиппа уже пылала, и тогда левая рука его перевалила последнюю мощную гряду плоти и прикоснулась к лобку в курчавых волосах, а правая защекотала анус. Левкиппа изнемогала, но лишь когда судороги страсти стали сводить ей тело, и Асандр почувствовал, что он слабеет, он чуть раздвинул руками тяжело содрогающиеся половинки ее зада и вогнал. От чудовищной боли, раскроившей ее, она закричала, подалась вперед, пытаясь освободиться, но он настиг ее и острым лемехом плуга принялся вспахивать тучную землю. Левкиппа хрипела, как молодая кобылица. Слезы выступили у нее на глазах, она стала опадать в объятиях Асандра, и уже не кричала, а только приглушенно постанывала, закусив простыню. В этой боли, ломающей тело, она нашла какое-то новое наслаждение, отличающееся от обычного щадящего угождения плоти, уже притупившегося в ощущениях.

Наконец Асандр кончил, переводя дух, и Левкиппа бессильно упала на ложе.

Крепкие мужские руки приподняли ее и опустили на постель. Асандр чувствовал жалость к насладившей его женщине и одновременно гордость за то, что он победил ее. Он налил в плоскую чашу вина, отпил сам немного и напоил любовницу, поддерживая ей голову ладонью. Левкиппа облегченно вздохнула и откинулась на подушку. Асандр лег рядом.

Так они лежали довольно долго, отдыхая, но не спали, и вот женщина величественным жестом отбросила простыню. Светильник уже потух, поздняя луна купала в лучах ее тело. Вновь властность вернулась к Левкиппе, и она прошептала любовным и одновременно царственным шепотом: «Еще!» и потянула на себя Асандра.

Предутренняя любовь их была целомудренна. Юноша ощутил под собой отдохнувшее прохладное женское тело, и тихая нежность овладела им. Он целовал Левкиппе плечи, прекрасную свежую грудь, любовники сливались в звонких юных поцелуях, сжимали друг друга в объятиях, стремясь отдалить высшую минуту и тем еще больше разжигая себя. Наконец Левкина шепнула: «Хочу!» и тягостно задрожала.

Асандр приподнялся на руках, член его вошел во влагалище, раздвигая упругое тело. Левкиппа жадно обхватила руками любовника сзади, прижимаясь к нему, и задвигалась низом живота.

Миг удовлетворения наступил быстрее, чем они ожидали. И тогда они поняли, что насытились. Утро приходило с моря. Тянуло свежестью.

* * *

Царица вздохнула. Снова просыпалась она одна. Ночь не облегчила ее тоски. Она откинула простыню и посмотрела на свое большое полнеющее тело. Молодая пышная плоть, увядающая от тоски. Лучше быть рабыней, чем женой старого царя. Пиршественное ложе не приносит утешения, если за ним не следует ложе Эроса.

Асандр… Страсть к юному пасынку истерзала мачеху. Она почувствовала такое жгучее желание, что села на постели.

И едва сдержалась, чтобы не сделать себе это самой… К такому облегчению часто прибегала тоскующая Левкиппа.

Но она сдержалась.

Пусть это случится. Пусть позор и яд, но это должно случиться.

И царица поняла, что сегодняшний сон сделает вещим.