Текст книги "Чекисты рассказывают..."

Автор книги: Олег Сидельников

Соавторы: Л. Коробов,Григорий Ропский,П. Абрамов,Касымхан Мухамедов,Николай Алеев,Юрий Чуфаровский,Николай Юденич,Чернияз Абуталипов,Ю. Джуфаров,И. Сааков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

И. Сааков
ЗОЛОТОЙ САД ЯКУБА-ХОДЖИ

Это случилось до войны. Вначале сад именовался просто садом, и никто не предполагал, что сад на одной из тихих улиц Чорсу может быть золотым. Да и сам хозяин сада не походил на владельца сказочного богатства. Слишком скромно он выглядел, я бы даже сказал, бедно. Разбитый параличом, он почти не выбирался из дому, день-деньской проводил на супе среди одеял и подушек, пил чай, грыз лепешки. Жалость и сострадание вызывал у каждого, кто с ним сталкивался. Как не посочувствовать человеку, лишенному самого необходимого – возможности самостоятельно передвигаться. Вроде бы в заточении живет, мучается, терпит неизвестно кем наложенное на него страдание. Святой Якуб…

Правда, этот святой мученик не лишал себя земных радостей. Он был женат на молодой красавице, имел дочь. Вечером, оставаясь один, баловался запрещенным для мусульманина хмельным соком перебродившего винограда.

Тихо жил «святой» Якуб. Ночью и днем калитка его дома была на запоре. Соседи к нему не ходили, сам он тоже ни к кому не заглядывал. Лишь рано утром, когда появлялись на улице молочник или лепешечник, калитка открывалась и впускала во двор «гостей». Наблюдательные соседи, а соседи всегда наблюдательны, замечали, что калитка открывалась не только для молочника и лепешечника. Входили во двор закутанные в паранджу женщины, старички, опиравшиеся на клюку. Входили и надолго задерживались в доме Якуба-Ходжи.

Соседи, между прочим, и высказали мысль, что сад страдальца Якуба золотой и что золотым его сделали вот эти утренние посетители. В узелках под паранджой и в поясных платках они несли золото.

Золото всегда связано с тайной, особенно такое, скрытое. Тайна витала над домом Якуба-Ходжи, и она, естественно, вызвала интерес органов внутренних дел: что это за утренние посетители и ради чего они «золотят» несчастного Якуба?

Так вот, запросто, не войдешь в чужой дом и не увидишь золотые деревья в саду. Да и золотые ли они? Соседи порой, заглядывая в замочную скважину, принимают медь за золото. Нужно раскрыть тайну изнутри.

Изнутри тайну раскрыть мог только свой человек для Якуба-Ходжи, близкий во всяком случае. И он нашелся. «Жених» дочери. Не сразу нашелся. Прежде пришлось выяснить, собирается ли Якуб-Ходжа выдавать замуж дочь и какой калым затребует. Оказалось, что собирается и калым установил мизерный. Можно сказать, никакого калыма не хотел «святой», сбыть с рук надо было дочь и поскорее. Над девицей тоже висела какая-то тайна, связанная опять-таки со сватовством.

«Жених» пришелся по душе дочери и матери. Матери даже больше, чем дочери. Был он весьма недурен собой, веселый, общительный. В дом вошел легко и легко завоевал симпатии хозяина. Тому нужен был расторопный, толковый помощник, которого можно послать с поручением к полезным людям, возложить на него обязанности садовода и домоуправителя. С женитьбой юношу не торопили, пусть освоится, подкопит деньжат, станет на ноги, закончит институт – «жених» выдал себя за студента.

Операция по раскрытию тайны началась довольно скоро. Уже через две недели от «жениха» поступили первые сведения о «друзьях» Якуба-Ходжи. От них в дом «святого» шло золото и не только. Сюда стекались бриллианты, ювелирные изделия, дорогие меха, бархат, плюш. Стекались и, видимо, оседали. С поставщиками ценностей Якуб-Ходжа расплачивался наличными и незамедлительно. Денег у него было много.

На вопрос – для какой цели скупает золото, бриллианты и меха немощный Якуб? – «жених» ответить не мог. Пока еще это было загадкой, как и обилие денег у будущего «тестя».

Постепенно таинственный клубок стал разматываться. Оказалось, что ценности долго не задерживаются в доме Якуба-Ходжи, время от времени их перемещали в другое хранилище, неизвестно где находившееся, а возможно, отправляли в дальний путь. Последнее было более вероятным. Касса Якуба-Ходжи постоянно пополнялась. «Жених» видел, как он пересчитывал крупные запечатанные купюры, должно быть, только что поступившие к нему.

На спекуляцию действия Якуба-Ходжи не походили. Слишком устойчивым был круг поставщиков и слишком четким путь «движения» ценностей. Парализованный «мученик» более походил на посредника. Но между кем? Каково направление всех его усилий? Где конечный и главный пункт оседания ценностей?

Попытка с ходу решить эти задачи не дала желаемых результатов. «Жених» не стал еще по-настоящему близким человеком, хозяин еще не собирался открывать ему своей тайны. Единственное, что узнал «жених», – место, где хранятся наиболее ценные вещи. Таким местом оказалась постель Якуба-Ходжи. С нее, как известно, больной не поднимался. Она состояла из подушек и шкур. Чистить и сушить шкуры разрешалось только жене хозяина. Посторонняя рука к ней не прикасалась. Сам Якуб-Ходжа частенько запускал под шкуры пятерню и долго там что-то перебирал. В пятерне хозяина «жених» как-то увидел вспыхивающее бриллиантами кольцо. Коснувшись света, оно тут же исчезло под шкурами.

Существование тайника было важной деталью, и она была зафиксирована. Но самым важным оказалось для нас перемещение ценностей, накапливаемых в доме Якуба-Ходжи. Ценности покидали дом и, возможно, город. Не исключалась связь Якуба-Ходжи с контрабандистами. Иначе говоря, нить от тихого дома на Чорсу протягивалась за рубеж. Пока это было предположение, но, если оно возникло, следовало проверить самым тщательным образом каналы, по которым могла осуществляться утечка золота и драгоценностей в другую страну.

За домом было установлено наблюдение. В самом доме действовал «жених». Он оставил в покое хозяина и переключился целиком на домочадцев. Дочь кое-что знала, но основным хранителем тайн являлась жена Якуба-Ходжи. Вытянуть из нее эти тайны было не так-то просто. Недели уходили на «ловлю» всевозможных мелочей и «нанизывание» их на логическую цепочку. А время шло, и в любой момент могли по явиться связные и унести накопленное в доме.

Якуб-Ходжа распух от обилия проглоченного. Держать золото и драгоценности было уже негде. Меха и отрезы под шкурами не умещались, выпирали оттуда и браслеты. Выпала как-то из постели серебряная ваза. Хозяин нервничал. Потеряла покой жена. Ночами напролет она что-то перекладывала, переносила с места на место. Бледной стала невеста. Тревожила ее нависшая над домом опасность. Так понял «жених».

Наступил момент для решительных действий.

– Что с тобой? – полюбопытствовал «жених». – Ты больна?

– Если бы была больна! – вздохнула Атика (так звали невесту). – Страшно стало жить. Как бы не случилось что с отцом.

– Ему плохо?

– Да.

– Могу я чем-нибудь помочь?

– Не знаю. Посоветуюсь с матерью.

Вечером жена Якуба-Ходжи пригласила «жениха» к себе в комнату и рассказала о беде, что подкралась к их дому. Оказалось, люди, богатство которых хранит по своей доброте Якуб-Ходжа, куда-то исчезли, и теперь он не знает, как с ним быть. Его надо бы спрятать, но где? Да и способны ли женщины это сделать. Пусть будущий зять поможет.

– Я готов. Приказывайте! – согласился «жених».

Хоронить ценности решили на рассвете.

«Жених» копал ямки под кустами роз, у корней деревьев, женщины клали в них завернутые в тряпки золотые и серебряные вещи, драгоценные камни. Работы хватило до первого стука в калитку – появления молочника.

С наступлением вечерних сумерек работу продолжили. Перенесли во второй двор чаны, наполненные мехами и отрезами бархата. Долго, очень долго хозяйка подыскивала место для небольшого, но очень, видимо, ценного свертка. Его спрятали под углом дома, вынув из стены камень. Когда «жених» засовывал сверточек в отверстие, то нащупал пальцами жесткие зерна. Должно быть, в свертке находились бриллианты.

Места, где жена, дочь и «жених» спрятали драгоценности, были нанесены на схему дома и участка. У нас в руках оказалась, наконец, тайна Якуба-Ходжи. Оставалось лишь предать ее гласности.

Обыск дома был назначен на утро следующего дня. Медлить было нельзя. Могли внезапно появиться люди, которых ждал хозяин.

Часов в семь оперативная группа заняла позиции у въезда в переулок. Надо было встретить поставщиков золота и проводить их в дом Якуба-Ходжи. Как говорится, взять с поличным. Мне и понятым предстояло зафиксировать результаты обыска и оформить соответствующие документы.

Операция завершилась самым лучшим образом. Поставщики золота были задержаны в момент передачи его Якубу-Ходже. Дом и двор обысканы, извлечены из тайников драгоценности. Больше всего их оказалось в шкурах постели хозяина.

Было изъято ценностей на 350 тысяч рублей золотом и 500 тысяч советскими деньгами. Якуб-Ходжа, его жена и дочь Атика, а также поставщики драгоценностей подтвердили факт скупки золота и тайного его хранения.

Следствие вскрыло опасный для государства характер преступления Якуба-Ходжи и его сообщников. Агент иностранной разведки, этот «мученик» контрабандным путем переправлял в одно из соседних с нами государств золото, драгоценности. Самая большая партия благородного металла намечалась к транспортировке в самый канун второй мировой войны. Бдительность органов государственной безопасности пресекла эту вражескую акцию. Приговор советского суда был суровым.

Н. Юденич
СЛЕДОВАТЕЛЬ ЧК

Как сейчас помню, я сидел за столом в канцелярии Туркестанской комиссии по борьбе с голодом, когда позвонил телефон.

– Юденич?

– Да.

– Завтра в 9 утра явитесь на Уратюбинскую улицу в Особый отдел. Пропуск заказан.

Подобные звонки в то время нас, представителей старой интеллигенции, приводили в ужас. Нам казалось, что вызов в Особый отдел означал не что иное, как арест. Для этого было достаточно примеров – отдельные чиновники имели связи со всякого рода тайными организациями и, естественно, за подобную связь расплачивались. Лично я не разделял мнения, что всех интеллигентов должны сажать, но все же приглашение явиться в отдел принял без всякого удовольствия.

Домой пришел далеко не в радужном настроении. Рассказал жене, та приуныла. Ее можно было понять – вызов в секретную организацию не настраивал оптимистически, если учесть еще, что вызвали не вообще кого-то, а собственного мужа, плюс прапорщика, бывшего адъютанта 1-й Сибирской Запасной Стрелковой бригады, имевшего в свое время неосторожность сделать предложение дочери бригадного генерала.

Обсуждали, вспоминали, гадали. Ничего крамольного в моей биографии на семейном совете не нашли. И все-таки, провожая утром меня на работу, жена с тревогой сказала:

– Буду беспокоиться. Не задерживайся!

Это прозвучало иронически: будто я намеревался по собственной прихоти задержаться в Особом отделе. Вот если меня задержат – другое дело.

Пропуск я получил сразу, а затем меня повели к самому начальнику Особого отдела – Воскину. Он принял меня без всякой проволочки. По привычке, я постучался в дверь и услышал голос:

– Давай заходи!

Кабинет по тому времени оказался приличным. Человек, который меня принимал, выглядел элегантным, если опять-таки учесть время – разруху, голод, эпидемии. Я, естественно, почувствовал себя неловко в этой обстановке: на мне была выцветшая гимнастерка, старые шаровары и солдатские ботинки с обмотками. Я представился очень робко:

– Юденич! Меня вызывали…

Воскин не обратил внимания на мою фамилию. В лицо не посмотрел, а сразу на костюм, на ботинки, на обмотки.

– Почему плохо одеты?

Прямо скажу, вопрос показался мне издевкой и мгновенно озлобил. Захотелось надерзить ему.

– Все променял на продукты, – ответил я с вызовом.

Воскин вдруг улыбнулся. Он, видимо, ожидал встретить какого-нибудь буржуа, припрятавшего от власти слитки золота и отрезы шевиота и бархата, а перед ним оказался потрепанный событиями интеллигент.

– Будете работать следователем, – утвердил заранее принятое решение начальник.

– Но… – хотел возразить я. Воскин прервал меня.

– Никаких но… Вы мобилизованы! Пройдите к моему помощнику, товарищу Зингерову.

Что же, пришлось идти к помощнику. Разыскал кабинет и снова доложил.

– Я Юденич. Меня прислал к вам Воскин.

Из-за большого письменного стола поднялся большой человек в кожанке, которая в те годы олицетворяла форму руководящего состава. Еще я обратил внимание на его очень светлые волосы и крупный нос. Больше ничего примечательного в товарище Зингерове не было.

– Садитесь! – предложил он строгим тоном. – Вам уже известно, что вы назначаетесь следователем?

– Я работаю в Турккомголоде, – объяснил я.

– Это не имеет значения. Повторяю, вы назначены следователем… – Он нажал кнопку звонка. Вошел красноармеец, вытянулся на пороге. – Проводите товарища в следственную часть к Богомолову.

Чувствую, что вопрос мой решается окончательно, я все же пытался противиться:

– Не хочу работать следователем.

– Что-о?!

Это «что» прозвучало как удивление и негодование одновременно. На меня оно должно было произвести впечатление взводимого курка. Однако я все же сопротивлялся. Не зная задачи Особого отдела, рисовал себе его чем-то вроде старого охранного отделения. Ненависть к жандармам, рожденная еще в студенческие времена, жила во мне. Вспомнил забастовку учащихся в Москве, демонстрацию на Театральной площади вскоре после смерти Л. Н. Толстого. Над толпой красные флаги, льются скорбные и величественные звуки: «Вы жертвою пали в борьбе роковой…» И вдруг со стороны Неглинного проезда налетают конные жандармы. Начинается избиение студентов нагайками. Один и меня огрел по плечу. Тогда-то и появилась ненависть, не отвлеченная, а конкретная, так сказать, ощутимая.

Мой протест уловил Зингеров, но не стал объяснять или убеждать. Он передал листок бумаги красноармейцу, и тот повел меня в следственную часть. Я уже почувствовал себя арестованным.

Третья комната, в которой мне довелось побывать в то утро, произвела на меня довольно благоприятнее впечатление. Вернее, это была не одна комната, а две смежные: в одной, маленькой, сидел благообразный старичок, очень похожий на рабочего, во второй – сухощавый брюнет, с проседью на висках, в пенсне. Старичок оказался начальником следственного отдела Богомоловым, мужчина в пенсне – следователем Зарембой. Обстановка была простой, как во всяком учреждении, выполняющем большую по объему работу.

Едва я переступил порог, как старичок поднялся и, улыбаясь, пошел мне навстречу, словно прежде знал меня и теперь рад был видеть.

– Ну вот и хорошо, молодой человек, – произнес Богомолов, здороваясь. – Будем вместе работать. Спецы нам вот как нужны…

Приветливое, улыбчивое лицо старичка как-то сразу располагало к себе, делало общение с этим человеком приятным, интересным. Он усадил меня на стул и ласковым тоном стал расспрашивать, кто я и что умею делать.

Прежде всего я заявил о своей явной непригодности к работе, которую делают в Особом отделе. Действительно, у меня был диплом об окончании юридического факультета, но мне практически не приходилось соприкасаться с юридической деятельностью.

– Я тоже не соприкасался, а вот приказали и работаю, – мягко, как бы оправдываясь передо мной, сказал Богомолов. – Надо, контрреволюция за горло берет.

Насчет практики не помогло, тогда я стал излагать свою весьма не революционную биографию, упомянул тестя-генерала.

– Разные генералы бывают, – заметил с улыбкой старичок. – Вон повыше твоего генерала Брусилов, а сразу перешел на сторону Советской власти. Садись, будешь следователем. Товарищ Заремба поможет, он у нас специалист насчет составления всяких протоколов и решений.

Услышав свою фамилию, в комнату вошел мужчина в пенсне и спросил Богомолова.

– Вы меня?

– Познакомьтесь, это наш следователь, товарищ Юденич. Молодой еще, ему помочь надо…

Меня все не покидало чувство, что попал я сюда случайно, сейчас этот удивительный разговор кончится, и я покину Особый отдел, вернусь к своей работе в Комиссии по ликвидации голода. А разговор не оканчивался. Он принимал все более конкретный и деловой характер. Богомолов достал из шкафа кипу следственных дел, передал мне. Машинально я принял их, но так настороженно, так неуверенно, что Богомолов поспешил успокоить:

– Да ты не бойся, дела простые… Беляки.

– Какие беляки?

– Ну всякие там дутовцы, анненковцы, осиповцы. Разберешься. Тех, кто не участвовал в карательных отрядах и не связан с контрразведкой, направляй в Реввоенсовет – там спецы нужны, формируется Красная Армия. А кто участвовал, пусть посидят.

– Где? – задал я наивный вопрос.

– В тюрьме, милый. Ты же юрист, знаешь, что за преступления перед народом надо расплачиваться.

Это я, конечно, знал и не потому, что имел юридическое образование, а потому что в мире существовали нормы и представления, понятные каждому человеку.

Мой новый начальник вышел, а я остался с кипой папок и следователем Зарембой, который иронически смотрел на меня и мою растерянность перед обязанностями, появившимися так неожиданно. Коллега вынул портсигар, предложил мне папиросу. Закурил молча. Я все еще не в состоянии был свыкнуться со своей ролью. Заремба прервал молчание:

– Работа, конечно, ответственная… Судьбы людей, и главное нет кодекса, одни установки. Но если все решать по совести…

По совести. Все это я запомнил. Это было понятно и в то же время страшно. Совесть может ошибаться, как все, связанное с чувством. Достаточно ли я тверд и мужествен?!

Я вздохнул, встал из-за стола и подошел к окну. И вдруг увидел жену. Бедняжка, она стояла на другой стороне улицы, на тротуаре, укутавшись в шаль. Надо скорее сказать ей, успокоить. Бросаюсь к двери, но на пороге меня останавливает красноармеец.

– Товарищ Юденич, вас вызывает помощник начальника.

Значит, предупредить жену не удастся. Шагаю вслед за красноармейцем в кабинет Зингерова. Он уже не за своим огромным столом, а у входа. Ждет меня.

– Приняли дела?

Пока я раздумывал, как лучше объяснить ситуацию и мои опасения, Зингеров дал распоряжение.

– Останетесь в отделе: работать и ночевать, надо расчистить тюрьму. От контры. Дел много накопилось.

– И домой не отпустите?

– Нет.

– Ну что же, раз надо…

У меня перед глазами стояла жена, обеспокоенная, бледная.

– Я хотел бы сообщить дома, кое-что из одежды взять…

Зингеров посмотрел на меня с сожалением – ему казалось, наверное, что я напуган и пытаюсь скрыться.

– Прежде прочтите это и подпишите.

Он взял со стола бланк и протянул его мне. Я пробежал глазами текст, в котором говорилось, что обязуюсь держать в секрете государственные тайны. «В случае нарушения обязательства, добровольно обрекаю себя на расстрел», – говорилось в конце бланка. Последняя фраза заставила меня побледнеть.

– Как? Добровольно?

Зингеров спокойно, даже сухо ответил:

– Такой порядок. А вы что, боитесь проболтаться?

Опять посмотрел на меня с сожалением. Я взорвался:

– Ничего не боюсь…

– В таком случае будем считать вопрос решенным. Подпишите!

Я машинально, с пренебрежением расписался.

– Устраивайте свои семейные дела, – принимая листок, сухо произнес Зингеров. – Приступайте к работе. Предупреждаю – не опаздывать!

На улице я догнал жену, понуро удалявшуюся от Особого отдела, взял под руку.

– Жив! – произнесла она радостно.

– Жив, жив…

– Зачем вызывали?

Я рассказал ей все подробно. Не скрыл и своих сомнений.

– Нужна только честность, так поняла я, – ответила она успокоенно. – Что же ты не решаешься?

– Уже решился.

Она сжала мою руку.

– Может быть, это твое будущее.

Жена оказалась права. Начался незабываемый период моей жизни…

Решать по совести. Кажется, совершенно ясное понятие, но каким оно становится трудным, когда сталкиваешься с событиями, участником которых являешься ты сам. Перед тобой человек со всеми своими достоинствами и недостатками, он борется с тобой, борется за себя. В течение каких-то часов, дней, а то и недель происходит поединок между обвиняемым и следователем. Тактика следователя одна – наступление, обвиняемого – защита. Но иногда положение меняется, приходится отступать и даже обороняться. В перерывах между допросами следователь работает, работает порой больше, чем во время встречи с противником.

Так вот в процессе этой работы, а точнее – борьбы надо решать судьбу обвиняемого. На нас возлагалась обязанность определить преступление и предложить наказание. И то и другое органически связано. Уже в процессе следствия возникает мнение относительно результатов, поэтому формулировка обвинительного заключения по своему тону должна соответствовать решению. Личное отношение следователя к обвиняемому присутствует во всем этом. Прежде всего спрашиваешь самого себя: заслужил человек такого наказания? Свою совесть спрашиваешь.

А если я ошибаюсь? Если что-то пропущено, не вскрыто. Если факты, обвиняющие человека, всего-навсего случайное совпадение, и он не в силах доказать противное.

Богомолов говорил мне:

– Чутьем надо узнавать – кто свой, кто контра.

И привел пример из своей практики:

– В дни осиповского мятежа я был председателем ЧК в железнодорожных мастерских. Поговоришь с беляком, и сразу понятно, чем он дышит.

– Тогда враг действовал открыто, бросался на Советскую власть с оружием в руках, – возражал я. – Теперь он маскируется. Трудно определить, чем он дышит, чутьем его не разгадаешь…

* * *

Мой приход в Особый отдел совпал с формированием Красной Армии, организацией военных училищ; требовались специалисты. А найти их можно было только среди кадров старой армии. Но кадры эти не были однородными: часть офицеров, как известно, с первого дня революции и гражданской войны осталась в стане врагов и продолжала бороться с Советской властью под знаменами Врангеля, Дутова, Деникина и других царских генералов. Другая часть старого командного состава перешла на сторону революции и верно служила родине и народу. Были и такие, кто симпатизировал в душе Советам, но в силу традиции и дисциплины оказался среди врагов и выполнял волю своих бывших начальников. Таких мы старались привлекать в качестве военспецов. Находившиеся в тюрьме пленные, перебежчики пронюхали об этом и быстро перестроили свои биографии в надежде получить в Красной Армии командную должность повыше. Они лгали на допросах, преувеличивали свои чины, хвастались знаниями. Попробуй раскусить такого субъекта!

В первые же дни работы следователем мне попался один белый офицер именно с такой биографией, состряпанной в тюрьме.

Допрос происходил в несколько комической ситуации. Отправляясь утром на работу, я обнаружил, что подметка на одном моем ботинке оторвалась. Время было летнее, и я решил идти босиком, замены не было. Сел за стол, а ноги подобрал под себя. В таком виде меня застал приведенный на допрос офицер. Он мельком взглянул на босые ноги следователя и сделал для себя соответствующий вывод.

– Фамилия, имя, отчество? – поставил я стереотипные вопросы. – Рассказывайте о себе все!

И он начал рассказывать вдохновенно, не стесняясь в преувеличениях, где касалось его военных доблестей и заслуг. Назвал он себя капитаном, сыном священника, выпускником известного в России военного училища. Все это излагалось самыми простонародными словами, с вопиющим искажением военной терминологии. Вначале, фиксируя ответы, я исправлял офицера, потом рассердился и стал писать так, как он говорил. Подал ему на подпись. Мой капитан долго прицеливался к тому месту, где следовало приложить руку и, наконец, поставил какую-то малограмотную закорючку.

– Значит, окончили военное училище? – повторил я вопрос.

Рассерженный, я стал экзаменовать капитана по алгебре, геометрии, географии. Вместо ответов, он мычал и хлопал глазами.

– Кто вы такой? – неожиданно вырвалось у «капитана».

– Офицер, адъютант бригады.

Беляк вскочил, вытянулся и, забыв, что на нем нет шапки, взял под козырек.

– Виноват, ваше благородие!

– Ведь врал все? – не успокаивался я.

– Так точно, ваше благородие! Ефрейтор я…

И «капитан» снова, теперь уже с удивлением посмотрел на мои босые ноги. Это они ввели его в заблуждение – решил, что перед ним какой-то бродяга, которому можно втереть очки без особого труда.

Сидевший за столом Богомолов едва не прыскал от смеха.

– Зачем же ты врал? – вмешался он в допрос.

Бывший «капитан» уныло протянул:

– Хотел должностишку побольше получить в армии.

– Дурак, а мы вот теперь за обман Советской власти вкатим тебе срок побольше.

Ефрейтор побледнел. Куда девались его самоуверенный тон и хвастливая развязность.

– Дурак и есть, – заикаясь, произнес он. – Вижу, люди простые, думал не разберетесь.

Я начал писать постановление о вынесении ефрейтору приговора. Ему полагалось два года тюрьмы за то, что с умыслом ввел в заблуждение следственные органы.

– Погоди! – остановил меня Богомолов. – Признался все же человек… Раскаялся, вроде… – Он повернулся к удрученному ефрейтору, спросил мягко: – Раскаиваешься?

– Так точно… Вы уж простите.

– Трудом и верностью Советской власти должен искупить свою прошлую и настоящую вину.

Ефрейтор опять вытянулся в струнку и отрапортовал:

– Буду стараться.

Мы отправили его в военкомат. В сущности, никакой особой вины у него ни в прошлом, ни в настоящем не было. Сам из бедных крестьян, он оказался у белых по мобилизации.

Но этот курьезный случай не только характеризовал обстановку того времени, но в определенном смысле раскрывал ту самую формулу, которую Богомолов выражал фразой «решать по совести». В особые минуты он говорил более точно – решать по революционной совести. Здесь был классовый оттенок, который и помогал находить нужную точку зрения. Я понял это, уяснил понятие, казавшееся вначале условным и даже нереальным. Да, революция должна исходить из положений, вызванных враждующими между собой классами, карать поднявших на нее оружие и щадить отбросившего его, отличать чужого по классу от своего, забредшего во враждебный стан по ошибке. Если же свой предавал, его настигала жестокая расплата.

Особенно беспощадной была кара, когда свой поднимал руку на своих. Помню, мне пришлось разбирать одно дело в поселке Троицком. Там формировалась часть для отправки на Ашхабадский фронт. Накануне выступления произошла стычка между красноармейцами и сельчанами, приведшая к убийству. Меня срочно направили в полк для расследования и ареста виновных. Довольно быстро удалось разобраться в обстановке, навести порядок. Но на обратном пути один лихой кавалерист, видимо, из числа тех, кто был повинен в смуте, решил «посчитаться» со следователем. Группа верховых окружила меня и, размахивая оружием, отобрала лошадь. Инициатор этого насилия присвоил себе трофей, а мне с усмешкой выдали расписку. «Грабеж» сопровождался руганью, щелканьем затворов.

– Стаскивай его с седла! – озлобленно кричали кавалеристы.

– Не жалей канцелярскую крысу!

Первым желанием моим было выхватить браунинг, но благоразумие предостерегло от этого рискованного шага. Против целого полка не повоюешь. Начнется перестрелка, заварится такая каша, что потом и не расхлебаешь. Главное, полк задержат, а ему срочно надо на фронт.

Я отдал коня. Единственное, что смог сделать, это предупредил:

– Лошадь казенная.

– Наплевать.

– Судить будут.

– Это мы еще посмотрим.

В тот же день в Ташкенте, в казарме на Урде, был арестован мародер из кавалерийского полка и, по распоряжению начальника Особого отдела, доставлен на Уратюбинскую улицу для допроса.

– Что будет? – спросил я сотрудника отдела, выезжавшего в казарму.

– Для поддержания дисциплины расстреляют мародера, а тебя под суд, чтобы берег казенную собственность.

Во мне заговорила совесть, не общая, отвлеченная, а личная, если так можно выразиться. Я бросился за содействием к Богомолову.

– Выручайте!

– Кого выручать? Этого мародера? Если все начнут грабить народную собственность, нападать на представителей рабочей власти, так мы и недели не продержимся.

Все это старичок произнес сухо, со строгостью в голосе, но пошел, однако, к Воскину выяснить вопрос.

Пробыл он у начальника отдела с полчаса. Вернулся такой же хмурый, но в глазах светился добрый огонек.

– Кремень, этот Воскин. Не уломать его. И молодец, нечего со смутьянами цацкаться: к стенке!

Внутри у меня похолодело: значит, все-таки расстреляют. Теперь, когда событие было уже позади и волнение улеглось, наказание показалось слишком суровым.

– Из-за лошади – смертная казнь! – ужаснулся я.

– Разве в лошади дело, – пояснил Богомолов. – Дело в нарушении революционной дисциплины.

Добрый огонек продолжал светиться в глазах старичка.

– Счастливо отделался, сукин сын, – усаживаясь за стол, закончил свою беспощадную речь Богомолов. – Тридцать суток ареста вместо расстрела, а тебе выговор… Тоже счастливо отделался…

Я часто вспоминаю этот случай. Он кажется мне, как и случай с ефрейтором-капитаном, характерным для того времени. В сложной обстановке классовой борьбы многие совершали ошибки, попадали под влияние контрреволюционных элементов, но при всей беспощадности революционных законов заблудившихся щадили. Поэтому, когда слышишь категорические заявления далеких от событий того времени людей относительно слепой кары, чувствуешь необходимость возразить. Я сам находился в центре борьбы за революционную дисциплину и как очевидец могу сказать: слепого возмездия со стороны революционной власти не было, днями и ночами мы сидели, разбирая дела контрреволюционеров, копаясь в фактах, просеивая материалы сквозь строгое сито объективности. Враги же, едва захватив где-либо власть с помощью мятежа или вооруженного насилия, немедленно уничтожали всех, кто хоть как-то был причастен к Советской власти. Достаточно вспомнить Осиповский мятеж в Ташкенте, рейды белоказаков в Семиречье, налеты басмачей на кишлаки и города – везде кровь лилась рекой, горели костры с человеческими телами, грохотали залпы расстрелов.

А революционные органы, несмотря на труднейшую обстановку в условиях ожесточенного белого террора, старались соблюдать социалистическую законность, базировавшуюся на твердых классовых принципах.

* * *

Приведу еще пример, подтверждающий революционную принципиальность органов Советской власти.

В Бостанлыкском районе, близ селения Бурчмулла, была организована сельскохозяйственная коммуна. Как всякое начинание, она нуждалась в энергичных, революционно настроенных людях. Именно таким был ее председатель. Он собрал бедняков, отрезал от байских владений кусок земли и принялся строить новую жизнь. В горах родилась коммуна. Много неожиданного, даже романтического было в этом удивительном деле. На склонах хребтов зардели красные флаги, с песнями выходили в поле люди. Самое дерзкое было в том, что председатель начал борьбу против устоев шариата – он мечтал о кишлаке, где женщины станут свободными и равноправными. Он призвал их снять паранджу – вековой позор Востока.

Его убили. Зверски. На базаре подстрекаемая баями и духовенством толпа стянула его с лошади, закидала камнями, затоптала ногами. Труп бросили в ров.