Текст книги "Одиссея Хамида Сарымсакова"

Автор книги: Олег Сидельников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Обельченко О. В.

«О военной судьбе своих одноклассников: они почти все погибли в боях. Владимир Гусаков был летчиком-истребителем. Погиб в 1945 г. над Берлином... Роман Сабинин... лишился ноги... Моисей Шкляник... погиб в первых же боях».

Примечательно то, что О. В. Обельченко в этом письме совершенно не упоминает о своем «лучшем друге» Хамиде Сарымсакове!

Почему?.. Об этом позже.

А сейчас позволю себе некоторое отступление от главной темы повествования и предложу внутренний диалог с внутренним моим редактором (а также, возможно, что и с вполне реальным редактором, получающим за это достойное материальное вознаграждение).

ДИАЛОГ

Внутренний редактор. Все-таки меня одолевают сомнения: а правильно ли воспримет читатель твои беседы с лейтенантом Сарымсаковым? Как бы чего не вышло!..

Повествователь. Попахивает мистикой?

В. Р. Как редактор замечу: человеку, полагающему себя литератором, непозволительно даже говорить и тем более писать – «попахивает мистикой»! Мистика не пахнет. Нет у нее такого свойства.

П-ль. А как надо правильно?

В. Р. Правильно... Хм... Допускает... Нет! Проявляет... Тоже нет!.. Словом, надо, чтобы не было мистики.

П-ль. А ее в моих писаниях и нет вовсе. Творческое воображение...

В. Р. Своим так называемым «воображением» ты наносишь удар по реализму. Лично я возражаю!

П-ль. А как же тогда быть с Пушкиным?

В. Р. Пушкин – великий реалист. Учись у него.

П-ль. Между великим и мною дистанция неисчислимо огромного размера. И все же стараюсь учиться. Помнишь, он описывает, как на него снисходит вдохновенье?..

И забываю мир – и в сладкой тишине

Я сладко усыплен моим воображеньем...

И тут ко мне идет незримый рой гостей,

Знакомцы давние, плоды мечты моей.

В. Р. У классика «рой гостей» незримый. Улавливаешь разницу?

П-ль. Есть сведения, что Бальзак настолько проникался переживаниями своих героев, что...

В. Р. Сперва стань Бальзаком, а потом уж проникайся. И вообще этот француз мне не указ.

П-ль. А Александр Трифонович Твардовский – указ?

В. Р. Указ, даже с большой буквы – Указ. Классик советской поэзии. Каждая строчка его жизненной правдой дышит.

П-ль. Истинные твои слова. И вот Твардовский говорит устами погибшего воина:

Я убит подо Ржевом,

В безымянном болоте,

В пятой роте.

На левом.

При жестоком налете...

Фронт горел, не стихая,

Как на теле рубец.

Я убит и не знаю:

Наш ли Ржев наконец?..

В. Р. (После долгого безмолвствования). Стань сперва Твардовским, а потом уж того самого...

П-ль. Не могу, не умею им стать. Но если большой поэт позволяет себе такой художественный прием...

В. Р. Еще древние говорили: «Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку». Слово «бык», замечу тебе в утешение, – это красивая гипербола. Я высказал свое мнение. Я всего лишь внутренний редактор. А у тебя будет еще вполне реальный, штатный редактор. А у редактора реального тоже есть свой внутренний редактор.

П-ль. Хорошо, я подумаю.

На этом и был закончен диалог. Я все-таки сумел превозмочь в себе внутреннего редактора-перестраховщика и решил продолжить беседы с моим героем. У меня для этого есть причины.

ГЛАВА IV. ТАМ, ГДЕ КОНЧАЕТСЯ ЗЕМЛЯ

– Рассказывай дальше, Хамид.

– В июне сорок второго была сформирована Особая Морская авиагруппа (ОМАГ), в которую входили 28-й бомбардировочный, наш 29-й и два истребительных авиаполка – 20-й и 255-й. И тут произошло нечто такое, что не могло меня не ошеломить.

Лейтенант помолчал, собираясь с мыслями, и продолжал:

– Я летал постоянно с Вильчинским. Мы, как говорится, слетались. Но вот пришел приказ: ОМАГу перелететь на крайний Север, за Полярный круг, на аэродром Ваенга (ныне – Североморск) одно звено нашей эскадрильи временно откомандировали на юго-восточное побережье Кольского полуострова. Дело в том, что тогдашние наши союзники, англичане и американцы, отправляли в Мурманск и Архангельск морские конвои с вооружением, боеприпасами, взрывчаткой, другими необходимыми нам военными материалами. По сравнению с общими потребностями фронта поставки союзников были, конечно, мизерны. Но, как говорится, дорога ложка к обеду. А тут из-за попустительства британского адмиралтейства немецкие подводные лодки и торпедоносцы «Кондоры» (Фокке-Вульф-200) разгромили следовавший в советские северные порты морской конвой PQ-17. Большинство транспортов, брошенных на произвол судьбы военными кораблями союзников, были потоплены, и лишь несколько судов, уйдя от воздушных и подводных пиратов чуть ли не до Новой Земли, попытались затем пробиться в Белое море, в Архангельск.

Поэтому наше звено и направили на крохотный полевой аэродромчик. Мы охотились за подлодками, отгоняли «кондоров». Но все это было потом. А перед отлетом в Заполярье тогдашний командир ОМАГа полковник Семенов вызвал меня и сказал: «С Вильчинским полечу я. А ты ступай в экипаж Кобзаря». «Есть!» – отвечаю, как положено на флоте. Пе-2 Вильчинского стартовал и... сгинул. Так и осталось загадкой, что с ним произошло – потерял ориентировку в тумане и врезался в одну из многочисленных сопок, был сбит истребителями -«охотниками » врага или еще что...

Лейтенант умолк, задумался. Действительно, потрясение. Только что его боевые товарищи были живы, думали, мечтали, ждали писем из дома. И вот их нет, исчезли, словно никогда и не существовали!.. А ведь не прикажи командир ОМАГа пересесть на другой самолет, и он, Хамид, исчез бы, испарился!

– А почему приходилось тебе менять экипажи? – спросил я, все еще под впечатлением услышанного.

– Явление в авиации довольно обычное. То самолетов не хватает, то экипажей. Один заболел, кто-то вернулся из боевого вылета раненый. А иной раз не складывались отношения между командиром и штурманом. И это командование учитывало. Мне лично довелось летать с пятью пилотами. Трое из них – Вильчинский, Кобзарь, Маширов – погибли. Судьба Акулинина мне не известна.[3]3
  Акулинина перевели на связной самолет. Погиб на Севере. (Прим. авт.).


[Закрыть] А в П-й летал с Кобзарем. Классный был летчик. Экипажам нашего звена сказали: «Ваша задача – барражировать. Чтобы ни один корабль фрицы не потопили! Головами своими отвечаете».

– Это на Пе-2? – удивился я.

– Приказ мы выполнили. Корабли союзников благополучно провели через горло Белого моря. Разыскивали их в районе Новой Земли. Но близко не подлетали. Предупредили нас: команды «купцов» до того терроризированы гитлеровскими торпедоносцами, что открывают страшный зенитный огонь по любому самолету. Летали на пределе. По два часа двадцати минут в воздухе. А погода в Заполярье капризная. Вылетаешь, вроде ничего обстановка. Пятибалльная облачность, «окна» в облаках. Солнечные лучи в просветах меж облаками сверкают. А через полчаса вдруг туман ложится на море, дождевая туча разбухает или, что того хуже, этакая хмарь наползает, которую в просторечии мы «мурой» называли. А тут еще магнитные бури. Над морем, сами понимаете, особых ориентиров нет. Да и над самим Кольским полуостровом их не так уж много, особо заметных. Вначале я, начав изучать полетную карту, ничего понять не мог: что такое?.. То «Изба», то «Чум», потом опять «Изба», «Изба», «Чум»... А старожилы смеются: дескать, оторопь берет, думаешь, у составителей карты фантазии не хватило?

– Мне тоже непонятно, почему такое однообразие? – промолвил я.

– А потому, – улыбнулся штурман, – что «Изба» – это и есть обыкновенная изба, а «Чум» – северное местное жилье из оленьих шкур или бересты. И стоят эти «ориентиры» в десятках километров пути.

Великое множество сопок, очень похожих друг на дружку. Мы, штурмана, после возвращения из полета в Баренцево море, обычно брали курс зюйд-вест и уточняли координаты по ориентирам побережья. Если, скажем, вывел я «пешечку» в районе Коровьего носа, то, следовательно, надо продолжать полет вдоль побережья до Корабельного мыса и от устья речонки Поной до аэродрома рукой подать. А дальше – это уже пилота заботы. Самое трудное...

– Посадка?

– Посадка посадке – рознь. Слово «аэродром» к этой полоске можно применить лишь условно. Взлетно-посадочная полоса коротковата для пикировщиков. Узкая. Слева гряды сопок примыкают, справа – каньон, в глубине коего шумит речка Поной. Ко всему тому, часто сильный боковой ветер – если по всем правилам садиться, самолет ветром опрокинет. Поэтому командиры с учетом силы ветра шли на посадку с креном. И не всегда все их ухищрения оканчивались благополучно. Случалось, самолеты капотировали.

– Сложная обстановка.

– Не скрою, трудно. Жили мы в ящиках из-под самолетов. За водой приходилось в каньон спускаться к речке. А зимой, ребята рассказывали, совсем не житье. Как завертит пурга! Зги не видать. К самолетным стоянкам и от одного жилого ящика до другого ходили, держась за леера – специально протянутые веревки. Бывали недели, когда одной треской кормились.

– Я бы не отказался от трески. Деликатесная рыба.

– Эх, уважаемый повествователь! Покормить бы вас недельки две треской жареной, треской вареной, копченой, консервированной!.. Света не взвидели бы.

– А летом тоже одна треска?

– Вы неправильно меня поняли, жизнеописатель. В смысле питания мы, морские летчики-североморцы, были на особом положении. Ребята в столовой острили: «Если бы не полеты на бомбежку и разведку, вроде бы и войны никакой нет!» Но случались перебои. А летом, когда я прибыл на эту взлетно-посадочную площадку, все было нормально. И природа своеобразная. Мелкий кустарник, низкорослые, кривые березки, сопки скалистые, мхом зеленовато-серым покрыты. Множество беленьких и голубеньких цветочков. Птиц целые ватаги – чайки, гагары, ловкие в воздухе и неуклюже ползущие по мшанику. И зверье кое-какое водится: волки, песцы... Возможно, кому-то покажется странным, но мне Заполярье напоминало чем-то нашу среднеазиатскую пустыню, вползающую в предгорья. Там ведь тоже, на первый взгляд, царство неживой природы, а на самом деле жизнь кипит ключом.

– И долго пробыл на этой точке базирования?

– Обеспечили проход в Архангельск остатков конвоя «пи-кью-семнадцать», и вскоре получили приказ нового командующего ОМАГ генерал-майора Петрухина прибыть на аэродром Ваенга. Вот там и началась напряженная боевая работа.

– Так, – произнес я, несколько волнуясь. – Рассказывай о своих боевых делах на «краю света», лейтенант.

Молодой человек покачал головой.

– Нет, уважаемый, – отвечал Хамид и укоризненно посмотрел на меня. – Уговор дороже денег. Сперва расскажу о своих боевых товарищах. Хотя бы о некоторых. Каждый из них достоин большой книги. Так пусть люди узнают хотя бы самую малость из их прекрасной жизни.

Он был прав, юный лейтенант Сарымсаков. И я согласно кивнул головой.

ГЛАВА V. «ПОКА В РОССИИ ЕСТЬ ТАКИЕ ЛЮДИ, ОНА НЕПОБЕДИМА»

– В Ваенге, расположенной на берегу узкого Кольского залива, было два аэродрома. Наш полк базировался на Ваенге – 1. Там же – Второй гвардейский истребительный авиационный полк имени Сафонова.

Я, к сожалению, уже не застал знаменитого аса в живых. Он погиб в воздушном бою, прикрывая от немецких пикировщиков и торпедоносцев союзный конвой PQ-16. Произошло это 30 мая 1942 года. Незадолго до перебазирования нашего полка в Заполярье.

Этот великий летчик, пламенный патриот и после героической гибели своей продолжал воспитывать в духе беззаветной преданности Отчизне не только авиаторов своего полка, но и всех летчиков Заполярья. Более того, у него, ушедшего в бессмертие, учились ненависти к врагу, отваге, пожалуй, все авиаторы Военно-Воздушных сил страны. Ведь Борис Феоктистович, если не ошибаюсь, – первый воин Великой Отечественной, ставший дважды Героем Советского Союза.

Увы! Второй Золотой звездой подвиги подполковника Б. Ф. Сафонова были отмечены посмертно.

И я хочу начать рассказ о моих боевых соратниках с этого замечательного человека, хотя, повторяю, я никогда не видел его.

БОРИС ФЕОКТИСТОВИЧ САФОНОВ

– За короткую свою военную жизнь Сафонов сбил в воздушных боях тридцать девять вражеских самолетов! А воевал он меньше года. И если бы не то трагическое стечение обстоятельств, Борис Феоктистович показал бы себя совершенно неповторимым асом. Для меня это – истина, не нуждающаяся в доказательствах. И на чем он летал?.. На «Киттихауке», самолете, не идущем в сравнение с «мессершмиттом» и «фокке-вульфом». А он их сбивал, да еще как!

Но за что особенно его любили подчиненные, так это за душевность, простоту, фанатическую любовь к авиации, за то, что командир полка всегда был впереди, показывал пример. Как рассказывали сафоновцы, он в воздушных боях был не только бойцом, мечом разящим. Молодых, неопытных пилотов он, словно на учениях, обучал тонкостям воздушного боя. Случалось, что, подбив самолет противника, Сафонов, вместо того чтобы добить его лично и тем приумножить свой боевой счет, наводил на поврежденного врага молодого истребителя. А ведь это так важно – вселить в неопытного пилота уверенность в своих силах, выиграть свой первый бой!

В те суровые, пожалуй, даже жестокие, времена Борис Феоктистович смело вступался за летчика, допустившего по неведению серьезную ошибку, за которую полагалось тяжкое наказание. Казалось бы, чего напрасно копья ломать? Виноват летчик? Виноват. Подбил советский бомбардировщик Пе-2, внешне очень похожий на немецкого «Ме-110», прозванного гитлеровскими пилотами «ягуаром»? Подбил! Под суд военного трибунала разгильдяя!

Такой именно трагический случай приключился с одним летчиком-истребителем, ставшим впоследствии прославленным и знаменитым Героем Советского Союза.

И уже угодил этот летчик на гауптвахту, и уже готовились на него материалы, чтобы обсудить по всей строгости законов военного времени. Но Борис Феоктистович (ему едва минуло двадцать семь лет) проявил огромное гражданское мужество – человеческое качество, пожалуй, даже более редкостное, нежели военная отвага, – отстоял молодого пилота. И жизнь показала, что Сафонов был прав.

Обстоятельства его гибели в то время не удалось установить в точности...

– И по сей день далеко не все ясно, – добавил я. – Вот, например, Сергей Курзенков...

– Курзенков!.. – оживился лейтенант. – Я был знаком с ним. У нас с истребителями общая столовая была. Общались. Не знаю, помнит ли он меня... Вряд ли. А я его до конца своих дней запомнил. Но о нем расскажу попозже. Так что Курзенков?..

– В своей книге «Под нами земля и море»...

– Выжил, значит!

– Да. Стал писателем. Отличную книгу создал. Так вот он пишет... – Я нашел нужный томик, полистал. – Тридцатого мая сорок второго года Сафонов во главе четырех истребителей вылетел на смену нашим дальним истребителям для охраны союзного конвоя PQ-16. Севернее острова Кильдин тройка наших истребителей вступила в бой с немецкими пикировщиками.

– Почему тройка? – поинтересовался Хамид. – Вылетела ведь четверка истребителей.

– У одного истребителя стал барахлить мотор, и Сафонов приказал своему ведомому возвратиться на аэродром. Над бушующим Баренцевым морем разыгрался жаркий воздушный бой. «Юнкерсы», объятые пламенем, падали в огромные волны. Павел Орлов и Владимир Покровский сбили по одному самолету. Борис Феоктистович уничтожил два вражеских бомбардировщика, поджег третий, бросился в атаку на четвертый... А дальше... Впрочем, лучше процитирую Курзенкова: «Когда наш командир стал преследовать четвертого торпедоносца, под ним, невидимый на фоне волн, пронесся другой самолет врага. Воздушный стрелок «юнкерса» успел дать пулеметную очередь. Самолет Сафонова резко взмыл, потерял скорость и, перейдя в отвесное пике, врезался в волны бушующего моря»[4]4
  См. С. Г. Курзенков. Над нами земля и море. Воениздат, 1967, стр. 77—78.


[Закрыть].

Мы помолчали, Хамид вздохнул.

– Рассказывали мне об этом сафоновцы. Но есть и другая версия – отказ мотора. У «киттихауков» были очень капризные моторы.

– Тоже правдоподобная версия, – я взял другую книгу. – В ней цитируется запись радиопереговоров. Сафонов сбил два «бомбера», затем его голос: «Подбил третьего... – Но уже через секунду-другую Сафонов дал тревожный сигнал: «Мотор!..» Истребитель Сафонова, теряя высоту и скорость, шел по направлению к конвою. Не дотянув примерно две мили до эскадронного миноносца «Валериан Куйбышев», он упал в море и тут же исчез в волнах»[5]5
  См. М. И. Хаметов. В небе Заполярья. Политиздат, стр. 84—85.


[Закрыть].

Вновь мы помолчали. Мы чтили память великого летчика, пламенного патриота. Вдумайтесь, читатели, в величие содеянного командиром гвардейского полка Бориса Сафонова и двух его боевых товарищей. Они атаковали и разгромили вражескую армаду, насчитывающую сорок пять бомбардировщиков и двадцать истребителей! Ценою своей жизни подполковник Сафонов спас сотни жизней моряков конвоя, десятки тысяч тонн военных грузов.

– Впрочем, – молвил тихо лейтенант, – Сафонов, подобно поэту, мог бы сказать: «Нет, весь я не умру – душа... мой прах переживет и тленья убежит...» Он продолжает жить в славных делах своих однополчан, летчиков-североморцев, в подвигах всех советских пилотов!

За окном сгустились сумерки. Минула эфемерная наша зима. И ветки, тянущиеся к окну моему, уже выглядели по-весеннему, с набухающими почками, свете уличных плафонов они смотрелись нарядными, лакированными.

– Расскажу теперь о другом замечательном человеке, – молвил Хамид после долгого молчания.

ЗАХАР АРТЕМОВИЧ СОРОКИН

– Познакомился я с Захаром весной сорок третьего. Смотрю, входит в нашу общую кают-компанию – столовую – крепко сколоченный молодой парень лет двадцати пяти. Летчик как летчик, только почему-то с палочкой. И походка очень уж степенная. Спрашиваю Петра Сгибнева, тоже сафоновца, блестящего истребителя, Героя Советского Союза... Погиб в мае сорок третьего... Так вот, спрашиваю: «Интересный у вас новичок появился – с палочкой». Петр, двадцатидвухлетний жизнерадостный здоровяк, так и залился мелким хохотом. «Новичок!.. Ну ты и даешь, старшина! Да это же Захар Сорокин, ветеран нашего полка. Он еще с Сафоновым летал. На его счету шесть сбитых». – «А чего это он с палочкой разгуливает... И ходит как-то странно?»

И тогда Петр рассказал мне такое, что просто уму непостижимо. А ведь все до крупицы – чистейшая и прекрасная правда. Еще в октябре сорок первого над заснеженными сопками вел Захар бой с немецкими истребителями. «Мессершмитт-110» машина хорошо бронированная, не так легко ее сбить. Расстреляв все патроны и снаряды, Сорокин решил таранить врага. Он догнал самолет противника и рубанул воздушным винтом по хвостовому оперению. «Мессер», однако, не завалился, а пошел на снижение. Получил повреждение во время тарана и истребитель Захара. Кое-как перевалив через сопку, он посадил самолет на замерзшее озеро. Едва опомнившись после жесткой посадки на «брюхо», наш летчик увидел самолет врага, едва не воткнувшийся в прибрежную скалу. Из кабины вылезал немецкий пилот и с ним... огромная овчарка! Черт его знает, зачем фриц возил с собою пса? И как он с ним помещался в кабине! Но факт – овчарка бросилась к самолету Захара, запрыгнула на крыло, яростно рыча. Сорокин едва успел выхватить пистолет ТТ с девятым патроном в стволе и выстрелить. Пес взвыл и рухнул в снег. Следом за ним вывалился из кабины и Захар. Взвизгнула пуля, отрекошетировав от мотора истребителя, еще выстрел, еще... Сорокин в воздушном бою был ранен в ногу, что мог он поделать с бегущим на него врагом! Оставалось одно: стрелять... Последним патроном Захар все же сумел поразить фашиста, и тот ничком рухнул в снег.

Не успел наш пилот перевести дух, как увидел второго гитлеровца. Как же это он позабыл, что «мессер-сто десятый» двухместный!.. Сорокин стал лихорадочно перезаряжать пистолет, но в последний миг гитлеровец опередил, ударил ножом в лицо... Преодолевая дикую боль, Захар все же сумел оторвать пальцы фашиста, сжимавшие его горло, отбросить врага, схватить уже заряженный пистолет и выстрелить.[6]6
  Позднее, лежа в госпитале, а затем, возвратившись в полк, Захар Сорокин обсуждал с товарищами удивительные перипетии той наземной схватки. То, что он посадил свой искалеченный истребитель вблизи вражеской машины, это, разумеется, была ошибка. Но ведь садился он на вынужденную! Тут уж как придется. Но вот поведение фашистских летчиков!.. «Ме-110» вооружен также турельным пулеметом. Гитлеровцы могли запросто расстрелять Захара. Возможно, их турельный МГ вышел из строя или кончились патроны. А гитлеровцы, разгоряченные боем, решили «отличиться и на земле. Еще бы! Сенсация, летчики захватили «языка»! На первом этапе войны гитлеровские вояки вообще отличались нахальством. Известен, например, случай, когда фашистский истребитель на совершенно исправном «мессере» приземлился рядом с советским истребителем, подбитым над территорией, занятой противником. Но и тут «арийца» постигла позорная неудача – наш летчик скрытно прополз к «мессершмитту», вскочил а кабину и прилетел на свой аэродром! (Прим. авт.).


[Закрыть]

Дорогой ценой досталась Захару Сорокину шестая победа. Но это еще было не все. Сколько летчиков, сбитых в бою и спасшихся на парашюте, погибали в заснеженных сопках, проваливались в полыньи, замерзали, так и не обнаруженные поисковыми группами!.. Шесть суток Захар сражался со стихией. Проваливался в ледяные полыньи, но продолжал ползти, карабкался на сопки, обрывался вниз и вновь карабкался. Голодный, потерявший счет времени, молодой человек, почти юноша, продолжал борьбу... Сознание он потерял, лишь увидев изумленного краснофлотца.

В городе Полярном госпитальные врачи вынуждены были ампутировать Захару обе ступни. Беспримерный подвиг сафоновца как-то прошел мимо внимания писателей и журналистов. Оно и понятно: то было лихорадочное время – сумятица первых военных месяцев. А Захар не любил распространяться о себе. Отважнейший из отважных, он был скромнейшим из скромных. Одна мечта одолевала его – снова летать, бить беспощадно фашистскую нечисть!

И он добился своего, вернулся в родной сафоновский полк. Вот какой это был человек, которого я принял за «новичка». Однажды я все же отважился спросить Захара: «Как это вы, товарищ гвардии капитан, можете?.. Все-таки два протеза... А вы самолеты сбиваете. Вас даже немцы асом величают».

Захар посмотрел на меня добрыми своими глазами, ответил сдержанно: «Раз нужно, значит и можно». И все[7]7
  3. А. Сорокин воевал до Победы, сбил 13 самолетов противника. Удостоен звания Героя Советского Союза Указом Президиума Верховного Совета СССР от 19 августа 1944 г. Скончался в 1978 г. (Прим. авт.).


[Закрыть].

– С сафоновцами мы не только в кают-компании встречались. Главные свидания происходили в воздухе, когда они нас, «бомберов», прикрывали. Дружили мы также с истребителями двадцатого и двести пятьдесят пятого полков. Прямо скажу, славные наши соколы многим из нас спасли жизнь, отбивая атаки «мессеров» и «фоккеров», пытавшихся разрушить боевой порядок «пешек». Но обо всех героях-истребителях рассказать нет возможности. Поэтому остановлюсь на одном летчике, чья летная биография поистине легендарна.

СЕРГЕЙ ГЕОРГИЕВИЧ КУРЗЕНКОВ

История мировой авиации буквально пестрит «удивительными случаями». Но «случай» с Сергеем Курзенковым выглядит поистине фантастично даже и для бывалых воздушных бойцов.

В конце февраля сорок третьего года Курзенков, теперь уже заместитель командира нового недавно сформированного полка, вылетел на поиск ночного аэродрома противника, с которого гитлеровские самолеты наносили болезненные удары по нашим аэродромам и военным объектам. Вражеское логово он отыскал. Но самолет Курзенкова был подбит зенитками и загорелся. На пылающем «ястребке» мужественный летчик, преодолевая мучительную боль в раненой ноге и от ожогов, изо всех сил старался добраться до своего аэродрома... И все же всему есть пределы. Вот-вот произойдет взрыв. Надо прыгать!..

Открыв аварийной рукояткой фонарь кабины, пилот вывалился из самолета. Дергать за вытяжное кольцо парашюта не спешил – сверху на него падал пылающий истребитель. Когда же огненная комета пронеслась мимо, израненный летчик все же нашел в себе силы пролететь еще несколько секунд не раскрывая парашюта, и лишь затем рванул кольцо... Что это? Тросик, замыкающий парашютный ранец, не выдергивался. Изо всех сил рванул кольцо обеими руками. Порядок... Рывок, от которого сорвало с ног унты, парашют раскрылся. Уф!.. Кажется, все... Невероятно!.. Купол парашюта вдруг ушел вверх, стал комкаться, а скорость падения пилота все возрастала и возрастала. Видимо, парашютные лямки были посечены осколками, и они, не выдержав рывка, оборвались!.. Упасть на землю с огромной высоты!.. Конец!.. Все...

Сколько времени пролежал Сергей Курзенков в беспамятстве, – он не ведал. Страшная, невыносимая боль терзала все тело... Вновь помутилось сознание. Успел подумать: «Конец!»... Снова пришел в себя. «Неужели жив?»... После уже удалось умозрительно установить, почему Сергей, падая с огромной высоты, все же остался жив. По-видимому, он врезался в крутой склон сопки, покрытой огромными снежными сугробами и по касательной съехал в глубокий снежный нанос. Но все равно удар был жесткий, и просто удивительно, как Курзенкову удалось вырваться из цепких объятий смерти. Помогло неистовое желание выжить, продолжить воевать. И, конечно же, спасло от гибели мужественного парня высокое искусство флотских хирургов и, прежде всего, полковника медицинской службы, профессора Дмитрия Алексеевича Арапова. Ведь у Сергея были тяжело травмированы внутренние органы.

Сергей Курзенков выжил «всем смертям назло». Он совершил двести пятьдесят пять боевых вылетов, сбил в воздушных боях восемь самолетов... За месяц до моего последнего боевого вылета ему присвоили звание Героя Советского Союза.

Лейтенант Сарымсаков улыбнулся и продолжал взволнованно:

– Это не просто люди, уважаемый повествователь. Это – Герои, перед подвигами которых бледнеют деяния античных мужей – Сцевол, Курдиев...

– Ты прав, Хамид, – я согласно кивнул. – И хочу вот что еще добавить. Захар Сорокин, о котором ты рассказал, кроме высоких наград Родины – ордена Ленина, трех орденов Красного Знамени и Золотой Звезды Героя, был отмечен также орденом Британской империи высшей степени. Представитель британских ВВС, вручая Сорокину награду, передал слова короля Великобритании: «Пока в России есть такие люди, она непобедима».

– Неплохо сказано. А теперь хотя бы коротко расскажу о командире моем, о комэеке-1.

СЕМЕН ВАСИЛЬЕВИЧ ЛАПШЕНКОВ

– В авиации, – начал Хамид Сарымсаков, – первостепенную роль играет личный пример командира. Каким бы ни был командир знатоком воздушной войны, тонким тактиком, если он сам летает на боевые задания мало, он, обладая официальным авторитетом власти, все же не может не утрачивать власти авторитета.

А Семен Васильевич был прирожденный летчик. Трезвый расчет, мастерство сочетались у него с беспредельным мужеством. Вспоминаю, как мы в июне сорок второго двумя полками бомбили на Балтике немецкую морскую базу, забитую судами с живой силой и техникой. Лапшенков искусно провел нашу эскадрилью сквозь адский зенитный огонь и мы нанесли сокрушительный бомбовый удар. В этом лихом налете участвовал также и командир полка майор Борис Павлович Сыромятников, человек легендарной отваги.

Наш комэск был не только «королем воздуха», но и надежным старшим товарищем. И если кто-либо из летчиков допускал по неопытности ошибку, Лапшенков никогда не повышал на провинившегося голоса, не унижал человеческого достоинства пилота, штурмана или стрелка. Старался разъяснить оплошность, допущенную подчиненным. Любимым выражением, совсем не уставным, у комэска было: «Ну, что ж ты, дорогой мой!..» И этого укоризненного «дорогой мой» боялись, как огня, старались воевать «по-лапшенковски» – лихо, но с расчетом бомбить вражеские базы, зенитные батареи, склады с боеприпасами, транспорты и боевые корабли.

Майор Лапшенков совершил пятьдесят семь боевых вылетов, потопил эсминец, три транспорта лично и четыре – в группе, нанес бомбовыми ударами большой ущерб военно-морским базам врага. А надобно сказать, что точное бомбометание с горизонта, и тем более – с пикирования, там, «на краю земли», за Полярным кругом, было делом, требующим железной выдержки. Гитлеровцы организовали густую сеть противовоздушной обороны, в небе действовали истребители противника, в том числе особый авиаотряд «Гордость Германии», в котором служил знаменитый ас, любимчик Геринга – Рудольф Мюллер, сбивший на Западе в воздушных боях более девяноста самолетов. Ему и «мессершмитт» особой модели презентовал рейхсмаршал – мотор повышенной мощности, усиленное пушечно-пулеметное вооружение. Немецкие морские конвои старались прижаться как можно ближе к берегам, чтобы находиться под зенитным прикрытием. Да и на самих судах было достаточно зенитных установок. Так что при выходе на цель наши Пе-2 подвергались ураганному обстрелу, а затем на них набрасывались «мессеры».

И тем не менее наша эскадрилья, как, впрочем, и весь полк громила противника. Правда, мы несли потери, и немалые. Но что поделаешь? Шла жестокая, кровавая война. Прибывали новые самолеты, молодые экипажи, и снова Лапшенков вел в бой эскадрилью пикировщиков. Композитор Жарковский, служивший тогда на Северном флоте, написал песню о пикировщиках, в которой были и такие строки:

Мы бомбить умеем, знаем, что недаром

Нас водил в атаку смелый Лапшенков,

И с пике крутого яростным ударом

Топим и взрываем транспорты врагов.

Мы называли себя лапшенковцами и гордились этим.

Хамид Сарымсаков тихо вздохнул.

– Расскажи, Хамид, о его последнем боевом вылете, – попросил я.

– Это был не боевой вылет, – ответил молодой штурман и нахмурился. – Прибыло пополнение. Надо вводить в строй молодых летчиков, научить хотя бы элементарному умению, на практике показать специфику воздушной войны в Заполярье. Лапшенков все силы отдавал подготовке пилотов. Он вообще по натуре своей был наставником, экспериментатором. Это он первым стал летать на пикировщике Пе-2 ночью, причем добивался боевого успеха. А ведь «пешечка» не была приспособлена для ночных полетов. Сугубо дневной фронтовой бомбардировщик. Его опыт перенимали другие отчаянные парии-пикировщики. А в условиях Заполярья, где чуть ли не восемь месяцев – полярная ночь, это очень важно. Однако я несколько отклонился от темы... Произошло это двадцатого сентября сорок третьего года. Погода была по-хорошему осенняя, безветренная. Облачность – пять баллов. В кучевых облаках просветы. Комэск решил проверить технику пилотирования молодого пилота, младшего лейтенанта Комарова. Вот Пе-2, взревев моторами, начал разбег, оторвался от взлетной полосы, аккуратно пошел в набор высоты. Я еще подумал: «Неплохо получается у молодого летчика, видать, толковый парень. Комэск сейчас небось сидит рядом с новичком и радуется». И вдруг все, кто на аэродроме наблюдал за полетом, оцепенели... Из «окна» между облаками вывалились два «мессера», ударили с близкого расстояния из пушек и пулеметов. Самолет загорелся и, волоча за собой черный шлейф дыма, скрылся за сопкой.

... Вытащили из горящего бомбардировщика комэска, других членов экипажа... Но тщетно. На другой день мы хоронили любимого командира. Испытанные в боях ветераны не скрывали слез. А природа словно бы не верила в гибель героя, – солнышко, небо синее, ясное...

Лапшенкова не стало. Но остались его боевые, геройские дела, остались лапшенковцы, яростно мстившие врагу за гибель любимого командира. И я мстил. Каждый вылет – это за Лапшенкова, за его друзей, отдавших жизнь за нашу Родину.

ПОСЛЕДНИЙ ДИАЛОГ И КОММЕНТАРИЙ ПОВЕСТВОВАТЕЛЯ

Юный лейтенант, созданный моим воображением, умолк. Потом вздохнул. Невесело улыбнулся.

– Вот и все, повествователь. Теперь ваш черед. Меня же прошу уволить в бессрочный отпуск.

– В чем дело, Хамид?

– О детских, школьных годах своих рассказал, о товарищах моих. А о себе не могу.

– Скромность?

– Как говорится, воспитание не позволяет. Да и вас хочется избавить от лишних хлопот.

– Не понял.

– Да вы вот видите и вызываете из небытия образ двадцатитрехлетнего лейтенанта. Изрядная нервная нагрузка, не правда ли? А нервные клетки, как известно, не восстанавливаются. Так что займитесь, прошу вас, своим прямым делом. Документов у вас с избытком, свидетельских показаний тоже. А если что, заминка какая, то и я, в конце концов, могу помочь.