Текст книги "Красотки кабаре"

Автор книги: Олег Суворов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

Глава 2
«И вы здесь?»

Вступая добровольцем в русскую армию, Вульф поневоле задумывался о том, что по другую сторону фронта неминуемо окажется лейтенант Фихтер. Чем может закончиться их новая встреча? Кто будет победителем, а кто побежденным? И кто вообще вернется живым с полей мировой войны, чтобы предстать перед Эмилией? Впрочем, этой встрече не суждено было состояться, поскольку участие в боевых действиях оказалось для Вульфа очень недолгим, хотя и за это время он успел проникнуться к войне самой искренней ненавистью. По сравнению с этой грязной и тяжелой работой дуэль казалась красивым испытанием мужества и благородства.

В ноябре 1914 года, во время наступления русских войск на Краков, прапорщик Терлецкого пехотного полка Сергей Николаевич Вульф был тяжело контужен и отправлен в тыл. Через полгода его выписали из госпиталя, признав негодным к военной службе. После этого он вернулся в Петербург, сотрудничал в нескольких либеральных газетах и преподавал в университете историю западноевропейской литературы.

Октябрьский переворот 1917 года Вульф встретил в Москве, где гостил в семье своей младшей сестры, бывшей замужем за одним из активных деятелей кадетской партии. Именно муж сестры, узнав об арестах, проведенных петербургскими большевиками среди членов его партии накануне ноябрьских выборов в Учредительное собрание, настоял на том, чтобы вся семья перебралась в Крым. Уже там, в зависимости от складывающихся обстоятельств, можно было решить – стоит ли навсегда покидать пределы России.

Однако по пути в Крым, на Украине, поезд был остановлен и разграблен бандой крестьян, возглавляемых местным «батькой». Во время нападения Вульф получил тяжелый удар по голове и потерял сознание, а когда очнулся, то обнаружил, что остался совсем один.

Звездная декабрьская ночь, два отцепленных и подожженных вагона, трупы, валяющиеся на снегу, и несколько бродящих между ними собак.

В этот момент на него и снизошло то самое, долгожданное озарение, которое в прошлом веке испытал в египетской пустыне Владимир Соловьев. Насколько же ничтожны все эти злобные человеческие страстишки перед бесконечной невозмутимостью Высшего разума! Людские поколения сменяют друг друга, подобно приливам и отливам, никак не затрагивая высший смысл всего существующего, уразуметь который можно лишь тогда, когда настроишь свою душу должным образом, переплавив ее в камертон незримых божественных струн.

Вульф наконец-то сумел твердо ответить «нет» на тот вопрос, который уже давно его мучил. Вопрос был таков: «Неужели все те представления о Высшем разуме мироздания, которыми тешило себя человечество на протяжении тысячелетий, – это всего лишь жалкие выдумки человеческого „Я“, находящегося в костяной коробке, заполненной слизью, именуемой мозгами?»

Это «нет» нельзя было обосновать никакими логическими доводами, но зато именно в нем таились невиданные духовные силы, позволяющие их обладателю обозревать человеческую историю почти так же, как случайному лесному прохожему наблюдать за копошащимся у его ног муравейником.

Нет, это невиданно радостное удовлетворение не может обмануть – он обрел то, что искал, и теперь может спокойно относиться ко всему земному и тленному, поскольку отныне будет жить не ради временных забот, а ради Вечного.

Вульф поднялся и, пошатываясь, побрел по рельсам обратно. Лишь через два месяца он сумел добраться до Петербурга. И то, что ему удалось преодолеть этот смертельно опасный путь через охваченную безумной смутой страну, стало для него лишним подтверждением найденной истины – если жить ради высшего смысла, то твоя жизнь будет продолжаться ровно столько, сколько тебе отпущено на его постижение, и никакая случайность не сможет здесь ничего изменить!

Минуло четыре года. 16 августа 1922 года Сергей Николаевич Вульф в числе других представителей русской интеллигенции был арестован Петроградской ЧК.

* * *

– Но за что? – первой воскликнула Берта, которая вместе с матерью увлеченно слушала рассказ Вульфа. Разговор происходил в ресторане, во время обеда.

– Ну, милое дитя, – усмехнулся он, – этот вопрос надо задавать не мне, а господину Ленину и прочим «товарищам». Впрочем, с философской точки зрения ответ не составит труда. Мы, то есть либеральная интеллигенция, и господа коммунисты исповедуем разные ценности. Для них главная ценность – это цель, для нас – средство.

– Что вы имеете в виду? – переспросила Эмилия.

– В данном конкретном случае цель коммунистов – это переустройство общества на тех началах, которые им представляются справедливыми, а главная ценность либералов – это свобода как средство достижения поставленных самому себе целей. Впрочем, и цели и средства могут быть иными, поэтому дело здесь именно в том, что из них является главной ценностью. Если главная ценность – это некая твердо установленная цель, то человечество уподобляется стаду, гонимому к этой цели умелым пастухом. Если же главная ценность – это средство, например свобода, то ценность личности определяется результатом собственных усилий, тем, насколько достойные цели она выбирает и насколько успешно их достигает. В этом случае каждая человеческая личность имеет ценность сама по себе, а в коммунистической системе ценность личности определяется тем, насколько преданно она служит данной цели. Благодаря этому процесс самоутверждения своего «Я» – а без этого невозможна ни одна личность! – максимально упрощается. Я понял это, когда беседовал с двумя своими следователями. Одним из них была суровая, мужеподобная дама, очень внушительных габаритов и крайне непривлекательного вида, другим – чахлый, худосочный юноша, по виду – недоучившийся студент, словно посыпанный огромными прыщами и заросший сальными волосами.

– Какой ужас! – Берта с таким сочувствием посмотрела на Вульфа, что он усмехнулся:

– При первом знакомстве с ними я подумал то же самое. Так вот, эти милые персонажи вели себя максимально хамски и оскорбительно, хотя видели меня первый раз в жизни. Я вдруг задумался над этим и обнаружил причину – они наслаждались своей властью надо мной! Но что им давало право считать себя более высшими существами, чем я? Ведь не только же возможность безнаказанно оскорблять… Им вбили в голову, что они служат высшей ценности – всеобщему счастью, как это называют сами комиссары, – поэтому-то они умнее, выше и достойнее меня, который не признает столь благородной цели и отказывается ей служить. Насколько же это проще, чем утверждать свое превосходство над другими людьми умом, добродетелями или талантами! Кстати, ради этой самой цели меня вполне следовало бы расстрелять! Тот юноша сказал об этом так просто и добродушно, словно речь шла не о лишении жизни, а о легкой укоризне. И это тоже вполне понятно – что такое жизнь конкретного человека перед лицом «всеобщего счастья»!

– И что было дальше?

– А дальше нам всем были предъявлены самые бредовые обвинения. Со мной в камере сидели профессор математики Селиванов, профессор медицины Дунаев и философ Лосский. Селиванова обвинили в том.что он преподавал инженерам математику «буржуазным» способом. Оказывается, в своих лекциях он не только излагал математические формулы, необходимые для практической деятельности, но и давал их обоснование. Последнее большевики посчитали излишним. Обвинение Дунаева было не менее нелепым – он, дескать, утверждал, что туберкулез является следствием скверного питания и плохих условий жизни, а потому поражает в основном малоимущие, «пролетарские» слои населения. Это было воспринято как проповедь классового неравенства, преимущества одних классов над другими. Самыми разумными оказались обвинения Лосского – оказывается, он не верил в то, что пролетарская революция открывает путь к свободе. Кстати говоря, никто из нас в это не верил.

– А в чем обвиняли вас? – Мать и дочь слушали Вульфа одинаково внимательно и вопросы задавали по очереди.

– В том, что в своих лекциях я слишком много времени уделял Гейне-лирику, забывая упомянуть о том, что он великий революционный поэт. Этот самый юноша-следователь, оказывается, даже читал мое эссе о Гейне, которое в свое время было опубликовано в петербургском журнале «Аполлон». Именно он-то и стал автором сего обвинительного бреда. Кстати сказать, я действительно считаю революционные стихи Гейне самым слабым моментом его творчества.

Через неделю меня перевели из здания ЧК в тюрьму на Шпалерной улице. За это время большевистское правительство успело обратиться к Германии с просьбой дать нам всем въездные визы. Немецкий канцлер Вирт ответил довольно остроумно: он заявил, что Германия – это не Сибирь и ссылать в нее русских граждан нельзя, однако если русские интеллигенты сами обратятся с просьбой предоставить им визы, то правительство Германии охотно окажет им гостеприимство.

Часть нашей группы – те, кому стукнуло уже пятьдесят лет и больше, были освобождены для того, чтобы хлопотать за всех остальных. Мне было всего тридцать три года, так что я продолжал содержаться в тюрьме, болея от последствий контузии и ужасного питания. А кормили нас черным хлебом и похлебкой из селедочных хвостов и голов. Пока шли все эти хлопоты, в Петербург прибыла московская партия высылаемых интеллигентов, среди которых был и знаменитый философ Бердяев. Наконец, вечером пятнадцатого ноября, после трех месяцев тюремного заключения, нас привезли на пристань за Николаевским мостом и посадили на немецкий пароход. Утром, в последний раз бросив взгляд на прекрасный силуэт Исаакиевского собора, мы отплыли в Штеттин.

Поскольку сначала нас сопровождала команда чекистов, мы чувствовали себя очень настороженно, не веря в близость долгожданной свободы. И только когда мы проплывали мимо Кронштадта, чекисты сели в лодку и уплыли. Впрочем, угнетенное состояние не оставляло многих из нас еще некоторое время. Даже живя за границей, мы по-прежнему остерегались вслух выражать свои мысли и постоянно чего-то боялись.

Моя дальнейшая судьба не столь драматична. Находясь в Берлине, я получил известие о том, что чехословацкое правительство выделило определенную сумму на поддержку интеллигентов, высланных из России. Я переехал в Прагу и несколько лет преподавал там в Русском университете. Затем мне удалось получить вид на жительство во Франции… Кстати, – Вульф обратился к Эмилии, – пока я жил в Праге, то несколько раз встречался с нашим общим знакомым – комиссаром Вондрачеком. Оказывается, после развала Австро-Венгерской империи он вернулся на родину и стал комиссаром пражской полиции.

– В самом деле? – рассеянно переспросила она. – Признаться, я его плохо помню.

– Это тот самый комиссар, который очень мучился оттого, что после некой выходки пражских студентов у него перестали расти усы и бакенбарды, – улыбаясь, напомнил Вульф. – Но самое удивительное состояло в том, что после его возвращения в Прагу и то и другое начало произрастать с удвоенной силой, так что я видел комиссара обросшим наподобие незабвенного императора Франца Иосифа…

И тут Вульф осекся, взглянув в окно ресторана, за которым виднелись прогуливающиеся по верхней палубе пассажиры. Один из них, в серой шляпе, сером макинтоше и с тростью в руках, показался ему удивительно знакомым.

– Что с вами? – первой полюбопытствовала Берта.

– Простите, – Вульф виновато оглянулся на обеих спутниц, – но мне надо ненадолго отлучиться. Если я не ошибся, то вас ждет еще одна, не менее удивительная история.

– Возвращайтесь скорей, господин Вульф, – весело подмигнула ему Берта.

– Постараюсь. – И Вульф с неожиданной для самого себя нежностью посмотрел в милые девичьи глазки.

Выйдя из ресторана, Сергей Николаевич свернул на прогулочную палубу и вскоре догнал человека в сером макинтоше.

– И вы здесь, комиссар? Какими судьбами? Вот уж воистину, стоит мне вспомнить о вас, как вы немедленно материализуетесь. Легки на помине!

В отличие от Вульфа, комиссар не выглядел слишком удивленным. Он переложил трость в левую руку, церемонно приподнял шляпу и усмехнулся. Усы и старомодные бакенбарды у него действительно были пышными, но вот голова заметно полысела и поседела. Впрочем, в его возрасте – а Вондрачеку уже было около семидесяти лет – это являлось вполне естественным.

– Здравствуйте, господин Вульф. Я заметил вас в обществе фрау Лукач и какой-то молодой фрейлейн, когда прогуливался мимо ресторана, но не решился мешать вашей беседе. Как поживаете?

– Как поживаю? – переспросил Сергей Николаевич и удивленно пожал плечами. – Вы задаете странный вопрос, комиссар, не слишком-то уместный на эмигрантском пароходе.

– Большинство пассажиров которого – евреи, спасающиеся от нацистских концлагерей.

– В самом деле? Я не обратил внимания. Но, в любом случае, что здесь делаете вы?

– Я тоже эмигрант, – признался Вондрачек. – После прошлогодней оккупации моей страны у меня возникли конфликты с нацистскими властями. Скажу больше – я помог знакомой еврейской семье покинуть Чехословакию, после чего мгновенно оказался под подозрением. Кроме того, у меня были некоторые опасения насчет того, что один наш общий венский знакомый может ненароком вспомнить обо мне. В этом случае я бы не миновал газовой камеры.

– А, вы имеете в виду Гитлера?

– Совершенно верно. Кто бы мог подумать, что тот жалкий художник, который малевал открытки по две кроны за штуку, теперь будет угрожать всему миру! И именно от него мы все бежим на другой конец света!

– Меня тоже не раз мучила эта мысль, – со вздохом признался Вульф.

Они медленно прохаживались вдоль поручней, изредка поглядывая на далекий горизонт. Неподвижное темно-серое небо, постоянно меняющееся, покрытое крупной рябью, темно-серое море – и абсолютная пустота, словно вернулись времена Великого потопа и теперь во всем мире нет ничего, кроме парохода «Бретань» и его пассажиров.

– Обратите внимание, – первым заговорил Вульф, – вид гигантского пустого пространства неизбежно вселяет уныние и тревожные мистические ожидания.

– Мистические? – переспросил комиссар, думая о чем-то своем. – Мистические… Какая чушь вся эта мистика, все эти тайные масонские общества. И какими детскими забавами предстают эти сборища перед открыто действующими политическими партиями. Я имею в виду вашу ВКП(б) и немецкую НСДАП.

– Я с вами согласен, но почему вы назвали большевистскую партию моей? Я был выслан представителями этой партии из собственной страны, так что мое отношение к ней…

– Да, разумеется, извините. Кстати, а как поживает ваш приятель Руднев? Кажется, в свое время он был одним из связных Ленина?

– Вы и о нем помните? – удивился Вульф. – Честно сказать, в России мы виделись с ним всего один раз, да и то случайно. После своей высылки я узнавал о его судьбе из большевистских газет, случайно попадавших мне в руки. Впрочем, эта судьба незавидна. Сначала он преданно служил новому режиму, занимая какой-то пост в Госплане. Потом его «вычистили» – ну, вы понимаете смысл этого большевистского термина, – и он стал зарабатывать на жизнь переводами. А в прошлом году промелькнуло официальное сообщение о том, что он, в ряду других советских деятелей, был расстрелян как враг народа.

– А хотите я вас удивлю? – неожиданно спросил Вондрачек, останавливаясь и в упор глядя на своего собеседника.

– Вы думаете, после того, что я пережил за последние двадцать лет, вам это легко удастся? – скептически улыбнулся Вульф.

– Думаю, да, – решительно кивнул Вондрачек.

– Но чем?

– Среди пассажиров нашего парохода есть еще один человек, который хорошо знаком вам по событиям весьма далекого четырнадцатого года.

– И кто это?

– Лорд Сильверстоун!

Глава 3
Любовь в воспоминаниях и действительности

Утро третьего дня плавания выдалось тревожным. Один из пассажиров «Бретани», симпатичный, но печальный еврейский юноша, слонялся вдоль правого борта, как вдруг заметил подозрительное волнение воды. Перегнувшись через перила, он стал пристально всматриваться и… Вдруг кинулся со всех ног к себе в каюту, выхватил из футляра скрипку и бегом вернулся наверх. Взбежав на верхнюю палубу, он приставил скрипку к плечу и яростно заиграл «Марсельезу».

Первым на странное поведение пассажира обратил внимание вахтенный матрос. Выйдя из рубки, тот небрежно подошел к скрипачу и, что-то услышав в ответ, тоже бросился к правому борту, впился глазами в бездонную рябь – и отчаянно побежал обратно.

Через минуту обреченно загудела пароходная сирена.

Взволнованные пассажиры высыпали из кают. Сначала никто не понимал, что случилось, поэтому началась паника, сопровождавшаяся отчаянными восклицаниями:

– Крушение? Мы тонем? Айсберг?

Но все оказалось гораздо хуже – «Бретань» преследовала неизвестная подводная лодка. Столпившись на палубе правого борта, пассажиры с ужасом наблюдали за тем, как массивная стальная туша быстро рассекала волны, следуя параллельным курсом. Солнце уже давно взошло, горизонт прояснился, и на фоне ослепительной небесной голубизны черный корпус лодки смотрелся особенно зловеще.

После нескольких минут метаний и суматохи истеричные крики постепенно смолкли и воцарилось напряженное молчание. Теперь все оцепенело ждали своей участи, думая при этом об одном и том же, и эту общую мысль негромко высказал какой-то пожилой еврей в строгом черном костюме, похожий на владельца то ли нотариальной, то ли похоронной конторы:

– Вознесемся своими молитвами к Богу, ибо нас ждет участь «Лузитании» и «Атении»…

Первая неограниченная подводная война была объявлена Германией еще в феврале 1915 года. Самой знаменитой жертвой этой войны стал гигантский пассажирский пароход «Лузитания», принадлежавший английской компании «Кунард лайн». Он был торпедирован немецкой подводной лодкой 7 мая 1915 года у юго-восточного побережья Ирландии. Количество погибших составило около тысячи человек, и, разумеется, в основном это оказались мирные граждане, в том числе женщины и дети. Впрочем, варварская подводная война против гражданских судов не смогла предотвратить крах империи Гогенцоллернов.

Но если о потоплении «Лузитании» помнили только представители старшего поколения, то воспоминание о гибели английского лайнера «Атения» было совсем свежим. 3 сентября 1939 года, спустя всего день после германского вторжения в Польшу, неопознанная подводная лодка торпедировала «Атению» в 200 милях к западу от Гебридских островов, в районе северного Ла-Манша. Причем сделано это было в нарушение Гаагской конвенции, запрещавшей нападать на гражданское судно без предупреждения. К счастью, из 1400 пассажиров погибло всего 112 человек. Гитлеровское правительство всячески открещивалось от обвинений в свой адрес, а официальная нацистская пресса даже заявляла о том, что англичане сами потопили свой лайнер, на котором погибло 28 американцев, чтобы спровоцировать вступление в войну Соединенных Штатов. И хотя подлинный виновник гибели «Атении» так и остался неизвестным, никто в Европе не сомневался в том, что это сделали именно немцы[8]8
  Этот виновник стал известен лишь во время Нюрнбергского процесса. Им, как и ожидалось, оказалась немецкая подводная лодка «U-30» под командованием обер-лейтенанта Лемпа.


[Закрыть].

Несмотря на то что после 1 сентября 1939 года на Западе велась так называемая «странная» война, во время которой никаких сражений на суше не происходило, а тяжелые бомбардировщики разбрасывали только пропагандистские листовки, в суровых водах Северной Атлантики германскими подлодками постоянно топились не только английские, но и нейтральные суда.

Поэтому у пассажиров и команды «Бретани» была лишь одна призрачная надежда. Именно ее-то и попытался реализовать французский капитан Гильбо – высокий, крупного телосложения, рыжеватый нормандец с грубоватым лицом морского волка, но изысканными манерами джентльмена. Вероятно, так выглядел и вел себя знаменитый английский пират XVI века Фрэнсис Дрейк, после того как королева Елизавета возвела его в пэры Англии.

Капитан Гильбо приказал судовому радисту выйти в открытый эфир и постоянно передавать следующий текст: «Мы – мирное пассажирское судно, следующее в Мексику. Три дня назад Франция подписала перемирие с Германией, поэтому наши страны больше не находятся в состоянии войны. Умоляем вас не предпринимать враждебных действий – на борту находятся только гражданские лица, в том числе женщины и дети!»

Какое-то время в эфире было тихо, а затем вдруг эфир разорвал ответ: «Снимите французский флаг. После подписания позорной капитуляции в Компьене такой страны больше не существует».

– Merde![9]9
  Дерьмо! (фр.)


[Закрыть] – выругался капитан Гильбо, выслушав сообщение радиста. – Это не иначе как англичане. Сначала бросили нас на произвол судьбы и трусливо удрали из Дюнкерка, оставив немцам все свои пушки и танки, а теперь еще смеют презирать нас за нашу трагедию!

– А почему вы уверены, что это не могут быть немцы? – робко осведомился радист.

– Они бы не стали называть нашу капитуляцию позорной, зато поинтересовались бы тем, есть ли на борту евреи.

– О, только не это! – И радист испуганно схватился за голову. – Тогда они нас точно потопят.

– Вот потому-то я и уверен, что это англичане.

– Что-нибудь передать в ответ, капитан?

– Не надо, подождем, что они еще скажут. А это что за вопли?

Действительно, даже на капитанском мостике были слышны радостные крики пассажиров. Помощник капитана выскочил на палубу, но уже через минуту с веселым лицом вбежал обратно.

– Подлодка отстает и начинает погружаться! – доложил он.

– Ну и черт с ней!

* * *

– Да, кажется, нам повезло, – заметил Вульф, прогуливаясь по верхней палубе под руку с Эмилией уже после того, как подлодка исчезла в волнах Атлантики и все успокоились. – Так на чем мы остановились?

– Что вам еще поведал комиссар Вондрачек об этом таинственном англичанине? – напомнила Эмилия, щурясь от лучей яркого солнца.

– В том-то и дело, что он мне почти ничего не рассказал, – с досадой ответил Вульф. – Поэтому мне остается только предположить, что появление комиссара на борту «Бретани» не случайно. Возможно, он надеется арестовать Сильверстоуна по прибытии в Мексику.

– Но за что? И представителем полиции какой страны является этот Вондрачек?

– Не знаю. Возможно, комиссар располагает какими-то неопровержимыми уликами, доказывающими, что убийство вашей подруги Тымковец совершил именно Сильверстоун, хотя лично я в этом сильно сомневаюсь.

– Кто же тогда убил бедную Берту?

– И этого я не знаю, – со вздохом признался Вульф. – С самого начала я подозревал Ласло Фальву, но… – и он красноречиво пожал плечами, – никаких доказательств этому нет. Теперь, прогуливаясь по нашему пароходу, я пристально разглядываю лица всех высоких пассажиров. Рано или поздно я должен столкнуться с лордом Сильверстоуном, и тогда, надеюсь, он не откажется побеседовать со мной о прошлых делах.

– А помните спиритический сеанс у графини Хаммерсфильд? – Лицо Эмилии покрылось легким румянцем, и теперь Вульф откровенно любовался своей спутницей. – Профессору Штайнеру тогда удалось вызвать дух Берты, и она сказала, что ее убийца находится в доме.

– О, к этому не стоит относиться всерьез, – мягко улыбнулся Вульф.

– Но почему?

– Да потому, что мы слышали не голос Берты, а голос молодой русской женщины. Неужели вы не обратили внимание на то, с каким странным акцентом она говорила?

– О, Серж, да вы, оказывается, что-то знаете и смеете скрывать от меня! – Эмилия весело хлопнула его по руке. – Кто эта русская женщина? Ну-ка, немедленно рассказывайте!

– В сущности, все очень просто, поэтому я боюсь вас разочаровать, – начал Вульф. – В тот вечер ассистентом профессора Штайнера был один петербургский литератор, Борис Бугаев, ставший известным под псевдонимом Андрей Белый. Позднее, когда я уже вернулся в Россию, мы встретились с ним в редакции одного журнала, и он мне честно обо всем рассказал. Его молодая жена Анна Тургенева тоже присутствовала в тот вечер на сеансе и сидела за столом. Обладая способностью к чревовещанию, она, незаметно для нас, подавала реплики за бедную Берту.

– Но зачем?

– По просьбе самого Штайнера, желавшего укрепить свою репутацию великого мистика. Кстати, бедная женщина находилась под столь сильным влиянием его антропософского учения, что в конечном итоге добровольно разрушила свою семейную жизнь.

– Каким образом?

– В конце концов она отказалась продолжать супружескую жизнь, предложив своему мужу жить с ней так, как живут брат с сестрой.

– И что ей ответил муж?

– Несложно догадаться, – усмехнулся Вульф. – Что может ответить мужчина, влюбленный в свою молодую и очаровательную жену, на предложение отказаться от чувственных радостей и предаваться лишь радостям духовным? Естественно, сначала он пытался переубедить Анну, а потом, когда она осталась непреклонной, долго и тяжело переживал. Черт бы побрал ту философию, которая превращает женщин в монахинь! – заключил он с веселой досадой.

– А вы не думаете, что в этом может быть виновата не столько философия, сколько муж этой женщины?

– Вы так считаете?

– Я в этом почти уверена. Наверное, эта Анна была довольно холодной натурой, а муж так и не смог пробудить в ней чувственность. Или же, пробудив чувственность, не смог доставить ей удовлетворения.

– Вполне вероятно, – со вздохом согласился Вульф, – тем более что человек, писавший исключительно графоманские стихи и при этом продолжавший упорно считать себя поэтом, вряд ли способен быть хорошим любовником. Вообще говоря, что хорошо для литературы, бывает бедой для самих литераторов. Если бы все женщины вели себя одинаково и не было никаких исключений, искусство исчерпало бы себя. Другое дело, что мужчине, полюбившему такое «исключение», не позавидуешь. Однако почему мы обсуждаем чужую семейную жизнь, когда вы еще не рассказали мне о своей? Ответьте же на самый главный вопрос: кто отец вашей дочери?

Эмилия задумчиво посмотрела на него.

– Неужели вы сами еще не догадались?

– Лейтенант Фихтер?

Она медленно кивнула.

– Наше первое объяснение произошло в день вашего внезапного отъезда…

– А, черт! – не выдержал Вульф. – Именно этого-то я и боялся!

– О нет, тогда между нами ничего не было. Стефан предложил мне выйти за него замуж, но я отказалась. Спустя несколько дней он снова заехал ко мне, но на этот раз чтобы проститься – его отправляли на фронт. Всю войну он писал мне страстные письма, однако встретились мы только после заключения перемирия, в ноябре восемнадцатого года. На следующий год я стала его гражданской женой.

– То есть ваш брак не был официально зарегистрирован?

– Нет.

– Но почему?

– Я была против этого. Не спрашивайте меня о причинах, тем более что они носили очень личный характер.

– И все-таки? – Он словно бы чувствовал, что именно здесь кроется какая-то касающаяся его тайна, а потому не мог удержаться от вопроса.

Эмилия нахмурилась и гневно посмотрела на Вульфа.

– Ах, вы так жестоки, вам не терпится докопаться до самого конца? Ну что ж, я могу рассказать и об этом, но если со мной случится истерика и я расплачусь, то именно вы будете виновником моих слез!

– О нет, я совсем этого не желаю…

– Нет уж, теперь слушайте! Я не стала оформлять наших отношений потому, что не верила в их долговечность! Я не буду говорить, что любила только вас, а к Стефану была равнодушна, – это было бы неправдой. Однако неправдой было бы и то, что я любила Стефана, хотя он, без сомнения, этого стоил.

– Но тогда почему…

– Не перебивайте! Знаете ли вы, что к тому времени у меня стал портиться голос и мне пришлось покинуть сцену? А знаете ли вы, что такое первые послевоенные годы? Хлеб имеет вкус смолы и глины, а кофе представляет собой пойло из обожженного ячменя. Владельцы кошек и собак боятся выпускать их из дому, потому что на них охотятся, как на редкую дичь. Аквариумные рыбки и белки считаются деликатесом. Большинство мужчин донашивают военную форму, когда-то принадлежавшую раненым, умершим в госпиталях, а те, кому этой формы не досталось, шьют себе брюки из старых мешков. Садовые деревья и мебель рубятся на дрова, а фарфоровые вазы, ковры и прочие украшения обмениваются у мешочников на масло и яйца. Деньги обесцениваются так стремительно, что наступает хаос, когда никто уже не знает истинной стоимости той или иной вещи… Впрочем, простите меня, Серж, я совсем забыла о том, что говорю с русским. У вас, вероятно, все это было гораздо ужаснее?

– Увы, – с грустной улыбкой подтвердил он, – у нас в придачу ко всему этому были еще и большевики.

– О да, и я знаю, что это такое. Мой отец был убит венгерскими коммунистами во времена Бела Куна, а мать умерла через год после этого. Я осталась совсем одна, и предложение Стефана в буквальном смысле спасло меня от голодной смерти. К тому времени он уже был капитаном, и его перевели в Зальцбург. Там мы снимали небольшой, но ужасно холодный дом с постоянно протекающей крышей, на отапливание которого тратилось много торфа. Именно в этом ужасном доме и родилась наша дочь. К счастью, роды пришлись на лето двадцатого года, иначе бы ей просто не выжить.

– Берта – очень милая девушка, – заметил Вульф, чтобы хоть немного отвлечь Эмилию от мрачных воспоминаний, которые сам же и вызвал.

– Спасибо. Вы знаете, что Зальцбург расположен на краю Австрии, в двух с половиной часах езды по железной дороге от Мюнхена. Когда австрийская крона полностью обесценилась, всю страну наводнили иностранцы, которые жили в лучших гостиницах и скупали все, что им приглянулось, по дешевке. Особенно много было немцев. В конце концов германское правительство ввело пограничный контроль, чтобы заставить своих граждан делать покупки не в Австрии, а у себя дома. И тогда начались «пивные вояжи» – баварские немцы приезжали в Зальцбург, чтобы вволю накачаться австрийским пивом, которое стоило в пять, а то и десять раз дешевле, чем немецкое. О, более дикое зрелище трудно себе и представить. Зальцбург, бывший когда-то тихим и уютным городом, превратился в какую-то клоаку. Каждый день по улицам шатались толпы пьяных, орущих и блюющих немцев, некоторые из которых порой так упивались, что к поезду их приходилось доставлять в тележках для багажа. Где-то в 1923 году мы узнали о том, что в Мюнхене появился некий Гитлер, затевавший в тамошних пивных какие-то безумные сборища, во время которых он с ненавистью ораторствовал против Веймарской республики и евреев. Молодые парни в сапогах и коричневых рубашках со свастиками на рукавах замелькали и в Зальцбурге.

После того как австрийская крона окрепла, а немецкая марка начала стремительно обесцениваться, ситуация полностью изменилась – теперь уже австрийцы валом валили в Германию за покупками и пивом. Однажды, когда мы со Стефаном решили съездить в приграничный немецкий городок Рейхенхалле, чтобы приобрести кое-что из домашней утвари, нам довелось стать свидетелями поразительного зрелища. В тот день там проводили собрание социал-демократы – и вдруг в Рейхенхалле ворвались четыре новеньких грузовика, набитых молодыми нацистами, которые были вооружены резиновыми дубинками. По свистку своего начальника они мгновенно спрыгнули на землю и начали крушить все, что попадалось на пути, избивая случайных прохожих. Они действовали так четко и слаженно, что это производило сильное впечатление. Прежде чем появилась полиция, главарь этих штурмовиков снова свистнул, они мгновенно запрыгнули в грузовики и умчались.