Текст книги "Красотки кабаре"

Автор книги: Олег Суворов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Олег Суворов
Красотки кабаре

Часть I
Венгерский чардаш

Итак, мы констатируем новый социальный факт: европейская история впервые оказывается в руках заурядного человека как такового и зависит от его решений… Заурядный человек, до сих пор всегда руководимый другими, решил сам управлять миром.

Хосе Ортега-и-Гассет «Восстание масс»

Глава 1
Эпоха неврозов

16 мая 1914 года венский «Иоганн Штраус-театр» был взбудоражен необычным происшествием. В тот вечер давали очередное представление первой оперетты Имре Кальмана «Осенние маневры». Большинство венской публики уже знало, что знаменитый маэстро, уединившись в Мариенбаде со своими либреттистами, сочиняет новую оперетту, однако и предыдущие творения гениального «короля чардаша», имевшего внешность провинциального венгерского свиноторговца, продолжали пользоваться определенной популярностью. В немалой степени это объяснялось присутствием на сцене восхитительной венгерской примадонны Жужи Форкаи.

О, что это было за зрелище, когда фрейлейн Форкаи, одетая в кивер, гусарский ментик, короткую юбку и изящные лакированные сапожки с золотыми кисточками на голенищах, исполняла коронную арию, кокетливо уперев руки в бока и ловко притопывая своими несравненно стройными ножками! От этого поистине дьявольского соблазна у большинства из набившихся в зале офицеров австрийской армии, которые жадно впивали вид стройных прелестей примадонны через стекла дрожавших в руках биноклей, кружились головы и свирепело мужское вожделение. Кто из них не мечтал услышать голос бесподобной Жужи – сочное, чуть хрипловатое контральто, произносящее «О, mein geliebt!»[1]1
  О, мой любимый! (нем.)


[Закрыть], но не со сцены, а из алькова?

Кстати, один из таких счастливцев сидел в первом ряду партера, и именно на него фрейлейн Форкаи время от времени бросала злобные взгляды. Светское общество, как, впрочем, и любое другое, члены которого располагают свободным временем, не может жить без сплетен, поэтому большая часть публики была хорошо наслышана о бурном романе венгерской примадонны и гусарского ротмистра князя Штритроттера. И вот сегодня красавец князь, словно назло своей бывшей возлюбленной, посмел явиться на спектакль в обществе невесты – очаровательной немки, графини Хаммерсфильд!

Кому были интересны надуманные и легковесные коллизии оперетты, когда перед глазами разыгрывалась настоящая драма! Еще в первом акте, когда во время выходной арии Жужа впервые заметила своего коварного возлюбленного, у нее на мгновение сорвался голос, после чего в зале возникла напряженная тишина. Все ожидали чего-то ужасного или необычного, о чем будет так приятно рассказывать в светских салонах уверенным тоном очевидца. Один из газетчиков даже привстал со своего места, готовясь бежать в редакцию и уже заранее радуясь своей удаче. Однако в тот раз все обошлось – усилием воли примадонна взяла себя в руки и продолжала петь. Но с этого момента в театре воцарилась предгрозовая атмосфера, и, даже несмотря на то что второй акт прошел достаточно заурядно, все с нетерпением ждали финала.

Князь Штритроттер, чувствуя на себе взгляды всего зала, вел себя с обычной надменностью: подчеркнуто ухаживал за своей невестой и довольно равнодушно поглядывал на сцену. А фрейлейн Форкаи в тот вечер была необыкновенно хороша собой – смуглая кожа, гневный румянец, огненные глаза, упоительно-сочные губы и длинные, разметанные, черные как смоль волосы. Муки ревности придавали ей особую привлекательность, и не один офицер облизывал пересохшие губы при мысли о том, как было бы чудно заняться утешением этой брошенной красавицы.

Незадолго до конца третьего акта, после исполнения бурного венгерского чардаша, примадонна приблизилась к краю сцены и вдруг замерла, не сводя напряженного взгляда со своего бывшего возлюбленного. Она не раскланивалась, не улыбалась, а, тяжело дыша, просто стояла и смотрела на Штритроттера, в то время как зал аплодировал, а наиболее восторженные поклонники, привстав со своих мест, кричали «браво»… Сам князь пытался делать вид, что ничего не замечает. Натянуто улыбаясь, он наклонился к маленькому ушку графини, которая глядела на свою несчастную соперницу с выражением торжествующей ненависти.

Никто не понял, откуда в руке у фрейлейн Форкаи оказался маленький дамский браунинг, никто не услышал негромких хлопков, раздавшихся со сцены, но все замерли, увидев исказившееся лицо примадонны, стрелявшей в князя и его спутницу.

Мгновение тишины – и взрыв отчаянных криков, заглушивших звуки оркестра, начавшего играть вступление к следующей арии. Графиня Хаммерсфильд успела вскочить со своего места, но, тут же потеряв сознание, упала в проходе. Князь продолжал сидеть в кресле – только голова его откинулась назад, а в самом центре прилизанного виска быстро расплывалось маленькое кровавое пятно…

* * *

– Убит выстрелом в висок! А ведь она стреляла навскидку, почти не целясь, да еще не успев отдышаться после чардаша! Жужа выпустила три пули в графиню и лишь одну в Штритроттера – и что же? Невеста цела и невредима, а князь даже не успел понять, что случилось. Вот и говорите мне после этого, что никакой судьбы не существует. Нет, господа, каждому из нас суждена своя пуля, а потому даже человек, впервые взявший в руки пистолет, способен ухлопать на дуэли лучшего стрелка Вены.

– Мне кажется, капитан, что вы преувеличиваете роль случая. Во всяком случае, я бы предпочел стреляться с человеком, впервые увидевшим пистолет перед дуэлью, чем с лучшим стрелком Вены. Да и вы, при всей вашей храбрости, наверняка сделали бы подобный выбор…

– Кстати, а кто знает, что произошло дальше с нашей очаровательной Жужей? Бедняжка арестована?

– Да, и я сам видел, как ее увозили жандармы. Говорят, что она была совершенно невменяема и начала заговариваться. По слухам, ее согласился осмотреть знаменитый доктор Фрейд. Увы, господа, мы живем в эпоху неврозов…

Убийство в театре практически не повлияло на обычное времяпрепровождение офицеров лейб-гвардии гусарского полка имени императрицы Марии Терезии. Спустя час после происшествия они уже собрались в банкетном зале своего излюбленного кафе «У Густава» и теперь бурно обменивались впечатлениями. Естественно, что при этом лихо сносились золотистые головы многочисленных бутылок токайского и шампанского, а дым от сигар окутывал помещение, словно пороховой дым – обороняющийся редут. Князя Штритроттера в полку не любили – он был глуп и высокомерен, но при этом пользовался известным успехом у дам, и именно последнее обстоятельство вызывало максимальную неприязнь сослуживцев. Поэтому главным предметом обсуждения была судьба блистательной и несчастной Жужи Форкаи.

– Кстати, о Фрейде, – заметил юный корнет Хартвиг, большой знаток всех венских анекдотов. – Вы слышали, господа, какой замечательный случай произошел недавно в среде наших ученых венских психиатров?

– Рассказывайте, корнет, разумеется, что, кроме вас, об этом еще никто не знает, – усмехнулся майор Шмидт.

– В таком случае прошу внимания. Итак, доктор Брейер лечил молодую и весьма интересную особу по имени Анна. Я не силен в медицине, но говорят, что эта двадцатилетняя дама, которая, кстати, является супругой директора «Иоганн Штраус-театра», хотя по возрасту годится ему в дочери, страдала от различных нарушений истерической природы, наподобие нарушения зрения, слуха и речи, судорог, нервного кашля, ну, и чего-то там еще. Доктор Брейер наведывался к ней каждый вечер и, вводя в гипнотическое состояние, заставлял рассказывать свои галлюцинации. Однажды все болезненные симптомы полностью исчезли, и доктор решил, что его лечение возымело успех. И вдруг его срочно вызывают к той же больной. Войдя в дом, он застал Анну в ужасном состоянии – она была невменяема и, лежа в постели, корчилась от спазмов в области живота. Муж и вся домашняя челядь суетились вокруг, не зная, что делать. Брейер наклоняется к больной, которая его не узнает, и ласково интересуется, что с ней такое творится…

Корнет выдержал эффектную паузу, а затем ехидно добавил, мастерски сымитировав женский голос:

– «Это рождается ребенок от доктора Брейера», – отвечала она. А теперь представьте себе положение самого доктора, почтенного отца семейства, который выслушал подобное признание, находясь в обществе ее мужа! Беднягу Брейера обуял ужас, и он предпочел спастись бегством. Тем не менее на следующий день, когда Анна оправилась и пришла в сознание, за ним снова послали. Однако Брейер отказался прийти на вызов. Вместо этого он передал свою пациентку доктору Фрейду и даже выписал направление. А знаете ли, какие методы лечения рекомендовал уважаемый доктор Брейер в направлении, написанном по-латыни?

– Какие же? – спросил кто-то из офицеров.

И Хартвиг, дожидавшийся этого вопроса, тут же ответил:

– А такие, что любой из нас мог бы выступить в качестве лечебного средства. «Повторяющиеся дозы нормального пениса»!

Грянул такой хохот, что даже висевшая на стене картина, изображавшая нарядную публику, гуляющую в венском парке Пратер, слегка покосилась.

Но Хартвиг не унимался. Дождавшись, когда станет чуть тише, он взмахнул рукой и добавил:

– Но и это еще не все, господа. Самое пикантное в этой истории состоит в том, что муж бедной больной оказался импотентом, чего доктор Брейер, разумеется, не знал…

Теперь это уже был даже не хохот, а стон. Майор Шмидт, не в состоянии вымолвить ни слова, ожесточенно мотал головой, смахивая слезы и хлопая по плечу корнета, а остальные офицеры, проливая на себя шампанское, извивались в креслах и на диванах. Не смеялся лишь один лейтенант – бледный, красивый и аккуратный, – который до этого времени спокойно сидел в углу. Всеобщее веселье заставило его очнуться от задумчивости, и теперь он недоуменно обводил взглядом изнемогавших от смеха товарищей.

– О чем задумались, Фихтер?

Лейтенант растерянно пожал плечами, но, видя, что все ожидают его ответа, неуверенно пробормотал, словно бы размышляя вслух:

– Интересно, кем теперь заменят фрейлейн Форкаи?

Глава 2
Мазохизм и психология толпы

«Дело поэзии – ставить вопросы, дело прозы – отвечать на них… Точность выбора и попадания – вот отличительный признак любого талантливого произведения, точность выбора эпизодов, интонаций, характеров…

Высший критерий удачности стихотворения или прозаического эпизода – его узнаваемость, простота и естественность. Кажется, что мы не сочинили все это, а просто списали откуда-то, где оно уже существовало в готовом виде… Поэтому великие произведения искусства рождаются, посредственные – вымучиваются и конструируются…

Писатели в чем-то сродни куртизанкам и артистам: то, что для потребителей их искусства является развлечением, для них самих – тяжелый труд…»

Дописав эту фразу до конца, двадцатипятилетний петербургский литератор Сергей Николаевич Вульф, повинуясь старой привычке помечать все свои заметки, поставил дату: «18 мая 1914 года», после чего отложил перо и задумался. Миновал ровно год с того момента, как он покинул Россию. Все это время он путешествовал в поисках впечатлений и «вдохновений»: сначала по Востоку – Персия, Турция, Египет, потом по Европе – Греция, Италия и Франция. И вот теперь, наконец, оказался в Вене, где и жил уже второй месяц, снимая номер в гостинице «Курфюрст» на Рингштрассе и приводя в порядок свои путевые заметки и размышления.

Большую часть времени Вульф проводил в знаменитых венских кафе, читая свежие газеты и внимательно прислушиваясь к разговорам посетителей. Эти своеобразные кафе были отличительной чертой старой Вены, центрами ее интеллектуальной жизни, где можно было проводить время с утра до вечера. Постоянные посетители получали здесь почту, писали письма, играли в карты или без конца спорили. А спорить было о чем, ибо каждое приличное кафе выписывало не только венские, но и немецкие, английские, французские, итальянские и американские газеты, не говоря уже о крупнейших литературно-художественных журналах мира, таких, как «Меркюр де Франс», «Нойе рундшау», «Студио» или «Берлингтон-мэгэзин».

Новости мира, скандалы, премьеры, аннотации – все это немедленно становилось предметом самого заинтересованного обсуждения. Из споров и разговоров посетителей кафе сторонний наблюдатель, которым и являлся Вульф, мог извлечь для себя немало любопытного. Старинная, семисотлетняя империя Габсбургов, самая внушительная империя Европы, располагавшаяся в самом ее центре и объединявшая в своих границах представителей двенадцати основных национальностей, мучилась обострением очень зловредной болезни – национального вопроса. Это было неудивительно, поскольку почти половину населения Австро-Венгерской империи составляли славяне. Постоянные конфликты между представителями различных национальных партий нередко блокировали работу австрийского парламента, заседавшего в одном из великолепных венских дворцов. Впрочем, эти конфликты еще не отличались злобой или бескомпромиссным желанием уничтожить противника, а сами партийные деятели, гневно обличая друг друга в стенах парламента, затем переходили на «ты» и вместе отправлялись в те же кафе, чтобы выпить светлого австрийского пива.

В своем нынешнем виде Австро-Венгерская империя была создана в 1867 году, когда императору Францу Иосифу I удалось добиться союза Австрийской империи и Венгерского королевства. Поскольку граница между Австрией и Венгрией проходила по реке Литава, австрийская часть империи называлась Цислейтания, венгерская – Транслейтания. Самый старый монарх Европы император Франц Иосиф I взошел на престол еще в далеком 1848 году, когда ему было всего 18 лет, и теперь, спустя 65 лет, казался вечным. Проиграв все войны, которые его империя вела против России, Франции и Италии, он тем не менее пользовался определенным уважением среди пестрого населения своей огромной империи. Правда, образованная элита шутила, что за всю свою жизнь император не прочитал ни одной книги, кроме армейского устава, но вряд ли кого из жителей империи оставила равнодушным знаменитая майерлингская трагедия единственного сына Франца Иосифа – кронпринца Рудольфа: тот сначала застрелил свою любовницу, на которой ему не позволили жениться, а затем застрелился сам. В отличие от неприветливого и необаятельного эрцгерцога Франца Фердинанда, ставшего наследником престола, кронпринц Рудольф пользовался всеобщей симпатией, поэтому взглянуть на его гроб явились тысячи взволнованных людей, выражавших самое искреннее сочувствие старому императору.

Возможно, что самой большой ошибкой Франца Иосифа и его министров стали испорченные в последние годы отношения с Российской империей. Причиной этого стал боснийский кризис 1908 года, когда Австро-Венгрия объявила об аннексии Боснии и Герцеговины раньше, чем Россия смогла добиться от Турции свободного прохождения своих военных судов через Босфор и Дарданеллы. А ведь русский министр иностранных дел Извольский и его австрийский коллега граф Эрентальский заключили негласную договоренность о том, что это должно было произойти одновременно. Однако империя Габсбургов понадеялась на помощь Германии и пренебрегла интересами России. Теперь той ничего не оставалось делать, как поддерживать Сербию, чьи националисты открыто бесновались по поводу аннексии Боснии и Герцеговины, где прозябало многочисленное сербское население. При этом король Сербии Александр не мог, да и не пытался, обуздать подпольную националистическую организацию «Черная рука», которую возглавлял полковник сербской военной разведки Драгутин Димитриевич. В итоге всех этих событий Австро-Венгрия приобрела роковую столицу Боснии, название которой вскоре станет известно всему миру, – Сараево…

Вульф внимательно следил за политикой, но при этом не забывал и о главной цели своей венской жизни – он посещал лекции профессора Фрейда, пытаясь постичь премудрости психоанализа, в котором видел один из интереснейших методов творчества, опирающийся на глубины человеческого бессознательного. Недавно, на одной из этих лекций, он познакомился с весьма любопытным человеком – подданным Британской империи сэром Льюисом Сильверстоуном. Этот потомственный, хотя и обедневший аристократ был одним из немногих лондонских психиатров, практикующих методы психоанализа. Назавтра у них была назначена встреча – англичанин пригласил Вульфа к себе на дружеский обед.

Закончив свои заметки, Сергей закрыл дневник и встал с кресла. Поздний вечер, когда вся Вена уже давно развлекается в театрах, танцевальных залах или кафе… Куда же податься ему?

Задумавшись, он прохаживался по комнате, случайно приблизился к двери и вдруг замер, услышав в коридоре чьи-то шаги, сопровождаемые легким шелестом женского платья. Судя по тому, что незнакомка сновала от одной двери к другой, словно что-то искала, это была явно не горничная. Заблудившаяся возлюбленная какого-нибудь богатого венского студента?

Вульф пожал плечами и уже хотел было отойти в глубь комнаты, как вдруг шорох стих, и через мгновение в дверь постучали. Стук был не слишком уверенным, словно незнакомка боялась ошибиться, и эта неуверенность таинственным образом передалась Вульфу. Он нерешительно приблизился к двери и, чувствуя какое-то странное, исходившее из неизведанных глубин души волнение, медленно повернул ручку.

Перед ним стояла молодая, не старше двадцати лет, элегантно одетая дама в темно-синем бархатном платье, отделанном вышивкой из серебряного бисера. Первое, что поразило Вульфа, – это ее огромные загадочные глаза. Шляпки не было, зато прическа отличалась поразительным изяществом – гладкая, на прямой пробор, с низко опущенными на щеки слегка волнистыми темными волосами и тяжелившим затылок узлом из кос.

Последнее время, под влиянием таких модернистских писателей, как Гамсун, Метерлинк или Стриндберг, которые наделяли женщин таинственностью, капризностью и склонностью к мистике, в моду вошел особый макияж, создававший впечатление огромных глаз, окруженных тенями, «интересной» бледности и общей томности выражения. Но глаза стоявшей перед ним женщины не нуждались в каких-то искусственных ухищрениях, поскольку их переполняла целая гамма противоречивых чувств, среди которых были озорство, надежда и робость.

Вульф мнил себя поэтом, а потому, как правило, относился к женщинам с излишней восторженностью. Но в данном случае при виде этой элегантной красавицы ему на ум подвернулось то словцо, которое было бы более уместно в устах кавалерийского офицера, – порода. Богатое воображение Вульфа мгновенно дорисовало картину – дама из высшего света попала в пикантную ситуацию, и теперь ей нужна его рыцарская помощь. Ее появление в столь поздний час в полутемном коридоре гостиницы обещало какую-то пленительную тайну, какое-то восхитительно-романтическое приключение, способное вдохновить на множество самых изысканных стансов.

– Добрый вечер, – неуверенно произнес Вульф, так и не дождавшись, пока дама заговорит первой. Сначала он хотел было добавить: «Вы, видимо, ошиблись», но, испугавшись спугнуть приключение, вовремя прикусил язык.

– Здравствуйте. – Это низкое сочное контральто как нельзя лучше соответствовало ярко очерченной красоте незнакомки, похожей на одну из небесных гурий, воспеваемых восточными поэтами. – Простите за беспокойство… Мы незнакомы, но однажды я видела вас в холле гостиницы… Мне неловко вас утруждать, но… – Дама говорила по-немецки с легким акцентом.

– Что вам угодно? – Вульф еще не договорил эту фразу до конца, как уже сообразил, насколько нелепо и сухо она прозвучала.

Смущенная дама тоже это почувствовала, поскольку вдруг резко качнула головой.

– Нет, ничего, простите…

Она сделала несколько шагов по коридору, но Вульф догнал ее и остановил.

– Вы хотели о чем-то меня попросить? Так говорите же, я целиком к вашим услугам!

И тут ее взгляд вдруг блеснул озорством, а неожиданный вопрос поставил Вульфа в тупик:

– Вы не боитесь авантюр?

– Что вы имеете в виду?

– Ну, вы согласны сделать то, о чем я вас попрошу, и при этом ничему не удивляться и ни о чем не расспрашивать?

– Согласен. – Иного ответа и быть не могло, поскольку интрига уже завязалась и теперь, кроме красоты незнакомки, Вульфом двигало врожденное стремление доводить любое дело до конца.

– В таком случае идемте.

Это было сказано таким решительным тоном, что Вульф, забыв запереть дверь своего номера или хотя бы надеть пиджак, послушно последовал за дамой. Они быстро прошли весь коридор, свернули за угол и вскоре, так никого и не встретив по пути, оказались в другом крыле здания.

Незнакомка остановилась перед дверью с номером 327 и оглянулась на Вульфа.

– Итак, вы не будете удивляться и считать меня сумасшедшей?

– Нет, – решительно пообещал он.

– И сделаете все, что я вам скажу?

– Разумеется.

– Входите. – И дама решительно распахнула дверь, пропуская Вульфа в комнату.

Обещание «ничему не удивляться» не помогло. Впрочем, неизвестно, кто оказался удивлен больше – находившийся в комнате человек или сам Вульф. Дело в том, что этот толстяк – низкорослый и лысый, с мохнатой грудью и кривыми ногами – был абсолютно голым и при этом стоял лицом к распахнутой постели, прикованный к двум витым деревянным столбикам, поддерживавшим полог.

Услышав звук открываемой двери, он повернул голову, дернул обе руки, скованные цепями, и хрипло спросил о чем-то даму, которая вошла в комнату вслед за Вульфом. Она быстро ответила – Вульф не знал языка, но понял, что это был венгерский, – после чего схватила с постели длинный хлыст и протянула его изумленному русскому.

– Берите.

– Зачем? – поинтересовался Вульф, машинально взяв хлыст.

– Она сумасшедшая, сударь, не слушайте эту психопатку. – Голый толстяк перешел на немецкий, отчаянно дергая громыхавшими цепями и пытаясь освободиться.

– Молчать! – холодно и резко приказала женщина. – А вы постарайтесь доставить этой жирной скотине как можно больше удовольствия. – И она, мстительно сузив глаза, резко взмахнула рукой, словно показывая Вульфу, что он должен делать.

– Не слушайте ее, – снова заверещал толстяк, – и, черт подери, избавьте же меня от этих цепей! Я – Ласло Фальва, импресарио будапештского театра «Вигсинхаз», и вы не посмеете меня тронуть!

– Заткнись, старый и мерзкий извращенец, – таким странным тоном произнесла дама, что толстяк испуганно осекся. – Ты ничтожество, недостойное быть собакой самой последней хористки! А вы приступайте, – вновь потребовала она от Вульфа, топнув ногой в лакированной туфельке. – Вы же обещали, что будете меня слушаться!

Сергей растерянно сжимал хлыст, не зная, на что решиться. С одной стороны, в этой сцене было немало комического, с другой – оба главных действующих персонажа вели себя абсолютно серьезно, словно слишком увлеклись какой-то нелепой игрой, в которую теперь пытались вовлечь и его. Впрочем, что это за игра, догадаться было несложно…

– Вы будете бить или нет? – прикрикнула на него дама.

Вульф оглянулся на нее и, не в силах противостоять властному взгляду этих прекрасных глаз, неуверенно поднял хлыст. Несколько мгновений он тупо рассматривал голый свинообразный зад герра Фальвы, чувствуя, что его начинает душить истерический хохот, который, впрочем, быстро сменился приступом ярости. Какую идиотскую роль ему навязывают!

– Ну что же вы! – нетерпеливо притопнула незнакомка.

И тогда Вульф вдруг переломил хлыст о колено.

– Какого дьявола! Если вам вздумалось разыграть сцену из романа Захер-Мазоха «Венера в мехах», то я не желаю быть вашим статистом! – запальчиво заявил он, но тут же подумал: «А почему, собственно, не желаю? Ведь в том романе героиня убегает именно с тем, кто выпорол ее любовника…»

– Ну тогда хоть дайте ему хорошего пинка! – неожиданно меняя тон, умоляюще попросила незнакомка.

– Я не могу бить беззащитных людей, – хмуро отвечал Вульф.

Дама гневно блеснула глазами, яростно стиснула руки, а затем произнесла по-венгерски короткую, но очень энергичную фразу, которую понял только Фальва, поскольку грустно поник головой. Через мгновение она схватила свою шляпку и направилась к выходу. Вульф бросился за ней, но его остановили два прозвучавших почти одновременно возгласа.

– Не смейте за мной ходить! – выкрикнула незнакомка.

– Не оставляйте меня одного! – умоляюще пролепетал толстяк.

* * *

– И что же вы сделали? – невозмутимо поинтересовался сэр Сильверстоун на следующий день, когда Вульф рассказал ему эту историю за обедом.

– Освободил этого жирного негодяя от цепей, а потом долго выслушивал его благодарности, – досадливо поморщившись, ответил Вульф.

– А вам бы хотелось познакомиться с его дамой? – вскользь заметил проницательный англичанин. Худой, высокий, смуглый и русоволосый, он не соответствовал традиционному типу британца, однако изысканные манеры, внимательно-вежливый взгляд и безукоризненное произношение выдавали в нем прирожденного лорда. Разговор, по предложению сэра Сильверстоуна, велся по-французски, поскольку Вульф плохо знал английский, а от немецкого, по его собственному признанию, «слегка устал».

– Конечно, тем более что она была так хороша собой! – откровенно признался Сергей.

– И вы не знаете, как ее найти?

– Не знаю, а расспрашивать этого Фальву, как вы сами понимаете, мне было неудобно…

– Понимаю. В таком случае сходите в театр.

– В театр? – изумился Вульф. – Но зачем?

Собеседники уже успели покончить с превосходным обедом, состоявшим из салата, омаров, жирного каплуна и пудинга в роме, и теперь, перейдя в гостиную, наслаждались трансильванским ликером и гаванскими сигарами.

– Неужели вы не слышали о происшествии в «Иоганн Штраус-театре»?

– А, вы имеете в виду историю фрейлейн Форкаи и князя Штритроттера? – Вульф регулярно читал венские газеты и, разумеется, не мог не знать об этом сенсационном убийстве.

– Совершенно верно. Если ваша незнакомка имеет какое-то отношение к театральному миру, а, судя по ее любовнику, это действительно так, то она обязательно объявится там, тем более что на следующий спектакль в этом театре соберется вся Вена. Толпа не может жить без скандалов – это ее главное развлечение. И если уж не удалось стать очевидцем, то надо обязательно побывать на месте знаменитого скандала, чтобы внушить себе чувство причастности к случившемуся. Так что мой вам совет – завтра же отправляйтесь в театр.

Сквозь легкое и ароматное облачко сигарного дыма англичанин смотрел на своего русского собеседника с доброжелательной иронией.

Вульф кивнул, всем своим видом показывая, что принял этот совет к сведению, после чего они сменили тему разговора, перейдя на политику и психологию. Сильверстоун развивал мысль о том, что недавно наступивший XX век станет веком толпы, а потому психоанализ должен не ограничиваться глубинами индивидуального человеческого «Я», а изучать психологию масс.

– Тем более, что, находясь в толпе, человек утрачивает свое «Я», его сознательная личность просто исчезает, растворяется, а с нею исчезает и способность к самоконтролю и критической оценке действительности, – чеканил фразы сэр Льюис. – Недаром же главная особенность толпы – это ее внушаемость. Толпа импульсивна и легковерна, испытывает ощущение своего всемогущества, а потому стремится к немедленному исполнению своих желаний, не смущаясь никакими крайностями. Если истина – это бог индивидуальности, то богиня толпы – иллюзия.

– Или идеология?

– Это одно и то же. Вы знаете, что любое стадо обезьян построено по иерархическому принципу, и у него обязательно есть вожак. Любой обезьяний самец обладает чувством собственного достоинства не благодаря своим внутренним, так сказать, духовным качествам, а благодаря занимаемой им ступеньке в этой иерархии, в результате чего он может доминировать над другими сородичами, в том числе и самками.

– Вы хотите сказать, что человеческое общество не слишком отличается от стада обезьян?

– А что же тут удивительного, если мы тоже приматы? Только в обществе высокий статус определяется не грубой физической силой, а политическим влиянием или богатством. Чтобы занять господствующее положение, надо навязать обществу определенную идеологию, которая бы объясняла и оправдывала, почему доминируют именно эти особи, а не другие, – а для этого и нужны деньги. Борьба идеологий – это не спор ради истины, это борьба за власть, и ничего больше. А чтобы облагородить эту борьбу в глазах толпы, идеологии придают форму иллюзии – каждый потенциальный лидер пытается убедить массы в том, что именно его идеология способна обеспечить «народное счастье». – Последние слова лорд Сильверстоун изрек с нескрываемой иронией, и Вульф не преминул это заметить.

– Так что же, любая идеология – это блеф, а в психологии толпы нет ничего положительного? – задумчиво спросил он после небольшой паузы.

– Есть, – с готовностью откликнулся англичанин. – Толпа не способна иронизировать, зато лишена страха смерти. Страх смерти – это удел индивидуального сознания…

– Которое может обрести мужество именно в иронии! – неожиданно воскликнул Вульф, и Сильверстоун посмотрел на него с любопытством.

– А, так вам тоже приходила в голову эта мысль?

– Более того, я в данный момент заканчиваю одно эссе, посвященное Гейне. Этот ироничный поэт много лет подряд был прикован к постели неизлечимым недугом, однако сумел сохранить определенное мужество именно благодаря своему остроумию.

– Вы собираетесь где-то публиковать это эссе?

– Да, но оно написано по-русски, поскольку я писал его для одного петербургского журнала.

– Жаль. Мне было бы интересно с ним ознакомиться.

Какая-то нотка в тоне хозяина подсказала Вульфу, что настал момент прощаться. Он поднялся с кресла, и они обменялись рукопожатием. Англичанин учтиво поблагодарил его за визит и «приятную беседу» и выразил надежду, что скоро они встретятся вновь. И Вульф обещал это вполне искренне.

Выходя из дома, он столкнулся в дверях с молодой дамой – и на мгновение у него замерло сердце. Она была в шляпке с тонкой темной вуалью, поэтому сначала ему показалось, что это та самая незнакомка… Но нет, у той были черные волосы, а волосы этой дамы отливали золотисто-каштановым оттенком. Но и она была весьма эффектна, и ее запоминающийся взгляд развращенного ребенка, без сомнения, способен свести с ума множество мужчин.

Интересно, к кому она шла, – неужели невозмутимый лондонский психиатр завел себе в Вене такую пикантную любовницу?