Текст книги "Семь раз проверь... Опыт путеводителя по опечаткам и ошибкам в тексте"

Автор книги: Олег Рисс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Подтвержденная таким образом способность мозга оперировать с нечетко выраженными понятиями постоянно используется в технике литературной работы, начиная с перепечатки рукописи на пишущей машинке, когда машинистке часто приходится «разгадывать» неразборчивый почерк, и кончая чтением корректуры плохого набора с большим числом пропущенных и перепутанных букв.

По мнению Р. Грегори, зрительные отделы мозга имеют свою собственную логику, свои предпочтения. Естественно предположить, что эта логика и эти предпочтения закрепились в зрительной системе под влиянием опознавательных, то есть графических признаков букв. Если можно так выразиться, верхняя часть буквы (особенно это заметно в прописных, служащих, по А. А. Реформатскому, «опорной вехой в процессе чтения») более содержательна, чем нижняя часть, иными словами – несет больше необходимой для глаза информации.

Вот почему давно ставившийся и не получивший еще окончательного решения вопрос о степени различимости отдельных букв и знаков вызывает отнюдь не академический интерес. Какую реальную пользу мы можем извлечь из обсуждения этого, казалось бы, сугубо специального вопроса, показал еще В. Г. Белинский. В статье «Упрощение русской грамматики. Сочинение К. М. Кодинского», опубликованной в «Отечественных записках» в 1845 году, он предложил «серьезно поговорить о существующем теперь русском алфавите, его некрасивости и производимой им путанице в русской орфографии».

Белинский горячо поддержал автора сочинения в его претензиях: «Он утверждает, что книга, напечатанная таким шрифтом, не может быть красива и изящна, – мало того, не может не быть безобразною в типографическом отношении. Во всем этом мы совершенно, буквально согласны с г. Кодинским; его мнение – наше мнение, хотя он и высказал его первым, независимо от нас» [8, с. 328].

Далее в статье говорится: «Г-н Кодинский находит наши буквы очень неудобными как для красивого и четкого письма, так и для красивой и четкой печати. Он говорит, что в письме и печати беспрерывно смешиваются буквы и, н, п, вместо ю ставят го, вместо г – ч, вместо ш, щ – си, сц, вместо ы – ъс, вместо ми – мс и т.д... Трудно (говорит он) найти книгу или издание, в котором бы не было опечаток. О мелком шрифте и говорить нечего. В иностранной же книжке, французской или английской, как бы толста она ни была, трудно найти одну опечатку – я разумею литерные опечатки, где бы одна буква стояла вместо другой. Отчего же это? Оттого, что латинские буквы четки, круглы, выпуклы и ни одна буква не может смешаться с другой» [8, с. 329].

Присоединяясь к мнению автора «Упрощения русской грамматики» о том, что «обвострение» букв в русском алфавите «ужасно безобразит русскую азбуку и много способствует опечаткам», Белинский нападал на «такое чудище безобразия», каким была пресловутая буква «ять», и предлагал совершенно исключить из русского алфавита ряд букв, включая «фиту» и «ижицу». С присущим ему наступательным пылом он ратовал за повышение удобочитаемости шрифта (как сказали бы мы теперь), вкладывая в свое требование безусловно гражданственную тенденцию – сделать книгу более доступной народу.

Из предложенной Кириллом Кадинским (так правильнее писать его фамилию) реформы ничего, конечно, не вышло, а сама его книга навлекла гонения со стороны царских властей. На основании «высочайшего повеления» от 7 апреля 1853 года о том, что «не должно быть дозволяемо печатание русских статей латино-польскими буквами», его труд, вновь вышедший в 1857 году под названием «Преобразование и упрощение русского правописания», был запрещен министром народного просвещения [46, с. 49] .

Тем не менее интересных наблюдений и своеобразных «технико-психологических открытий», содержавшихся в книге Кадинского и статье Белинского, с лихвой хватило бы на сто лет вперед всем, кого привлекает графический образ русского слова. И действительно, позднее развернулся целый ряд научных исследований и экспериментов, которые дали неоценимый материал для практики печатного слова.

В первую очередь следует упомянуть работы немецкого ученого профессора И. Каттеля (1885), которые видный представитель современной грузинской школы психологов Г. Н. Кечхуашвили называет классическими [55, с. 3]. Каттелю удалось измерить время, необходимое для различения отдельных букв латинского алфавита. Он показал заметную разницу в долях секунды, которые затрачивает глаз, чтобы рассмотреть «броские» и «неброские» буквы.

Тех, кто привык «общаться» с печатным словом, не удивит, что труднее всего поддается различению буква «е».

Но задумываемся ли мы об этом при чтении? Даже большинство, так сказать, профессиональных читателей (редакторы, корректоры, литературные правщики и т.д.) «проглатывают» все буквы с одинаковой быстротой. Фактически это означает, что часть букв при чтении они не успевают разглядеть (почему, например, в печати часто и смешиваются буквы «е» и «о»). Но то, что благополучно сходит с рук при обычном чтении, неизбежно выливается в ошибку, недосмотр, служебные неприятности во всех случаях, когда чтение – это наша непосредственная работа.

Продолженные другими учеными опыты на приметность текста, диктовавшиеся, правда, потребностями не столько полиграфии, сколько рекламы, позволили определить, какие буквы глаз лучше различает в сплошном тексте. Разумеется, в первую очередь доходят до глаза прописные буквы. Из строчных букв глаз скорее всего замечает те, графические элементы которых поднимаются выше строки (в латинском шрифте, например, буквы k, l, t), затем буквы, чьи элементы опускаются за нижнюю линию (буквы р, q, g). На последнем месте с точки зрения удобства различения оказались буквы, в очертании которых нет выделяющихся верхних или нижних штрихов (латинские m, n, o, r и др.).

Данные по этому предмету, опубликованные полвека назад доктором философии Вюрцбургского университета Теодором Кёнигом [53, с. 70], перекликаются с современными воззрениями советских специалистов. Так, известный художник-график Н. В. Кузьмин решительно выступает против графического «обеднения» печатной строки. Он вновь и вновь напоминает, что графический образ слова не безразличен для правильного чтения. «Слово, содержащее в себе выступающие над и под строкою буквы, – заметнее, имеет больше отличительных признаков, чем слово без буквенных выступов» [61, с. 45].

Немецкий ученый П. Киршман попробовал даже выстроить все буквы в ряд по уровню легкости их усвоения [53, с. 77]. Но шеренгу букв он построил лишь для латинского алфавита и методика его, надо думать, порядочно устарела. Тем больше заслуживают внимания работы в этом направлении, развернувшиеся в шестидесятые-семидесятые годы в нашей стране.

На основе экспериментов с предъявлением испытуемым ряда букв Е. Н. Муравьева построила таблицу наподобие предложенной Киршманом. Самые «высокие» места в смысле разборчивости заняли буквы С, Р, А, И, О, а самые «низкие» – Н, У, Л, Е [78, с. 107–116]. Это исследование восполняет существенный пробел в теории русской графики, но ценность его снижается тем, что опыты на предъявление букв проводились только с прописными и притом одного определенного начертания (рубленой гарнитуры). Группа молодых исследователей собрала важные как для теории, так и для практики данные о субъективном сходстве букв русского алфавита, поскольку весьма обычная ошибка восприятия заключается в том, что одну букву принимают за другую. Оказалось, что буквы смешиваются при чтении не только вследствие их графического сходства, но и на основе сходства изображаемых ими звуков.

При зрительном восприятии буквенных рядов в первую очередь смешиваются буквы сходного графического очертания, составляющие по определенным признакам какую-нибудь группу: например, округлые (О, С, Э), с острым углом (А, Л, X), с прямым углом (П, Ш, Д) и т.д.

Ученые делают вывод, что полученные ими группировки букв по выделенным признакам представляют несомненный интерес для прикладных целей [2, с. 181].

Тем не менее авторитетные голоса утверждают, что в рассматриваемой области, которая, по нашему мнению, достойна именоваться «прикладным буквоведением», мы все еще как бы бродим в тумане. «Буквы и числа на этой странице совершенно неодинаковы, – пишет американский психолог А. Чапанис. – Они разные по высоте, ширине и толщине контура... Насколько хороши наши знания о детальных характеристиках печатных символов? К сожалению, можно лишь ответить, что в течение десяти лет исследований выяснено далеко не все» [120, с. 46].

Похожей точки зрения придерживаются и советские исследователи: «Хотя известно, что фактор графики играет существенную роль при зрительном распознавании, очень мало исследован вопрос о том, какие именно графические особенности букв затрудняют или, наоборот, облегчают распознавание» [117, с. 80]. Этот негативный взгляд представляется нам недостаточно обоснованным. В довоенные годы советские ученые немало потрудились, чтобы выявить и описать факторы, стимулирующие работу зрительного анализатора при чтении.

Так, В. А. Артемов произвел «технографический», как тогда говорили, анализ букв нового (послереволюционного) русского алфавита, чтобы узнать, какими условиями определяется качество их восприятия. Он выяснил, что имеют значение и предметность – место, занимаемое буквой в пространстве, и контурность – степень выделения данной буквы на фоне бумаги и рядом с другими буквами, и отличимость по рисунку, в соотношении с соседними буквами справа и слева и т.д. [5, с.61].

Наибольшую ценность имеют исследования, представляющие своего рода сплав научных разработок и производственного опыта. Первая по времени в этом ряду – работа видного специалиста по методике чтения Л. М. Шварца «Психология и оформление книги», опубликованная в 1932 году. Достоинство ее, по нашему мнению, заключается в том, что процесс чтения, исследованием которого занимались и раньше, здесь рассмотрен в конкретном «техническом» обрамлении. И до того времени знали, что процесс чтения у одного лица чрезвычайно меняется в зависимости от содержания текста, тематики, характера изложения и тому подобных «внутренних» элементов. Однако мало внимания уделялось элементам внешнего оформления печатного слова, которые могут то стимулировать, то, наоборот, затруднять работу зрительного аппарата. Это длина строки, пробелы между строками, размер и очертания шрифта, цвет и нюансировка бумаги и пр. [127, с. 149]. Такие микроэлементы текста, как бы мал ни был удельный вес каждого в отдельности, влияют на движение глаз по печатным строчкам, либо помогая, либо мешая восприятию текста. Собранные учеными данные не оставляли сомнений, что необходимо принимать определенные меры предосторожности, чтобы избегать «опасных поворотов». Важные практические указания содержатся в исследованиях удобочитаемости шрифта, проводившихся физиологами, психологами и полиграфистами. А. А. Реформатский (1933) ознакомил работников типографий и издательств с некоторыми результатами совместной работы научно-исследовательского института ОГИЗа и Института психологии. Например, ставился вопрос: безразличен ли для зрения размер строки? Нет, ответили исследователи, совсем не безразличен.

Чересчур короткая строка заставляет глаз все время фиксировать начало новой строки, что утомляет зрение ничуть не меньше, чем передвижение глаз по горизонтали. Но и слишком длинная строка обременительна для зрительного аппарата, так как понижает устойчивость ясного видения, то есть способность глаза отчетливо видеть мелкие объекты (буквы) в течение небольшого промежутка времени [21, с. 70]. Понятно, что на таких «перепадах» мы и пропускаем ошибки в наборе.

На основе экспериментальной проверки был предложен оптимальный размер строки, дающий возможность при чтении охватить ее взглядом почти всю целиком, что экономит время, внимание, нервную энергию и облегчает понимание текста [97, с.21].

Полезен в практическом отношении и вывод о том, в какой мере отражается на чтении различие в гарнитурах (рисунках) шрифта. Влияние этого фактора тем сильнее, чем менее опытен читающий. В.А. Головин (1939) конкретно показал, какие именно шрифты и по каким причинам затрудняют чтение. Например, и резкий контраст между штрихами (в елизаветинской гарнитуре), и монотонность штрихов (в рубленой) отрицательно действуют на зрение и повышают утомляемость глаза. Наиболее удобочитаемым шрифтом с умеренно контрастным штрихом оказалась литературная гарнитура, получившая широкое распространение [35, с. 27].

К слову сказать, вопрос об удобочитаемости шрифтов тоже не лишен этического оттенка. По замечанию одного теоретика, «красивый и легко читаемый шрифт есть известного рода вежливость в отношении читающего» [88, с. 106].

Вместе с тем ученые настойчиво убеждают беречь нашего доброго проводника. Он поразительно чуток к переменам не только на печатной странице, но и в окружающей обстановке. Например, к снижению уровня освещенности или к усилению шума. Читающие при свете обычных ламп накаливания, предупреждают физиологи, быстрее утомляются и пропускают больше ошибок, нежели те, кто пользуется люминесцентными лампами. Люминесцентное освещение ослабляет зрительное напряжение, повышает работоспособность глаза. Правда, и здесь надо знать меру, так как «излишек» света может повредить делу.

Выяснено также, что на остроту зрения воздействуют и побочные раздражения нервной системы. Шум – опасный враг каждого читающего и пишущего.

Резкий непрерывный шум – не удивляйтесь! – буквально... слепит глаза. Во Всесоюзном научно-исследовательском институте охраны труда ВЦСПС в Ленинграде изучали действие слуховых помех на ряд трудовых операций, требующих внимания и сосредоточенности. Среди них были и несложные письменные работы. После того как снижался до минимума уровень шума, число ошибок в указанных работах уменьшалось в среднем на 29 %. Тишина – поистине богатый резерв для расширения возможностей нашего зрения!

Немалое значение имеют длительность и ритмичность работы зрительной системы. Не будем пересказывать сведения, изложенные в фундаментальном произведении С. В. Кравкова «Глаз и его работа» [57], в книгах его учеников и последователей, а отошлем интересующихся непосредственно к первоисточникам (без ознакомления с великолепной книгой С. В. Кравкова вряд ли можно надеяться стать хорошим корректором, внимательным педагогом, даже просто квалифицированным читателем). Но заметим, что от ученых исходит настойчивый сигнал: не загоняйте свои глаза до изнеможения, давайте им время от времени краткую передышку!

В Научно-исследовательском институте гигиены  труда и промышленной санитарии больше года проводились опыты с людьми, занятыми тонкой зрительной работой – граверами, часовщиками, корректорами. Чем долее не отрывали они взгляд от объектов своих операций, тем больше падала устойчивость ясного видения, тем хуже выполнял глаз свои функции. Но поразительное явление! Достаточно было кратковременного отдыха (в пределах десяти минут) , чтобы полностью восстанавливались и устойчивость ясного видения, и острота зрения (способность различать мелкие детали предметов) , и быстрота различения [132, с.571].

Выводы гигиенистов несомненно пригодятся и некоторым кругам читателей.

 Успехи физиологических наук и психологии позволяют надеяться, что постепенно будут выявлены и другие активные факторы, помогающие шире раскрыть «окно души». На заседаниях XVIII Международного психологического конгресса (Москва, 1966) заслушивался ряд докладов, посвященных обнаруживанию и опознаванию сигналов. Эксперименты, о которых шла речь, проводились с буквами и цифрами. Ученые стремились выяснить, от чего зависят разные уровни ответа человека на предъявляемые ему сигналы. Процент правильных ответов оказался ниже всего для самых простых и самых сложных по начертанию знаков. Наиболее точно наблюдатели распознавали знаки средней сложности.

Выводы уважаемых экспериментаторов в основном совпадают с данными, накопленными в результате не только давних исследований, но и обычной корректорской практики. Так, в эксперименте с опознанием 32 букв русского алфавита ученые установили, что каждая из них смешивается не более чем с 5-9 буквами, сходными в каких-либо деталях по начертанию. Мы знаем, какие это буквы – о них писал Белинский и часто упоминается в учебниках корректуры: «о» и «е», «т» и «г», «п» и «н», «н» и «и», «ш» и «щ», «ц» и «п» и т.д.

Таким образом, как пишет профессор Б. Ф. Ломов, можно предполагать, что в каждой системе «эталонов» (алфавитов) существуют элементы, обладающие некоторым оптимальным числом опознавательных признаков [68, с. 139]. Отсюда ясно, насколько облегчается зрительная работа с текстом, если мы постоянно помним, что такую-то букву труднее заметить, чем ее соседку по строке. Правда, многое здесь подсказывается повседневной практикой профессионального чтения, но теория, как известно, освещает практике путь.

На том же конгрессе психологов получила удовлетворительное толкование непревзойденная способность зрительной системы восстанавливать недостающие в цепи звенья, то есть как бы угадывать в процессе чтения пропуски букв и опечатки. Профессор Г. Н. Кечхуашвили доложил об эксперименте, заключавшемся в чтении шестибуквен-ных слов, написанных с умышленным пропуском двух букв.

Точность и скорость чтения слов с пробелами зависят от объективной величины информации, которая содержится в оставшихся буквах.

Переведя это положение на язык типографии, мы убедимся, что не все буквы одинаково «говорят» нашим глазам: одни рапортуют о себе громко и звонко, другие – глуше и невнятнее, а третьи – еле лепечут. Тбилисский ученый предположил, что буквы любого печатного языка, которые встречаются чаще (или, как написано в докладе, «имеют высокие статистические коэффициенты частоты»), обладают меньшей долей информации, а потому и меньше «сообщают» взрослому опытному читателю, чем буквы, встречающиеся редко (имеющие малые статистические коэффициенты частоты) [54, с. 87-88].

Не знаю, знаком ли докладчик с любопытным рассказом Эдгара По «Как была набрана одна газетная заметка», но «полиграфическая шутка» знаменитого писателя блестяще подтверждает его гипотезу, а вместе с тем в живой остроумной форме показывает, как широки возможности зрительного восприятия. Поэтому мы позволим себе задержаться на этом не столь уж популярном произведении.

Редактор Смит, чтобы нагадить своему конкуренту, редактору газеты «Чайник», подослал в его типографию мальчишку с поручением выкрасть из наборной кассы все литеры «о», которыми неумеренно пользовался этот журналист. «Замена букв – отнюдь не редкий случай в типографиях, – пишет Эдгар По, – и почти всегда при этом, не знаю уж почему, недостающую букву заменяют буквой „х“. Наборщик Боб, оставшись без буквы „о“, заменял ее решительно и твердо, и с этими заменами заметка вышла в свет. Наутро население города Онополиса было ошеломлено удивительной передовой „Чайника“:

„Вхт, Джхн, дх чегх дхшел! Гхвхрили хслу – пхлучишь пх ххлке. Не схвался бы в вхду, не спрхсив брхду. Ухх-ди скхрей вхсвхяси пхдхбру-пхздхрхву! Каждхму в Хн-хпхлисе хмерзелх твхе рылх. . . "» и т. д. [89 , с. 679] .

Пусть Эдгар По и уверяет, что даже городской математик не в силах был разобраться во всей этой абракадабре, для привычного глаза здесь нет ничего непонятного именно благодаря тому, что оставшиеся на своих местах буквы дают вполне достаточную информацию. Отсутствие менее распространенной буквы (а буква «о» по встречаемости в частотном словаре русского языка занимает первое место) поставило бы нас в более затруднительное положение, особенно если бы ее недоставало в каком-нибудь редком, малознакомом термине, названии или фамилии.

Бывалый глаз приучен и не к таким ловушкам. На помощь ему, – как доказала наука, в необходимых случаях приходит память. «Многое из того, что, как нам кажется, мы слышим или видим, – указывал У.Джемс, – в действительности дается нам памятью. Мы не замечаем опечаток и представляем себе нужные буквы, хотя видим другие» [42, с. 96].

Память – это второе зрение, что остроумно показал английский психолог Дж. М. Стрэттон, несколько дней носивший специальные линзы, дававшие... перевернутое изображение. Ученый с удивлением констатировал, что продолжал действовать, как всегда, хотя его зрительные восприятия были совершенно необычными. Это значит, что человек не реагирует непосредственно на стимулирующие предметы, а подправляет их прошлым опытом.

Как ни эфемерно многое из того, с чем приходится иметь дело глазу, в большинстве случаев он отлично справляется со своими обязанностями. Ученые прямо-таки дивятся эффективности его работы.

Природа мудро позаботилась о том, чтобы не давать глазу лениться. Экспериментальным путем получены доказательства, что если в течение длительных промежутков времени отсутствуют внешние раздражители, приносящие информацию, функциональный уровень человека снижается [110, с. 15].

Мы уже знаем, что во время чтения глаза движутся неравномерно, как бы рыскают по печатной строке. Необходимо что-то «экстраординарное», чтобы приковать внимание к данному месту. Если бы мы не задерживали в нужных местах своевольное скольжение глаза по тексту, то никогда не могли бы замечать опечатки.

Но таково уж противоречивое свойство зрительных отделов мозга, что как раз опечатка нередко становится барьером, заставляющим глаз останавливаться... и соображать. Ряд психологов считает, что мыслительная деятельность только тогда и начинается, когда возникает какая-нибудь задержка. Когда действие протекает беспрепятственно, у человека нет оснований задумываться.

Это же чудесно, что работоспособность нашего зрительного аппарата повышается, что называется, его сопротивлением окружающей среде. Восприятие складывается, таким образом, не только из положительно действующих, но и отрицательных моментов, которые «режут глаз» так же, как диссонанс в музыке «режет слух».

На одной из улиц небольшого европейского города висел щит с отчетливой надписью крупными буквами «Водитель, стоп!» Это шаблонное предупреждение настолько примелькалось, что многие водители автомашин просто не обращали на него внимания и на полной скорости мчались дальше. Тогда психологи предложили сделать в надписи нарочитую ошибку: «водитель, спот!» И будто бы после этого все без исключения машины стали останавливаться.

Оставляя это курьезное сообщение на совести редакции газеты, перепечатавшей его из иностранной прессы, следует признать, что здесь хорошо схвачена важная психологическая особенность, которая систематически проявляется в процессе чтения. Мы, вероятно, так же без остановки мчались бы взглядом по наезженной дороге печатного текста, если бы не наталкивались на что-то необычное – перевернутую или не туда поставленную букву, нелепицу в словах, вообще какой-то непорядок в изложении или что-то противоречащее тому, к чему мы привыкли.

После всего сказанного, после того как мы на ряде фактов удостоверились в чудесных свойствах нашего доброго проводника по печатным строчкам, не умолчав и о его, осторожно заметим, «недоработках», – нетрудно прийти к несколько парадоксальному выводу, что положительный результат в зрительной работе зависит не столько от возможностей глаза, сколько... от нас самих! Посмейте-ка пристыдить его за пропущенную ошибку (а ведь в десятках книг походя ссылаются на несовершенство зрительного аппарата человека), и вы можете услышать в ответ мораль из басни Крылова: «Нет, стыдно-то не мне, а стыдно лишь тому, кто не умел понять, к чему я годен!»

Знаменитый девиз И. П. Павлова «Наблюдательность и наблюдательность» реже всего приходит на ум во время чтения. Читать и наблюдать, казалось бы, разные вещи. Психологи изучают различные типы чтения, но говорят либо об обычном, беглом чтении, без углубления в содержание, либо о серьезном чтении, ставящем целью изучение вопроса, о котором трактует статья или книга. Эмоциональный тип чтения, рассчитанный на художественное восприятие текста, кажется несовместимым со строго аналитическим (корректорским) чтением, имеющим целью проверку правильности текста с формальной, прежде всего орфографической стороны [128, с. 88].

Одним словом, каждый читает по-своему в зависимости от того, что намерен получить от книги и дать ей сам. Изрядную группу читателей составляют те, кому по роду их деятельности положено находить в тексте и устранять допущенные ранее ошибки. Не думайте, что это сравнительно узкий круг редакторов-текстологов и корректоров. Нет, в числе их и учителя, проверяющие тетрадки учеников, и сверщики телеграмм перед вручением их адресатам, и художники-плакатисты, и представители ряда других профессий. Все они образуют особый тип читателей, который мы, соединяя понятия «читать» и «наблюдать», назвали бы читателем-наблюдателем.

Читатель-наблюдатель – это, возможно, высший тип читателя, наиболее рационально использующий ресурсы своего зрительного аппарата, включая зрительную память. Это читатель, который в наибольшей степени развил в себе способность к «визуальному мышлению» (по термину итальянского художника Эудженио Карми, работающего над этой проблемой) [121, с. 27]). Яркий, поистине уникальный образец такого читателя-наблюдателя представил профессор А. Р. Лурия в завоевавшей широкую популярность «Маленькой книжке о большой памяти».

Ученый имел возможность долгие годы наблюдать человека с выдающейся памятью. По меткому выражению автора, ум этого человека работал с помощью зрения (у рядовых людей, наоборот, зрение работает с помощью ума). В нем не надо было развивать наблюдательность – она составляла неотъемлемое прирожденное свойство его ума [69, с . 54] .

При чтении у мнемониста Ш. возникали настолько яркие и прочные зрительные образы, что он не пропускал ни одной детали в описаниях и часто подмечал противоречия и ошибки, которые ускользали от внимания самих авторов. Так, читая «Хамелеон» Чехова, Ш. мигом запомнил, что полицейский надзиратель Очумелов идет через базарную площадь в новой шинели. Поэтому его сразу поразило несоответствие на следующей странице, когда Очумелов говорит городовому: «Сними-ка, Елдырин, с меня пальто». В начале рассказа «Толстый и тонкий» написано: «Нафанаил немного подумал и снял шапку», а кончается рассказ словами: «Нафанаил шаркнул ногой и уронил фуражку. Все трое были приятно ошеломлены».

Подготовленный читатель-наблюдатель, имеющий солидное образование и профессиональные навыки, вероятно, в некоторых отношениях даже превзойдет выдающегося мнемониста, который больше действовал «по наитию», чем посредством определенного метода. Несомненным читателем-наблюдателем был профессор С. А. Венгеров, разглядевший, что в пушкинской рукописи следовало читать «село Горюхино» вместо «Горохино», как печаталось в ряде изданий. Читателем-наблюдателем был академик О.Ю. Шмидт, как бы мимоходом замечавший ошибки в книгах, которые он читал. («Я невольно остаюсь редактором», – говорил Отто Юльевич, тем самым подчеркивая одну из сторон редакторского труда.) Таким же читателем-наблюдателем был крепко запомнившийся Паустовскому корректор одесской газеты «Моряк», бывший редактор сытинской газеты «Русское слово» Ф.И. Благов, который правильно расставил знаки препинания в рассказе Андрея Соболя и превратил раздерганный, спутанный текст в прозрачную, литую прозу.

Решающую роль, как мы видим, играет перемена установки. Французский ученый А. Моль убедительно показал, как видится страница печатного текста «человеку-приемнику» в зависимости от того, кем тот является: художником-графиком, наборщиком-строчником, верстальщиком, корректором или читателем в собственном смысле. Подобное переключение внимания тонко описал в своих «Психологических монографиях» незабываемый К.Д. Ушинский: «Глядя на страницу печатной книги, мы сначала видим только полосатую поверхность, потом строки, потом уже слова и буквы; но обратите ваше внимание на одну черточку какой-нибудь буквы, и вы увидите в ней множество особенностей, которых сначала и не подозревали... Чем более ограничивается поле деятельности внимания, тем ощущение становится яснее; так, чтобы рассмотреть внимательнее очень маленький предмет, например, одну букву, мы закрываем соседние буквы однообразными и одноцветными предметами...» [114, с. 390, 393].

Читатель-наблюдатель неизменно следует принципу читать активно, стараясь представить себе ход мысли автора произведения, обращая свой взгляд на такие детали и частности, которые читатели других типов обычно не считают достойными внимания. Этот принцип, который в советской текстологии принято именовать «методом сопереживания», у читателя-наблюдателя, по нашему убеждению, гармонично сочетается с развитой способностью различать смысловые оттенки печатного текста – процессом, который советский психолог Л. П. Доблаев удачно назвал «микроанализом текста» [44, с. 33].

Микроанализ, охватывающий смысловые различия не только целых фраз, но и отдельных слов, очень помогает вскрывать и «формальные неточности текста», включая несовпадение набора с оригиналом. Простейший пример из корректорской практики: в цитате из басни Крылова «Пожар и Алмаз» – «Как ты со всей своей игроЮ, – сказал Огонь, – ничтожен предо мной!» – на ошибку указывает расхождение в рифме.

Качества, которыми обладает читатель-наблюдатель, используются, конечно, главным образом по профессиональной линии. Но они могут пригодиться и читателю в собственном смысле. «Отнюдь не исключено, что корректор в типографии способен вдумчиво читать исправляемый текст, – пишет А. Моль, – с другой стороны, ничто не запрещает читателю обращать внимание на буквы, например, на правописание слов, на шрифт, которым они набраны, а также на более или менее „эстетическое“ расположение статей и заголовков в газетной полосе. Повседневный опыт убеждает нас в том, что как раз последний случай соответствует действительности» [77, с. 201].

Авторам и редакторам только бы ликовать и радоваться, что у нас бурно растет число читателей-наблюдателей, способных указать на допущенный недосмотр, торопящихся устранить какую-либо неясность или дополнить напечатанное своими сообщениями. Два глаза хорошо, а сто лучше!

Таким образом, как заверяют психологи, «зрительная работоспособность индивида зависит от уровня активности всего комплекса (выделено мной. – О. Р.) параметров зрения, а также от ряда психологических факторов, обеспечивающих способность человека к сосредоточению внимания на зрительной задаче» [56, с. 91].