Текст книги "Семь раз проверь... Опыт путеводителя по опечаткам и ошибкам в тексте"

Автор книги: Олег Рисс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Не кажется ли вам, что отсюда рукой подать до путеводителя?

Ученые-текстологи преимущественно сосредоточивались на анализе последовательных фаз работы писателей над рукописями, начиная с набросков плана и черновых вариантов будущего произведения. Тем не менее они не могли игнорировать и последующий, «типографский» путь книги, который выглядел вовсе не укатанным и беспрепятственным. Производственные условия не всегда отвечали желанию донести до читателей выверенный на сто процентов, авторитетно установленный текст классиков или добротно отпечатать произведение современного автора.

Вопрос встал ребром, когда после Октября 1917 года широко развернулось в нашей стране переиздание русских классиков. Тут-то и посыпались, как сор из дырявого мешка, невероятные нелепости, искажения, опечатки, пропуски, путаница, которыми были подпорчены бессмертные творения Гоголя, Лермонтова, Тургенева, Льва Толстого то ли по «милости» царской цензуры, то ли из-за неряшливости и безответственности дореволюционных издателей, но чаще всего по вине малоквалифицированных наборщиков и слабого контроля за их «самодеятельным творчеством». Прежние издания заслуживали настолько мало доверия, что «могучей кучке» редакторов-текстологов пришлось по авторским подлинникам чуть ли не заново восстанавливать текст и готовить к печати «Героя нашего времени» или «Преступление и наказание».

Дела шли бы успешнее, если бы типографии не продолжали иной раз «подставлять ножку» издателям. В частности, почти катастрофа постигла шеститомное собрание сочинений Пушкина, над подготовкой которого трудилась на рубеже двадцатых-тридцатых годов коллегия известных пушкинистов. Как с горечью констатировали сами редакторы, это издание, являвшееся приложением к массовому литературно-художественному журналу «Красная нива», оказалось из ряда вон выходящим по количеству и нелепости опечаток. Редакторам не осталось другого средства для реабилитации своей работы, как рассылать в редакции газет извинительные письма с резкими упреками по адресу типографии.

Зато лишний раз подтвердилась пословица, что нет худа без добра. Сложные пертурбации, успехи и просчеты первых советских изданий классиков заставили начисто отмести поверхностные взгляды, будто воспроизведение рукописи в печати – не более чем заурядная техническая операция. Интересы дела настоятельно потребовали, чтобы методологические достижения в борьбе за точность текстов использовались на всех ступенях, по которым рукопись поднимается к своему коронному завершению – книге.

Среди многосторонних заслуг Б.В. Томашевского, снискавших ему славу выдающегося литературоведа, пушкиниста, мастера текстологии, нельзя не отметить, что именно он поднял этот не «магистральный вопрос» на принципиальную высоту и со свойственной ему обстоятельностью доказал, что в научно-творческой работе редакторов-текстологов невозможно пренебрегать такой «малостью», как типографские опечатки.

В очерк текстологии, опубликованный в 1928 году под названием «Писатель и книга» (переиздание 1959 года тоже стало библиографической редкостью), Томашевский не случайно включил большой, насыщенный примерами раздел о причинах ошибок в наборе и их продолжительном влиянии на судьбу произведения. Оперируя наиболее близкими ему фактами из опыта первых советских изданий русских классиков, автор последовательно проводил мысль, что тексты искажаются согласно определенным законам. Но какие же это законы? Советский ученый не остановился на общих формулировках, а детально, так сказать, «с привязкой к местности», показал: вот здесь, в этом месте надо опасаться ошибки!

Впервые с четких научных позиций был рассмотрен процесс набора («психология набора», по выражению ученого), проанализированы наиболее типичные ошибки наборщиков, предпринята попытка классифицировать опечатки. «Это – первая цепь искажений, которым произведение подвергается в печати, – указывал Томашевский. – Это – своего рода подводные камни, которые полезно знать и предусмотреть» [109, с. 52].

Наблюдения и выводы Б.В. Томашевского существенно помогли раскрытию «механизма ошибок» в печатном слове. Можно даже сказать, что он интуитивно нащупал тот путь исследования, который в современной научной литературе получил название вероятностного прогноза в речевой деятельности, обеспечивающего «преднастройку организма к действию» [116, с. 3]. Ученый справедливо писал, что совершенные ошибки не могут быть только предметом бесстрастного наблюдения, но должны послужить основанием некоторому опыту, прокладывающему путь к тому, чтобы они не повторялись. За этим утверждением, однако, следует важная оговорка: «Понятно, никакой текстолог не может надеяться создать такие условия, при которых книги будут печататься безошибочно, но всякий изучавший вопросы редакционного дела с точки зрения гарантий точности воспроизведения издаваемого может указать на причины появления ошибок и тем отчасти парализовать разрушающее культуру слова влияние факторов искажения» [109, с.30–31].

Идеи Томашевского, высоко оцененные его собратьями-филологами и послужившие плодотворным стимулом для развития науки о критике текстов, к сожалению, почти не отразились в текущей полиграфической практике. Возможно, помешало этому то обстоятельство, что работники двух указанных областей находились как бы на противоположных полюсах, несмотря на усилия академика Ф.Ф. Фортунатова еще в 1904 году привлечь «типографский люд» к решению одной из насущных филологических проблем – реформе русской орфографии. Буквально по пальцам можно пересчитать публикации, в которых хотя бы в частностях намечалось сближение между запросами науки и производства печатного слова. В числе их статьи Г. О. Винокура «Язык типографии» (1924) и А.А. Реформатского «Лингвистика и полиграфия» (1933).

Профессор А. А. Реформатский писал: «Вопрос о специфике письменной речи в ее полиграфической форме является одним из основных слагаемых качества наших изданий» [96, с. 58]. А типографии, как ни в чем не бывало, продолжали искажать оригинал. Более того, если бы ученые лингвисты ознакомились с некоторыми статистическими данными, они бы с удивлением убедились, что ошибки наборщиков имеют постоянный, устойчивый характер.

На протяжении трех десятилетий, как в дореволюционный период, так и в советское время, регулярно проводились конкурсы наборщиков. Результаты их безусловно заслуживают внимания и наводят на полезные размышления.

1896 и 1925 годы – разница колоссальная! Страна за этот отрезок времени прошла великий исторический путь, шагнула от вековой отсталости к могучему социальному прогрессу. Большие перемены произошли и в типографском труде. Улучшились производственные условия, повысился образовательный уровень наборщиков. Стали ли они производительнее работать? Бесспорно. И все же победитель конкурса ручных наборщиков в 1925 году делал в среднем 6,9 ошибки на тысячу букв, даже чуть больше, чем наборщик, завоевавший первую премию в 1896 году. На ленинградском конкурсе 1928 года, в котором участвовали наборщики пяти крупнейших типографий города, среднее число ошибок составляло от 7 ,5 до 14 на тысячу букв.

Но, может быть, в машинном наборе (а он сейчас преобладает в большинстве типографий) картина более радужная? Как бы не так! «Постоянная величина» ошибок определилась и в работе на клавиатуре (с учетом, конечно, индивидуальных способностей наборщика). На конкурсе московских линотипистов в 1927 году среднее число строк, набранных с ошибками, равнялось 4%. В 1964 году на 1-й Ленинградской конференции по инженерной психологии стоял и доклад о психологии ошибок линотиписта и мерах борьбы с ними. И вот к какому выводу пришел исследователь: «Нормой считается 5 % ошибочных строк от общего количества набранных, но в практике ошибочных строк бывает 10-15% и более» [115, с. 27].

Пусть эти данные и не всеобъемлющи (и вдобавок нуждаются в проверке), но нельзя отрицать, что от качества набора существенно зависит качество отпечатанного текста (оставим пока в стороне другие, внетипографские факторы искажения). Однако не будем торопиться с выводом, что дело нисколько не подвигается вперед. Ряд принципиальных положений, выдвинутых в процессе исследования «механизма ошибок» в зрительном труде (здесь немалую роль сыграли разносторонние работы психологов, о которых мы скажем в следующей главе), убеждает, что «парализовать разрушающее культуру слова влияние факторов искажения» мы можем лишь одним способом – усилением контроля за всеми трансформациями печатного текста.

Вот почему «Семь раз проверь» – это ведущее правило на всех этапах пути от рукописи к книге. Рискуя вызвать «огонь на себя», должен заметить, что если бы это правило твердо и неуклонно проводилось в жизнь, незачем было бы писать книгу под таким названием.

Отступление от указанного правила никогда не доводит до добра. За примером недалеко ходить. Несколько лет назад в большую содержательную книгу советского историка «вкралась опечатка» такого рода, что ее нельзя назвать иначе, как, по Достоевскому – «позорной». Когда стали расследовать причины ее появления, то оказалось, что ровно шесть пар глаз смотрели не туда, куда нужно, шесть раз были нарушены требования действующих технологических инструкций по наборным процессам. И только седьмая пара глаз заметила ошибку. Но, увы, поздно! Это был один из читателей, который по выходе книги в свет позвонил в издательство и пожаловался на опечатку.

В интересной статье «Магическое число семь плюс или минус два» американский психолог Дж. Миллер на большом экспериментальном материале показал ограниченность оперативной памяти человека, могущей оперировать не более чем семью символами или объектами одновременно [73, с. 213]. К числу заинтриговавших Миллера семеричных сочетаний, известных в природе, быту, мифологии и т.д. (семь дней недели, семь основных цветов, семь тонов музыкальной шкалы, семь чудес света, семь дочерей Атланта и пр.), почему бы не добавить перл народной мудрости – основательный совет семь раз отмерять или проверять перед тем, как хочешь сделать что-то важное?

Проблемы точности печатных текстов в эпоху научно-технической революции выходят за рамки ведомственных взаимоотношений и привлекают к себе внимание большого круга лиц, представляющих интересы как «производителей», так и «потребителей», то есть тех, кто пишет, редактирует, рецензирует книги, с одной стороны, и читательской аудитории – с другой. Этому способствует ряд объективных условий. Во-первых, стремительно растет поток изданий. Так, на состоявшемся в 1968 году в Москве международном симпозиуме по планированию и организации научно-технических исследований указывалось, что ежегодно в мире печатается 250 тысяч книг и 4 миллиона статей по различным проблемам науки и техники [25, с. 37]. Во-вторых, быстрыми темпами, особенно в Советском Союзе, растут и тиражи. Сочинения Пушкина, Гоголя, Горького теперь не диво найти в каждой семье. В-третьих, в согласии со сказанным выше, неизмеримо увеличивается число глаз, следящих за каждой печатной строкой. Иностранцы называют СССР самой читающей страной, но едва ли отдают себе отчет, какой у нас вырос особенный читатель – вдумчивый, проницательный и отзывчивый. Читатель, высоко ценящий достоинство книги и сам заслуживающий всемерного уважения!

Да, рост числа изданий и тиражей, многомиллионные обороты книготоргов, заполненные до отказа читальные залы библиотек – все это бесспорно замечательно, но должно сопровождаться пропорционально растущей ответственностью за добротность, точность печатного слова. Какими непоправимыми издержками сопровождается малейшее упущение в этом предмете, тревожно заметил писатель Л. Пантелеев: «Мы хорошо знаем, какой могучей и доброй силой является печатное слово. Но мы забываем, в какое зло может превратиться современный печатный станок, если он начнет размножать миллионными тиражами даже самую маленькую лжинку». Сделанное пятнадцать лет назад, это предупреждение не потеряло своего значения. Повседневно слышатся взволнованные голоса, заявляющие о раздражающих «лжинках», способных запутать неосведомленного читателя.

Литературовед С.М. Брейтбург поднял вопрос о недопустимости фактических ошибок в художественной литературе. Ученый отстаивал принципиальное положение, что в беллетристике точность фактического материала так же обязательна, как и во всех остальных видах и жанрах литературы. «Устранение фактических ошибок здесь должно быть признано столь же принципиально важным в художественно-литературном отношении, сколь и практически необходимым для редакционно-издательского процесса» [17, с. 27]. Безвременная кончина помешала московскому литературоведу развить высказанные в статье соображения.

Как жаль, что о неточности, небрежности и недобросовестности некоторых публикаций редко когда говорится в таком непримиримо-осуждающем тоне, с высокой гражданской ответственностью, как в статье академика Д.С. Лихачева «К вопросу о подделках литературных памятников и исторических источников» и еще ряде его выступлений. Уличенных в фальсификации исторических источников Д.С. Лихачев предлагал привлекать к суду общественности как дезорганизаторов производства [67, с. 150].

Соответствует общему «духу времени» и постановка вопроса об использовании точных методов и критериев в литературной науке. Член-корреспондент Академии наук СССР А.С. Бушмин констатирует, что идея применения их в науке о литературе приобрела большую актуальность. Справедливы его слова о том, что «проблема точности науки распространяет свои права и на литературоведение. Каждая наука должна быть точной, но в своем роде... Точность мышления и точность выражения мысли, точность доказательств и точность выводов – все это необходимые условия успеха в любой области научной деятельности. Никакая специфика предмета не освобождает исследователя от соблюдения этих условий. Принцип точности – принцип науки вообще» [18, с. 85]. Однако то, что ясно и бесспорно в теоретическом плане, не всегда удовлетворительно реализуется на практике.

В статье профессора И.Г. Ямпольского «Сигнал неблагополучия» приведено более восьмидесяти примеров искажений и домыслов в литературоведческих исследованиях и учебниках из «круга чтения последнего времени». Автор этого печального обзора имел все основания заявить: «Пренебрежение к точности представляет собою абсолютно ненормальное явление, с которым следует бороться. Думаю, что оно стало чересчур распространенным, чтобы не обращать на него внимания» [141, с. 185].

Сказано сильно и убедительно! Вот только, простите, не в первый раз. Кто не знает, что ведь и обращали внимание, и боролись, и повышали чувство ответственности! «А возу все нет ходу...»

Мы не видим в этом ни роковой предопределенности, ни, тем более, какого-то попустительства. Все инстанции согласны, что в работе с печатным словом нужен глаз да глаз, но подчас, наведя порядок в одном месте, бессильны употребить меры, чтобы то же самое не повторилось в другом. При желании можно подобрать сотни опечаток-близнецов, кочующих ежемесячно из книги в книгу, и ошибки, в которых узнаешь старых знакомых.

Почему же приложенные усилия не дают оптимального результата? На наш взгляд, главным образом потому, что не проведена четкая пограничная линия между ответственностью и возможностями. Доходит до того, что нередко на газетных страницах какого-нибудь автора упрекают за ошибки, допущенные... явно по вине типографии, или патетически восклицают: «Куда смотрел корректор?», тогда как опытный глаз сразу разберется, что в тексте такая чепуха, которую не мог бы пропустить ни один мало-мальски смыслящий корректор – значит, виноват кто-то другой!

Ответственность должна непременно исходить из предоставленных возможностей, а возможности – подниматься до ответственности. Там, где возможности ущемлены или недостаточно используются, по сути дела, не с кого и спрашивать. Об ответственности говорят и пишут вдоволь, а вот о возможностях у многих представление смутное и неопределенное. Вернемся к той же статье «Сигнал неблагополучия». В ней все ошибки зачислены гуртом по одному ведомству. Названы фамилии авторов книг и статей, в которых что-то неблагополучно. Но, позвольте, давно миновали времена, когда автор лично вручал типографщику свой манускрипт, был и редактором, и корректором, и выпускающим, а иногда, как Эразм Роттердамский, и наборщиком своей книги. Сейчас, и помимо автора, есть с кого спросить, если в книге проскочили неприятные ляпсусы. В частности, среди ошибок, преданных И.Г. Ямпольским общественному порицанию, встречались и такие, которые под силу было обнаружить не только специалисту-редактору, но и квалифицированному корректору, изучавшему литературу в школе-десятилетке.

Значит, основная причина того, что досадный «мусор» не удалось своевременно вымести с печатных страниц, заключается как раз в не полностью использованных возможностях. Ошибка, где бы она ни произошла, – это всегда следствие упущенных возможностей в нужный момент ее исправить!

Во многих странах мира известна эмблема чехословацких заводов «Шкода» в Пльзене – крут, в который вписана стрела с крыльями и глазом. Это символическое изображение, где круг означает всестороннее развитие, стрела – стремление к цели, крылья – технический прогресс. А глаз – это символ точности. В книге, ставящей целью способствовать повышению точности текстов, необходимо сказать, какими возможностями он обладает.

Добрый проводник

Директор Пробирной палатки и поэт Козьма Прутков едва ли был первым, кто заронил недоверие к человеческому глазу, изрекши: «Если на клетке слона прочтешь надпись „буйвол“, не верь глазам своим». Как известно, вышеупомянутый «сановник в области мысли», по свидетельству его остроумных биографов, высказывался так самодовольно, смело и настойчиво, что заставлял уверовать в свою мудрость.

Но то, что было позволительно Козьме Пруткову, странно слышать из уст ученого. Между тем один знаменитый физик XIX века (приводя данный пример, западногерманский профессор К. Штейнбух деликатно не называет фамилию физика) будто бы сказал, что если бы его оптик сделал ему столь несовершенный прибор, как человеческий глаз, он прогнал бы такого оптика как ни на что не способного [131, с.126].

Поскольку есть и другие авторитетные указания на несовершенство нашего зрительного аппарата, всего удобнее этим и объяснять бесконечные недосмотры в печати. В самом деле, если на орган зрения нельзя в каждом отдельном случае положиться, то не с кого и спрашивать за зрительную ошибку – опечатку. Досадно, но факт, что шутливый совет «не верить глазам своим» сплошь да рядом понимают в буквальном смысле.

В интересной, сейчас необоснованно забытой книжке Г. Смиса «Те, кто делают газету» (на выход ее в русском переводе «Правда» откликнулась сочувственной рецензией в номере от 18 сентября 1925 года) наше внимание привлекла небольшая главка под названием «Торжествующая ищейка запятых». В ней рассказывается о чрезвычайном происшествии в редакции большой нью-йоркской газеты. Все, от главного редактора до машинистки, потрясены тем, что на первой странице очередного номера крупным шрифтом отпечатано:

Бледжет – вор!

Известный банкир избран

президентом торговой палаты

Перепуганный сотрудник, готовивший заметку к набору, клянется и божится, что в заголовке оригинала было «Бледжет – шеф» (по-английски – «chief»). Чья-то зловредная рука заменила одну букву и получилось «thief» (то есть «вор»). Скандал усугубляется тем обстоятельством, что достопочтенный мистер Бледжет – близкий друг владельца газеты.

Тотчас находят виновного в оскорбительной выходке. Им оказывается старый, опустившийся Джон Донахью, в прошлом – опытный журналист, а теперь затурканный типографский корректор, обязанный просматривать свежие оттиски с печатной машины и в последний момент вылавливать ошибки наборщиков. Он и не пробует отрицать, что видел злополучный заголовок: «Что и говорить! Конечно, я видел эту букву „t“ , не стану же я утверждать, что я ее не видел... Ведь я не слепой».

Психологически верно описано в книжке американского автора, что маленький пришибленный человек... не посмел поверить своим глазам. «Я и подумал, – объясняет Донахью, – что в редакции так именно и хотели написать... Должно быть, этот Бледжет и взаправду вор». Старый корректор добавляет в свое оправдание, что раньше он пытался что-то выяснять, приходил в редакцию, спрашивал, зачем это да зачем то, но так как от него недовольно отмахивались – не приставай, мол, лучше тебя знают! – то и он в конце концов махнул на все рукой.

Не стоило бы возвращаться к этому трагикомическому эпизоду, если бы изложенная ситуация не была бы, к сожалению, довольно типичной. Известны многие случаи такого же странного разлада между восприятием и мышлением. Самый «классический» из них – горькая для авторского самолюбия Достоевского ошибка в «Дневнике писателя», когда вместо «Что делать?» было напечатано «Кто виноват?»... Чернышевского! Читавшая корректуру молодая девушка В. Тимофеева (Починковская) позднее призналась писателю, что заметила его описку, но не посмела сама ее исправить в типографии: «Вы столько раз говорили мне, что все должно оставаться так, как стоит у вас в корректуре... и я подумала, что вы могли и умышленно сделать эту описку».

К числу неожиданных «выходок» нашего глаза относится явление, которое американские исследователи (например, Г. Кросленд) назвали «корректорскими иллюзиями», а известный популяризатор научных знаний в СССР Я. И. Перельман – «иллюзиями типографскими».

Ни то, ни другое определение нельзя считать достаточным, поскольку подобные иллюзии возникают не только у корректоров в стенах типографии, но часто – в обыденной жизни.

Известный психолог У. Джемс рассказывал: «Я помню, как однажды вечером в Бостоне, поджидая омнибус с надписью „Mount Auburn“, который мог бы доставить меня в Кембридж, я прочитал на дощечке приехавшего омнибуса именно эти два слова, между тем как на ней (как я узнал впоследствии) было написано „North Avenue“. Иллюзия эта была чрезвычайно жива: я едва поверил, что глаза мои обманули меня. Аналогичную роль иллюзии играют и вообще при чтении» [41, с. 259].

Кто бы мог подумать, что точности работы зрительного анализатора мешает и такое непроизвольное движение глаз, как мигание!

Выдающийся исследователь зрительной системы Р. Грегори предупреждает: «В моменты мигания мы слепы, хотя и не замечаем этого» [38, с. 54].

Ученые, исследовавшие природу и роль миганий, выяснили, что последние происходят не только при раздражении роговой оболочки глаза или внезапном изменении силы освещения. Часто для мигания даже не требуется внешнего стимула. Экспериментальным путем получены данные, что частота миганий возрастает при напряженной работе мысли, например, когда человек задумывается над решением трудной задачи. И наоборот, когда мы увлечены своим занятием и дело у нас, что называется, идет, как по маслу, частота миганий резко сокращается. Предложено даже использовать частоту миганий как показатель уровня внимания или сосредоточенности на выполнении какой-либо сложной операции.

Что же получается? Стоит нам при чтении убористого шрифта лишний раз моргнуть глазом, как в этот самый крошечный момент и проскочит какая-нибудь опечатка. Выходит, что банальное выражение «проморгать ошибку» не так уж далеко от научно доказанного факта!

Никто не отрицает, что глаз – великий труженик. Посредством зрения человек получает до 90 % информации из внешнего мира. Знаете ли вы, какая нагрузка падает на зрительную систему лишь в процессе чтения?

«Представим себе рукопись, заключающую в себе 25 авторских листов, то есть содержание книги обычного, среднего размера, – писал знаток книжного дела М.И. Щелкунов. – Считая в листе по 40000 знаков, мы имеем миллион печатных знаков. Для того чтобы прочесть книгу, которая будет отпечатана по этой рукописи... читатель должен будет пройти глазами очень длинный путь (при корпусе – более двух километров) , и на этом пути глаз должен проделать работу по передаче нашему сознанию одного миллиона значков разного рода. ..»[133, с.433].

Кем-то произведен другой любопытный подсчет: если человек целиком посвятит свою жизнь чтению и будет читать по двенадцать часов в сутки, то за пятьдесят лет он успеет прочесть 24 тысячи книг объемом примерно 300 страниц каждая (или 18 тысяч книг – по Щелкунову). Сопоставим те и другие выкладки и мысленно вытянем в одну непрерывную линию все множество строк, по которым за эти годы пробегут глаза чтеца. Общий путь зрения составит 36000 километров – девять десятых земного экватора. Попробуйте-ка обежать почти всю Землю по окружности и ни разу не споткнуться!

Р. Грегори пишет, что было бы упрощением представлять себе зрение прежде всего как работу глаза и забывать о мозге (именно этим, кстати говоря, грешили в былое время многие руководства по корректуре и пособия по методике чтения).

Восприятие и мышление не обособлены одно от другого. Процессы зрительного восприятия, протекающие в глазу, – неотъемлемая функция деятельности мозга. Поэтому в физиологии органов чувств и принято рассматривать сетчатку глаза как часть мозга, вынесенную на периферию.

Несмотря на всю очевидность явления, не всеми, к сожалению, усвоено, что если по зрительным каналам поступает противоречивая информация, то «верховным судьей» должен быть мозг. В казусах с американской газетой и «Дневником писателя» потому и были допущены ошибки, что это непреложное правило оказалось нарушенным.

«Наш мозг значительно превосходит возможности наших сенсорных аппаратов, – указывает Р. Грегори. – Так, исходя из весьма скудных сенсорных данных, мы многое узнали о звездах и их строении, пользуясь методом дедукции и строя предположения и гипотезы на основании незначительного числа фактов» [38, с. 243]. На способность мозга оперировать с нечетко очерченными понятиями указывал «отец кибернетики» Норберт Винер [23, с. 82].

Но звезды – они далеко, а... опечатки близко. Помогают ли абстрактные теоретические рассуждения и лабораторные опыты навести порядок в суматошной обители печатных знаков? Безусловно! Надо только постоянно считаться с особенностями зрительного восприятия, обнаруженными исследователями, но недостаточно известными большинству тех, для кого чтение – их «хлеб насущный». Эти ныне «рассекреченные» явления не только удовлетворительно объясняют причины различных «отказов» в работе глаза, но и учат, как плодотворнее использовать поистине великое благо зрения. Трудно не согласиться с Г. Гельмгольцем: для того чтобы правильно видеть вещи, необходимо учиться.

«Глаза человека, – читаем мы в книге советского ученого А.Л. Ярбуса, – произвольно и непроизвольно фиксируют те элементы объекта, которые несут или могут нести нужные и полезные сведения. Чем больше нужных сведений содержится в элементе, тем дольше на нем останавливаются глаза... Последовательность и продолжительность фиксаций элементов объекта определяются процессом мышления, которым сопровождается усвоение получаемых сведений. При этом люди, по-разному мыслящие, в какой-то мере по-разному и смотрят» [142, с. 159].

С тех пор как французский окулист Е. Жаваль (1878), наблюдая за глазами читающего текст, заметил, что они двигаются вдоль строчек не плавным, равномерным движением, а серией «скачков», разделенных так называемыми паузами фиксации – остановками, накоплен огромный опытный материал, наиболее полный обзор которого желающие могут найти в фундаментальном труде Р. Вудвортса «Экспериментальная психология» [26, с. 585-616]. Советский психолог Р.М. Фрумкина свидетельствует, что результаты этих работ до сих пор не устарели [116, с. 84].

Позднейшими исследованиями было выяснено, что движения глаз не поставляют информацию о свойствах зрительного изображения, а лишь создают лучшие условия для ее восприятия. Как отмечает А. Л. Ярбус, основное назначение скачков – менять точки фиксации, направляя наиболее совершенную область сетчатки глаза (так называемую центральную ямку, или fovea) на тот или иной элемент объекта восприятия. Исследователи указывают, что необходимая для восприятия продолжительность фиксаций при чтении лежит в пределах 0,2-0,4 секунды. Эти доли секунды совпадают со временем хранения изображения (буквы или группы букв) в краткосрочной памяти, которое удалось определить экспериментальным путем [33, с. 115].

Не следует думать, что исследования психологов носят отвлеченный характер и не могут практически помочь решению волнующих нас вопросов точности печатного слова. Как раз наоборот! Достаточно напомнить, что, например, Г. Кросленд (1924) экспериментировал с текстом, изобиловавшим типографскими опечатками. Ученый доказал, что корректорское (проверочное) чтение по необходимости должно быть более медленным, чем обычное (досадно, что аналогичные исследования с таким благодарным материалом, как корректура, насколько известно, не проводились у нас в стране).

Большое значение для нашей работы с печатным словом имеют и выводы психологов о «качестве» чтения. У неопытного чтеца глаза, что называется, разбегаются по строчкам. Вудвортс отмечает, что плохой чтец скорее беспомощно блуждает вдоль слов, тогда как хороший (в нашем представлении – корректор или редактор) более методически прочитывает слова, с добавочными фиксациями на трудных местах [26, с. 605]. Тому же исследователю принадлежит ряд практически интересных наблюдений над опечатками в книгах и ошибками при чтении. В частности, он подметил, что опечатки легче всего обнаруживаются в начале слова, потому что, как он полагает, глаза, или, по крайней мере, внимание, предпочитают левую половину экспозиционного поля [26, с. 611].

Рекомендации психологов помогают повысить продуктивность чтения. Они используются, в частности, в работе редакторов-текстологов. Так, профессор С.А. Рейсер в учебнике текстологии указывает, что при чтении прозы на строку приходится в среднем семь фиксаций взгляда и еще полторы – на обратное движение, чтобы осмыслить прочитанное. При чтении же стихов обе эти средние цифры почти удваиваются [95, с. 42].

В работе видного психолога Дж. Басуэлла «Как читают взрослые» [6] остроумно показано, какими замечательными свойствами обладает «частица мозга, вынесенная на периферию». Каждый читатель может сам проделать предложенный им простой опыт.

Выберите тут же на странице любую строку и прикройте линейкой или бумажной полоской ее верхнюю часть. Попробовав читать и понимать смысл слов по оставшейся в зоне видимости нижней части строки, вы, конечно, заметите, что это не совсем легко и не все напечатанное можно разобрать. Затем прикройте нижнюю половину строки и читайте по верхней части. Это значительно легче, вы, вероятно, поймете все, что напечатано. Опыт Басуэлла доказывает, что глаз не одинаково, не в равной мере четко воспринимает верхние и нижние половины строк. Мы не обидим нашего преданного друга, если скажем, что он привык при чтении скользить «по верхушкам».