Текст книги "Не оглядывайся, сынок"

Автор книги: Олег Павловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Валя

Я думаю о ней всегда, когда выпадает редкая минута поразмышлять о своем, личном, не касающемся службы.

Случилось так, что после седьмого класса мне пришлось перейти в другую школу. Это не очень приятно – новые учителя, новые одноклассники: как-то встретят, как-то ты им приглянешься?.. Я очень волновался, пришел в школу рано, отыскал восьмой «а», отворил дверь и увидел… ее.

Она сидела на подоконнике. Окно было распахнуто, и ветер перебирал ее длинные, падавшие на плечи волосы.

Заслышав мои шаги, она встрепенулась, спрыгнула на пол, удивленно-вопросительно глянула на меня: что, мол, тебе здесь нужно?

– Это восьмой «а»? – пролепетал я, чувствуя, как начинают полыхать жаром уши.

– Да. А вы новенький? – спросила она и тоже почему-то покраснела.

Теперь я знаю, почему. Пусть говорят, что хотят, доказывают, приводят какие угодно примеры, я утверждаю: любовь с первого взгляда существует. И не только существует, а, может быть, она и есть та единственная, неповторимая, настоящая, о которой сочиняют стихи и складывают песни.

Мы ходили с Валей в театр, в кино, на каток и на танцы, мы вместе решали задачи по тригонометрии. Я провожал ее. По дороге спорили, острили, болтали о чем угодно, и только одна тема была для нас как бы под запретом: мы никогда не говорили про любовь. Да это, пожалуй, было и ни к чему. Мы без слов понимали друг друга. И, видно, настолько отношения наши были чисты и светлы, что даже одноклассники не подсмеивались над нами.

Впервые я поцеловал Валю уже в десятом классе. Мы ехали в переполненном трамвае. Кончался сорок второй год, голодный, безрадостный, и чтоб хоть как-то забыть о пустом и тоскующем желудке, мы почти каждый вечер проводили в кино или на танцах.

Света в трамвае не было. Но за полтора года войны мы так свыклись со светомаскировкой и неосвещенными улицами, что стали, кажется, видеть в темноте не хуже кошек. К тому же северные ночи никогда не бывают густочерными.

Стоя на задней площадке холодного гремящего трамвая я довольно хорошо различал лица людей. Что же до Вали, то бледное утомленное лицо ее я мог видеть и с закрытыми глазами.

На повороте трамвай сильно качнуло. Валя со смехом, как бывало не раз, прижалась ко мне, и я чмокнул ее в заиндевевшую щеку. И – будь что будет! – чмокнул тут же еще раз.

– Не надо меня провожать. Я сама, – тихо, не допускающим возражения тоном, потупив глаза, сказала она, когда кондуктор объявил ее остановку.

Я не спал всю ночь, пытаясь представить, как заявлюсь завтра в класс, какими глазами посмотрю на Валю, как заговорю с ней. И тут же пытался уверить себя, что ничего особенного не произошло, что когда-то должно было это свершиться и не может быть, чтобы она не ждала от меня поцелуя. Ведь девушки в этом отношении ничем не отличаются от мальчишек, только они стеснительнее. Но как бы там ни было, отношения наши не могут быть прежними, ведь мы перешагнули запретную прежде грань…

Говорят, для влюбленных зимой расцветают розы, по-летнему греет солнце, прохожие кажутся добрыми и приветливыми, а самому хочется петь и смеяться.

Не знаю, может, для кого бывало и так, мне же в тот утренний час, когда я спешил, опаздывая, в школу, все виделось по-иному. Роз не было, солнца тоже. Свирепый мороз обжигал лицо. При взгляде на чужих незнакомых людей думал, что они все знают.

С Валей мы столкнулись в вестибюле, около раздевалки. Она смотрела на меня, и в глазах ее я прочел – нет, не прощенье за вчерашнее, а нечто большее, от чего сладко замерло сердце. И, может, именно в то мгновение окончательно созрела мысль, что глупо и, пожалуй, преступно такому здоровяку, как я, дожидаться выпускных экзаменов, когда фашистов вовсю лупят под Сталинградом. Там настоящий экзамен на зрелость, а не здесь, в не по-военному теплых классах.

На другой день я сказал о своем решении Вале.

– А как же я? – спросила она.

– Ты будешь меня ждать.

– Буду, – почему-то прошептала она, помолчав. Она провожала меня от военкомата и обещала навещать.

Где же твое обещание, Валюша? Ну, не можешь приехать, хоть бы весточку подала. А то словно растворилась, исчезла в сутолоке дней. Или забыла меня? И вдруг:

– Морозов! На выход!

В казарме свободный час. Впрочем, это самый загруженный час. За это время нужно успеть пришить оторванную пуговицу, остричь ногти, сменить воротничок, написать письмо, да мало ли еще всяких неотложных дел!

Я никого не жду, но голос дневального почему-то заставляет встрепенуться и подумать о Вале. Я как бы ощущаю ее присутствие, улавливаю тонкий запах ее волос, вытеснивший резкие и грубые запахи ваксы и мужского пота, которыми пропитана казарма. И, потуже затягивая ремень, поправляя пилотку, я уже ни на секунду не сомневаюсь, что это она.

Под завистливыми взглядами солдат мы проходим с ней через плац и выходим ко мхам. Валя осунулась, побледнела.

– Были трудные экзамены – ты же знаешь, как я плаваю в тригонометрии. А потом тяжело заболела мама. Я почти не отходила от нее. Поэтому и не могла приехать к тебе раньше. Извини.

– Ну что ты!

– А тебя навещал кто-нибудь? – В ее вопросе сквозит явная заинтересованность.

– Ага. И ни за что не догадаешься, кто.

Ну? Валя пожимает плачами.

– Терешин! – восклицаю я. – Гришка Терешин! Он принес хлеб, консервы и водку.

– Водку? – удивленно поднимает брови Валя.

– Ну да, четвертиночку. Не понимаю, чего ему вздумалось. Ты же знаешь, мы с ним…

– Всех мальчишек взяли в армию, – перебивает Валя. – Только он и Журавлев остались. У Журавлева с глазами совсем плохо стало. Говорят, новые очки надо. А попробуй достань их сейчас…

– Ты их встречаешь?

– Кого?

– Журавлева и Терешина.

– Н-нет, давно не встречала. Девочки рассказывали.

Вечер светел и тих. От неоглядной дали зеленеющих мхов с редким и невысоким кустарничком тянет прохладой. Под ногами рассыпалась крупными горошинами зеленая еще клюква.

Я приношу доску, кладу ее меж двумя высокими и сухими кочками. Мы садимся рядышком, как сиживали раньше на скамейке возле домика, где жила Валя.

– Тебе идет военная форма, – говорит она.

– Как козлу ряса.

– Нет, правда. У тебя и лицо изменилось, стало мужественнее. А может, ты просто повзрослел.

– За два-то месяца!

– Бывает и за два месяца, – вздыхает Валя.

Я беру ее руку. Всегда чистые, белые, разве чуть испачканные чернилами, тонкие пальцы усеяны малюсенькими черными точечками.

– Что это?

– Веснушки, – улыбается она.

– Да ну тебя, я же серьезно спрашиваю.

– А серьезно – металл. Я ведь на заводе работаю, вторая неделя пошла.

– И что делаешь?

– Мины к твоим минометам. Учусь на токаря.

Не знаю, что отразилось на моем лице, но Валя рассмеялась. А я никак не могу представить себе, как она, тоненькая, хрупкая, стоит у станка и вытачивает корпуса мин.

– Это же очень тяжело.

– Сейчас всем тяжело, – просто говорит она. Мы долго молчим.

– Когда ты уходишь на фронт? – первой нарушает молчание Валя.

– Не знаю.

– Я приду тебя провожать. Только ты предупреди меня.

– Обязательно.

Тягучий металлический звук раздается за спиной и плывет над мхами.

– Мне пора, – говорю я, вставая. Валя безмолвно поднимается следом.

– Я боюсь за тебя, – она берет меня за руку.

– Ерунда. За меня нечего бояться. Меня не убьют. Потому не убьют, что я очень люблю тебя.

– И потому, что я тебя очень люблю. Очень…

После отбоя я засыпаю не сразу. Смутная вначале догадка постепенно зреет, обращаясь в уверенность. Я вижу Валину руку с белой, не тронутой загаром полоской кожи чуть выше запястья. Я не спросил, почему она пришла без часов, просто неловко было об этом спрашивать. Теперь я знаю – почему. У нее уже нет маленьких, с трехкопеечную монету, часиков, единственных на весь класс. Она знала, что я не приму от нее столь дорогого подарка и потому уговорила Гришу отнести мне хлеб и консервы. А версию о разгрузке американского парохода они разработали вместе. Четвертинку Терешин добавил уже от себя потому Валя и удивилась, когда я сказал ей об этом. Был бы я не военный, я бы сейчас вскочил, побежал к ней и стал выговаривать за этот неблагоразумный поступок. А почему неблагоразумный? Ведь это уже не просто. Ведь это уже как муж и жена…

Вперед, только вперед!

Пятого июля Совинформбюро сообщило о начале боев на Орловско-Курском и Белгородском направлениях. Пятого августа Орел и Белгород были освобождены от врага. Одновременно развертывались бои в Донбассе, в районе юго-западнее Ворошиловграда, где наши войска успешно отбивали атаки крупных сил пехоты и танков противника с большими для него потерями.

Замполит повеселел. У нас тоже поднялось настроение. А тут еще объявили маневры – учения всего полка, максимально приближенные к боевой обстановке.

Мы обладаем достаточным воображением, чтобы представить, как где-то там, за густой полосой леса, притаился «враг», и мы должны его выбить и уничтожить.

Мы роем окопы, спим на голой земле, едим кашу из походной кухни, и в вещмешках у нас настоящие «НЗ» – четыре больших сухаря, банка консервов, две пачки горохового концентрата, сахар. Съесть это можно только при самых чрезвычайных обстоятельствах. Пушкина эти обстоятельства волнуют больше всего.

Нашим расчетом командует сержант Климов. Я – заряжающий. При переходах при смене огневых позиций я таскаю двуногу-лафет и банник для чистки ствола миномета. Двунога кажется мне беспредельно тяжелой, а я никак не могу вспомнить, каков ее вес. Впрочем, это действительно не так уж важно.

На второй день маневров наш взвод оказывается «отрезанным» от основных частей и, в частности, от батальонной кухни. Взводному ничего лучшего не приходит в голову, как назначить меня поваром, придав мне в помощники Федю Котова. Нам вручают топор, ведра, пачек двадцать пшеничного концентрата, несколько банок тушенки, соль и говорят, чтоб ровно через три с половиной часа обед был готов.

Взвод уходит «бить врага», а мы с Федей остаемся на опушке леса, горестно размышляя, как поступить со всем этим добром.

– Могли бы и сухим пайком один день обойтись, – ворчит Котов.

– Конечно, могли бы, – соглашаюсь я, а потом добавляю: – Скажи спасибо, что концентрат, а не картошку выдали. Сидел бы сейчас да чистил. А тут все просто: размять, залить водой, довести до кипения и варить при помешивании пятнадцать-двадцать минут. Сообразил?

– Сообразил, – все тем же недовольным тоном отозвался Котов. – А тушенка?

– Тушенку потом туда же.

– И пожиже сделать.

– Зачем?

– А чтоб больше вышло.

– Ладно, там посмотрим. Давай костер сооружать.

Вечно сонный и неповоротливый Котов оказывается тут куда проворнее и сноровистей меня. Я бы, наверное, не догадался так вырубить и пристроить рогатины для подвески ведер и вряд ли сумел бы в момент добыть огонь от кресала с помощью сухой берестинки. Да и особо удивляться нечему: в нечастых пионерских походах наши пионервожатые и близко нас к огню не подпускали, спичек в руках не разрешали держать – как бы одежду не спалили да как бы не запачкались или, не дай Бог, искра в глаз не попала. А Федя жил в деревне, ходил в ночное и с такой же ребятней, как сам, палил костры без всякого надзора, пек картошку и умел делать много разных интересных вещей, которые, нам, городским, были недоступны.

– Здорово это у тебя получается. Молодец! – хвалю я Котова. Федя расплывается в улыбке. – Теперь бери ведро, неси воду, а я буду концентраты разминать.

Я могу и сам сходить за водой, дело нетрудное, метрах в ста протекает неширокая речка или ручей с прозрачной холодной водой, но Федю нужно держать в постоянном движении, иначе он обязательно уснет, хотя, как я уже говорил, он преспокойно мог спать и на ходу.

Федя уходит. Я разминаю концентрат, притаскиваю еще валежника, выбрав какой посуше. Котов не появляется. Неужели заснул или выкупаться решил? Ну, погоди ж…

Ведь не ему – мне дадут нахлобучку, если обед к возвращению ребят не будет готов. А часов у меня нет, так, по солнышку, время определять приходится. Пока вода закипит да еще сварить… И только я собираюсь идти к ручью – раздвигаются кусты, и я чуть не валюсь со смеху. Обливаясь потом, держа перед собой почти пустое ведро на вытянутой руке, выползает мой Федя. Лицо испачкано, гимнастерка в грязи, а правая нога стянута двумя нетолстыми кольями и туго перебинтована.

Я сразу догадываюсь, что произошло, и прежде всего, виню в том себя, но от смеха удержаться не могу. Конечно, следовало бы лишний раз предупредить Котова, что мы не на пикнике, а в «окружении противника», да, признаться, я и ям почти позабыл об этом. И вполне могло случиться, что Федя застал бы меня у размятого концентрата с «пробитой» головой.

– Только нагнулся воды черпануть, – возмущенно рассказывает Федя, потирая колено, – они, эти два идиота, санитары из третьего взвода, выскочили откуда-то сзади и говорят: вы ранены, бедро пробито и голень тоже. Эта голень-то, что ли?.. А я – идите, говорю, к… и послал. А они мне кулак под нос: скажи спасибо, что ранен, а то и убить можем, и будут тогда твои ребята до завтрева воды дожидаться. Ложись, говорят, бинтовать будем, и колья вот эти тащат. Заранее, гады, вырубили. – Федя со всей силой ударил кулаком по перебинтованной ноге. – Хотел я им по мордасам, а они – доложим, говорят, ротному, десять суток губы отхватишь. Ну, на губу меня не тянет – лег. Устроили перевязку и снимать не велели до особого распоряжения. Воды-то, говорю, дайте набрать, взвод без обеда останется. А они – неси, что успел зачерпнуть, а не то в медсанбат отправим. Им что – и отправят, чтоб их… Ну, пополз, куда денешься…

Я выспрашиваю, где сидят санитары, пробираюсь к ручью, нахожу омуток и, не высовываясь из ивняка, набираю воды.

Первым делом, как это делала мать, я бросаю в ведро с водой соль, затем засыпаю концентраты, совсем позабыв, что в концентрате соли достаточно. Есть такую кашу даже с тушенкой невозможно.

Что делать? Федя ликует: давай разбавляй, больше будет. Приходится разбавлять. И ничего, суп получается что надо, и главное – вдоволь. Ребята и взводный довольны.

А когда стемнело, взвод, обманув утратившего бдительность «противника», выходит из «окружения». Взводный разрешает Котову снять «шины».

На следующий день мы с Федей возвращаемся в расчет которому дано задание пройти незамеченным в западном направлении около километра, свернуть от стоящей где-то там березы с обглоданной зайцами корой вправо выйти на опушку, окруженную молодым ельником, и открыть огонь по «врагу», что занял оборону за избой-развалюхой.

Взводный засекает время, и мы, навьючив за спины части миномета, двигаемся в заданном направлении. Ни тропы, ни дороги – идем напрямик. Не проходим и двухсот метров, к сержанту Климову подбегает связной, что-то на ходу говорит. Климов останавливается, оборачивается к нам:

– Я убит, – и отходит в сторону.

– Чем? – наивно спрашивает Котов. Сержант со значением крутит палец около виска. Заменить Климова на правах наводчика должен бы Саша Латунцев, но он почему-то растерянно смотрит на меня, словно умоляет выручить. И я выхожу вперед:

– Обязанности командира расчета беру на себя. Сказанного не вернешь. Климов и связной уходят. Я стою, сомневаясь, не много ли взял на себя, не засмеют ли ребята, станут ли выполнять мои команды. Случись такое на фронте, – я бы отвечал за жизнь каждого человека из расчета и в первую очередь за выполнение задания. Да, хорошо трепаться, что сержантам не жизнь, а малина, командуй себе! А вот как в их шкуре окажешься, все видится в другом свете.

– За мной! – резко, подражая Климову, командую я. Ребята послушно шагают следом. Теперь главное не растеряться, не показать, что я боюсь ошибиться, завести их не туда, куда следует, и я уверенно, словно сто раз ходил здесь, веду расчет к неизвестной березе.

Впереди просвет. Что там – опушка? болото? Оказывается, хуже: высокая железнодорожная насыпь. Хоть бы намекнул о ней взводный. И насыпь наверняка «простреливается». Преодолеть ее можно только рывком.

За насыпью, чего уж никак нельзя было ожидать, канава метра в два с половиной шириной, залитая болотной жижицей. Мелка, глубока ли, раздумывать некогда. Знать бы, разбег взял, а так… отталкиваюсь что есть силы от осыпающегося под ногами гравия, двунога прижимает к земле, каких-то полметра не допрыгиваю и увязаю чуть не по пояс, разодрав к тому же ладонь об острый сук попавшейся под руку коряжины. Латунцев и снарядный просто перебредают канаву, а этот болван Котов мечется по насыпи с лотком мин за спиной.

– Ложись! – кричу.

Котов падает ничком. Уходят дорогие секунды. Хорошо, никто нас не видит. А, может, и видят, да не хотят оставлять расчет еще и без подносчика.

Котов неловко, выпучив глаза, переползает рельс, съезжает вниз и поджимает ноги: как бы не замочить.

– Прыгай! Быстро!

Котов растопыривает руки и прыгает по-лягушечьи, шлепнувшись животом о мягкую мшистую кочку, обдав нас густыми брызгами.

Наверстывая упущенное, мы почти бежим. Котов постанывает, просит обождать, у него, кажется, размоталась обмотка, но ждать некогда. Вперед! Только вперед!

Где же эта злосчастная береза с обглоданной зайцами корой? Уж не сбились ли из-за насыпи с заданного направления? Сверяюсь по солнцу. Нет, вроде бы идем правильно. Просто, наверное от волнения, слишком длинными кажутся оставляемые позади метры.

Приглядываюсь к каждой березе. Все они обглоданы у комля. Может, эта, большая и одинокая, видная отовсюду? Подхожу – точно! Обрыв коры еще свеж, не успел потемнеть. Так, теперь вправо. Ага, вот и опушка. Полный порядок. Пока ребята устанавливают миномет, я по-пластунски ползу к кромке леса, нахожу глазами стоящую на взгорье разваленную наполовину избу, определяю расстояние, угол, прицел, вспоминаю порядок отдачи команды:

– По избе!.. осколочной!.. заряд основной, угломер четыре – ноль, наводить на высокую ель, прицел семь-двадцать, одной миной… Огонь!

Слежу за полетом мины. Кажется, ничего. Жалко, что мина холостая, без взрывателя, точнее можно было бы определить попадание. Поправляю прицел. Огонь! Вторая, а затем третья мины летят к избе. Все!

– Миномет на вьюки!

И тут только я замечаю взводного и Климова. Они сидят, притаившись в ельничке, тихо о чем-то переговариваются. Взводный смотрит на часы, выходит из ельника, объявляет «перекур» и поздравляет с успешным выполнением задания. Мы цветем. Я даже забываю о саднящей боли в ладони.

Закурив, Котов толкает меня в бок:

– Слышь, Морозов…

– Чего тебе?

– Так зайцы ж березу не глодают. Они осиновую кору любят.

– Ну и что?

– А взводный – тюлень, не знает.

Выходит, я тоже тюлень, раз не знаю, что зайцы предпочитают сладкому и пьянящему березовому соку непомерную горечь осиновой коры.

– Прикажут, будешь и тюленя на дереве искать, – говорю я. – И нечего командирские приказы обсуждать. Ясно?

Котов не отвечает, прикрыл глаза и притворился, что не слышит.

Памятное воскресенье

Скоро на фронт.

Никто нам об этом не говорит, но по всему чувствуется, что день этот близок. Уже не очень-то гоняют на строевой, увеличились часы политзанятий, подлиннее стали перекуры, меньше раздаются внеочередные наряды, и Вася Пушкин повеселел, подтянулся и выглядит прямо-таки бравым солдатом.

Мне давно хотелось побывать дома, ну хотя бы денек, хотя бы несколько часов, ведь езды до города каких-то сорок минут трамваем. И вот после учений, когда сам командир полка вынес мне перед всем строем благодарность, я по всем правилам обращаюсь к сержанту Климову с просьбой об увольнительной. Климов посылает меня к взводному, взводный – к ротному, а ротный – ко всем чертям. Дескать, не успел пороху понюхать, а уже по маменьке-папеньке соскучился. Мне обидно слышать это. Вовсе не соскучился, просто, если говорить честно, хочется пройтись в военной форме по городу, заглянуть в школу, в соседние дворы, где меня знают все – от первоклассника Мишатки Агапова до злой бабки Артемьихи, у которой мы не раз вышибали мячом стекла. Ведь неизвестно, каким я вернусь сюда с фронта, да и вернусь ли…

«Чтоб тебе ни дня самому не бывать дома», – говорю я про себя ротному, откозыриваю и выхожу на плац. Смотрю, быстрой походкой идет к штабу командир батальона. Догоняю, прошу разрешения обратиться. Так и так, говорю, бабушка при смерти, сестренка хворает, еще что-то наплел, вот бы хоть на денек домой. Капитан пронзительно так посмотрел на меня и сказал, чтобы в восемнадцать ноль-ноль я пришел к нему в штаб.

Заявляюсь. Стою, вытянувшись в струнку. А комбат уж видимо, забыл о нашей встрече, снова спрашивает, в чем дело. Ну, я снова ему про бабушку и сестренку, хотя бабушка умерла еще пять лет назад, а сестренка на свет не родилась.

– Та-ак… – тянет комбат. – К командиру роты обращались?

– Обращался, товарищ капитан.

– И что – не разрешил?

– Не разрешил, товарищ капитан.

– Не поверил в байки про бабушку?

– Не знаю, товарищ капитан.

– Та-ак… Хорошо…

Берет лист бумаги, пишет на нем что-то, запечатывает в конверт.

– Передайте командиру роты.

– Есть передать командиру роты. Разрешите идти?

Бегу в казарму, не чуя под собой ног от радости. Вручаю ротному пакет: так и так, из штаба батальона, велено передать вам лично. Хорошо, говорит, идите. Выхожу, но держусь поблизости: я-то знаю, о чем в том пакете речь.

Не проходит и минуты, выскакивает ротный писарь Славка Суконцев:

– Морозов! К командиру роты!

Влетаю, как за увольнительной.

Ротный стоит лицом к двери, руки за спину, глаза прищурены, верхняя губа дрыгается:

– Воинского устава, рядовой Морозов, не знаете? Кто вам дал право обращаться в штаб? Я вам разрешал? Мальчишка! Вы не в школе, а в рядах самой дисциплинированной в мире Красной Армии…

Стою, хлопаю ушами, пытаюсь сообразить, за что же такой разгон. Наконец, доходит. По уставу не положено подавать рапорт старшему военачальнику без разрешения нижестоящего. Я это, разумеется, знал, но не придал особого значения строгой воинской формуле. Так вот, значит, о чем написал комбат ротному. Не помогла, выходит, бабушка с внучкой.

– Доложите старшине, что я даю вам сегодня наряд вне очереди.

И это после полковничьей благодарности!

– Есть доложить старшине – наряд вне очереди!

Лучше так, не оправдываясь, а то и еще один заработаешь.

Как только заканчивается вечерняя поверка, я ухитряюсь обогнать длинноногого Пушкина и из-под самого его носа выхватить ведро и последнюю швабру: привет, Вася Пушкин!

Но теперь я уже не надеюсь прогуляться по летним улицам.

А накануне второго августовского воскресенья вызывает меня к себе старшина, выдает сапоги и говорит, что мне предстоит завтра отвезти обед командиру полка, который на выходной уехал в город к семье. Получаю подписанную, кстати, ротным увольнительную с семи утра до шести вечера, до блеска начищаю сапоги и утром, наскоро проглотив завтрак и взяв у повара горячие трехэтажные судки, мчусь к трамваю.

Слегка притуманенное утро тепло и мягко очерчивает окружающее пространство. Трамвай весело погромыхивает и дребезжит стеклами. Кажется, сто лет я не ездил в трамвае. Кондукторша, симпатичная старушенция, позвякивает монетами, объявляет остановки тоненьким голоском. И все было бы совсем великолепно, если б не эти судки в левой руке. Я стою на задней площадке вагона, и всяк входящий глядит на них, словно я их украл. От судков, забивая все остальные трамвайные запахи, исходит сытный мясной аромат.

Ровно в девять, отыскав квартиру полковника, вручаю судки его жене, пообещав вернуться за ними в пятнадцать тридцать.

А теперь домой. У меня впереди целых шесть с половиной часов полной свободы. Вышагиваю по тротуару легко и четко. Иногда только, забыв, что на ногах сапоги, а не ботинки с привычными обмотками, бросаю вниз быстрый взгляд – не сползли ли, не размотались.

– Товарищ боец! Документы!

Патруль выныривает неизвестно откуда. Достаю увольнительную, красноармейскую книжку, комсомольский билет. Читают внимательно, сверяют личность на фотокарточке с подлинной.

– Можете идти.

Иду.

У поворота в родную улицу навстречу молоденький офицерик. На нем новенькая форма с блестящими погонами. С ним девчонка. Лицо как будто знакомое. Козыряю оглядываюсь, улыбнувшись. Офицерик подзывает небрежным жестом к себе:

– Как приветствуете?! Кру-гом!..

Прохожу строевым, равнение налево, лицо строгое глаза «едят», локоть уставно согнут, ладонь вытянута – не придерешься.

– Кру-гом!..

Три раза прогонял службист, не дав даже как следует взглянуть на девчонку. А она, кажется, смеялась. Небо стало с овчинку. Нагулялся, напоказывался…

Ну нет, с меня довольно и этого. Дома по моей просьбе мама достает школьный костюм. От него пахнет нафталином. Переодеваюсь. И всего-то ничего, кажется, времени прошло, как я надевал его последний раз, а рукава пиджака уже коротки и в плечах поджимает. Но это пустяк, модничать давно отвыкли. Зато не будут тебя останавливать на каждом шагу патрули и не придется козырять каждому старшему по званию военному. А старшие все, кто в форме. И их много.

Родители обижаются, что я отказался от завтрака. Обещаю наверстать в обед. Из квартиры исчезли многие дорогие мне вещи. Граммофон, сервиз, книжный шкаф вместе с книгами – все ушло в деревню, в обмен на молоко и картошку, или продано с рук на волнующейся с утра до ночи толкучке. В цене только съестное, предметы обихода почти никого сейчас не интересуют.

Иду к Вале. На меня, в штатском, никто не обращает внимания. Кепку напялил до ушей, чтобы не видно было остриженной под машинку головы.

Прежде в палисаднике перед домом Вали росли цветы. Сейчас, кроме узенькой тропочки от калитки к крыльцу, вся земля занята картошкой и репой. Я зову Валю, не заходя в дом. Но на мой зов выходит не она, а ее младшая сестренка Нина. С трудом узнав меня, говорит, Валя на заводе. Почему, удивляюсь, на заводе, если сегодня воскресенье? Нина как-то пренебрежительно взглядывает на меня: неужели, дескать, не понимаешь, что идет война и ни о каких выходных днях не может быть и речи. Да-да, это вылетело у меня из головы.

На завод, где работает Валя, меня не пускают и вызвать ее тоже отказываются. Если, мол, хочешь, жди до восьми вечера. Ага, а мне в шесть в городке быть. Доказывать, что я солдат, приехавший на несколько часов, опасно: отведут еще в комендатуру за то, что сменил военную форму на гражданскую. Топчусь с полчаса вокруг высокого кирпичного забора да так и ухожу ни с чем.

Город еще хранит следы прошлогодних бомбежек. Чернеют обугленные стены лесотехнического института, зияет огромная воронка во дворе краеведческого музея, где стоит английский танк времен антантовской интервенции. Особенно много разрушенных зданий в районе порта.

В полк я возвращаюсь с чувством неудовлетворенности проведенным днем. Всегда почему-то получается, что, ожидая многого, не получаешь в общей сложности ничего. И наоборот.

Только я вступаю на территорию военного городка, ко мне кидается сержант из второго взвода:

– Морозов!.. Где тебя черти носят? За тобой в город уже человека посылать собираются. В ленинскую комнату – бегом!.. Стой! Куда с судками, дай, сам отнесу.

Я отдаю сержанту судки и, подозревая что-то неладное, бегу в ленинскую комнату.

В коридоре сталкиваюсь со Славкой Суконцевым.

– Ну, вовремя! – выдыхает Славка. – Ротный за тебя старшине уже нахлобучку дал.

– Да что случилось?

– Пляши, в полковую школу переводят. По одному из каждого взвода.

Час от часу не легче! Полковая школа рядом, готовят в ней младший командный состав. Значит, еще три-четыре месяца муштровки? Ну, дудки!

– А если откажусь?

– Дураком на весь век останешься. Иди, тебя только и ждут. – Славка от души хлопает меня по спине, подмигивает, и мне кажется, что он знает куда больше, но не хочет или не имеет права сказать.

Нас ведут строем через дорогу, «сдают» вместе с толстым, под сургучными печатями пакетом дежурному офицеру полковой школы, тот велит нам ждать в коридоре, а сам с пакетом куда-то уходит.

Длиннющий коридор кишит незнакомыми курсантами. Мы стоим кучкой в дальнем углу. Курсанты почти одногодки, но что-то неуловимое делает их в моих глазах много старше. Как-никак – будущие командиры. Сейчас они явно чем-то взволнованы.

Я чувствую, что и в моей жизни сейчас произойдет или уже происходит что-то важное и повернет эта жизнь в иную сторону. Хуже от этого будет или лучше, меня меньше всего волнует. Я не пойму еще – наказанием считать мой перевод сюда или наградой.

– На-а плац… Повзводно … Стройся!

Курсанты в мгновение покидают казарму. Мы остаемся на месте.

– Вы что – особого приглашения ждете?.. В строй – бе-е-гом!

Я все еще ничего не понимаю.

Начальник школы поздравляет строй с успешным окончанием и зачитывает приказ о присвоении званий. Список длинный и утомительный.

Присвоить… старшего сержанта… сержанта… сержанта… старшего сержанта…

Ну, а я-то тут причем?!

– Морозову Алексею Петровичу – звание младшего сержанта…

Неужели не ослышался?

Курсанты совсем молоденькие, мальчишки совсем. Глаза, лица светятся, как после сданного на пятерку экзамена.

Я тоже, выходил, сдал. И даже на пятерку с плюсом. Вот, значит, в чем дело. Никакой дальнейшей учебы не предвидится, просто командование решило присвоить звания младших командиров лучшим бойцам полка.

Взводный говорил: кому много дается, с того больше спросится. Верно. Согласен. Попытаюсь не подкачать.

А после приказа – речь заместителя начальника школы по политической части, и в ней слова, которых мы с таким нетерпением ждали:

– Завтра вы уходите на фронт… И пусть ваши минометы бьют по врагу так, чтобы…

Вот оно! Наконец-то! А как-же ребята из запасного? Или только мне так здорово повезло?..