Текст книги "Прощание"

Автор книги: Олег Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 33 страниц)

– Говори, говори. Ведь еще надо и с довойной заканчивать…

Довойна. Ну, к этому мы еще вернемся. Когда будем обсуждать тему номер два. Сперва надо как-то ответить на то, что связано с темой номер один, так классифицирует их полковник Подгорельский, старший товарищ, прилетевший из Центра и наделенный неограниченной по отношению к Скворцову и ему подобным властью? Итак, что же ответить? Скворцов отпил квасу и сказал на удивление себе спокойненько:

– Товарищ полковник, видите ли, в чем штука. Если факты, приведенные вами в соответствующем ключе, объединить в цельную картину, она получится, внушительной. Но если каждый факт рассмотреть в отдельности, то он лопнет, как мыльный пузырь. И никакой картины не составится. То есть составится, но обратного свойства.

– Философ, – сказал Подгорельский. – Логик.

– Я всего-навсего начальник заставы, командир партизанского отряда. Армейский лейтенант всего-навсего. Где уж нам…

– Самоуничижение паче гордости.

– Пословицы да поговорки не всегда к месту.

Ого, Скворцов, дерзишь! А не лучше ли дерзость заменить на доказательность, на логичность, тем более тебя обозвали логиком, обругали философом. Вот и объясни, как того требует эта наука. Или уж как нибудь без науки, а как оно есть.

– Видите ли, товарищ полковник, – начал он и заволновался неостановимо, заикаясь и недоговаривая слона. – Видите ли, о правильности решения, как выходить с Черных болот, мне судить трудно… Но остальные факты! Они перевраны, поставлены с ног на голову, их даже как-то неудобно опровергать. Вот вы говорите, например: самосуд. Не было самосуда. Было постановление Военного совета, коллективное мнение: покарать предателей и палачей.

– Трибунал подменили, – сказал Подгорельский.

– Подменили, ибо его нет. Военный совет – он же трибунал.

– Но протоколом-то оформили?

– Нет. Не до писанины, условия не те.

– Согласен… Но какая была нужда тебе собственноручно расстреливать Крукавца?

– Личные обстоятельства. Возможно, мне и не стоило самому приводить в исполнение приговор Крукавцу. Но это форма, а существо правильное: предателей и палачей своего народа надо уничтожать.

– Согласен…

– Возьмем другой факт: якобы я пригрел карателя. Да не каратель это, а врач! Нужный нам позарез! Докладываю: врач-немец приносит отряду ощутимую пользу.

– Так, так…

– Или другой факт: регулярные занятия по боевой подготовке не проводились. Да как же проведешь регулярно, когда бои и марши несколько суток кряду, разбросанность операций, личный состав в отрыве.

– Оправдываешься неплохо…

Он действительно оправдывался. Выхватывая из ряда обвинений то одно, то другое, то третье, путая главное с второстепенным, он горячо, сбивчиво и не весьма доказательно (понимая это!) отводил от себя обвинения. Волощак не вступал в беседу, Подгорельский подбрасывал реплики и вопросы, округлый его живот ходил под гимнастеркой, на рыхловатой груди – два ордена, они за гражданскую войну, – первостатейный был рубака этот раздавшийся в теле донец с седыми усиками под вздернутым носом, его шашка всласть погуляла-посверкала над белогвардейцами, белополяками, басмачами. Но он и умен, наверное, – так тем паче! Хочется верить: Подгорельский не предубежден! А может, наоборот, предубежден? Потому что есть и вторая тема разговора – довойна?

– Ты меня во многом убедил, – сказал Подгорельский. – Хотя и не во всем… Да это и немыслимо в одной беседе. Еще будет возможность побеседовать с тобой и другим лицам…

Что это за лица? О чем и как будем беседовать? Для установления истины целесообразно было бы добеседовать здесь, на месте, а не за тридевять земель отсюда. Но целесообразность эту определяет Подгорельский, а не Скворцов.

– Ты в плену находился? – спросил Подгорельский.

– Был два дня. Сбежал.

– Так, так… Теперь вот о чем… Накануне войны ты обвинялся в действиях, идущих вразрез с руководящими указаниями. В том, что распространял пораженческие слухи, ориентировал личный состав подразделения не в том направлении.

(Скворцов стал обильно потеть – от приступа страха, пожалуй, лишь раз он так еще потел, в юности. Шел под вечер городским кладбищем, и к нему пристроилась девчушка: «Мне боязно, можно с вами пойти?» На кладбище паслись урки, краснодарская милиция сюда предпочитала не наведываться, да и Игорь предпочел бы не наведаться, но спешил, спрямлял путь. И вот возмездие: из кустов впереди и сзади выходят парняги – татуировка, фикса. «Ага, возлюбленные!» Девчушка чуть не упала от ужаса, Скворцова холодным потом прошибло. Приступ страха был так велик, что родил парадоксальную, безумную отвагу. Игорь проорал: «А-а, суки! Зарежу!» – схватил попутчицу за руку и ринулся на уркаганов, те опешили и пропустили их. Игорь и девушка бежали, будто за ними гнались бешеные собаки. И долго потом – неделю, месяц, полгода – Игорю становилось муторно, когда вспоминал, как унизительно улепетывал от негодяев.)

– Дело на тебя было заведено. И до сих пор, как сам понимаешь, не закрыто.

Значит, довоенное прошлое в худших своих проявлениях висит над ним, держит цепко, душит мертвой хваткой. Но преодолей приступ страха, вспомни о самообладании и мужестве. Иначе ты будешь презирать себя. Что тебе бояться после выпавшего на долю, перенесенного, выстраданного? Скворцов стряхнул ладонью капли со лба:

– Это по докладным майора Лубченкова?

– Да, по докладным.

– И на войне его кляузы действительны?

– Кляузы? Лубченкова не трожь. Он до войны сигнализировал, как подсказывал долг. А в войну погиб. Под Киевом, осенью. Командовал комендатурой. Прикрывал КП фронта. Раненым захватили. Пытали. Он не выдал военной тайны. Облили бензином и сожгли. Так что не тронь.

– Не трогаю, – сказал Скворцов. – Мертвые для меня святы.

Это так – святы. И все ж таки на горле он ощущает тиски, пусть мертвая хватка не майора Лубченкова – но чья? Как разомкнуть и отбросить эти тиски?

– Слушай, Скворцов: я не считаю твое поведение накануне войны политически сомнительным. Жизнь подтвердила правоту твою, а не Лубченкова, хотя тревожить его тень не стоит…

У Скворцова комок встал в горле: значит, все-таки правда за ним, полковник Подгорельский подчеркивает! Хотел что-то сказать и не сказал: помешала спазма. Подгорельский видел это, ждал, давая возможность высказаться. Не дождавшись, сам сказал:

– Мое мнение: дело на тебя надо закрывать. Что касается бытового разложения, со свояченицей, мол, путался, во Львове напился… это, конечно, не украшает твою нравственность…

– Я не путался, я любил ее, – сказал Скворцов.

– Ну любил… Так ведь ты был же и женат? Я не ханжа, понимаю: твои годы молодые, горячие, мог и увлечься и полюбить. Тем не менее ситуация… как бы определить… пикантная, дающая повод для кривотолков, для осуждения. Ну, как я понимаю, война очистила тебя от того наносного, что было. Прошлое быльем поросло, поставим на нем крест. Свои прегрешения, какие были, ты искупил… ну, пьянка, дебош… Это не политика, но и не сахар… Ладно, теперь-то ты другой. Что скажешь?

– Скажу спасибо, товарищ полковник.

– За что?

– За то, что могу свободно вздохнуть!

– Дыши, дыши. Полной грудью. – Подгорельский властно, разрешающе улыбнулся. Он и Волощак жевали, а Скворцов глядел на них и думал: «Справедливость восторжествовала, потому что правда неодолима. Какое счастье для меня, что Подгорельский думающий и чувствующий человек! И Волощак с Емельяновым меня поддержали! Но хорошо, но допустим: приехал бы не Подгорельекий, кто-то иной, кто не разобрался бы, не принял бы мою сторону… Что же, после этого ты бы разуверился в торжестве правды? Нашей? Ни в коем разе! Я бы и тогда доказывал ее и тому товарищу и всем, всем! Не бывает двух правд, правда есть одна, неделимая! Верил в нее и буду верить, как ни сложилась бы моя собственная судьба… Но как-то слишком просто разрешилось с обвинениями, эта быстрота даже озадачивает… Будет ли такая быстрота и в Москве? Или там что-нибудь другое будет? И что за люди будут со мной разговаривать?» Комок в горле не проходил, но дышать не мешал.

– Таково мое мнение о твоей персоне, совпадающее с мнением товарищей Волощака и Емельянова, – сказал Подгорельский, утомленно расправляя широкие, рыхлые плечи. – Доложу обо всем в Центре, покажу тебя там в натуральном виде. Наверняка с тобой пожелают побеседовать и другие товарищи, кадровики в частности. Кадровики, они дошлые, я их знаю, могут использовать по-всякому: направить на охрану тыла действующей армии, а то и вовсе с войны, куда-нибудь на дальневосточную границу. Да я им тебя не отдам! У меня свои виды.

– Товарищ полковник: какие?

– А такие! Если ты приглянешься и остальным руководящим товарищам, то я буду рекомендовать тебя в качестве командира диверсионно-разведывательного отряда. Ты войсковик, кадровый командир-пограничник, а пограничник – это тот же чекист, так ведь? Ты поварился в котле партизанском, есть опыт… Подкуем на спецкурсах и во главе отряда выбросим в тыл. Может быть, на ту же Волынь. Под началом у тебя будут отборные хлопцы, спортсмены-разрядники: парашютисты, разведчики, подрывники. Словом, высокая квалификация, отличное вооружение, экипировка, средства связи. Заманчивая картина?

– Да, товарищ полковник!

– Но надо, чтоб со мной согласился не только ты… Да и тебе надлежит подготовиться покапитальней, сейчас ты вроде самоучки… Кроме того, тебе присуща разбросанность, непоследовательность, признаешь?

– Признаю. А вообще-то все мы здесь самоучки, товарищ полковник.

– Верно, Скворцов. Не принижаю пользы от нынешних партизанских отрядов, однако надлежит подниматься на следующую ступеньку…

«И я об этом когда-то думал», – припомнил Скворцов. Но справится ли?

– Следовательно, есть основания сказать, что все обвинения в адрес Игоря Петровича снимаются? – спросил Волощак.

– Сказать со стопроцентной уверенностью не скажу, но надеюсь на это. Мое мнение тоже кое-что весит… А ты, Скворцов, цени: тебе оказывается большое доверие… Конечно, тебя можно было бы оставить у Волощака замом…

– Так оставьте! – вырвалось у Скворцова.

– Э, шалишь! Это будет слишком жирно, не по-хозяйски. Иосиф Герасимович справится с укрупненным отрядом и без тебя, ты нам нужен в другом амплуа.

– Если можно, оставьте здесь! – повторил Скворцов, уже понимая, что его настойчивость бестактна. Придется расстаться с Волощаком, Емельяновым, Василем, со всеми расстаться. И на Волынь уже вряд ли попадет. Во всяком случае, не очень в это верится. И опять ощутил в горле радостно-горький комок, все-таки затруднявший дыхание. Подгорельским нахмурился, отрубил:

– Знаю: ты привязан к людям, отряд – твое детище. Но интересы дела превыше всего. И они мне продиктовали то решение, которое я принял. И менять не намерен… Завтра отбудем из отряда к Волощаку, на аэродром. Разговор закончим…

– Спасибо, товарищ полковник. Спасибо, Иосиф Герасимович, – сказал Скворцов суховато. Вот перепады: холодность, выдержка, волнения, страхи, прошибающий пот, радость, горечь, спокойствие, сухость. Хотя понять эти перепады можно: живой человек, над которым нависала опасность. Ничуть не меньше той, какая сопряжена с осколками и пулями. И над которым нависло расставание с самым дорогим, что у него сейчас было… От Подгорельского Скворцов пришел в десятом часу. За столом сидели Емельянов, Роман Стецько и Василек. Перед пустыми тарелками, перед остывшей картошкой в кастрюле и остывшим чайником на проволочной подставке; Емельянов и Стецько были пасмурные, Василек – зареванный, с распухшим носом. Скворцов сказал:

– Добрый вечер. Не вечеряли?

– Тебя дожидались, – сказал Емельянов. – Садись. Вот твоя тарелка.

– А что, подзаправлюсь. Хоть я с ужина. Со званого… Но отчего вы похоронно выглядите?

– Да так, – сказал Стецько. – Удался ужин?

– Я голоден! Было не до еды. Преимущественно занимался разговорами.

– Что за разговоры? – спросил Емельянов.

– Разные. Впрочем, одинаковые, – ответил Скворцов и, понизив голос, начал вкратце рассказывать. И по мере того, как он говорил, все более пасмурными делались Емельянов и Стецько, а глаза у Василя набухали слезами. Дослушав Скворцова, Емельянов сказал:

– Мы приблизительно в курсе. Подгорельский с нами беседовал. Жаль, что расстанемся.

– Очень жалко, – сказал Стецько, раскладывая картошку. – Давайте кушать, остыло.

Скворцов спросил:

– Как организационно оформим передачу командования?

– Да никак. Считай, ты уже передал.

– Когда, Константин Иванович?

– Сейчас… Что канитель разводить?

– Пусть так… Василек, подкинь мне лучку.

Пацан протянул блюдце с ломтиками репчатого лука, и слезы брызнули у него, будто от этого лука. Скворцов принял блюдечко, спросил:

– Чего ты, хлопчик?

– Дядя Игорь… Не бросайте меня, возьмите с собой! Вы ж мне заместо батьки… Я буду хороший, буду слушаться…

Тягостные это были минуты. Скворцов, Емельянов и Стецько в три голоса объясняли Василю: невозможно, никак невозможно. Он слушал и не слушал, слезы катились градом. И тут-то Скворцов, кажется, по-настоящему осознал, что такое сдать отряд, – это расстаться с дорогими тебе людьми, с которыми ты сроднился и без которых не мыслил себя, и прежде всего без Василя, который был тебе как сын. А придется расстаться, вероятно, бессрочно. Заставу когда-то не сдал, не успел, отряд сдает, уже сдал. Он сказал Василю:

– Обещаю: что в моих силах, сделаю, разыщу тебя, коль ты мой сын. Веришь, сынок?

Василь верил и не верил, сквозь слезы бормотал невнятное. Скворцов сказал:

– Мы с тобой еще поживем вместе! Пограничники, партизаны не треплются: пообещал – выполни. Так же, Константин Иваныч?

– Точно!

– Ну вот, Василек… Давай ешь, картошка совсем остыла…

Тягостные это были часы. Жевали картошку, пили чай вприглядку, мыли посуду. Скворцов сортировал свои вещички, собирал и раскладывал их в ранце, чтоб захватить необходимое, разместить компактно. И понимал, как и другие: завтра в это время его уже не будет здесь. Емельянов и Стецько хмурились, отмалчивались, Василек не отходил от Скворцова. Что ж, он заменял мальцу и матку и батьку, как умел. Будто их можно заменить… Теперь вот распрощаются… На дно уложил пограничную форму – гимнастерку с петлицами, зеленую фуражку. Перед этим пристально разглядывал их – изорванную, излохмаченную, в бурых пятнах гимнастерку и фуражку со сломанным, истрескавшимся лакированным козырьком – зеленый суконный верх тоже с бурым растекшимся пятном: кровь. Однажды он так же рассматривал свою форму – осенью, и ему казалось: октябрь коснулся и его фуражки, зеленое побурело.

* * *

Ночью Скворцов подходил к Василю, укрывал его, разметавшегося словно бы от жара. Прикасался губами ко лбу, температуры не было, а Скворцов обеспокоенно думал, не захворал ли малец, этого еще не хватало. И думал: завтра к спящему Василю не подойдет. Емельянов не оставит мальца на произвол судьбы, но Скворцова уже не будет. Мучила жажда, выдувал ковш за ковшом, будто печет что-то внутри. То клонило в сон, то сна не было. Завидовал похрапывающим Емельянову и Стецько, недурно всхрапывала и хозяюшка. Садился у оконца: подсиненный ночью снежный покров, в стекло тычутся снежинки. Угадывалась ровность поля, бугорков нету. И голосов не слыхать – ни Иры, ни Жени, ни Клары, ни Белянкина с Брегвадзе, ни Лободы с Иваном Федосеевичем, ни Пантелеева с Курбановым, ни Тышкевичей, ни Лиды, – ничьих голосов не слыхать. К себе не зовут. Завещают жить. А как жить? И разве Лида тоже мертвая? Может, еще живая. А майор Лубченков, медлительный, стриженный полубоксом, сутуловатый – почки болели, присказка, кажется, была: «Такие грибы-ягоды»? Уже не живой. Мог ли Скворцов, мог ли сам Лубченков предположить тогда, в мае сорок первого, что с ними станется после июня? Лубченков в войну ушел из штаба округа, стал комендантом. Облили бензином, сожгли. Человек-костер. В огне этого костра сгорело все, и докладные о Скворцове сгорели. Хотя бумажки те где-то продолжали шуршать, помеченные входящим и исходящим. Такие грибы-ягоды…

Утром подул теплый, с гнильцой ветер, в воздухе будто повеяло весною. Но оттепели покамест не было, зима лежала, не ломалась, белела нетронуто; срывался снежок. В одиннадцать часов на майдане построили отряд – митинг не митинг, собрание не собрание: с речью выступил Подгорельский, рассказал о разгроме немцев под Москвой («А здесь немцы разгромили нас», – подумал Скворцов), о предстоящем объединении отряда с отрядом Волощака, о смене командования, не уточняя мотивов, затем выступил Емельянов, сказал, что свои боевые задачи партизаны отряда имени Ленина выполнят. Скворцов не выступал. Но обошел всех, с каждым попрощался, – о том, что он летит аж в Москву, знали. Многие завидовали: Москву увидит. Он обнимал, и его обнимали, он говорил прощальные фразы, и ему говорили, и не меркло чувство: как же он без них? Они-то без него смогут. А он без них? И надо ж, перед тем как Скворцову выехать из деревни с одного конца, с другого в нее въехал Новожилов! На допотопных розвальнях, на кляче, обросший, худющий, рука на перевязи, с ним два партизана-разведчика, такие же заросшие, кожа да кости. Новожилова окружили, Скворцов успел с ним поздороваться-попрощаться, Эдуард не мог взять в толк, куда, с чего, зачем убывает командир отряда.

– Я уже не командир, – монотонно объяснял Скворцов, думая: «Романа Стецько придется вновь переставлять на ротного, ну да это не моя забота, тем более отряды сольются… Ах, если бы и Федорук вышел из лесу!»

* * *

– Пан начальник, товарищ командир! Рыгор Петрович! – позвала тетя Галю. – До вас приехали!

Сани стояли у двора: на передних охрана, на задних – кроме возницы, Подгорельский и Волощак, Скворцову туда, в задние. Вывозят его с почетом, с комфортом. Вместо того, чтобы вывезти раненых. Хотя Иосиф Герасимович обещал прислать за ними обоз. Ему можно верить, обещание выполнит. Прощаясь с ранеными, Скворцов им так и сказал:

– Волощак вас эвакуирует на днях.

С Емельяновым, Стецько, Василем и хозяйкой Скворцов спустился с крыльца, подошел к саням. Емельянов уложил его ранец в солому, молча обнял, отвернулся. Потом Скворцов так же молча обнялся со Стецько, с хозяйкой, Василя поцеловал, проговорил почти бодро:

– Не забудь наш уговор, Василек! Свидимся!

Мальчик удерживал слезы, его трясло, голос пресекался:

– Дядя Игорь, а помните, как вы первый раз улыбнулись? Когда узнали про Москву.

– Помню, сынок, – сказал Скворцов и улыбнулся, привлек к себе щуплое детское тело.

– Скворцов, поехали, поехали! – Подгорельский помахал варежкой.

– Иду. – Скворцов оторвался от Василя, занес ногу и, помедлив, сел у задка, чтоб подольше видеть провожающих. Но они виделись недолго: сани свернули за соседскую хату и по ненакатанной дороге, по насту заскользили вслед за передними санями вниз, к лесу. Ветер усиливался, и усиливался снегопад. Придавленные мутным дневным небом, справа и слева вставали леса, которые были прибежищем для партизан и националистов и которых так боялись немцы. Сбочь дороги расстилалось поле, заснеженное, не тронутое вороной, зайцем, лисой, волком или человеком. Высвистывал ветерок, рыпали полозья, ржали лошади. Но человечьего гласа не слыхать. И, как ни желай, не слыхать полузабытого и все-таки незабываемого: «Игорь! Скворушка!» Он уезжает из краев, где некогда наяву звучали эти голоса, где он любил, где нес службу на границе. У пограничников есть поверье: куда б тебя ни забросило, ты воротишься на границу, которую охранял, и потому с границей не прощаются. Он не прощается ни с ней, ни с тем, что было у него до июня и после июня. Нет, конечно, он прощается со всем этим – и не прощается. За спиной Подгорельский и Волощак, они смотрят вперед. Он же сидит лицом назад, лицом к своему прошлому. Прости-прощай, прошлое! И железный лейтенант Скворцов слизывает языком две слезинки, которые прочертились на щеках, как два санных следа на снегу. Он еще повернется лицом вперед, к будущему, которое, он надеется, окажется для него не только трудным, но и справедливым к нему. Снисхождения никогда он не хотел. Он всегда хотел правды. Там, где правда, там стоит жить.

Декабрь. Снегопад. Санный путь. Опустив плечи, Скворцов глядел на вдавливаемые полозьями в наст, то глубже, то мельче, два непересекающихся следа: они будто выбегали из-под саней и в шаге уже заносились снегом, и уже во поле ни следа, ни следочка, лишь белый покров, – ни следа, ни следочка.

Послесловие:
Олег Смирнов

Имя Олега Смирнова хорошо известно советскому читателю: он плодотворно разрабатывает военно-патриотическую тему в нашей литературе. Необычайно высок нравственный и художественный авторитет произведений, создаваемых людьми, которые сами прошли сквозь горнило Великой Отечественной войны.

Всю войну от начала до конца, на Западе и на Востоке, прошел и Олег Смирнов. Его биография типична для поколения, юным встретившего войну.

Олег Павлович Смирнов родился в ноябре 1921 года на Кубани в станице Кореневской (ныне г.Кореневск), затем с родителями переехал в Краснодар. Там закончил с отличием среднюю школу, вступил в комсомол, а затем со студенческой скамьи отправился на фронт. И дальше – четыре года тяжелейших боев и походов. Воевал в пехоте солдатом и сержантом – командиром отделения, лейтенантом – командиром взвода, потом стал сотрудником дивизионной газеты. На фронте был принят в Коммунистическую партию. Удостоен боевых орденов и медалей.

Многие однополчане Олега Смирнова пали под Москвой и Смоленском, под Минском и Вильнюсом, на польских и немецких землях, – пали, навсегда оставшись в сердцах у живых. Читая романы, повести, рассказы Олега Смирнова, остро ощущаешь: в них исповедь поколения, принявшего на свои плечи всю неимоверную тяжесть войны 1941 – 1945 годов и свято помнящего о цене, заплаченной за Победу. Человек, изведавший войну (из тех, умудренных жестоким опытом сражений молодых лейтенантов, которые потом стали писателями и столько дали нашей литературе), не мог не написать о друзьях-товарищах, чье надежное плечо он чувствовал на фронте, о событиях, определявших судьбу Родины и всего человечества, о своем месте в этом общем строю.

Писать Олег Смирнов начал еще студентом, опубликовав в «Крокодиле» несколько юморесок. В военные и послевоенные годы писал стихи, очерки, юмористические и сатирические рассказы. И лишь основательно овладев пером, позволил себе взяться за серьезную психологическую прозу, стержень которой – проблемы войны и мира.

Судьба Олега Смирнова сложилась так, что юность его прошла на войне, а после Победы, до 1953 года, он служил в пограничных войсках. Конечно, писатель не ограничивает себя только военной тематикой, однако основной герой его книг все-таки человек с оружием. В творчестве Олега Смирнова отчетливо видны две главные темы: Великая Отечественная война и героика охраны государственной границы. О войне написаны им романы «Эшелон», «Северная Корона», повести «Обещание жить», «Июнь», «Девичья Слобода», «Поиск», а также многочисленные сборники рассказов. На пограничном материале созданы роман «Прощание», повести «Барханы», «Зеленая осень», «В отрогах Копет-Дага», «Скорый до Баку» и несколько рассказов. Часто эти две темы как бы сливаются: ведь советские пограничники с первого и до последнего дня участвовали в Великой Отечественной войне.

Роман «Прощание» как раз и обращен к первым боям на Западной границе и последующему полугодию, вплоть до разгрома гитлеровцев под Москвой. Хочется сразу отметить правдивость и достоверность повествования. Роман правдив, может быть, до жестокости. Но, если вдуматься, жесток не роман – жестока война.

Писатель сурово и мужественно поведал о первых часах и днях Великой Отечественной войны, о непоколебимой стойкости советских воинов, особенно пограничников, принявших на себя подлый, вероломный удар врага.

Значительное место в романе отведено партизанам, городским подпольщикам. Общеизвестна роль пограничников в зарождении и развертывании партизанского движения в Западной Украине и в Западной Белоруссии, и в романе тщательно прослеживается этот процесс. Совершенно справедливо выделено значение партийного руководства всенародной борьбой против оккупантов. Борьба эта раскрывается через конкретные образы людей, объединенных общей целью. Все это характеры яркие, самобытные: секретарь подпольного райкома партии Волощак, начальник штаба партизанского отряда Новожилов, комиссар Емельянов, контрразведчик Лобода, помпохоз Федорук, партизанская связная Лида, подпольщица Валентина, польская чета Тышкевичей…

Не все герои доживут до Победы… Погиб политрук Белянкин, последней пулей оборвал свою жизнь, лишь бы не попасть в плен. Он принимает смерть, не унизив своего достоинства ни стоном, ни мольбой, ни жестом малодушия. Автор поэтизирует мужество бойца-коммуниста, раскрывает силу его характера, показывает, как идеи партии воздействуют на воззрение человека.

Но ярче всех видится, конечно, Игорь Петрович Скворцов – начальник пограничной заставы на Буге, затем командир партизанского отряда имени Ленина. Ему в романе уделено наибольшее внимание. Но отношение автора к этому герою не однозначно: он любит Скворцова за стойкость и мужество, терпимо относится к его слабостям и строго судит моральные «вывихи» лейтенанта.

Определяющая черта лейтенанта Скворцова – партийность, преданность коммунистическим идеалам. Он напряженно размышляет, характер его многогранен – от несгибаемого в боях командира (пограничники и партизаны недаром прозвали Скворцова «железным лейтенантом») до нежно любящего человека, заменившего сироте Василю и отца и мать. Показывая Скворцова в той далекой военной молодости, автор в то же сремя как бы смотрит на него из нашего сегодня, уже обогащенный опытом минувших десятилетий. Таксе «двойное видение» придает образу Скворцова завершенность и цельность, делает его сопричастным нынешней действительности.

Большой, многоплановый роман Олега Смирнова звучит весьма злободневно: это произведение не только о войне, но еще больше о мире, который будет после Победы. Поэтому герои «Прощания» думают и говорят о том, какая же наступит жизнь, когда отгремят выстрелы. Они мечтают, уверенные, что она будет прекрасна. Прекрасна хотя бы потому, что на земле воцарится мир.

Сегодня на страже границ нашей любимой Родины стоит новое поколение идейно убежденных, мужественных и бдительных воинов.

Член Политбюро ЦК КПСС, Председатель КГБ СССР Ю.В.Андропов, говоря о пограничниках, подчеркнул, что это не просто военнослужащий, он политический боец, если хотите, полпред нашей великой державы на порученном ему участке.

Роман «Прощание» лишний раз напоминает об истоках нравственных качеств воина границы, о необходимости повышения революционной бдительности сыновьями и внуками тех, кто, не щадя своей жизни, защищал границы, свободу и независимость нашей Отчизны.

Роман «Прощание» – одно из самых трагических произведений Олега Смирнова. И все-таки несмотря на это, безграничная вера героев в нашу конечную победу, которая буквально пронизывает роман, делает эту трагедию оптимистической…. Этому способствует одна из особенностей художественной манеры писателя. Я имею в виду то грубоватый, солдатский, то мягкий, застенчивый, почти лирический юмор, который освещает страницы романа. Веселые шутки и меткие словечки не только оттеняют драматизм происходящих событий, но и убеждают читателя в неизбежности нашей Победы, в окончательном разгроме фашизма. Ведь люди, наделенные чувством юмора, склонные к шутке, к самоиронии, к оптимистическому восприятию окружающего, обычно жизнестойки, упорны и мужественны.

На мой взгляд, роман Олега Смирнова «Прощание» займет свое место среди произведений, посвященных Великой Отечественной войне, составляющих в совокупности подлинную эпопею бессмертного народного подвига.

Генерал-майор П. ИВАНЧИШИН