Текст книги "Прощание"

Автор книги: Олег Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 33 страниц)

«Как мы проворонили?» – подумал Скворцов. Он торопился к блокгаузу, обгоняя Белянкина. Жирный, удушливый чад от шашек набивался в легкие, разрывал их кашлем. Прикрыв нос и рот рукой, Скворцов подскочил к массивной двери блокгауза. Из амбразуры доносились крики, валил чад. Скворцов рванул дверь на себя – заклиненная гранатным взрывом, она не поддавалась. Вдвоем с Белянкиным они хватались за скобу, рвали – бесполезно. Попытались высадить плечами – бесполезно: доски толстые, да и открывается дверь наружу. Снова дергали, рвали скобу. Она оторвалась, они упали. Вскочив, ломились в дверь плечами. За ней – невнятные крики. Они ломились из последних сил, но дверь только подрагивала.

– Товарищи командиры, дозвольте! – Это тот боец, что нес ящик с патронами. Сейчас у него на горбе половина бревна. – Подсобите, товарищи командиры!

Они раскачали бревно и, как тараном, долбанули в дверь. Вот так! Из блокгауза вырывались клубы удушающего чада. Плотные, будто твердые, они охлестывали, обжигали смрадом, душили. Пригнувшись, Скворцов вбежал внутрь. Замешкавшийся было Белянкин ринулся за ним. Кашляя, задыхаясь, Скворцов присел на корточки – внизу дым не такой ядовитый, – огляделся. Во мгле различил лежащую рядом женщину, рывком поднял ее – и к выходу. Отбежал, положил на землю, тут только увидел, что это Женя, без сознания, – побежал обратно. В дверях столкнулся с Белянкиным, одной, здоровой рукой выносившим кого-то из детей, потом – с пограничником, на руках у него женщина. Кто? Лицо черное, закопченное. Кажется, Клара. Скворцов снова присел на корточки. Кашель выворачивал внутренности, глаза заливало слезами. Дымно, непроглядно. Пошарил вокруг себя. Рядом застонали. Скворцов на ощупь двинулся на стон. Это был боец, Скворцов ощутил под своими пальцами петлицу, пуговицу на гимнастерке, намокший кровью бинт. Он поднял стонавшего в беспамятье пограничника, уже у выхода подумал: «Надо бы сперва женщин и детей выносить…» Опустил грузное, беспомощное тело возле Жени и, шатаясь, опять повернул к блокгаузу.

Сильно тошнило, глаза разъедало и почему-то резало в желудке. Хотелось лечь, скрючиться, обхватить живот руками. Навстречу – Белянкин с Ирой на спине, пограничник с Гришкой, да, это Гришка. Значит, женщины и дети вынесены. Близкие ему до боли, дорогие, Ира и Женя, и ставшие такими же родными Белянкины ребята и Клара, – все спасены. И тут же он подумал, что и те бойцы и сержанты, которых вынесли и которых еще нужно вынести, – столь же родные ему люди. И люди эти все-все до единого обречены на новые смертные муки.

Скворцов скрипнул зубами и вошел в блокгауз. Дыма было поменьше. И Скворцов увидел, откуда он расползался, ядовитый, удушающий дым, – из двух черных банок. Подскочил к ним, выбросил наружу одну, потом вторую. У стенки разглядел неподвижную, распластанную фигуру: кто-то лежит ничком, рука вывернута. Кто из пограничников? Да неважно это! Скорей, скорей его на воздух!

И еще раз Скворцов вошел в блокгауз. Дыма меньше, а задыхаешься по-прежнему. Огляделся, обшарил закоулки

Никого больше нет. Вернулся туда, где лежали вынесенные из блокгауза. Над ними склонились Белянкин и пограничники, помогавшие выносить полузадохнувшихся людей. Скворцов посмотрел в ту сторону, куда отступили немцы. Полезут снова? Но хорошо, что сейчас не лезут. Надо привести в чувство пострадавших от дымовых шашек. Молодцы ребята, из траншеи их быстренько повыбрасывали, эти шашки, а из блокгауза не смогли: дверь заклинило, амбразуру завалило в последний момент. Он подошел и затоптался, не зная, куда себя девать. Все это утро, весь день он знал, куда себя девать, а тут стоял ненужный, беспомощный. Женщинам, детям и раненым делали искусственное дыхание, разводили и сводили руки, брызгали в лицо водой, тем, кто приходил в чувство, давали напиться, и их рвало. Скворцов смотрел на Женю, Иру, Клару, на Гришку и Вовку, но видел почему-то одно и то же – изорванные на коленках шаровары Белянкина и то, как он ерзает этими голыми коленями, разводя и сводя своей крупной рукой маленькую руку Вовки. И вдруг что-то ударило Скворцова по глазам, словно содрало с них пленку, и он увидел: у всех спасенных лица землисто-бледные, а у детей – синюшные, и губы такие же посиневшие, и взрослые как-то, хоть немного, двигались, а дети были неподвижны. Скворцов вздрогнул от истошного крика:

– Мои сыночки! Вы мертвые-е! А-а!

Клара билась, извивалась в руках еле удерживавших ее пограничников. И внезапно стихла, сделалась безучастной, только взгляд – дикий, горячечный. А Белянкин и сержант Лобода все сводили и разводили тонкие, словно просвечивающие ручонки. Скворцов подошел ближе и, чтобы не упасть, привалился спиной к стволу обезглавленного, расщепленного ясеня. Белянкин встал, оглядел всех невидяще, сказал:

– Вова мертвый…

И Лобода, приложившись ухом к груди мальчика, сказал:

– Не бьется. Гришук тоже, видать, помер. Задохся, бедняжка…

Показалось, что он валится вместе с ясеневым стволом, но Скворцов удержался на ногах, лишь головокружение да тошнит невыносимо. Он простоял еще сколько-то, глядя на мальчиков, на поникшего, всхлипывающего Белянкина, на Клару, прежде чем отойти от дерева, и произнес:

– Товарищи! Отходим ко второй линии обороны. Раненых переносим в первую очередь…

Отчего-то подумалось, что в первую очередь надо бы перенести трупы мальчиков. Отогнал эту мысль и громче, по-командирски заговорил: раненых и женщин – вперед, за ними – остальные, группу возглавляет политрук Белянкин, пулеметчики под моим командованием прикрывают отход. Более всего тревожило: ну как немцы начнут новую атаку именно во время отхода ко второй линии? Но иного выхода нет.

Белянкин утерся, поднял одной рукой Вову, сержант Лобода поднял Гришу. Ира и Женя повели Клару – ноги ее заплетались, волочились. О мальчиках Скворцов ничего не сказал, но Белянкин взял их с собой. Так нужно, не оставлять же. А похоронить можно за второй линией обороны. Скворцов затопал вдоль траншеи. Необходимо обойти оборону и всех, кто в живых, кроме пулеметного расчета, стянуть непосредственно к заставе, к овощехранилищу. Там продолжим бой. Возможно, он будет и последним. Если не подоспеет подмога. Но что-то ни из отряда, ни из дивизии ее нет. Где Владимир-Волынский, слышна канонада. И там бои. Может, подмога никак не пробьется?

Он торопился, напрягал силы, которые, оказывается, у него еще есть. По-быстрому стянуть уцелевших, хоронить недавно погибших некогда. Похороним, когда дождемся подмоги и отбросим немцев. Простите, ребята, что свой последний долг перед вами не можем по-людски выполнить. Он вспомнил, как несколько часов назад, в начале боев, проходил по обороне, видом своим подбадривал пограничников, а тут и подбадривать особенно некого: среди развороченной земли – мертвые, мертвые. Если в ячейке или траншее виделся живой и, как правило, пораненный, в окровавленных бинтах боец, Скворцов приказывал ему отходить и топал дальше. И подумал: что, если подмоги не будет, что тогда? И ответил себе: должна быть, но если не будет, все равно не сдадимся, поляжем костьми, а не сдадимся. Нет, лучше смерть, чем плен! Ну а если пробиваться на восток, навстречу нашим, дождаться ночи и просочиться, так сказать? Без приказа оставить вверенный под охрану и оборону участок государственной границы? Да ты соображаешь?

8

Едва Скворцов с пулеметчиками успел отойти, как немцы обрушили на всю внешнюю линию обороны артиллерийский удар. Артиллерия била по всей обороне, вкруговую, но не в глубину, а только по внешней траншее. Ну, тратьте, тратьте снаряды, а мы уже здесь! Конечно, со временем расчухают. Вот пойдут в атаку, достигнут траншеи и убедятся: пограничников нет – и полезут дальше, сюда. Однако после огневого налета немцы в атаку не поднялись. Почему? Атака, впрочем, может возобновиться в любой момент. Какая по счету? Счет потерян. Почему-то перестали атаковать со стороны Буга, лезут теперь с востока, с тыла. Возможно, из-за того, что местность в тылу более пересеченная, а у Буга преимущественно поляны? Сперва перли нахрапом, получили по морде – приспосабливаются, на рожон остерегаются переть.

Стоя на крыше овощехранилища, Скворцов прислушивался – у немцев тихо, оглядывал местность в бинокль, – передвижения вроде незаметно. Непредвиденная передышка, которую надлежит использовать: раненых заносят в овощехранилище; старшина, неунывающий, деятельный Иван Федосеевич, раздает всем галеты, – хруст стоит, с вечера во рту маковой росинки не было; Давлатяна, умершего, пока несли на шинели из траншеи сюда, кладут в воронку от бомбы, засыпают землей. Надо бы похоронить и мальчиков, да Клара опять кричит, прильнув к их телам, никого не подпускает. Белянкин тщетно ее упрашивает:

– Кларочка, ну, Кларочка…

И здесь разит гарью, смрадом, разложением. Колодец завален глыбами земли. Иван Федосеевич идет искать родничок, а Скворцов идет вдоль траншеи, прикидывая, как расставить пограничников, тех, кто держится на ногах. Не раненых нету, – одни тяжело, другие полегче, – нету, кроме лейтенанта Скворцова; то, что контузило, не в счет. Везучий он, лейтенант Скворцов… Чтобы оттянуть момент, когда придется вновь взглянуть на Клару и мальчиков, Скворцов еще раз посмотрел на запад, так просто, без бинокля. За Бугом вились паровозные дымки, кричали паровозы. Солнце, набрякшее кровавостью, опускалось.

– Виктор, – сказал Скворцов, – хорони мальчиков. Потом не будет времени.

Белянкин кивнул, обернулся к сержанту Лободе:

– Помоги мне увести ее…

Тот недовольно пожал плечами, но вместе с Белянкиным подошел к Кларе. Она рвала на себе волосы, царапала лицо, выла. Белянкин положил руку ей на плечо и сказал:

– Вставай!

И стал оттаскивать. Лобода подхватил Клару под руки. И она сразу сникла, обвисла. Безучастно смотрела, как Гришу и Вову завернули в один брезентовый плащ – неумело завернули, высовывались белесые головы с чубчиками и стоптанные сандалии, – опустили на дно воронки, по брезенту застучали комки земли, покрывая неровным слоем. Пограничники опустили головы, Белянкин затрясся в глухом, без слез рыдании. Скворцов сказал:

– Товарищи, воду и еду, которую добудем, – раненым, нам что останется…

Иван Федосеевич, принесший воду в конской торбе, ворчливо перебил:

– Раненым и женщинам, товарищ лейтенант.

Ира и Женя, обняв, увели Клару в овощехранилище, Белянкин и старшина – резерв – остались у входа в подвал дожидаться возвращения начальника заставы, а остальных Скворцов повел за собой – девять человек. Вот что осталось от заставы. От сорока человек. И сколько останется через час, два, три? Чего гадать, бомбовых-то воронок хватит. Оборона и здесь, около заставы была разбита не меньше, пожалуй, чем внешняя линия. Но кое-где укрепленная бревнами траншея сохранилась, и ячейки не все завалены. Главное же – раненые надежно укрыты в каменном подвале. Большую часть пограничников, придав им станковый пулемет, Скворцов обратил лицом на восток, а в западной части оставил ручного пулеметчика и одного стрелка. Все-таки здорово, что до сих пор у них сохранились «максим» и «дегтярь»! Жаль, с боеприпасами не густо, патроны еще есть, а гранаты на исходе. Да, еще можно вести огонь и из развалин заставского здания.

Прощаясь с пограничниками в окопах, Скворцов долго тряс каждому руку, словно расставались навсегда. И пограничники понимали это. Кто говорил: «Не поминайте лихом, товарищ лейтенант», или: «Простите, товарищ лейтенант, ежели было что не так», – кто вздыхал. Может быть, он, начальник заставы лейтенант Скворцов, и неправильно поступал, не по-командирски, но не пожалел об этом, шагая назад, к овощехранилищу. Идти было невыносимо трудно, носки заплетались, подошвы шаркали, – расслабленная старческая походка. И автомат давил на плечо, даже пустая кобура тянула к, земле. Пустая – потому что свой пистолет отдал Белянкину, у того пистолет отказал, а стрелять из автомата одной рукой – все-таки не то, политрук передал свой автомат старшине. Свернув за сожженную дотла конюшню, увидел: Виктор Белянкин сидит на чурбаке и, придерживая пальцами раненой руки разложенную на коленях тетрадку, черкает карандашом. На разостланной шинели – ломтики хлеба, котелок с холодной, застывшей кашей. Иван Федосеевич объяснил Скворцову: на кухне сыскал, все там разворочено, разгромлено, но пару буханок раздобыл и каши гречневой из котла наскреб три котелка, два отнес раненым и женщинам, третий – на всех прочих, кто в строю. А Белянкин, перестав писать, сказал:

– Игорь, если фашисты позволят… – Поправился: – Если обстановка позволит, проведем коротенькое партсобрание. О том, чтоб воевать по-чекистски и не сдаваться.

– Да мы и так…

– Товарищ лейтенант! – прервал Скворцова старшина. – Я считаю: партсобрание не помешает.

– Проведем, – сказал Скворцов, мельком подумав, что старшина, как и до войны, продолжает вмешиваться и наставлять начальника заставы.

– Товарищ лейтенант, – сказал старшина. – Дозвольте до собрания разнести по окопам хлеб и кашу.

Скворцов кивнул, а Белянкин сказал:

– Лободе передашь, чтоб подошел сюда. Нас трое и он, больше членов и кандидатов в живых не осталось…

– Товарищи командиры, вот каша… А Лободе передам…

Скворцов зачерпнул ложкой, поднес ко рту. Затхло, клейко, на зубах скрипнула кирпичная пыль. Проглотил. Передал алюминиевую с дырочкой и погнутую ложку Белянкину, а тот старшине. Оставшиеся пайки старшина сложил в сумку из-под противогаза, взял котелок, потопал, гремя сапожищами. Белянкин сказал надтреснуто, с гримасой боли:

– Слушай, Игорь, неужто это правда? Что мои сыны погибли. Что погибло столько пограничников. Что война…

– Она идет и скоро ли кончится – кто знает.

– Ты предполагаешь, что фашисты напали на все наши западные заставы? Или, может, лишь на участке отряда, ну, от силы округа?

– Нападение по всей границе.

– Чего, чего, а уверенности тебе не занимать. – И, внезапно ожесточась, ударив себя кулаком в грудь и потревожив раненое предплечье и охнув, выкрикнул: – Война скоро кончится, полевые войска шарахнут фашистов, и мы будем добивать врага на его территории! Нам же нужно продержаться…

– В этом мы сходимся – нужно держаться.

Белянкин пошевелил пальцами раненой руки, поморщился, сомкнул челюсти. Скворцов отпил из фляжки, предложил Белянкину – у того фляги не было. Белянкин сделал два-три глотка, струйка воды потекла по подбородку, по кадыку, промывая след на пропыленной, грязной коже.

– Навестим раненых, политрук.

– Навестим, начальник. Их же подбодрить надобно, утешить, поднять дух.

В подвале горел следовой фонарь, – еще вчера, еще ночью они пользовались этими фонарями на границе, – освещал запавшие глаза, провалившиеся рты, запекшуюся кровь повязок. Раненые лежали на полу, на картошке. Бессвязные, бредовые стоны. Тех, кто был в сознании, Ира и Женя поили водой, кормили кашей; Клара – на корточках – неподвижная, но взор бегает по стенам, по раненым, по вновь зашедшим, в руке зажат ненадкушенный кусок хлеба. Пригнувшись – свод был низкий, – Скворцов обходил раненых. Эх, если бы он мог что-нибудь сделать для них! Ни медикаментов, ни бинтов. Никто из раненых ни о чем не спрашивал, но Белянкин говорил: «Крепитесь, товарищи пограничники, подмога не за горами, командование выручит нас, правда?» – обращался к Скворцову, и тот отвечал: «Правда». У выхода Скворцов услыхал, как вскрикнула Клара:

– И все-таки вы врете!

– Ну, что ты, Кларочка? Успокойся. – Белянкин обнял жену, погладил ее по затылку, она сбросила его руку. Белянкин выпрямился, растерянный, несчастный.

– Ребята, – сказал Скворцов. – Знайте, что мы вас не бросим. Что бы ни стряслось…

– Спасибо, товарищ лейтенант, – произнес прерывистый, угасающий басок слева.

Они его благодарят? Это он должен поклониться им в ноги. И Скворцов сказал:

– Вам спасибо, ребята. Воевали достойно, не посрамили чести дзержинцев…

– Родина этого не забудет, – сказал Белянкин.

Наверху загрохотало, с потолка сорвались капли. Скворцов и Белянкин, лереглянувшись, заспешили из подвала. Скворцов выходил, и его будто подталкивали в спину взгляды остающихся в подвале. А может, напротив, притягивали магнитом, не отпускали? Потому-то он и торопился и старался удержать шаг. Снаряды кромсали внешнюю линию обороны, как будто она не искромсана, – с востока била артиллерия, из-за Буга – бронепоезд. Грохот разрывов, пламя, дым, взметенная земля – все, ставшее уже обычным. Обстрел прекратился, а где атакующие цепи? Их не видно. Через пять минут разнеслось:

– Красные пограничники, сложите оружие. Если вы не примете ультиматума германского командования, вы будете уничтожены смертоносным огнем нашей артиллерии. Вы погибнете от ран, голода и жажды. Красные пограничники, сдавайтесь в плен, вам гарантировано гуманное обхождение…

Говорили, вероятно, в жестяной рупор, – четко, старательно, и оттого акцент еще сильней. Слова коверкают, но смысл ясен: сдавайтесь. Скворцов сказал:

– Чуешь, политрук? Как ответим?

– В бою ответим, – сказал Белянкин. – И на партсобрании примем решение…

В рупор трижды повторили обращение и умолкли. Немцы не обстреливали, – может быть, ожидали, что в развалинах выкинут белый флаг? Ну, дожидайтесь. У нас все превратилось в красное – намокшие кровью бинты, полотенца, куски простыней и нательных рубах. Потому извиняйте, господа: нету белого цвета. А красный вас не устроит? Это вы когда-нибудь выбросите белый флаг, проклятые!

– Игорь, – сказал Белянкин. – Вон Лобода идет. Откроем собрание?

– Открывай. Несколько слов – и все. А первым пунктом повестки дня я предлагаю: почтить память погибших пограничников заставы…

Сквдрцов сдернул фуражку, сдернули и другие. Постояли, опустив головы. Белянкин сказал:

– Товарищи коммунисты! Разрешите открыть внеочередное партийное собрание. Кворума у нас не набирается… – Запнулся, потом решительно продолжал: – Но причина уважительная, и вышестоящий политический орган, надо полагать, посчитает данное собрание правомочным… Для ведения собрания необходимо избрать президиум… Начальник заставы лейтенант Скворцов, политрук Белянкин. Голосуем. Единогласно. Я думаю: председатель Скворцов, секретарь Белянкин. Ну, и доклад мой. Или, вернее, информация…

Канитель разводит Виктор. Ближе бы к делу. Скворцов хотел сказать: «Покороче», – но промолчал. Вглядывался в Белянкина, Ивана Федосеевича, Лободу; у всех лица осунувшиеся, постаревшие, в пыли и копоти, заострились носы, торчат скулы, кровоточат потрескавшиеся губы.

– Товарищи коммунисты! Мы собрались в ответственный момент. Немецкие фашисты вероломно нарушили советско-германский пакт о ненападении и развязали войну. – Голос его дрогнул, но Белянкин овладел собой, по-прежнему отчеканивал: – Да, войну, в которой коричневая чума будет неминуемо уничтожена. Мы ни на секунду не сомневаемся, что правительству доложено о событиях, оно не оставит пограничников в беде.

«Правительство должно принять необходимые меры, – подумал Скворцов. – Только ведь Москва от границы далеко».

Они сидели кто на чем, Белянкин же стоял, напрягшись, вытянувшись, пробитую пулей руку держал на отлете, правой взмахивал – в ней зажата тетрадка. И вдруг перестал чеканить фразы, сказал негромко, будто для себя:

– Застава ведет неравный бой. Фашисты многократно превосходят по численности. Против наших винтовок, автоматов и пулеметов у них орудия, минометы. Нас бомбили самолеты, обстреливает бронепоезд. Могут танки двинуть. На заставе много раненых и убитых. Словом, положение критическое. Помощи от погранотряда и армейских частей все еще нет.

– Помощь должна прийти, – сказал Лобода.

– Должна! Так вот, товарищи коммунисты. – Снова чеканит. – Что мы ответим на грязный и наглый ультиматум фашистских разбойников?

– Пошлем их к едрене фене, – сказал Иван Федосеевич буднично и даже скучно.

Зато сержант Лобода горячился:

– Было бы время, так сочинили бы им ответ. Но писать некогда, рупора нема, чтоб прокричать, ответ скажем в бою. Драться еще злей!

– Присоединяюсь к товарищам, – сказал Скворцов. – Били и будем бить фашистов – вот и весь сказ. На этом прения завершим. Принимать решение нужно?

– А как же! Вот проект набросал… Подработаем в дальнейшем.

«Если останемся живы», – про себя сказал Скворцов, а вслух сказал:

– Зачитай проект.

Белянкин откашлялся, обвел всех взглядом – Скворцов не выдержал его, столько там было боли, – раскрыл тетрадь, прочел:

– Заслушав и обсудив доклад политрука заставы товарища Белянкина В.З. о задачах текущего момента…

Разрывы снарядов заглушили Белянкина, он махнул рукой, сунул тетрадку за голенище. Грохот нарастал, и опять, как прежде, обстреливалась внешняя линия обороны, преимущественно восточная ее часть.