Текст книги "Проблема SETI"

Автор книги: Олег Мороз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

И потом что за постановка вопроса – я же не требую, чтобы она была похожей, допустим, на мою мать: более мягкой, более доброй, более терпимой, что ли…

Впрочем, мне действительно не надо, чтобы она была похожей… Я люблю ее такой, какая она есть. Если мне и хочется иногда, чтобы она была более доброй, – это, что называется, из чисто прагматических соображений: я просто боюсь, что она уйдет от меня.

А я без нее не мыслю себе жизни. Без нее и без Вовки. Иногда я думаю: может, на самом деле ей хочется совсем другого – вовсе не того, чтобы я был правильным и образцово-показательным; может, ей надо, чтобы я был таким, как в первые месяцы и годы нашей с ней жизни, самые счастливые, по-настоящему счастливые? В ту пору, естественно, у меня было одно-единственное увлечение – она…

Как бы то ни было, когда она уехала, я решил: вот он, настал момент катастрофы. Оттого и настроение было гнуснейшее.

Я бросился ей звонить – не отвечает (хотя я уверен, что она сидит дома). Может быть, правда, к родителям уехала… Позвонил туда. На мое счастье, трубку снял тесть. Если бы теща – та со мной и говорить бы не стала: ненавидит меня лютой ненавистью, считает, что я погубил ее Лиду. А тесть ничего, с ним мы находим общий язык, хотя мы и совершенно разные люди, как это уже ясно читателю. Он сказал, что Лиды у них нет. Я ему честно все объяснил, в том числе и про свой очередной «заскок» – про внеземные цивилизации… Попросил поговорить с Лидой. «Только не поручайте это Веронике Федоровне, – говорю (Вероника Федоровна – это теща). – Мне кажется, она хочет, чтобы мы с Лидой разошлись. Я же не хочу – вы слышите? – не хочу!» Старик обещал все сделать. Мне кажется, он меня понимает. Хотя странно: общего между нами – ничего. Он – крупный, как говорят, ученый, весь нацеленный в одну точку, проживший жизнь, что называется, на одном дыхании; я же – беспутный инженеришка, носимый по морям, по волнам без руля и без ветрил. Мог бы и он пожелать своей дочери более «достойного» мужа. Что же склоняет его в мою пользу (а я интуитивно чувствую: что-то такое склоняет)? Мужская солидарность? Мне неизвестно, что означает сей термин.

…Наконец, как-то вечером я дозвонился Лиде. Подняла-таки трубку. Отвечает односложно: да, нет… Это может означать все, что угодно, – и то, что она уже приняла решение, и то, что она несколько смягчилась (дескать, достаточно того, что я вообще с тобой разговариваю, а станем ли мы с тобой разговаривать развернутыми фразами – это будет зависеть от твоего дальнейшего поведения).

Между прочим, она мне сказала, что анкету печатать не будут. В первое мгновение я ужасно расстроился: одно к одному! А потом, когда мы с Вовкой уже шли домой, – вы не поверите – напротив, чертовски обрадовался. Наверняка это ее рук дело, Лидиных. А коли уж она об этих делах хлопочет – стало быть, вопрос о разрыве и разводе не стоит на повестке дня. Иначе ей было бы на все это наплевать.

Ну, разумеется, это она все устроила: в противном случае ей об этом даже неизвестно было бы – о том, что они решили не публиковать анкету: в редакции нет моих координат – ни телефона, ни адреса. Значит, она сама позвонила. Или даже поехала в редакцию – это вполне на нее похоже, она и съездить может, уж коли вобьет себе что-нибудь в голову.

Постой, постой, как же так – нет координат… Этот прохиндей Рыбников даже здесь, в Коктебеле, тебя разыскал. Разведка у него работает… Так неужели ему трудно разыскать твои московские координаты – ты сам подумай. Да, но он разыскал меня, когда я был ему нужен: они собирались печатать анкету. Им требовался текст. Когда же они передумали ее печатать – что им за нужда меня разыскивать? Передумали и передумали. О таких делах они не сообщают (тем более, что они с самого начала никак меня не обнадеживали, ничего мне не обещали). Нет, это все Лидины дела. Это ее рук творение.

Короче говоря, настроение у меня по-прежнему было неважное, как в те первые часы после ее отъезда. (Тогда жуткое было настроение – прямо хоть в петлю полезай.) Но все-таки через какой-то срок после нашего телефонного разговора я немного пришел в себя, более или менее адекватно стал опять воспринимать окружающую коктебельскую действительность.

* * *

Вообще-то, мне кажется, если даже не брать в расчет нашу семейную драму, столь долгое пребывание на отдыхе – дело необычайно утомительное. Это своего рода испытание твоих нервов, твоей психики. Уже на третий-четвертый день тобой овладевает смертная тоска. Ученые называют это, кажется, сенсорным голоданием: недостаток впечатлений, разговоров, эмоций… В обычной жизни, когда каждый обращается по своей орбите, – эти впечатления стекаются к тебе как бы сами собой. Ты даже не замечаешь этого. Как не замечаешь, что ты дышишь воздухом.

Одним словом, такой долгий отдых, наверное, состояние противоестественное. Отдыхать надо каждый день, между делом. Ну, там еще суббота, воскресенье… Ну, поехать куда-то можно на несколько дней, какие-то места посмотреть – мало где мы успеваем побывать за нашу короткую жизнь… А вот так – валяться на пляже целый месяц – нет, как хотите, это противоестественно.

Но Вовке моему, похоже, чужд подобный образ мыслей. Здесь, на юге, он совершенно счастлив: целыми днями барахтается в воде – ласты, маска, трубка… Или на берегу строит из песка какие-то фортификационные сооружения. Это, разумеется, когда его отпускает хворь. Если же она набирает силу – сидим дома или бродим где-нибудь у подножия Карадага, подальше от воды.

Ездим мы с Вовкой и на катере – во всякие там Лягушачьи и Сердоликовые бухты. За кормой – толпа чаек. Забавно смотреть, как ловко подхватывают они кусочки хлеба, бросаемые им экскурсантами. Швырнешь куда-нибудь в сторону – кажется, ни одна не заметит, нет, тут же какая-то из птиц отделяется от толпы, делает этакую фигуру высшего пилотажа и оказывается на воде рядом с добычей. Какое-то время чайка качается на волнах, стремительно отдаляясь от катера, потом тяжело поднимается и, смотришь, уже снова догнала нас, снова маячит за кормой, вскрикивает гортанно – то ли просит еще подачек, то ли о чем-то переговаривается с подругами…

Вовка для таких поездок специально запасается хлебом – в столовой по рядам после трапезы собирает огрызки в целлофановый мешочек, привлекая к себе подозрительные взоры пенсионера-дежурного.

За этой забавой, кормежкой чаек, никто, по-моему, не слушает разъяснения экскурсовода, доносящиеся из громкоговорителя. Впрочем, насколько я понимаю, экскурсовод не в особенной претензии. Раза три мы ездили по одному и тому же маршруту – ради чаек, и все три раза слышали один и тот же рассказ гида о Карадаге, сопровождаемый одними и теми же остротами. А ведь ему, бедняге, приходится все это – и рассказ, и остроты – произносить по крайней мере три раза каждый день.

…И снова пляж. Какого-то юношу привезли на берег в инвалидной коляске. Перенесли аккуратно в воду, на самую-самую мель. Волна набегает, опрокидывает его. Он радостно вскрикивает при каждом таком ударе, неловко взмахивает руками – ноги у него не действуют. Есть в этом крике что-то от крика чаек, что-то животное. Вопль восторга, идущий словно бы непосредственно, минуя мозг, от каких-то органов, специально предназначенных для ощущения радости, счастья, полноты жизни.

А ты – воротишь нос от моря, от Коктебеля.

И тот же, по сути, вопль восторга я слышу совершенно в другой ситуации от совершенно другого человека. Ранним утром, пока Вовка еще спит, бегая по дорожке, петляющей довольно высоко над берегом (каждый день бегаю вместо зарядки), я слышу неестественно громкий голос, доносящийся откуда-то снизу, от моря.

– Наконец-то дождалась! – говорит какая-то женщина. – Целый год ждала этого дня… Еще с осени начинаешь ждать…

Я подбегаю к краю обрыва. Женщина стоит по колено в воде. Ладонями трогает воду. Вокруг ни души. Она говорит сама с собой. Совершенно невероятный акустический эффект: здесь, наверху, ее голос не должен быть слышен так громко.

…На пляже – как в бане: никто не знает, «кто есть кто» – у какого какой чин, какое звание, какая должность… И вот то и дело перед твоими глазами разыгрывается удивительная пантомима. Вот ты видишь этакую человеческую глыбу (в профиль ничуть не уже, чем анфас), буквально олицетворяющую собой достоинство и важность. «Да как же, вы разве не знаете, что я генеральный директор такого-то объединения?» – безмолвно вопрошает окружающих эта глыба, облаченная в плавки. «А нам наплевать!» – так же безмолвно ответствуют окружающие. «А вы разве не знаете, что я знаменитый ученый, профессор, доктор наук, почетный член зарубежных научных обществ?» – вопрошает другая солидная фигура. «И на это нам наплевать!» – неслышно несется ей в ответ. Помыкавшись, помыкавшись так день—другой после приезда, всякие важные и чиновные вынуждены все начинать с нуля – заново завоевывать «положение в обществе», на этот раз в пляжном. Ну а кто не в силах перенести такое унижение и позор, кто не в силах обуздать свою гордость, те сразу же покупают обратный билет – и домой. То-то, должно быть, радость – снова оказаться в привычной, уважаемой и почитаемой роли!

…Последнее посещение пляжа, последнее купание – поздно вечером. Ложишься на воде на спину и смотришь в черное звездное небо. Лишь изредка делаешь резкое движение ладонями, точно рыба плавниками, – когда чувствуешь, что начинаешь погружаться, терять горизонтальное положение. Время от времени замечаешь меж звезд мигание самолетных огней или даже торопящуюся точечку спутника (сколько их, «живых» и «мертвых», летает нынче вокруг Земли!). Но вот пролетело это эфемерное творение человеческих рук, и снова остались одни неподвижные звезды (когда-то их буквально считали неподвижными, существовала даже такая сфера – сфера неподвижных звезд).

Неужели так-таки и нигде, там, среди этих сфер, больше нет такого вот моря и купающегося в нем в кромешной ночи человека (а на берегу его поджидает уже искупавшийся, растирающийся махровым полотенцем и отстукивающий зубами дробь малолетний сын)?

* * *

Сегодня утром, взглянув на море, мы никак не могли разобрать, где море, а где небо. Точнее, часть моря – от берега и до некоего «горизонта» – различалась хорошо. И часть неба тоже. А вот посередине – не поймешь что, какое-то белесое пространство. Мы с Вовкой склонялись к тому, что это небо, и лишь когда по «небу» поплыла моторная лодка с выключенным мотором – с нее рыбачили, – тут только мы поняли, как жестоко мы ошибались.

Но все-таки волшебное, скажу я вам, это зрелище: лодка плывет по небу.

Вскоре после завтрака принесли вызов на переговорный пункт. Хорошо еще, мы не успели уйти на пляж – почтальон нас застал буквально на пороге. Тем не менее вызов запоздал, и мы что есть духу помчались сквозь воцарившееся уже в Коктебеле пекло.

Вот ведь как бывает – с самого утра я чувствовал, что сегодняшний день будет праздничным. Это феерическое видение – лодки, как ни в чем не бывало передвигающейся по небу, – это ведь не зря. Это доброе предзнаменование, я был в том уверен. Так оно и оказалось: впервые Лида сама позвонила.

Больше вроде бы уже ничего не надо: она сама позвонила – спрашивает, как Вовка и вообще как дела, – но ведь поди ж ты, словно одного этого недостаточно, уже в конце нашего разговора Лида замечает как бы между прочим:

– Кстати, анкету твою все-таки решили напечатать… Да, собственно говоря, можно считать, она уже напечатана: номер выходит завтра… Рыбников звонил… Так что имей это в виду.

…Верно замечено: в жизни всякого человека черные дни неизбежно сменяются светлыми, праздничными. Тут есть какой-то свой ритм, своя закономерность. Не может так быть, чтобы несчастье следовало за несчастьем, наезжало одно на другое. Это уж совсем ни на что не похоже. Это разве что у какого-нибудь бедолаги, оставленного всеми богами… Обычный же строй и ритм: в конце концов, после всех бед и невзгод, наступает такой день, когда перед твоим взором проплывает воздушная лодка как знак близкой радости. И уже в этот момент словно бы кто сказал тебе доброе слово…

И будто кто провел рукой по волосам.

(Это, кажется, из Жака Превера. Или, скорее, из Элюара…)

Ну а после предзнаменование сбывается: это самое слово действительно тебе говорят.

…Весь этот день проходит для меня в какой-то эйфории. Я словно бы парю над землей (вот, наверное, в чем смысл парящей в небе лодки!). Все-то мне нравится, все-то меня умиляет – даже то, что совсем еще недавно не вызывало ничего, кроме раздражения.

Обрадовала меня, конечно, не столько анкета, сколько сам Лидин звонок и что она принимает в этом какое-то участие.

Все же, опасаясь, как бы не нарушить это эйфорическое настроение, я уговариваю Вовку пойти на этот раз купаться не на «цивильный» пляж, а куда-нибудь подальше, на пустынное место, в сторону Карадага (мы иногда туда ходим). Впрочем, уговаривать его особенно не надо – он прекрасно знает, что у тех «диких» мест немало своих преимуществ – можно половить крабов под камнями, пособирать затейливые камушки (которыми особенно славен Коктебель)…

Однако ни он, ни я не подозреваем еще об одном подарке, который нам готовит судьба. Проходя «диким» пляжем, мы встречаем дремучего старика, сидящего в теньке под обрывистым берегом (видно, что он только что вышел из воды – волосы, борода его мокры). Ми собираемся идти дальше (уж если выбирать пустынное место, так уж действительно такое, чтоб ни души), однако старик как-то странно, без всякой подготовки – приветствия и всего такого прочего – заговаривает с нами. Он говорит, что живет в этих местах тридцать пять лет, но сегодня впервые искупался в море.

– Отчего же вы не купались?

– Да все как-то некогда было…

Вот это я понимаю: за тридцать пять лет некогда искупаться!

Приехал он сюда сразу после войны со своей старухой и внучкой; сын погиб на фронте, сноха умерла от какой-то болезни (от какой именно, старик уже не помнит). Внучка тоже болела, вот врачи и посоветовали им переехать с ней сюда, в Крым. Сначала некогда было – строил дом. Потом в колхозе работал, вечером – у себя в огороде…

– Неужто, – спрашиваю, – вы внучку-то не купали?

Старик изумленно смотрит на меня своими белесыми, словно выгоревшими глазами:

– Как не купать – жена купала. А я вот – в первый раз сегодня…

Старуха его давно умерла. Внучка вышла замуж, уехала. Пишет иногда. А в общем-то один как перст доживает старик свой век.

Что-то мне не верится, чтобы за тридцать-то пять лет нельзя было улучить минуту. Я продолжаю докапываться до истинной причины, и наконец старик мне ее открывает:

– По правде-то сказать, время, конечно, было… Но вот тут какое дело – боялся я. С детства еще у меня это. Когда в России жили, в деревне… Речка там у нас – название-то забыл уже. Небольшая такая речка, по в иных местах глубокая. Позвали меня как-то ребята купаться. Пришли, купаемся. Аида, говорят, на другой берег. Я говорю: не пойду, боюсь, плавать я не умею. А ты, говорят, как мы: шагай по дну, а на поверхность только воздух глотнуть выныривай. Я и пошел сдуру с ними по дну. Дошел до середины – чувствую, ни дна не достану, ни на поверхность вынырнуть не могу. Такой страх на меня нашел – чувствую, тону. Хочу закричать, а вместо этого только воду глотаю… Не помню, как вытащили меня. Говорят – насилу откачали. С тех пор я и стал воды бояться.

– А как же теперь-то?..

– Что теперь? – не понял старик.

– Как же теперь не боитесь?

– Теперь не боюсь. Забыл свой страх. Умные люди говору, когда человек свои страхи забывает – это к скород смерти значит. Вот и я думаю: дай хоть перед смертью узнаю, что же оно такое, это море…

Долго мы еще с ним так говорили. Владимиру этот разговор наскучил, и он отправился на «подводную охоту» – так он это называет. По правде говоря, название чересчур громкое – он просто лежит на поверхности воды, как поплавок: с маской, трубкой, ластами это без труда получается. Но когда смотришь сквозь маску в глубину воды, вправду ощущаешь себя этаким аквалангистом-охотником, далеко проникшим в морские глубины. Перед твоим взором в прозрачной воде открываются волшебные морские пейзажи. Зеленые травяные джунгли перемежаются с песчаными полянами и опушками, там и сям видны причудливые нагромождения камней, стайки пугливых рыбешек… И со всем этим черт знает что делает солнце – все это пребывает в постоянном движении, в переливе немыслимых красок. И азарт тебя охватывает поистине охотничий. Увидел в траве или между камнями какого-нибудь бычка – и мчишься за ним что есть духу, вовсю работая ластами, хотя понимаешь бессмысленность и безнадежность этой погони. Иное дело краб. Этому уйти от тебя не так-то легко. Он, правда, пытается боком-боком ускользнуть куда-нибудь под камень либо же зарыться в песок… Но вот ты приблизил к нему свою руку. Он становится почти вертикально, напоминая волейболиста, принимающего низкий мяч: сам присел, руки вытянуты вверх. У краба вверх вытянуты клешни, он старается ухватить тебя ими, ущипнуть побольнее. Но ты изловчился и берешь его сзади за твердый панцирь. Против этого у него нет защиты, природа о ней не позаботилась.

Мы с Вовкой – охотники не настоящие, как и полагается людям интеллигентным. Мы не убиваем добычу, не засушиваем ее ради коллекции (у некоторых моих знакомых есть довольно крупные коллекции засушенных крабов – всевозможных размеров и пород)… Вся наша охотничья радость (за исключением, разумеется, самой охоты) – похвастаться друг перед другом своей добычей да полюбоваться немного на пленника, ползающего в специально вырытой для него и наполненной водой ямке… После этого пойманный краб отпускается восвояси, исчезает в своей родной стихии.

…Старик обрывает разговор так же неожиданно, как начал. Не досказав мысли, не попрощавшись, он поднимается и бредет по каменистому берегу в направлении поселка. Сначала я даже думаю, что он просто встал поразмяться, посмотреть на что-то такое интересующее его, закрытое выступом берега, что сейчас он вернется назад, сядет на прежнее место… Но старик, не оборачиваясь, уходит все дальше и дальше…

Как странно, думаю я: раз пять я приезжал в Коктебель (этот раз, кажется, шестой), а где-то поблизости тут ходил старик, живущий возле моря, но не ведающий моря. Должно быть, мы даже встречались с ним на улице, но все эти годы я не ведал о его существовании. Я был тем человеком, который находился рядом с другим человеком, живущим возле моря, но не ведающим моря, – но не ведал об этом человеке (вот ведь как закрутил!). Почему же я о нем не ведал? Может быть, потому, что уже тогда мысли мои были больше, чем надо (а сколько надо? какая тут норма?), поглощены иными, внеземными «людьми»? Какая великолепная иллюстрация правоты тех, кто говорит примерно следующее: вместо того, чтобы разыскивать разумные существа в иных мирах, попытайтесь-ка лучше понять тех разумных существ, которые обитают рядом с вами, здесь, на земле, уделите этому больше времени и сил! Что ж, такая позиция не лишена оснований. Я только не понимаю, почему одно надо делать вместо другого? Может быть, как раз одно помогает другому?

…Заканчивается этот день у нас тоже необычно (сказано же – праздник!). После ужина дети с нашей улицы (а точнее сказать – из нашего переулка) устроили импровизированный концерт художественной самодеятельности. Пели песни. Владимир мой страшно разволновался, крутился все время возле артистов, не хотел уходить (мы с ним собирались побродить по парку) и, наконец, преодолев робость (он панически боится выступать перед публикой, и в то же время это его всегда почему-то манит), прочел «Бородино» и, фальшивя, спел несколько песен из очередного, последнего, фильма о мушкетерах, шедшего недавно по телевизору. После этого присоединиться к хору и петь вместе со всеми для него уже не составило труда.

Спать он отправился совершенно счастливый.

* * *

Лида встречала нас в аэропорту. Затискала, затормошила Вовку. Со мной хотела обойтись официально – лишь газету подала с напечатанной в ней анкетой – но я притянул ее к себе, поцеловал в щеку. Она не очень и сопротивлялась.

Вроде бы она похудела за то время, что я ее не видел. Или это загар придает ее лицу ощущение худобы. Загар на нее быстро ложится. И держится долго. Вот ведь я – вдвое дольше ее пробыл на юге, а по виду не сразу скажешь, кто из нас двоих только что приехал оттуда.

Посмотреть на внука собралось все семейство, то бишь бабушка и дедушка. Отвыкнувший от дома и смущенный таким вниманием, Вовка дичится и важничает. Изображает из себя то ли морского волка, то ли следопыта-индейца, которому все нипочем. Дескать, это вы московские, бледнолицые, нежитесь тут в комфорте и уюте, а мы…

Пока идут эти смотрины, я заглядываю в анкету. В дороге, в экспрессе, я так и не развернул газету, как-то не до этого было. Да и Лиду боялся обидеть: скажет, вот, мол, столько не виделись, а он опять за свое, опять за эти ВЦ… Как ни странно, однако мне показалось, что она вроде бы осталась этим недовольна – тем, что я не торопился раскрывать газету. Но в конце концов я решил, что мне это показалось, а потому и отложил газету до лучших времен.

В общем-то Рыбников все сделал, как у меня. Так только в нюансах кое-какие расхождения, ну да бог с ними. Правда, он все это представил таким образом, будто речь идет не просто о ВЦ, а о том, как освещаются эти дела в научно-популярной литературе – во вступлении о том говорится и в последнем вопросе (у меня его вовсе не было). Ну, да это, видно, какие-то редакционные игры, недоступные разуму простого смертного.

Что ж, будем ждать ответов. Посмотрим, многие ли интересуются внеземными цивилизациями. Что именно их интересует, что именно они думают по этому поводу. Главное, что теперь не надо искать этих людей, не надо приставать с глупыми (на их взгляд) вопросами к тем, кого такие материи совершенно не волнуют. Интересующиеся сами себя обнаружат – вот в чем главная выгода такой анкеты. Надеюсь, Рыбников не утаит от меня ее результаты. Насколько я понимаю, он, напротив, очень и очень заинтересован в моей помощи.

Тем временем смотрины заканчиваются. Вроде бы общий итог – положительный. По крайней мере заключение тещи (так его надо понимать, слушая ее туманные рассуждения и тонкие намеки): хотя здоровью внука этой поездкой и всеми последними семейными событиями и нанесен существенный ущерб, все же окончательно его не уморили – и это уже хорошо. В мой актив следует зачислить и то, что Вероника Федоровна как-то необычно тепло сегодня со мной обращается. Более того – в какой-то мере даже заискивает передо мной. С чего бы это? Может быть, она чувствует, что, составляя мне оппозицию, она оказывается в меньшинстве? А такие люди, как она, в меньшинстве пребывать не любят. Вообще не любят занимать в сражениях слабые позиции.

Разумеется, я не тешу себя иллюзией, что она решительно ко мне переменилась. Самое большее, на что я могу рассчитывать, – что открытая неприязнь на какое-то время окажется прикрытой и замаскированной видимым благорасположением.

Между прочим, Вероника Федоровна (видимо, желая доставить мне особое удовольствие) сообщает мне прямо-таки сногсшибательную новость (как только она не выпалила ее, едва лишь мы появились на пороге – у нее такие новости про запас не держатся): по ее словам, «Лидочка при помощи нашего большого друга Прохора Федоровича» (и еще кое-кого) добилась (она сделала особое ударение на этом слове), что мне «подыщут приличное место» в Астрофизическом институте, где я смогу заниматься «этими… как их… ну, внеземными цивилизациями», «причем не любительски, не дилетантски, а на серьезном, профессиональном уровне».

Что за бред? Лида? Кто ее просил об этом? Известие меня действительно ошарашивает, но совсем не так, как ожидала теща.

Иногда мне удается сдержать свои эмоции. Но не всегда. Вот и теперь – умом я понимаю, что лучше отложить разговор на эту тему, поговорить с Лидой наедине, но чувствую уже – вряд ли сумею сдержаться. К тому же и в том случае, если даже я не скажу ни слова, – это ничего уже не сможет изменить: моя реакция слишком очевидна, по крайней мере для Вероники Федоровны.

– Лидочка, мне кажется, твоего мужа не радует это сообщение… Ты приложила столько стараний, потратила столько сил… А он… Мне кажется, его это не радует…

Лида, вижу, достает платок, подносит его к глазам. Вовку выпроваживают в другую комнату смотреть телевизор.

– Вероника Федоровна, я ведь уже не мальчик… В моем возрасте человеку позволяется самому выбирать место работы, не правда ли?

– Да, но Виктр… Вас же так интересуют эти… Внеземные цивилизации… Ради них вы даже готовы поставить на карту благополучие семьи…

– Мама, не надо, прошу тебя! Умоляю! – Лида, всхлипывая, отходит к окну.

Сергей Васильевич, тесть, что-то тихо, но настойчиво говорит своей жене. Но урезонить Веронику Федоровну уже невозможно.

– Да дайте же мне сказать слово в конце концов! – Она как бы отряхивает с себя путы, которыми ее пытаются сдержать. – В конце концов я несу такую же ответственность за судьбу Владимира, как и все вы…

– Вероника, нам пора, – произносит Сергей Васильевич уже вслух. – Они сами, без нас, во всем прекрасно разберутся.

– Они разберутся, Сергей… Я понимаю, они разберутся… Придут в очередной раз к компромиссу… Но не кажется ли тебе, что цена этого компромисса чересчур высока? Хотя, – тут она безнадежно махнула рукой, – тебе всегда было безразлично счастье твоей дочери…

– Вероника, как тебе не стыдно, что ты говоришь!

– Да, да, безразлично… – Тут и Вероника Федоровна заплакала. – Вам всем все безразлично, кроме ваших узких эгоистических интересов.

Наступило тягостное молчание. Оно продолжалось, наверное, не более минуты, но мне показалось – гораздо дольше. Как бы спохватившись, Вероника Федоровна стала собираться…

– В общем – как хотите… Решайте сами… Но я тебя предупреждаю, Лидия… Я тебя последний раз предупреждаю… Если когда-нибудь после, много лет спустя, ты меня станешь упрекать: дескать, где же ты была? – я тебе напомню, где я была. Пока что у тебя еще есть время… Но не успеешь оглянуться – будет поздно.

– К чему вы призываете Лиду? – Я стараюсь говорить как можно сдержаннее, хотя во мне все кипит. – Чтобы она порвала со мной? Как вы можете призывать к такому? Жена должна бросить мужа, оставить ребенка без отца?!

– Прежде всего я призываю вас, Виктор! Образумьтесь! Займитесь делом! В наше время неудачники не в моде. Сейчас ценятся люди сильные, хваткие, цепкие, управляющие жизнью, а не плывущие по воле волн. Так что это вы разрушаете свою семью – настойчиво и методично, – а не я.

– Я не хочу с вами спорить о том, какие люди сейчас ценятся – не вижу в этом смысла. Я хочу лишь спросить вас – случалось ли вам оказываться когда-либо в молодости в такой ситуации, в какой по вашей милости находится сейчас ваша дочь? Иными словами, был ли такой случай, чтобы кто-то уговаривал вас оставить вашего мужа?

– Это совершенно излишний вопрос, Виктор, вы сами прекрасно знаете. Мой муж… – Ей очень хочется сказать: «Мой муж – не чета вам», – но она предпочитает выражаться более осторожно. – Мой муж никогда не подавал повода для упреков такого рода, которые адресуются сегодня вам.

– Ну а все-таки, представьте себе, что такой случай произошел бы. Что бы вы почувствовали? Как поступили бы? И самое главное – что почувствовал бы ваш муж?

– Я повторяю, что ваши вопросы излишни – такой ситуации не могло быть.

Раздражение все больше закипает во мне: они, видите ли, такие святые, такие идеальные, что она и в мыслях представить себе не может обращенных к ней упреков и увещеваний, которые без зазрения совести направляет сейчас нам.

– Ну, хорошо, – говорю я, чувствуя, что сейчас произнесу уже что-то такое, что, пожалуй, будет уже и за рамками приличий. – Ну, хорошо, но что бы вы сказали, если бы в свое время, вскоре после того, как вы поженились, кто-то из родителей вашего мужа заявил бы ему – в вашем, между прочим, присутствии! – что е – и ему не чета?

Это, конечно, уже бестактность с моей стороны. Дело в том, что по своему общественному положению теша моя в общем-то никто, просто жена своего мужа, домашняя хозяйка. До замужества была секретаршей с семилетним образованием. Знаете, есть такая категория жен: их будущие мужья, люди все положительные, а нередко и высокопоставленные, но, как правило, не имеющие большого опыта в общении с женщинами, а потому и не разбирающиеся в них, женятся на них исключительно по причине их смазливости. Разумеется, и среди смазливых секретарш попадаются хорошие жены – наверное, ничуть не реже, чем среди других категорий женщин. Но все же, согласитесь, это игра в рулетку. Так что у родителей этих положительных и преуспевающих мужей, разумеется, всегда есть основания сетовать на их, прямо скажем, легкомысленный выбор. Были такие основания и у родителей Сергея Васильевича, не сомневаюсь в этом. И если они открыто не высказывали ему свои упреки – это еще не значит, что такая ситуация была совершенно немыслима.

Произнося эти в общем-то бестактные слова, я, конечно, знал, что попадаю в самую точку (да, собственно говоря, моим намерением было уязвить Веронику Федоровну, вывести ее из гордого пребывания в атмосфере собственной непогрешимости), но все же я никак не предполагал, что реакция будет такой бурной.

– Это подло! – кричала Вероника Федоровна, рыдая. – Это низко! Как вам не стыдно прибегать к таким недостойным приемам! Что вы сравниваете меня с собой! Да я с тринадцати лет работаю… В тринадцать лет пошла ученицей на завод… Надо было матери помогать… Пятеро нас в семье росло… Пять ртов… Оттого и не получила образования… А вы! Да для вас государство все сделало – чтобы вы школу окончили, вуз… А вы – чем вы платите государству?!

– Чем же я плачу, интересно? Ну-ка, скажите. Что я, тунеядец?

– Не тунеядец, – всхлипывает Вероника Федоровна, – но близко к этому…

На том мы и расстаемся…

* * *

– Скажи мне, Витя, что же тебе все-таки нужно? – Лида уже успокоилась немного после ухода родителей. По крайней мере внешне. – Просто скажи мне, что тебе нужно. Я хочу это понять. Я не собираюсь тебя ни в чем упрекать, хотя, как ты понимаешь, институт этот… астрофизический… мне недешево обошелся…

– Что это ты удумала, Лидуля? Что тебя туда понесло? Неужели ты не понимаешь, в каком смешном свете ты представила и себя и меня? Жена – через каких-то неведомых «знакомых», через какой-то немыслимый блат – хлопочет об устройстве мужа «в науку»… Да еще в какую науку – в ту, что занимается поиском внеземных цивилизаций…