Текст книги "Проблема SETI"

Автор книги: Олег Мороз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

– Юрий Александрович… Так, кажется, вас зовут?..

– Совершенно верно, – кивает Рыбников.

– У меня к вам есть одна просьба. Я бы хотела, чтобы вы отнеслись к ней серьезно.

– Я весь внимание.

– Видите ли, эти внеземные цивилизации, которые у нас с вами ничего, кроме улыбки, не вызывают… Виктор воспринимает все это всерьез…

– Да, я имел возможность убедиться в этом.

– Так вот, не могли бы вы позвонить ему в Коктебель (он все еще там, это я не пустила его) и сказать четко и ясно, что анкета печататься не будет? Ну, и посоветуйте ему как-нибудь, чтобы он выбросил ее из головы… Хотя вряд ли он выбросит. Впрочем, пока не было этой анкеты, все было как-то спокойнее…

– Непременно позвоню, уважаемая…

– Лидия Сергеевна, – я ему так и не представилась, вот что значит волнение.

– …уважаемая Лидия Сергеевна. Вот только по номеру беготню закончу и сразу же позвоню. Приложу все силы, чтобы вернуть вашего мужа из звездных далей в лоно семьи. Хотя тут уже полный успех не могу гарантировать: знаете, увлеченные люди – как алкоголики. – При этих его словах я вздрогнула. – Да простится мне такое сравнение по отношению к вашему уважаемому благоверному, – тут же поправился он. – Как говорят врачи, чтобы лечение было успешным, необходимо встречное желание больного.

Я махнула рукой, устало побрела из кабинета.

* * *

Не ожидала, что все получится так просто, само собой. Никому не надо валиться в ноги, ни у кого ничего не надо просить…

И ведь странно, что в таких случаях редко испытываешь удовлетворение – когда твои желания осуществляются сами собой. Так уж устроен человек – ему требуется преодолевать какое-то сопротивление… Сопротивление материалов. Вот если бы этот Рыбников заупрямился, а тебе удалось бы его уговорить, упросить, что-то доказать ему, наконец, – тогда другое дело. Я думаю, и полководец не испытывает никакой радости, когда противник без боя капитулирует перед ним.

Впрочем, это опять сантименты. Главное – дело сделано. Никакой публикации не будет. Так что ты, Витенька, можешь спокойно себе загорать под коктебельским солнцем – две недели у тебя еще осталось – и постепенно остывать от очередного твоего дурацкого увлечения, постепенно приходить в себя.

Кстати, может быть, стоит ему позвонить, рассказать обо всем? Чтобы он не терзался бессмысленным ожиданием (хуже нет ожидать чего-то, особенно когда очень хочешь, чтобы это что-то поскорее произошло). Рыбников позвонит ему еще не скоро, если вообще позвонит. А что? С него как с гуся вода. На ходу себе придумает оправдание. «Мадам, я ваш вечный должник. Все самые темные силы мира объединились, чтобы я не смог внести свою лепту в благородное дело возвращения вашего, пардон, блудного мужа к праведной семейной жизни. Представляете, в последние дни я работаю совершенно как в сельскохозяйственном кооперативе: подъем – в пять, отбой – в двадцать три ноль-ноль». Что-нибудь в этом роде.

Так что, позвонить? Ну нет, еще чего! Сам позвонит…

Как будто это я во всем, что случилось, виновата!

Кстати, если не ошибаюсь, он уже звонил несколько раз. Несколько раз были звонки междугородной. Ничего, позвонит еще.

Междугородная позвонила вечером. Я сняла трубку.

– Лида, это я.

– Да…

– Как у тебя дела?.

– Нормально.

– У нас все в порядке. Вовка здоров.

– Да…

– Лида, ты меня слышишь? Я говорю: Вовка здоров.

– Слышу.

– Лида, ты не сердишься на меня?

Мне нравятся эти вопросы: дело на грани развода, а он – «Не сердишься?».

– Не сержусь.

– Не сердись. Я люблю тебя.

Я молчу.

– Лиданька, ты меня слышишь?

– Слышу.

– Я говорю: я люблю тебя.

Как все легко: «Я тебя люблю» – и все проблемы сняты.

– Лиданька, ты не знаешь, как там дела с анкетой? Я не могу в редакцию дозвониться.

– Анкету печатать не будут.

– Что? Я тебя не слышу. Какой-то треск, Говори погромче.

– Я говорю: анкету печатать не будут.

Что он должен подумать в этот момент? Что это я все устроила? Пусть думает, что хочет…

Молчит.

– Алло! Виктор! Что ты молчишь?

– Лида, до свидания…

Повесил трубку.

Я вижу его расстроенную физиономию. Вижу, как он бредет с переговорного пункта, убитый этой новостью (рядом с ним понуро бредет Вовка). Выходит на шоссе, проходит по мосту над вонючим ручьем (когда-то это было романтическое место – Коктебель), ничего вокруг не замечая.

Мне вдруг становится ужасно жалко его. И его, и Вовку. Два покинутых ребенка – маленький и взрослый.

Опять я реву весь вечер. Нет, не могу я так: я здесь, а они там – два самых близких, самых родных мне существа. Но что же делать? Брать билет и лететь обратно? Нет, я не выдержу всей этой мороки – ехать за билетами, потом – в аэропорт, потом – из аэропорта… Мне надо мгновенно перенестись к ним туда, обнять их обоих, утешить, растормошить…

Все-таки ехать или не ехать? Глупая бабья привычка: подменять слезами тяжелое решение.

Постепенно, однако, решение все же созревает. Нет, не это, другое. Не возвращение в Коктебель. Вы скажете, что я сумасшедшая, что я дура. Да, я такая и есть, но я ничего не могу с собой поделать.

* * *

Дверь знакомого кабинета. На этот раз я без труда с нею справляюсь. Рыбников поднимается мне навстречу.

– Рад вас видеть, очаровательная Лидия Сергеевна. Вы составляете такой приятный контраст с этими унылыми казенными стенами. Что привело вас вновь сюда?

– Видите ли, вы, наверное, будете удивлены, зачем я к вам пришла…

– Нисколько, Лидия Сергеевна, нисколько. Я ведь уже сказал вам в прошлый раз, что меня невозможно удивить…

– Я хотела бы вас просить, чтобы вы все-таки напечатали анкету…

– Гм… Просьба действительно… Удивительная… В прошлый раз, вы, кажется, желали скорее обратного, если я вас правильно понял…

– Да, но теперь, поразмыслив хорошенько… Одним словом, я прошу вас ее напечатать.

– Вы, конечно, понимаете, дражайшая Лидия Сергеевна, что я готов пойти на все, чтобы выполнить любую вашу просьбу. Ваша просьба – для меня закон. Но тут, увы, я сделать ничего не могу. Высшее начальство распорядилось печатать рецензию. Дескать, бестселлер и все такое прочее. Пути к отступлению, как говорится, отрезаны, мосты сожжены.

– Но разве вы не можете переубедить начальство?

– Какие у меня аргументы? То, что некая прекрасная дама просит меня об этом, – это для начальства еще не аргумент. Кстати, почему вы все-таки решили, что для вашего семейного благополучия будет лучше, если эта анкета все же увидит свет? Насколько я понимаю, будет только хуже. Сейчас ваш муж поддерживает контакт с внеземными цивилизациями исключительно через своих ближайших знакомых. А эта публикация значительно расширит его возможности. Он получит стратегический плацдарм для решающего наступления на ВЦ. Если вам не жалко ваших близких, ваших детей – они у вас есть? – пожалейте хотя бы ни в чем не повинных инопланетян.

Эти его бесконечные шуточки кого угодно могут утомить. Но ничего, переживем и это.

– Видите ли, Юрий Александрович, я все обдумала. Я признаюсь, что в этом деле я преследую прежде всего корыстные семейные интересы. Но поскольку вам-то в общем-то все равно – печатать или не печатать, – в равной степени вы готовы поступить и так, и этак, я и считаю, что моя корыстная просьба не выглядит чересчур наглой и дерзкой. Что же касается моих семейных интересов, мне кажется, было бы все-таки лучше, если бы вы напечатали анкету. Понимаете, иначе Виктор будет продолжать искать другие пути. Он не успокоится, я его знаю. Кто скажет, сколько еще это протянется? А так напечатаете, разберетесь в ответах – и точка. Хорошо бы еще было, если бы большинство читателей вам ответило, что все эти разговоры о ВЦ – просто бессмысленная блажь. Но это уже так, мое личное пожелание.

Здесь читатель, наверное, решит, что я кривлю душой, объясняя, почему я изменила свое отношение к анкете. Да в общем-то так оно и есть. Но не могу же я признаться этому Рыбникову, что мне просто жаль Виктора. Смертельно жаль. Что со вчерашнего вечера, с момента нашего телефонного разговора он так и стоит у меня перед глазами – в растерянности бредущий по пыльному, прокаленному солнцем поселку.

Но Рыбников непреклонен:

– После вашей вдохновенной речи, уважаемая Лидия Сергеевна, я действительно лучше стал понимать мотивы ваших действий. Но аргументов, с помощью которых я мог бы склонить в вашу пользу свое начальство, у меня не прибавилось.

– Господи, ну скажите вашему начальству что-нибудь. Вам ведь лучше известно, что говорят в таких случаях – когда хотят отстоять какой-то материал. Мне же достаточно того, что вы меня понимаете.

– Именно потому, что я назубок знаю все стандартные ситуации, возникающие в нашем учреждении, я и уверяю вас с кристально чистой совестью: дело совершенно безнадежное. В данный момент возникла стандартная ситуация номер двадцать пять (а может быть, сто двадцать пять – не суть важно): членкор имярек – который, заметьте, не просто членкор, а еще и знаменитый общественный деятель, – подарил нашему главному свою книгу с трогательной дарственной надписью. На днях членкору исполняется ровно восемьдесят пять лет, и ничто – обращаю ваше внимание на это слово: ничто – не может предотвратить появление в нашей газете панегирической рецензии на эту книгу (хотя и прескучнейшая, между нами, книжица).

– Итак, вы не хотите говорить с вашим руководством об этом деле? Так ли я вас понимаю?

– Разговор с руководством на подобные темы – это как минимум две бессонные последующие ночи (можете ли вы заснуть, когда у вас нервы гудят, точно провода высокого напряжения?)… Ну, и разумеется, еще один шаг к инфаркту.

– Вы боитесь инфаркта… А люди не боялись бросаться на амбразуры… На эти самые провода высокого напряжения…

Жалкий трус. Вот так они все, эти «отчаянные циники». На первый взгляд кажется – море им по колено. Так они себя подают. А чуть копнешь поглубже, пустяковое испытание – и вся их хваленая отчаянность оборачивается элементарной трусостью.

Вижу, однако, что-то в лице моего собеседника меняется. Ну, выгони хотя бы меня! Докажи, что хотя бы на это ты способен. Я бы на твоем месте выгнала.

– Столь высокие примеры человеческого мужества, которые вы мне ставите в укор, дорогая Лидия Сергеевна, окончательно роняют меня в моих собственных глазах (то, что я пал предельно низко в ваших глазах, – это для меня совершенно ясно). Должен, однако, сказать несколько слов себе в оправдание. Я не боюсь инфаркта. У меня уже был инфаркт, да будет вам это известно (был, когда мне еще не стукнуло и сорока, а сейчас мне сорок два). Я, конечно, не стремлюсь ко второму, ибо одновременно он может оказаться и последним – но не это главное. Главное, что, ложась на амбразуру, человек знает, во имя чего он это делает. Какая от этого будет польза. Просто так на амбразуру бросаться, согласитесь, бессмысленно. Так вот, в данном случае мой бросок абсолютно лишен какого бы то ни было смысла. Я ведь уже сказал: ситуация номер сто двадцать пять не допускает никакого иного исхода, кроме опубликования рецензии. На какой-либо иной исход нет ни малейшего шанса… Я могу заключить с вами пари на что угодно. Даже на вот эти цейсовские очки, которыми я дорожу не меньше, чем своими глазами. Если в сложившейся ситуации нам удастся продвинуть эту анкету в печать, вы можете взять в свои тонкие пальцы увесистый молоток и вдребезги разбить это произведение оптического искусства.

Он опять вернулся на свою стезю. Как только ему не надоест этот ёрнический тон?

– И все же, – продолжал Рыбников, – чтобы вы меня не считали тем, чем вы, признайтесь, в данную минуту меня считаете, я готов кинуться на высоковольтный провод. Ради вас. В конце концов смерть ради благосклонной улыбки прекрасной дамы – это ли не рецидив рыцарства в наше циническо-практическое время? Надеюсь, по крайней мере светлую память вы обо мне сохраните?! Короче говоря, я наведаюсь к дежурному редактору и попрошу его напечатать анкету вашего непревзойденного супруга. Если бы я решил пойти в этой ситуации к главному редактору, я бы попросту счел себя профессионально некомпетентным, не соответствующим занимаемой должности, и единственное, что мне оставалось бы, – написать заявление об увольнении по собственному желанию. Но и мой демарш к заместителю главного, который ведет текущий номер (в обиходе он называется дежурным редактором), также поступок неслыханный, беспрецедентный. Могу еще добавить такие эпитеты: безответственнейший, наилегкомысленнейший, ну и все такое прочее. А по всему по этому – почти что смертельный для того, кто его совершает. То есть для меня. Вы скажете: почему же это такой безумный демарш? Про ситуацию номер сто двадцать пять я вам уже рассказал. Поясню еще кое-что. Полоса, то бишь газетная страница, на которой должна была появиться анкета вашего незабвенного мужа, уже подписана к печати. Больше того, она прошла уже и другую стадию готовности – это называется «сдана под пресс». Никакие изменения в полосе, сданной под пресс, практически уже невозможны, недопустимы. А если к тому же учесть, что в целом номер идет ни шатко, ни валко, тяжело идет, со скрипом, вам понятнее станет, на каком основании я посмертно посвятил себя в рыцарский сан. Представляете себе картинку: сидит у себя в кабинете, за столом, заваленным гранками, наш уважаемый учитель, дежурный редактор Вахтанг Иванович Торидзе. И думает он, Вахтанг Иванович, думу о том, как объяснить советской и мировой общественности то, что в назначенный срок очередной номер нашей всеми почитаемой газеты просто-напросто не выйдет (то есть в конце концов он все-таки, конечно, выйдет, каким-то чудом, это ясно, но в данный момент столь же ясно, что – не выйдет). И вот в тот самый момент, когда он думает эту самую думу, пред его очи является ученый муж Рыбников (как Вахтанг Иванович изволит меня называть) и требует разрушить одну из немногих полностью готовых полос (всего-то их одна—две, остальные – практически на нуле). При этом ни много, ни мало – проигнорировать четкое и ясное распоряжение главного редактора о срочной публикации рецензии на членкора товарища Прокофьева. Ну, реакцию, вы, конечно, можете себе представить, даже при всей вашей неопытности в такого рода делах. Следует небольшое извержение Везувия, и хладный труп ученого рыцаря Рыбникова в обрывках тлеющей одежды падает к вашим прекрасным ногам. И все же я должен идти на это, – Рыбников тяжело вздохнул, поднимаясь с кресла. – Самоубийца я. Самоубийца.

Я осталась в комнате одна. Огляделась с любопытством: второй раз в жизни я в редакции (а по сути – в первый: прошлое, первое мое посещение прошло для меня как в тумане). Стены – действительно казенные, в каких-то темных пятнах, хотя видно, что их покрасили недавно: покрасили кое-как, тяп-ляп, и старые пятна проступили сквозь краску. На одной из стен, на гвоздиках, – оттиски газетных страниц, окантованные жирными черными линейками, с какими-то крупными надписями на полях: «Подписная», «Редакторская», «Свежая голова»… Некоторые уже пожелтели: давно, должно быть, висят. Письменный стол завален рукописями (а я что говорила: как же, нечего им печатать!). Там же куча каких-то телефонов без дисков. Некоторые из них то и дело начинают трезвонить. Звонок резкий, пронзительный, требовательный. В углу журнальный столик с двумя креслами. На столике сифон и огромная пишущая машинка. «Оптима». Такая же, как у нас в конторе. Впрочем, нет, эта электрическая. В машинке торчит лист бумаги, наполовину заполненный сочными черными строчками (оторвала я ученого мужа от дел; когда я вошла, он печатал на машинке, после перенес ее с письменного стола на журнальный).

…Рыбников вернулся минут через пятнадцать. Красный как рак. Не говоря ни слова, сел за стол, уставился в какую-то точку на стене. Одной рукой подпер щеку, другой барабанит по столу.

– Ну, что?

Он пожал плечами: дескать, я же вам говорил… Я заметила: руки у него дрожат.

– Юрий Александрович…

Он шевельнулся неопределенно.

– Может, мне самой сходить к этому… к дежурному?..

Снова пожатие плеч: мол, поступайте как знаете, я – пас.

– Как мне к нему пройти?

Он жестом показал: как выйдете – направо.

И вот я отправляюсь к дежурному редактору.

Если бы еще вчера мне сказали, что сегодня я буду действовать таким образом, я сочла бы такого человека-который бы мне это сказал – ненормальным. Прервать отпуск, помчаться в Москву с тайной мыслью во что бы то ни стало помешать этой публикации (а о том, чтобы помешать, я, должна вам признаться, стала думать уже в самолете, не только ревела в это время) и вот уже действовать в прямо противоположном направлении. Причем как действовать! Ведь я буквально иду напролом, лезу на рожон, я сознаю это. Принося в жертву не только себя, но и других, ни в чем не повинных людей, таких, как этот Рыбников. Откуда во мне это почти фанатическое упрямство? Я и сама не знаю. После того как я приняла решение, я больше не раздумываю, я просто стараюсь привести его в исполнение, любыми средствами. Должно быть, это во мне отцовское…

Так, вот и табличка: «В. И. Торидзе». Вхожу в «предбанник». Секретарша нехотя отрывает взгляд от какого-то романа.

– Вы к кому?

– К Вахтангу Ивановичу…

А сама уже тяну на себя неприступную, обитую строгим черным дерматином дверь. Дверь, оказывается, двойная: за наружной еще внутренняя имеется. С этой легче: ее достаточно толкнуть. По тому, как я научилась справляться со здешними дверями, можно заключить, что я почти уже освоилась в этом здании.

Картина, которая предстает моим глазам, не очень сильно отличается от нарисованной Рыбниковым. Действительно, на столе Вахтанга Ивановича залежи гранок, и он, как видно, не столько их читает, сколько обдумывает общую, не очень веселую ситуацию.

Тем не менее взгляд его опущен, и он пока что не догадывается, кто к нему пожаловал.

Но вот он поднял глаза, и лицо его изобразило нескрываемую досаду.

– Чем могу служить?

Снова меня охватывает ужасная робость, как тогда, в первый мой визит к Рыбникову. Но отступать поздно. Я лепечу что-то бессвязное насчет анкеты, насчет внеземных цивилизаций… Я вижу, как с каждым моим словом хозяин кабинета садится в своем кресле все прямее и прямее, и потом начинает медленно подниматься, точно его подтягивают каким-то невидимым укрепленным на потолке домкратом. Лицо его делается совершенно серым, глаза же, напротив, наливаются кровью.

– Какая анкета?.. Какие цивилизации?.. – говорит он тихим голосом, в котором, однако, слышится с трудом сдерживаемый гнев. – Что же это такое в самом деле? Этот сумасшедший Рыбников полчаса мне тут голову морочил, а теперь вы… Вы же видите, сколько у меня работы… – Он кивает в сторону заваленного гранками стола. При этом кивке я вдруг замечаю, что стол этот каких-то неестественно громадных размеров. – Вы что же, сговорились все в самом деле? Пожалейте вы меня, старика!

И тут, в этот самый момент, храбрость возвращается ко мне. Больше всего ведь боишься невидимого противника. Как только ты его увидишь, услышишь его голос – страх сам собой исчезает. Не знаю, как у вас, а у меня так.

– Вахтанг Иванович, я хотела бы с вами поговорить спокойно. Я не отниму у вас много времени.

– Ну, не могу я с вами ни секунды говорить, дорогая вы моя! Не могу…

На этот раз в его голосе уже звучит открытое раздражение. Это критический момент. Либо мне надо повернуться и выйти, либо… Меня тоже охватывает злость. И еще – какой-то спортивный азарт.

– Вахтанг Иванович, вы пожилой человек. Ровесник моего отца. Нет, даже, пожалуй, старше. Я знаю, в ваше время еще ценилась вежливость… Женщине прежде всего предлагали сесть…

– Прошу вас, садитесь, дорогая моя, – он делает какой-то преувеличенно галантный жест. – Но уверяю вас, у меня нет ни секунды времени для разговоров с вами… Руфина Андреевна, – говорит он по переговорному устройству, – я вас попрошу: позвоните в отдел искусства – пусть срочно дадут гранки Смоктуновского…

– Вахтанг Иванович, к вам, вероятно, не так уж часто, особенно в этом служебном кабинете, обращаются со слезной просьбой – спасти семью! Пусть незнакомую вам, но семью.

Я продолжаю гнуть свое: единственный мой шанс чего-то добиться или, по крайней мере, задержаться в этом кабинете еще минуту—другую – это вызвать шок.

Он только руками разводит: дескать, ну, знаете ли, дорогая моя, мне в моем положении сейчас только этого недоставало – кого-то спасать!

– Дело в том, что автор этой злополучной анкеты – мой муж, Виктор Борисов. Да, кстати, я не представилась вам: Борисова Лидия Сергеевна…

Он опять расшаркивается с тем же полукомическим и вместе раздраженным видом: ну, сколько же еще времени можно отнимать у человека!

– …Для него эта анкета очень важна. Вы даже представить не можете, как она для него важна. Знаете, мой муж принадлежит к тому самому разряду чудаков не от мира сего, которых, говорят, было много в ваше время, но которые сейчас уже почти все перевелись… Увы!

Помимо шока, я еще как-то пытаюсь его зацепить при помощи «его времени». А вдруг в самом деле. Старики сентиментальны. Нахлынут воспоминания, размягчится душа…

– Не подумайте, что я одобряю его увлечения. Скорее наоборот. Вот в этом-то «наоборот» и заключается все дело. Он знает, что я против анкеты, Против ее опубликования… Ну, что в самом деле – он ведь уже не мальчик, пора за голову взяться, о семье подумать, о диссертации….. А вместо этого – какая-то блажь. Но сейчас не это главное. Как я уже сказала, он знает, что я против. И если вы ее не напечатаете – он наверняка решит, что все это мои козни… Все к этому сходится: мы были на юге, в отпуске… Там-то как раз и поссорились… Из-за этой самой анкеты… Я вернулась в Москву, а он еще там… И вот все к одному сходится – он уверен, что я специально за этим поехала, чтобы тут все разрушить, напортить ему… Он бросит меня!.

Я так вошла в роль, что слезы сами собой подступили к горлу – я разрыдалась.

– О господи! – Он кинулся к сифону, поднес мне стакан холодной пузырящейся воды. – Умоляю вас, успокойтесь! Не надо этих душераздирающих сцен.

Я отхлебнула воды, платком вытерла слезы.

– Я не перенесу этого… Я не смогу без него жить…

– Ну, чем же я могу вам помочь, дорогая вы моя? Чем я могу облегчить ваши страдания? Ведь это же совершенно не от меня зависит. Вы, должно быть, знаете – вам объяснил Рыбников? – что на место анкеты ставится рецензия. Причем по распоряжению главного редактора. Надеюсь, вы не станете от меня требовать, дорогая моя, чтобы я отменил распоряжение главного редактора? Да я просто и не имею такой власти, уважаемая. Нет у меня таких полномочий.

Он прошелся вдоль своего длинного стола.

– Вот такова ситуация на сегодняшний день. Теперь давайте сообща подумаем, что же мы можем сделать для сохранения вашего семейного очага… Самое простое: скажите вашему мужу, что анкета будет напечатана в одном из последующих номеров… Может быть, и в самом деле соберемся с силами и напечатаем ее в одном из последующих… Хотя, должен вам признаться, анкета какая-то странная – я это с самого начала Рыбникову говорил… Этакий всесоюзный референдум на тему о том, есть ли разумная жизнь на других планетах. Ну, вот мы с вами, рядовые советские люди, – что мы с вами можем об этом сказать: есть ли жизнь на других планетах? Ничего путного, я полагаю, мы с вами сказать не можем. Это ведь дело специалистов – искать вышеупомянутую ж-изнь и делать теоретические заключения о ее вероятности. А мы с вами ничего ценного внести в эту научную проблему, я думаю, не сможем. При всем нашем с вами желании. И даже будем удивлены и раздражены тем, что к нам за этим обращаются. Правда, уважаемый ученый муж Рыбников придумал к этой анкете кое-какие костыли (он на это мастак – надо признать), чтобы эта глупая идея о всесоюзном плебисците не выпирала так уж откровенно. Он все это перевел в плоскость разговора о научной популяризации. Дескать, что вы думаете по поводу того, что пишут в научно-популярных книжках о внеземных цивилизациях? Очень «изячный» ход, надо признать! Но, если говорить серьезно, он мало чему помогает. Вся эта маскировка шита белыми нитками. Анкета выглядит очень странно.

Тем не менее, – закончил Торидзе свой монолог, – мой вам дружеский совет: скажите вашему увлекающемуся супругу, что анкета будет напечатана в одном из последующих номеров газеты. И на этом закончим дело. А мы, может быть, и в самом деле ее напечатаем, чем черт не шутит. Ученый муж Рыбников подумает еще немного, напряжет свои мозговые извилины и придумает какой-нибудь весьма убедительный повод для этой, между нами, в высшей степени странной публикации.

Сквозь слезы я мотаю головой:

– Нет, Рыбников мне сказал, что она может быть напечатана только в этом номере. Сейчас – или никогда…

– Ах, он и это вам сказал! – В голосе Торидзе снова ничем не прикрытое раздражение. – Ну, тогда я просто не знаю, что с вами делать. Тогда я хотел бы, чтобы этот доблестный ученый муж помог мне чем-либо вас утешить (коль скоро он все сделал для того, чтобы сорвать мне работу над номером). Руфина Андреевна, пригласите ко мне, пожалуйста, ученого мужа Рыбникова. Только срочно, попрошу вас.

Пока секретарша разыскивает Рыбникова, мы сидим молча. Я всхлипываю, теперь уже ясно сознавая, что моя миссия закончилась полным провалом. Торидзе перебирает гранки у себя на столе. Через некоторое время в дверях появляется секретарша:

– Вахтанг Иванович, Рыбникова нигде нет. Секретарь отдела не знает, где он.

– Прекрасно! Наш ученый муж снова ушел в подполье. Было бы весьма странно, если бы в столь ответственную минуту мы с вами смогли бы его разыскать. Это вполне в его стиле и в его духе: заварить кашу и предоставить другим расхлебывать ее. Скорее всего сидит запершись у себя в кабинете, как он это обычно делает. И никакие силы в мире не смогут извлечь его оттуда, пока он сам не решит вновь вернуться в этот мир. Ну что ж, уважаемая товарищ Борисова, значит, не судьба мне чем-либо вас утешить. Я имею в виду – чем-либо более основательным, нежели то, что я вам уже сказал. Засим не смею вас более задерживать.

– Вахтанг Иванович, у меня к вам просьба: поговорите с главным редактором…

– Но это же совершенно невозможно! – вскрикивает Торидзе точно ужаленный. – Вы хотите, чтобы я совершил над собой харакири! Зачем вам это нужно? Неужели вы такая кровожадная? У меня есть дети, как и у вас. И внуки есть. У меня номер в полном развале, а я являюсь к главному и говорю о каком-то, извините… пустяке… Это ведь он еще не знает, что я собирался печатать эту анкету, а знал бы, прочел бы ее, – он бы так меня «понес»…

Все. Разговор окончен.

Я выхожу в коридор, бреду по направлению к кабинету Рыбникова. Его дверь действительно заперта. Механически я сажусь на диван неподалеку от этой двери.

Ну, вот и все, Витенька. Я сделала для тебя все, что могла. Вряд ли ты когда-нибудь узнаешь об этом во всех подробностях (кое о чем тебе, может быть, поведает Рыбников), но мне и не надо, чтобы ты знал об этом. Важно то, что моя совесть перед тобой чиста.

Впрочем, все ли я сделала? Все ли возможное? Конечно, все. Разумеется, все. Ой ли? Что же ты лукавишь сама с собой? Есть ведь еще один кабинет, где ты не побывала… Ну, уж это в тебе опять говорит отцовский фанатизм и педантизм. Фанатический педантизм, педантичный фанатизм. Тебе ведь популярно объяснили: туда, в этот кабинет, и соваться не стоит. Только делу навредишь. Как же ему можно теперь навредить? Разве оно не провалилось окончательно? Но ведь говорит же этот Торидзе: может, подвернется еще случай; глядишь, и выскочит анкета в каком-нибудь из номеров, через полмесяца, через месяц, чем черт не шутит. Да нет, это он просто так сказал, чтобы поскорее меня спровадить. Шансов-то – никаких. Полное отсутствие шансов. Так что опять ты останавливаешься на полдороге… Ну, не на полдороге – может быть, на трех четвертях… Может, чуть больше ты прошла по этому пути, но все же не до конца… Не до конца, вот что главное. Не до дна испила чашу. И вот это-то обстоятельство и будет потом тебя мучить – ты себя знаешь. Да, но ведь говорят же тебе: идти туда бесполезно. Должна же ты внять в конце концов голосу разума. Так-то оно так, однако как вообще все это оценить, каким словом – то, что ты делаешь в эти последние дни, с тех пор как уехала из Коктебеля? Разумно ли все это? Ясно одно: некоторое время назад ты приняла решение – попытаться сделать все, чтобы эту несчастную анкету напечатали, чтобы этот несчастный взрослый ребенок там, на юге, не чувствовал бы себя таким несчастным. Может быть, это и глупое решение (даже наверняка глупое), но ведь твой принцип: решать однажды – потом действовать, выполнять собственное решение…

Я иду в приемную главного редактора. Здесь уже более плотный заслон – секретарш целых две. Две пары недружелюбных, настороженных глаз. Даже, можно сказать, ненавидящих, сверлящих. Впечатление такое, что меня здесь уже поджидали. Должно быть, по редакции уже разнесся слух, что какая-то сумасшедшая врывается в кабинеты, беспокоит начальство.

– Что вы хотите?

– Я хотела бы увидеть главного редактора.

– Он занят.

– Ничего, я подожду.

– Он будет долго занят…

– Ничего, у меня есть время, – говорю я и нахально усаживаюсь на стул.

– По какому вы, собственно, делу?

Я объясняю, по какому я делу – разумеется, без моих семейных подробностей.

– Это вам надо поговорить с заведующим отделом науки Юрием Александровичем Рыбниковым. Как выйдете – направо по коридору.

– Я уже говорила с Рыбниковым…

– Гм… Тогда, может быть, вам стоит побеседовать с заместителем главного редактора Вахтангом Ивановичем Торидзе… Хотя он сейчас тоже очень занят: ведет номер. Тем не менее, может быть, он выберет минуту для разговора с вами. Это налево по коридору.

– С Торидзе я тоже говорила…

– Гм… Ну, если эти товарищи ничем вам не помогли – вряд ли главный редактор сможет вам помочь. Он очень далек от этих дел. Кроме того, как я уже сказала, в данный момент он весьма занят.

Сразу видно, что на эту главную в редакции секретарскую должность естественный отбор выталкивает индивидуумов вполне определенного сорта: отбор идет по одному признаку – по способности ограждать начальство «от всяческих ему ненужных дел», как поется в песенке. От ненужных дел и ненужных назойливых посетителей. Что ж, через несколько поколений можно будет селекционировать отменную секретарскую породу – стопроцентно непробиваемую.

Но пока что это, по-видимому, только первое поколение перспективных с точки зрения селекции особей, а потому я не теряю надежды сломить их сопротивление.

– Я обещаю вам, что не буду докучать вашему шефу. Просто я передам ему привет от нашего общего знакомого и попрошу, если можно, все-таки напечатать этот материал, о котором я вам говорила… Ну а нет – так нет… Я не буду ни на чем настаивать и ни о чем особенно умолять. Так что, смею вас уверить, у вашего шефа не будет никаких оснований в чем-либо вас упрекать.