Текст книги "Ферсман"

Автор книги: Олег Писаржевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Вернадский предпослал своей научной диссертации, напечатанной им в 1891 году, следующие слова: «Минералогия как учение о неорганических соединениях, составляющих наш земной шар, является лишь частью химии, на данных которой она всецело и исторически основывается».

Минерал – это продукт химических реакций земной коры – так еще более кратко формулировалась основная мысль Вернадского. Рассматривая минералы, Вернадский изучал их в развитии, старался понять, узнать, как происходило их образование, какие изменения и превращения они претерпевали в результате сложных химических или физико-химических процессов, идущих в природе.

Убеждение в необходимости изучать жизнь минералов в движении, в развитии укреплялось в сознании студентов во время учебных экскурсий. Первые студенческие поездки захватывали ближайшие окрестности Москвы: Хорошево, Дорогомилово, Мячково, Подольск.

Излюбленным местом этих экскурсий было Дорогомилово. Там, около старого пивного завода, была замечательная каменоломня, которой сейчас уже нет, она уничтожена совсем недавно. Еще до Великой Отечественной войны студенты проходили там свою практику.

«Здесь в плотном известняке, – рассказывал впоследствии Ферсман, – попадались целые жеоды [14]14
  Жеода– полость в руде или в горной породе, пустая или заполненная минералами.


[Закрыть]или прослойки плотного бурого камня. Разобьешь молотком жеоду, а внутри пустота, выстланная кристаллами горного хрусталя или известкового шпата. Если около Обираловки эти же кристаллики приобретали светло-фиолетовый оттенок аметиста, то здесь они были чисто белого цвета. Помню, как однажды Владимир Иванович, пристально всматриваясь в эти кристаллы, обратил наше внимание на то, что все они короткостолбчатые, что в них штриховка идет по базопинакоиду, тогда как в настоящих горных хрусталях кристаллы вытянуты и на них вертикальная штриховка. Эти идеи выросли в целую главу нашей минералогии о том, как закономерно и определенно меняются свойства каждого минерала: цвет, форма, химический состав и т. д., в зависимости от условий образования».

Привлекали экскурсантов и обнажения черных глин на берегу Москвы-реки около Хорошева. Черные глины относились к тому периоду истории развития Земли, который характеризовался широким распространением наземной флоры и господством пресмыкающихся на суше и в море. В этот так называемый юрский период мезозойской эры, или, что то же, «эры средней жизни», в море размножались в неисчислимом количестве разнообразнейшие моллюски, аммониты и белемниты, новые формы двустворок, рифовых кораллов, ежей. В черных юрских глинах попадались раковины аммонитов, превращенных в сплошной колчедан, – один из наиболее вездесущих минералов, образующихся в самых разнообразных условиях. В процессе выветривания колчедана в нем появлялись кристаллики гипса. В некоторых местах эти образования были покрыты зеленым налетом железного купороса.

– Смотрите, смотрите! – восклицал Владимир Иванович Вернадский, царапая ногтем зеленый налет. – Это лишь временное образование. Первый дождь растворит соли, окислит железо, покроет прекрасную раковину аммонита буро-ржавыми пятнами.

Когда он, отложив камень, снимал очки, все в нем улыбалось: и лучистые морщинки около глаз и сами глаза. Как ребенок, он радовался каждому – новому наглядному примеру, показывающему, что минерал не есть что-то мертвое, постоянное и неизменное.

«Мы учились понимать, – с благодарностью вспоминал Ферсман эти живые уроки, – историю минерала: его образование из железного колчедана, его гибель в струйках воды, его превращение в новые соединения. Мы учились по-новому смотреть на окружающую нас природу, понимать, что каждый камень связан с природой тысячами нитей, которые тянулись не только к каплям дождя, не только к остаткам древних раковин, но и к современной жизни, к органическим растворам поверхности и к деятельности самого человека».

Слово «геохимия» в то время еще не произносилось, но, вдумываясь в законы химических превращений в Земле, юноши незаметно воспитывали в себе, по существу, геохимические воззрения.

Третье подмосковное месторождение, которое посещалось наиболее часто, находилось в Подольске. Здесь, в громадной каменоломне цементного завода, перед молодыми минералогами еще шире раскрывались картины химических процессов, непрерывно текущих в земной коре. В древних каменноугольных известняках шли процессы образования доломитов – минералов, сходных с известковым шпатом, но содержащих магний. Среди них тонкими прослоечками, как войлок, лежали пленки удивительного минерала, «похожего на тряпку», как его непочтительно определили студенты. Ферсман испытал радость встречи со старым знакомцем. Ведь это была та же самая «горная кожа», которую он в детстве таскал из крымских каменоломен!

В трещинах известняков образовались натеки прозрачного или просвечивающего минерала кальцита [15]15
  Кальцит– известковый шпат, представляющий собой углекислый кальций.


[Закрыть], который медленно и постепенно осаждался из просачивающихся капель воды. Каждая капелька оставляла ничтожную частичку этого минерала, но капля следовала за каплей, и постепенно маленький бугорок вырастал в небольшую сосульку, а потом в целую трубочку. Постепенно трубочки вытягивались в длинные тонкие стволы. В некоторых пещерах они достигают многих метров. Сталактиты растут сверху, сталагмиты – снизу. Углекислый кальций кристаллизуется в разнообразных формах; поэтому для молодого минералога эти образования представляют обширное поле наблюдений.

К своему глубочайшему удивлению, путешественники однажды обнаружили, что натеки, украшавшие стенки трещин, в одном месте каменоломни были окрашены в зеленый цвет солями никеля. Откуда здесь мог появиться никель? Разве только в нарушение всех известных доселе геологических закономерностей! Однако ларчик открывался просто. На поверхности земли валялась груда железного лома, в которой, очевидно, были остатки и никелевых изделий. Из них-то никель и перекочевал на сталактиты, которые выросли за последние десятки лет на глазах человека. Вот еще один яркий пример проявления сложных закономерностей перемещения элементов в природе, который как нельзя лучше подкреплял новые идеи Вернадского.

То были маленькие странички из жизни природы, но какая радость прочитать их впервые! Разумеется, не только эти экскурсионные наблюдения должны были лечь в основу предстоящей большой работы. Мы о них вспоминаем лишь как об иллюстрациях главной мысли Вернадского, которую он развивал в своих лекциях и отчеканивал в процессе огромной научной работы кафедры.

Его научные замыслы были грандиозны. Так, например, он задумал многотомную «Историю минералов земной коры». По мере развертывания и углубления задуманного исследования все шире раздвигались его рамки. Работа ставила задания, непосильные для одного человека, и завершение их оставалось на долю следующих поколений.

Такой же была идея создания «Опыта описательной минералогии», масштабы которого потрясают. Для его осуществления нужно было не более и не менее, как пересмотреть с точки зрения химических процессов, идущих и шедших в земной коре, все природные соединения, дать детальную «топографию» всех минералов России. И эта работа не могла быть закончена самим Вернадским. Осуществление ее тоже задача будущего.

Наряду с грандиозным размахом и творческой ненасытностью Вернадскому была свойственна совершенно скрупулезная, педантическая, повседневная работа, без которой наука также не может существовать и развиваться.

Задумав описывать минералы, Вернадский сам изучил четырнадцать русских и шесть крупнейших иностранных минералогических музеев. Он заставил своих сотрудников десятки раз проверять и перепроверять все данные, которые заносились в таблицу анализов. А потому, когда вышел первый том «Опыта описательной минералогии», то этот труд сразу стал основным справочником, к которому и по сей день обращается всякий, кто хочет получить исчерпывающие сведения о минералах, в нем описанных.

Готовя для второго тома «Истории минералов земной коры» главу «Земные воды», Вернадский изучил ни много ни мало, как 485 видов воды, обосновал их разделение на 129 семейств, в свою очередь собранных в 39 подцарств и 19 царств. Но прошло некоторое время, и он безжалостно перечеркнул первые результаты, добытые ценой огромных усилий, и установил 553 вида воды, доведя число семейств до 145 и число подцарств до 43. Вместе с тем он заявил, что различие отдельных видов земной воды и их дальнейшее исследование есть работа, которая «никогда не должна быть ослабляема в минералогии вод».

Уже в самом начале своей работы в лаборатории Вернадского Александр Ферсман мог понять, что здесь не обещают лепкой жизни в науке.

Для осуществления намеченной Вернадским программы изучения химической жизни минералов и их превращений прежде всего требовалось углубленное и точное исследование их химической природы, а для этого нужен был детальный химический анализ, обстоятельное изучение кристаллической структуры.

Первая тема, которая давалась начинающему минералогу, как рассказывает Ольга Михайловна Шубникова – одна из учениц В. И. Вернадского – обычно была кристаллографическая. Надо было выкристаллизовать пригодные для измерения кристаллы и затем их измерить. Эти исследования производятся на оптических приборах, называемых гониометрами. С помощью этих приборов определяют величину углов кристалла в градусах, затем вычерчивают кристаллы и т. д. Кристаллограф нарезает из кристаллов тонкие пластинки (они называются шлифами) и пропускает через них луч света. В большинстве кристаллов этот луч превращается в два луча с совершенно особыми свойствами. Кроме оптики кристалла, изучают и другие его свойства: один и тот же кристалл в разных своих частях обладает разной твердостью, в одном направлении он пропускает электричество, в других – нет. Все это, как мы увидим дальше, важно для понимания внутреннего строения кристалла, а также для определения самих минералов и изучения их полезных свойств.

Даже для студенческих работ над кристаллами Вернадский выбирал темы, которые всегда были связаны с каким-нибудь широким вопросом, на который он искал ответа. Иногда это был вопрос о причинах появления штриховки на гранях кристалла или о связи «холодного свечения» кристалла – люминесценции – с его симметрией и т. д.

«Таким образом, начинающий научный работник, – продолжала О. М. Шубникова, – уже чувствовал, что его маленький труд может пролить свет на большие научные вопросы».

Куда девались недавние колебания, которые испытывал студент Новороссийского университета при окончательном определении своего призвания! Творческий дух, царивший в лаборатории Вернадского, всецело захватил его.

Но надо было еще завоевать право считаться лучшим среди равных. Ко времени прихода Ферсмана в университет вокруг кафедры Вернадского сложился немногочисленный, но крепкий минералогический кружок. Стать его достойным сочленом? Обязательно! Но как же это трудно!..

«Мы работали не менее двенадцати часов в лаборатории, – рассказывал Ферсман об этом важном периоде своего вступления в науку, – нередко оставаясь на ночь, так что анализы шли целые сутки».

Выдающийся советский кристаллограф, в свое время соратник Ферсмана, академик А. В. Шубников рассказывал, что легче всего было разыскать Александра Евгеньевича в «гониометрическом закутке», отделенном от светлого помещения черной занавеской. Там он дневал и ночевал. Их первое знакомство было связано с одной справкой по интересовавшему Шубникова вопросу. Приоткрыв занавеску, Шубников увидел Ферсмана, сидевшего за гониометром. «Он был явно недоволен тем, что я ему помешал работать, – рассказывал Шубников, – тем не менее знакомство наше состоялось, и я получил от него очень быстро нужную мне справку».

Ферсман работал в то время с каким-то ожесточением, с упоением, с отрешением от всех прочих своих привязанностей. Он получал первую научную закалку, постигая, что значит всерьез заниматься наукой. Но науку делает много людей, и для успеха науки и для собственного в ней успеха нужно было научиться работать с ними сообща.

IV. ВО ВЛАСТИ КАМНЯ

«Я проходил мимо людей; меня называли часто сухим, бесчувственным. Годы шли, лучшие молодые годы, а люди оставались как-то вне моего жизненного пути…

Камень владел мною, моими мыслями, желаниями, даже снами… Какая-то детская любовь к камню, красивому, чистенькому кристаллу с аккуратно наклеенным номерком и чистенькой этикеткой; потом юношеские увлечения красотою камня».

А. Е. Ферсман, «Воспоминания о камне»

У кого не теплеет на душе, когда вспоминаются студенческие годы, годы искрометного веселья, неистовых споров обо всем и обо всех, – годы, когда хватало времени и на ученье, и на каток, и на книги, и на концерты, а главное – все было впереди!

Людям советской эпохи не приходится хмуро и робко толпиться у порога взрослой жизни, не ведая, что ждет впереди и найдется ли там место под солнцем. Смело распахиваем мы дверь в наше будущее и врываемся в жизнь бурно, радостно и победно. Проникнутые высоким стремлением быть полезными своей стране, мы спешим во всеоружии необходимых знаний прийти на заводы, которым нужны инженеры и мастера, на поля, которые ждут агрономов, в лаборатории институтов, готовящие завтрашний день, нашей науки.

Ферсман приехал учиться и жить в Москву 1903 года – в город старый и неторопливый, с извозцами, дремлющими у Страстного монастыря, с дребезжащей конкой, еще сопротивляющейся трамваю. Лиловатый электрический свет лишь недавно появился в витринах «Мюр-и-Мерилиза», но тут же на Петровке трухлявый забор владений купца Хохрякова выпирал прохожих прямо на булыжники мостовой. Красавицу Красную площадь, превращенную отцами города в снеговую свалку, окутывал дым допотопных снеготаялок.

Молодой студент попал на бал-премьеру в Большом театре. Ярким электрическим светом горели залы театра, сверкали, переливались тысячами огней бриллианты и самоцветы на обнаженных плечах женщин. В своих воспоминаниях он рассказывал о том, какое двойственное впечатление он испытал. Его пленяло зрелище любимых самоцветов… Здесь была живая выставка, на которой встречались и старые сине-зеленые изумруды из Колумбии, среди которых сверкал замечательный камень: бриллиант древней Голконды. В колье, блестевшем на шее одной из светских красавиц, он узнавал алмазы из Южной Африки; среди них известный солитер в пятнадцать каратов чистой голубой воды. Его спутник указал ему на брошь, известную всей Москве: гранатовый кабошон из Бирмы или Сиама; вокруг него как-то незаметно вилась струйка из дивных индийских бриллиантов. Чтобы купить эту замечательную брошь у индусского раджи, ее новому владельцу пришлось заложить два имения и продать часть фабрик иностранцам.

Сколько слез и крови скрывалось за огнями этих самоцветов!..

– Ну, пойдем, – с усмешкой сказал ему его Вергилий, когда был осмотрен круг роскоши и богатств московского купечества и знати. – Я вижу, тебе не по нутру эта роскошь.

Александр ушел в задумчивости.

Впрочем, в те времена он был очень далек от страстного протеста против окружающих его социальных несправедливостей, который выражали всеми доступными им средствами его друзья-студенты.

В минералогическом кабинете Вернадского бок о бок с ним работали пламенные революционеры. Одного из них – Н. В. Скворцова – вскоре схватили жандармы, и ссылка прервала его яркую жизнь в науке. Б. А. Лури убили на демонстрации. Но это были так называемые «политики», а Ферсман оставался скорее «академистом». Между ними была глубокая пропасть. Скворцов и те, кто с ним, не понимали, как можно спокойно заниматься только наукой, когда все, что есть лучшего, участвует в революционной борьбе, когда правительство от имени царя губит и шлет в тюрьмы и на каторгу самые светлые головы, самые горячие сердца. Однако наперекор всему Ферсман в одиночестве занимался только наукой.

А. Е. Ферсман пережил в Москве события 1905 года, подготовлявшие грядущую победу Октября.

…В 12 часов дня 7 декабря 1905 года неведомая Ферсману. Москва рабочих казарм, подвалов, каморок и гиблых цехов, многотысячная рабочая Москва забастовала. Вскоре выросшее из всеобщей политической стачки восстание подняло на бой московские улицы.

Восстание было сломлено, но героизм борцов Красной Пресни стал примером для всех трудящихся мира. Это была генеральная репетиция грядущего всероссийского восстания, первая проба пробудившихся народных сил, семена Великой Октябрьской социалистической революции.

А. Е. Ферсман увидел раскол мира на два непримиримых лагеря, смертельную распрю между людьми труда и теми, кто грабит плоды этого вековечного каторжного труда. Не пора ли решать, на чьей стороне будет он сам? Вернее, уже не «сам», а вместе со своей наукой, от которой он неотделим? Что она, эта наука, может обещать людям, героически сражающимся за свои человеческие права, за труд и свободу, и что ей может обещать союз с ним?

Ферсман не подозревал, как был важен своевременный и ясный ответ на эти вопросы для его же собственной судьбы. Он еще не отдавал себе отчета, насколько бесплодны поиски эфемерного, несуществующего «третьего пути» и как они отдаляли его от определения жизненной задачи ученого.

А на этот опасный «третий путь» – путь ухода от всех мирских забот и печалей в служение «чистой науке» – его толкало все окружение.

В фешенебельной генеральской гостиной он заставал вечерами разношерстную толпу гостей. Их с ироническим любопытством изучал отец. Патриархальная искренность одесских суббот ушла в невозвратное прошлое. Пряча в усах скептическую усмешку, старик Ферсман напускал друг на друга колючих от самомнения профессоров, выдумщиков поэтической бутафории символизма, костюмеров из декадентского «театра ужасов». Он с наслаждением сталкивал лбами мнимых противников: одних, представлявших себе Россию на вековечные времена глыбой косной материи, и других, видевших в перспективе слияния России и Европы надежду на примирение отечественных волков и овец. Одни стоили других! Но кто это мог объяснить юноше? И к чьим объяснениям пожелал бы он прислушаться?

Уже успев прикоснуться к точному знанию, юноша с легким презрением следил за спорами именитых гостей отца – спорами, в которых мишурно-блестящие слова прикрывали пустоту философии. Всю свою никому не нужную жизнь они играли в эти слова.

Нет, Александр Ферсман был и остается приверженцем строгой научной прозы, в которой словам тесно, а мыслям просторно.

Генерал, ухитрявшийся покрывать революционные кружки во вверенном ему военно-учебном заведении, пытался сохранять самостоятельность суждений. Он тоже, несомненно, знал цену пышным фразам, под которыми скрывалась нехитрая мыслишка о том, как бы цивилизовать уж очень дуроломных царских городовых. В белых перчатках конституционной лойяльности, эти городовые должны были бы защищать власть денежного мешка, еще более гнетущую, чем нагайка и барщина помещика. Ферсман-сын отмечал с уважительным вниманием, что его отца не захватывала бесплодная витиеватая словесность посетителей гостиной. Но не он, скептик и салонный бунтарь, мог научить сына, как надо жить…

В разные времена в гостеприимной гостиной Ферсманов произносились десятки имен, звонких и глухих, ярких и тусклых, широко известных и говорящих что-либо лишь слуху пресыщенного знатока. Здесь клялись поэзией Верлена, Вилье де Лиль Адана и Бодлера, осторожно присоединяя к ним имена Брюсова, Блока и Белого. Здесь с ученым видом цитировали Милля, осточертевшего еще с гимназических лет Спенсера и покровительственно упоминали доморощенного философа Кареева. И никогда не звучали здесь только имена Маркса, Энгельса и Ленина, чьи труды выражали содержание всей последующей эпохи и на огромную высоту поднимали подлинное назначение человека.

Когда же кто-нибудь из гостей садился за рояль и ребиковские диссонансы облетали сидящих, становилось физически душно. Больная мелодия металась, не находя исхода. Ферсман-сын незаметно исчезал для того, чтобы с еще более яростной настойчивостью вернуться к своим камням.

Он был молод, здоров, работал в лаборатории и от избытка сил в свободное время разъезжал по старым каменоломням. Он побывал в Крыму, еще раз вернувшись к местам увлечений детской поры и к первым своим разочарованиям. Мы помним, как угас блеск милых его сердцу «тальянчиков», когда он увидел их в бездушных минералогических атласах Пренделя.

Вторично он прошелся по крымским каменоломням, по черноморским скалам, обогащенный новым – химическим – знанием происхождения и пород камня; и оказалось, что зрение его неимоверно обострилось.

Радостно и грустно повидать через много лет тот уголок, где протекали детские игры! Кажется, все осталось таким же, каким и было: и покосившийся забор, и узорчатые ставни на окнах, и ясень у ворот. И вместе с тем все изменилось: двор стал маленьким, улицы – узкими, и дом, когда-то высокий, сник и прижался к земле. Вот и книги – друзья детства. Каждое пятнышко и рисунок в них знакомы так, словно вчера лишь с ними расстался. Вот-вот оживут забытые слова и вспыхнет то же самое чувство, когда ты со вздохом сожаления закрывал последнюю прочитанную страницу.

Но старые чувства не возвращаются. И сам ты иной, и новые мысли бегут над тонкой ниточкой воспоминаний.

Не раз впоследствии, возвращаясь в знакомые места, переживал Ферсман это одновременно и печальное и отрадное ощущение перемены.

Мы снова видим Ферсмана на дороге, которая ведет из Симферополя в деревню Курцы. Серые скалы образуют ворота к морю. Он бродит среди знакомых напластований камня, и приобретенное им второе зрение позволяет за настоящим увидеть далекое прошлое этого камня. Он с наслаждением углубляется в изучение процессов, происходивших в эпоху отложений древних меловых пластов. Удачный удар молотка открывает нам иногда тысячелетнюю историю превращений веществ. Ферсман идет по следам горячих вод, которые действовали главным образом на стенки трещин и разлагали полевой шпат и роговую обманку. Ожидания, родившиеся из знания прошлого, не обманывают его: как венец долгих поисков в коллекции появляются розовые кристаллы цеолитов.

В годы, теряющиеся в туманной дали детства, Ферсманы всей семьей в большом старинном рыдване ездили в Саки и Евпаторию, любуясь южными смерчами, смыкавшими небо и землю, и горами белорозовой соли, извлекаемой из соляных озер.

А. Е. Ферсман снова посетил Саки, но уже в качестве молодого исследователя. Его интересовали кристаллы, которые своеобразной корой вырастали над сакскими грязями.

Осторожно ползая по упругой поверхности этого гипсового покрова, он собрал отличную коллекцию острых кристалликов, которые росли; как пики, увеличиваясь ежегодно почти на миллиметр. Исследователь заметил внутри этих кристалликов черные полоски. Оказалось, что они, подобно годовым кольцам деревьев, отмечали смену времени – зимы и лета. Каждая полоса, отвечавшая годовому периоду, обозначалась темной полоской включений ила, приносимого береговыми водами. Особенно резко это сказывалось в зимнее и весеннее время, когда рост кристаллов гипса в связи с малым испарением несколько замедлялся. По этим черным полоскам можно было узнать, каков был режим Сакского озера на протяжении многих лет. Кристаллы рассказывали о том, что им было столько-то лет, что тогда-то было холодное лето и они почти не росли, а два-три года назад стояла солнечная летняя погода, и кристаллик рос чистой, прозрачной стрелкой.

«Каждое тело несет в себе самом запечатленный возраст», – записал Ферсман в своем путевом дневнике.

Особенно заинтересовали его полоски, которые имели местами неожиданно большое увеличение мутных включений. Он рассказал в Саках о своих наблюдениях. К его удовольствию, местные врачи сообщили, что как раз на тот период, который соответствовал самому широкому колечку мути, приходился прорыв большой плотины, задерживавшей в балке весенние воды. Озеро тогда наполнилось мутной, илистой водой. Ферсман был в восторге: по кристаллам гипса удалось прочитать не только хронологию химических процессов в данном месте Земли, но и установить связь между столь различными явлениями, как климатический режим и деятельность человека.

Еще одна самостоятельно прочитанная страничка в книге истории Земли, еще одна проба сил, достаточно успешная, чтобы прочувствовать, как интересно итти по следам давних событий, заставляя силой научной логики тайное делаться явным.

Ферсман привез с собой из Крыма собрание новых образцов. Их отбором руководили уже не столько страсти коллекционера, сколько точные знания исследователя. Они действительно были превосходны. Совсем не так просто с первого взгляда определить гмелинит с песчаного острова Медного и тут же угадать в нем ближайшего родственника аналогичного минерала с Командорских островов или узнать в леонгардите из-под деревни Бодрак близ Симферополя родного брата такого же минерала, отыскавшегося некогда в Богословском округе на Урале, и так далее, и так далее.

В одну из весен маленький пароходик привез Ферсмана на остров Эльба – место первой ссылки Наполеона. На этом клочке земли, поднявшемся из моря, умещаются различные геологические ландшафты.

Ферсман начал обход острова с западной его части, занятой главным образом гранитными массивами Монте-Капаны. С большим интересом он наблюдал следы минералогических процессов, связанных с поднятием гранитных магм [16]16
  Вязкая, жидкая магма(слово это по-русски означает «тесто») представляет собой расплав из всех известных химических элементов. Они образуют в магме разные сложные соединения, и многие из них как бы растворены в других.


[Закрыть]из расселин древних материковых щитов.

Лишь на севере острова, около Банио, отметил он небольшой выход основных пород, нарушающих однообразие общей картины. Его, разумеется, не могла остановить крутизна каменистых тропинок. Добравшись до Сан-Пиетро – деревушки, прилепившейся к высоким склонам горного массива, – он исследовал строение скал, вздымавшихся к небу. Из Сан-Илларио местные жители провели Ферсмана по горным тропам к знаменитой жиле Гротта-Доджи, живописно расположенной в диком ущелье Бовалике. Глаза его вспыхнули при виде массивов «письменного гранита» с большими длинными копьями черной слюды. Исследования этого интересного вида гранита впоследствии заняли заметное место в работе Ферсмана.

В Гротта-Доджи он застал нескольких рабочих, лениво пробивающих отверстие для динамита. Огромные обвалы залромождали узкое ущелье. На брезенте лежали отобранные штуфы редких минералов.

Сокровища Гротта-Доджи можно встретить в любой крупной минералогической коллекции. Эта жила знаменита своими плоскими бериллами, ростеритами, замечательными образцами блестящего серого полевого шпата, разноцветными турмалинами.

Из Гротта-Доджи происходят кусочки как бы обсосанного леденца, о которых минералог с уважением скажет, что это «сам поллукс». Поллукс и его неизменный спутник – петолит, называемый также кастором – единственные в мире соединения редчайшего металла цезия. Эти неразлучные минералы получили свои имена в память мифических братьев древнегреческих легенд Кастора и Поллукса.

Ферсман мечтал привезти отсюда хоть один кристалл прозрачного турмалина с нежнорозовой головкой. Недавно он любовался подобными кристаллами в музее Пизанского университета.

Но на брезентах, разостланных рабочими, в изобилии лежали только кристаллики с черными концами, а розовых не было. Рабочие поведали ему местную легенду о том, почему из ущелья Гротта-Доджи исчезли розовые турмалины.

Эта легенда рассказывала о некоем Ферручио Челлери, бедняке, который целыми днями шарил между Илларио и Сан-Пиетро-ин-Кампо, отбивал камни, смотрел под корнями деревьев, ползал по дну ручья в поисках аметистов и желто-бурых гранатов. Он нашел (и назвал ее Гротта-Доджи) турмалиновую жилу, которой отдал все свои силы, время и душу. Летом и осенью, даже в зимний холод, греясь у костра, он работал на жиле, и дивные камни – большие прозрачные с нежнорозовыми головками – уносил к себе в деревню.

Слава о самоцветах пошла по острову. И в один прекрасный весенний день, придя на свою жилу, Ферручио увидел там карабинеров. Они сказали ему, чтобы он убирался, так как земля не его, а Дельбуано, того самого Дельбуано, который купил дворец императора Наполеона и построил перед ним завод шампанского. Отныне Дельбуано сам будет добывать камни у Гротта-Доджи.

Бороться было бесполезно, Ферручио исчез, и вскоре рыбаки принесли его тело с южного берега Монте-Капаны. Оступился ли он в поисках горного хрусталя, или охотился за зеленой гранатной змейкой – этого не знал никто. Дельбуано привез машины, нанял рабочих, разворотил всю гору, но розовых турмалинов не нашел. В Гротта-Доджи отыскивались лишь мохнатые некрасивые камни с черной траурной головкой. Рабочие назвали их Testa nera [17]17
  «Черноголовые».


[Закрыть].

Так и озаглавил впоследствии А. Е. Ферсман рассказ об этой легенде, услышанной им на острове Эльба, в своей книге «Воспоминания о камне».

Геологическое описание острова Эльба, составленное Ферсманом, – одно из лучших в мировой литературе. Наряду с перечнем обнаруженных минералов оно содержит заметки о маршрутах исследователя. Маршруты описаны так обстоятельно, что с ними вы не растерялись бы даже на самой высокой точке южной части острова Коллоди – Паломбайя, откуда раскрывается широкая картина моря и видны острова Монтекристо и Пианоза, вы бы знали, куда свернуть от дороги в Санчетто, чтобы попасть на узкую горную тропку, которая извивается сначала среди гнейсов, а потом среди гранитов и постепенно спускается к морю. Эта тропка приведет вас к обрывистым скалам возле небольшой пристани из досок для погрузки магнезита…

Здесь, в горах, можно было наблюдать выходы крупнокристаллических жил, образовавшихся при застывании магмы. В этих жилах, так называемых пегматитах, заключены месторождения многих редких элементов и некоторых драгоценных камней. Много раз в течение своей бурной творческой жизни А. Е. Ферсман будет возвращаться к пегматитам. Он даст глубокий геохимический анализ этих интереснейших образований.

В итоге своих странствий и лабораторных работ Александр Ферсман ко времени окончания университетского курса напечатал уже несколько научных исследований. Все они были изложены в самом лучшем академическом стиле. Автор изъяснялся о себе во множественном числе: «мы наблюдали», «мы обнаружили» и так далее. Своеобразный протест против пустого многоглаголания салона родителей обусловил подчеркнутое бесстрастие и сухость этих работ.

Вот некоторые их названия:

«О кристаллической форме и некоторых физических свойствах 1-фенил-2-метил и 3-метил-имидоксантида».

«О кристаллической форме диметилового эфира парадитимолиламина».

«Барит из окрестностей Симферополя».

«Материалы к исследованию группы палыгорскита».

«Леонгардит и ломонтит из окрестностей Симферополя».