Текст книги "Божественная игра"

Автор книги: Олег Котенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Тело дипломата Флеберга Яннсена нашли только вечером, двое патрульных полицейских. Они разгребли груды хлама, один посветил фонариком – узкий луч выхватил из темноты покачивающееся на ветру, уже огрузнувшее тело. Оно висело как мешок, только черная полоска ремня, да непомерно распухшее и почерневшее лицо... говорила, что это человек. Опознание происходило необычно: несколько дней, несколько раз подряд приходили люди, но лицо повешенного было изуродовано чрезмерным количеством крови. Тогда специально из Стокгольма и из Хельсинки, которые принадлежали Финляндии, были вызваны жена и брат Яннсена. Брат, Оле Хельгесен, даже не знал, что Яннсен состоит на службе у шведского правительства, ведь, по идее, уроженцы иной страны не могут поступать на правительственные должности. А Яннсен был финном. Ему повезло, можно сказать, он родился еще до того, как от Финляндии откололи кусок, названный Эрзасом. Хотя, кто знает... Эрзас до настоящего времени вовсе не принимали всерьез и неизвестно почему Совет так рьяно стоял за его права. Яннсена опознали и на следующий день, девятнадцатого октября, состоялись похороны. Присутствовало всего четверо, не считая священника: жена, брат, Готтфирд Геберг – с ним Яннсен крепко сдружился во время пребывания в Германии, и еще одна немка Анни Ниммерштайн, первая жена Яннсена. Священник быстро прочитал положенное из Библии, так как начинал накрапывать дождик. Противный осенний дождь. Жена, Тарья, осталась на кладбище даже когда все разошлись и на свежую могилу положили толстенную гранитную плиту с нейтральной надписью "Спи спокойно, дорогой человек". Дождь лил вовсю, текли потоки грязи, только черная женская фигура будто вросла в землю. Со стороны казалось, что на могиле стоит памятник из черного камня...

* * *

– За потерю персонажа, умышленную или нет, игрок лишается права хода, даже если ход не окончен! Игрок Свон! Но Ведьма только улыбнулась зло и закружилась вокруг Сферы, напевая что-то себе под нос. Длинные волосы ее в потоках света десятков солнц из рыжих становились луковыми. Свон отложил лиру, нагнулся к самой поверхности Сферы, пристально вгляделся в ее глубь. Там медленно гас малиновый огонек чьей-то жизни. Но ни Ведьма, ни Свон никогда не думали о персонажах, как о живых существах – они созданы игроком. Боги же выступали судьями и следили за игроками, а до персонажей им не было никакого дела. Свон взмахнул широко рукой и на Сферу осыпалось несколько легких белых перышек.

* * *

Вякинов напряженно следил за руками фокусника. Чумазый мальчишка с не в меру ловкими пальцами вытворял чудеса: то карты у него взлетали, то рассыпались веером, а то и вовсе становились в абсолютно не присущую игральным картам позу. Человек было меньше десятка, все с пограничной заставы, расположенной тут же, "за бугром" – пройди полсотни шагов и ты уже в чужой стране. Граница-то финнско-эрзасская, но русские, поскольку Россия и иже с нею лучшие друзья Северного Союза, служат там же. Действо происходило в старом, дышащем на ладан сарае. Сквозь дыры сквозил ветер, залетал снег, светилось неприветливое небо. В нескольких десятках градусов отсюда еще догорала осень, а здесь уже вовсю царствовала зима, поскольку северный полярный круг очень даже близко. И вместе с ним все прелести северной жизни прямо тут, под боком. Мальчишка собрал потрепанные карты и блеснул зубами. – Ну? – спросил он. – Игра будет? Пограничники замялись: денег давно никто не "добывал", а играть в долг неприлично да и опасно порой. Но все тот же Вякинов, по званию старший сержант, у которого в кармане звенело кое-что, все же согласился сыграть пару раз. Игра простая – два наперстка и шарик. Улыбка мальчишки стала еще шире. – Давай, сержант, не подведи, – сказал кто-то сзади. Вякинов посмотрел фокуснику в лицо. Смуглое, это видно, сажа коричневой не бывает. Сажа она черная, а поскольку мальчишка сидел ближе всех к неуклюжей печке, усыпан был ею с ног до головы. В этом краю только в Эрзасе можно встретить смуглого человека, потому что Эрзас вроде Штатов в свое время, населения коренного там нет, одни переселенцы. Точнее беженцы. Пришло таки время, когда государства отказались принимать бесконечные толпы беженцев и обеспечивать их правами и работой. И после многолетних политических перпетий, начавшихся еще в 1926 году, отколося от Финляндии немалых размеров кусок. Все финнское население из этого района было удалено, а сам кусок – Эрзас заселен этими самыми беженцами. У этого мальчишки в предках наверняка есть кто-то из Индии. Мальчишка с невинным видом показал, под какой чашечкой вместо наперстков – скрывается шарик и начал вертеть чашками из стороны в сторону. Кто скажет, что такие вот полупреступники-полуфокусники мастерством уступают признанным иллюзионистам? Кажется, следил взглядом, не отрывался, вот, под этой самой чашкой он лежит. Вякинов указал пальцем на среднюю. – Точно? – с лица мальчишки не сходила белоснежная улыбка. – Точно... – Вякинов ни в чем не был уверен, слишком много он видел подобных игр и знал, что выиграть практически невозможно. Но шанс все же есть, хоть он и ничтожно мал. Один раз – только один! – старшина Кенисенко, а было это около двух недель назад, выиграл двадцать три бакса! Все, с того дня никто не мог спать спокойно – все выспрашивали, как же выследил, как заметил. Ведь руки у мальчишки, всем известно, что змеи. А тот улыбался, строил загадочную мину, а на самом деле просто ткнул наугад. Повезло. А он и не понял, потратил свой шанс, свое везение на какой-то шарик за двадцать долларов. Ровно через десять дней его убили. С мирным населением пограничники отношения поддерживали, а солдаты – война она и есть война. С врагом водку пить не будешь и в карты играть тоже... Конечно, Вякинов не угадал и выложил на стол две зеленые бумажки. Но мальчишка знал, что в карманах у русских сейчас негусто и деньги не взял. Сказал, потом. Вякинов вздохнул и забрал деньги назад. И пошел спать, чтобы среди ночи вскочить и, еще неходясь во сне, натянуть форму. В лунной ночи страшно выла сирена.

Неизвестно, сколько десятилетий простоял лес, обступивший многочисленные озера. Я чувствовал его темную мудрость, вдыхал горький запах плесени. Лес был стар, может быть, еще старше, чем озера. Нет зрелища прекраснее! Не зря прозвали Финляндию Страной Тысячи Озер – здесь везде вода. И сейчас, схватившись льдом, она сияет голубым в свете Луны. И стоит черный лес... Зрелище зачаровывает тебя, ты даже перестаешь ощущать холод и слышать вой ветра в ветвях. И вой сирены за спиной. Надо разузнать... Я повернулся и побежал. Вой приближался, вот уже проступил сквозь шум стрекот оружия. Глупые они, люди. Понацепляли на себя железяк... И как оно им тело не режет, это железо? Наверное, до того тела огрубели, что уже ни железо, ни кожаные ремни не причиняют им боли. Может, это и хорошо. Только не могу я смотреть, как моих братьев и сестер, моих соседей растягивают на ремни! И как мой дом рушится под тяжким железом. Пусть люди дерутся, мы не при чем! Эх, а все таки жалко их. Забавные они, смешно на них глядеть. Так смотришь на муравья, и диву даешься, с каким упорством тащит он эту былинку, все в общую кучу. И слаженно ведь работают, черти! Прямо как люди. Только муравьи не дерутся, им не к чему. Они строят свой дом, а потом несут туда еду. И странно, почему люди до сих пор живут в бесконечной грызне – кому от этого хорошо? Я присел на корточки у старого пня на пригорке и сверху наблюдал за происходящим у заставы. Одних было десять, даже чуть больше – двенадцать, других всего трое, но вооружены они были лучше. Толк в оружии я знаю, сколько уж воюют, а я смотрю. Наверное, дай мне автомат в руки и я стрелять смогу... Нет, шерсть все же мешать будет, да и рука у меня побольше. Впрочем, смотреть в этот раз не на что – тех троих быстро утихомирили. Они, наверное, и забрели сюда так, разведать. Разведчики... Глупые они, люди. Зачем идти, если можно лес попросить, чтобы он посмотрел и рассказал? Да куда им... Пограничники отошли, на белом снегу четко отпечатались три распростертые фигуры. Было бы лето, их бы закопали и, может, даже кресты поставили. Но никому не хочется долбить мерзлую землю, когда от усталости подкашиваются ноги. Хотя, утром их могут и закопать. Я вернулся в лес, направился к своей берлоге. В корнях вырыл я себе нору. Хорошую нору, просторную и сухую, что самое главное, ибо в сырости разве что черви да змеи живут. Низшие существа. Гады, одним словом. Там у меня припасено мясо – большой кусок, еще со вчерашней охоты. Охота – дело святое. Она всегда была, есть и будет. Без нее нельзя. Но только тогда она охота, когда ради пропитания убиваешь, а не как люди – ради забавы. Мясо, правда, промороженное до самой сердцевины, но это не беда. Разогреем. Было бы что греть, а то спать на голодный желудок охоты мало. Вчерашняя добыча лежала там, куда я ее спрятал, но рядом, на держащейся только на морозе, коряге сидел Медведь. Дела – Медведь зимой! – Здравствуй, Леший, – проворчал он. Меня здесь все называют Лешим, хотя имя это пошло от людей. Наверняка, от слова "лихой", что означает "плохой" либо "дикий". Я себя таким никогда не считал. – Здравствуй, – отозвался я, кося взглядом на дерновый холмик. Что, Медведь, наверное, мясо мое тебе приснилось? Мясо и впрямь хорошее, жирное, только вот я зимой не сплю и мне каждый день есть надо. – Да нет, Леший, мясо твое мне ни к чему. Люди берлогу мою разворотили. Вот это да! Гнев на ощупь горячий, а так – душный, липкий. Именно такой гнев захлестнул меня сейчас, но я отмел его. Не нужен он мне сейчас, надобности в нем нет. – Как?! – Машинами. Там целая дорога через лес – все они своими машинами. Хорошо, хоть живой остался – не так-то оно легко медведю зимой просыпаться. Наш сон впятеро крепче обычного, так сходу и не вскочишь. А тут рушится все, коряги падают, земля сыплется. Ничего не соображу, ноги сами вынесли, а уж потом очнулся. Да как поглядел, так и сел – все, нету дома! И только два длинных следа от машин по снегу... – Ну и что, ко мне хочешь? – Да на кой мне твоя нора?! Ты, Леший, вроде и с нами всю жизнь, и сам – вон – весь шерстью поросший, хотя и фигура у тебя человечья, а как сморозишь чего... Не знаешь разве, что медведь однажды только заснуть может, коль разбудишь – все. Так что, берлога мне твоя разве что укрыться, чтоб на снегу не сидеть. А? А хочу я, чтоб ты разобрался-то. Понял? – Понял, – кивнул я. Конечно, понял, что ж тут непонятного показать, кто в лесу хозяин и что никому не дозволено ибо мы не. Так-то. Только вот... В былые времена все проще было, когда и люди даже если и были чем вооружены, так мечами либо ножами. А сейчас? Куда ж против эдакой махины попрешь?.. Медведь выжидающе смотрел на меня, усевшись в сугроб. Человек удивился бы или рассмеялся, увидев зверя, сидящего вот так, сложив передние лапы. Эх... – Ну что ж, поможем... попробую, – поправился я, – потому что обещать ничего не могу: времена нынче не те. Медведь кивнул и опустил глаза: он и сам знал, что не те. В былые времена кто бы осмелился потревожить... можно сказать, ворваться во владения зимнего леса? Отродясь такого не было! А чтобы зверя к тому же... Те же соседи наши, славяне, которые и дали мне имя Леший, вообще медведя почитали за священного зверя, воплощение ихнего бога Велеса... И именно поэтому я стал... стал бояться людей. Мне стыдно признаться в этом, но ничего не поделаешь. Кто перестал верить, того не испугаешь одними словами. Кто жаждет знать или, того хуже, мнит себя всесильным, с тем разговаривать бесполезно. Нет, я ничего не имею против знания, но... я против фанатичности и слепоты на пути к этому знанию. Но что-то все же шевельнулось внутри и потеплело даже значит, не совсем еще рассохся, не полностью истончал. И это придало мне сил. Прыжками, от дерева к дереву, я направился к пограничной заставе.

Вякинов повалился на койку, стараясь закрыть лицо ладонями. Глаза резало, слезы текли ручьем – оказывается, за те двадцать минут он ни разу не моргнул. Их было трое, но они появились неожиданно и у них было хорошее оружие. Все трое не местные, значит, эрзасовцы. То есть, происхождения не местного. Пока что повезло, обошлось. Вякинов с ужасом подумал, каково там часовым – на улице холод до самых костей пробирает, хотя местные к нему привыкли уже. Еще и ветер, мелкий колючий снег метет – и это хуже всего. До рассвета оставалось несколько часов, нужно поспать... ...Небо, внезапно очистившись от туч, выгнулось полусферой и, хотя и не утратило голубизны, стало прозрачным. Такое ощущение, как будто стоишь, накрытый банкой цветного стекла, и смотришь вверх. А там – человеческие лица! Женщина и мужчина... Часы пролетели быстрее секунд. Вякинов целый день вспоминал свой сон – тот, как ни странно, не истерся из памяти через несколько минут, а прочно засел в мозгу. Вякинов отчетливо помнил стеклянный небосвод и сотню солнц с той стороны. И лица тоже помнил.

* * *

Мирович тряхнул сигарой, сбивая пепел – толстая, шоколадно коричневая сигара чадила не хуже заводской трубы. Но дым не был едким или кислым, как у дешевых сигар, он обладал тонким ароматом сушеных табачных листьев; пах не сгоревшим табаком, а именно листьями. Генрик Торбовский скромно курил сигарету. Представитель возрожденной Речи Посполитой в Совете и одет был скромнее, хотя положение и благосостояние позволяло многое. Торбовский был уже пожилым мужчиной на вид лет пятидесяти, хотя на самом деле ему было почти шестьдесят. Именно таким по мнению правительства Речи Посполитой должен быть политик: солидным, внушающим доверие, с благородной сединой в волосах. Молодость в этом отношении считалась пороком. Глава Совета курил медленно, наслаждаясь вкусом сигары и собственными мыслями. Он весь сиял удовольствием: конечно, одержать победу в политической схватке это даже лучше, чем выиграть в лотерею. Торбовский раздавил окурок в пепельнице. – Ну, – начал он, – мы добились, чего хотели. Осмелюсь напомнить, что наши агенты... – Я помню, – оборвал его Мирович, все еще находясь в прострации. – И? Надо сказать, Торбовский изрядно побаивался подобных встреч. Речь Посполитая теперь была крупнейшим государством в Союзе – Россия отошла к Северному Союзу. И потому обладала некоторыми льготами: право не допускать иностранцевю например. Да, Речь превратили в настоящую крепость с закрытыми для всех границами. Но Совет не возражал, пока Речь вела себя как дружественное государство. И если бы Совет знал, насколько возрасла их военная сила... В общем, у Речи Посполитой были свои соображения насчет Эрзаса. Мирович оторвал взгляд от потолка. – Что – и? – переспросил он. – Оплата. Работа агентов связана с риком для жизни. Поэтому... Мирович сжал и без того узкие губы. – Ваши агенты будут вознаграждены. Позже. Это я вам гарантирую. А теперь, если у вас больше нет ко мне... Торбовский встал, попрощался и вышел из кабинета, сопровождаемый взглядом Мирович. Знал ли он, что двое людей, агентов Речи Посполитой были приговорены самим приказом о направлении в Эрзас и Финляндию? Наверное, нет. На столе перед Мировичем лежала толстая картонная папка с маленькой фотографией в углу и надписью "Скришевичевский П." Торбинский медленно шел по коридорам здания, проходя мимо массивных дверей – почти у каждой по два охранника. Достал из кармана пачку сигарет с названием на польском, вытряхнул одну. Мирович переворачивал одну страницу за другой, скользя взглядом по листам с рукописным и печатным текстом. Чиркнула зажигалка, взвился крохотный огонек. Торбинский затянулся. Он твердо смотрел вперед – туда, где в конце коридора светлел прямоугольник двери. Остановился на секунду, потом достал из кармана наполовину пустую пачку, скомкал и бросил... Мирович положил трубку. До урны было далеко, шагов двадцать – двацать пять. Торбинский смотрел, как летит тугой комок. Время будто остановилось или нет растянулось, так лучше. Потому что все движения замедлились, звуки исчезли, кроме одного – будто капает вода. Вот, комок приближается к металлическому цилиндру. В холле нет никого, только два охранника у двери и еще один – сзади. Торбинский знал, что через мгновение горячий плевок вонзится ему в спину, и ждал этого с нетерпением. Он мог отойти в сторону, мог... но зачем? Мирович затянулся дорогой сигарой – такая стоит не менее семидесяти, а то и ста долларов за штуку. Внизу послышался шум колес – БМВ, принадлежащий послу Генрику Торбинскому свернул за угол.

* * *

Свон в сердцах топнул ногой. – Это ты, Ведьма! – вскричал он. – Ты с самого начала испортила мне ход! – Как я могу повлиять на ход твоей игры? – спросила в ответ Ведьма, но в голосе ее звенели нотки ехидства. Да, так написано в Уставе игры – невозможно повлиять на ход другого игрока. Но Ведьма ведь смогла! Как?.. – Твой ход, – сказал Свон и отвернулся.

* * *

Небо уже начало сереть – в этот предрассветный час человеческий сон наиболее крепок. Я обошел кругом низенькое строение со слепыми окошками. Там, внутри, живут наши невольные враги. И мой долг... Стены не деревянные. Жаль, можно было бы поджечь. Что же делать... Мои размышления прервал шум – резкий и неожиданный. Хотя, возможно, я его просто не замечал. Такой шум может издавать только техника – военная техника людей. И в эту какофонию чуждых мне звуков иногда вплетался треск древесины. Деревья падают! Я вчера целый день наблюдал за заставой – не происходило ничего необычного. День начался и закончился как обычно. А вот... Стена леса расступилась. В этом месте деревья росли реже всего. Почти как в светлых южных перелесках, где невозможно заблудиться. И люди этим воспользовались. Конечно, там не было танков, но были вездеходы – самая современная военная машина, по прочности и мощи вообще ничем не уступает тому же , но обладает уникальной способностью – свободно двигаться на любой местности. Я услышал возглас – дверь была открыта и покачивалась от ветра, а рядом стоял солдат. Он вытаращил глаза, оцепенев, хотя в сотне-другой метров ползли вездеходы. – Саня, какого... – солдаты выскакивали один за одним, на ходу натягивая форму, но все замирали на месте, увидев меня. Хорошо, не придется их убивать, сами друг друга перебьют. Вон, машины уже близко. Я повернулся и побежал в лес. Солдаты зашевелились, но было уже поздно – ветхий сарайчик, а следом и их импровизированный дом рухнули, подняв облака пыли и снега. Но машины ползли и ползли... Тогда я обогнал их, в несколько прыжков преодолев полторы сотни человеческих шагов. Эх, простите, деревья, но по-другому нельзя. Повалив несколько стволов, я сложил их на земле – благо, вездеходы двигались медленно. Наскоро оборвав сучья, я подхватил один ствол и, разбежавшись, вогнал его под днище. Раз. Второй вездеход удалось перевернуть. Черт, их, вроде, было больше... ну да ладно. Распахнулись люки, полезли наружу люди, ошалевшие от страха – им ведь видно было, что атаковало машины. Спасибо матушке-природе – силой меня наделила такой, что среди людей и не встретишь. Затрещали хребты – быстро управился. Потом встал в стороне, поглядел и ушел. Надо еще Медведю сказать, что, хоть и не заснет до следующей осени, может успокоится. Нет больше обидчиков.

* * *

Свон вскочил, размахнулся и ударил лирой о камень. Та, конечно, не выдержала такого. Жалобно застонала и разлетелась в щепки. По щекам Свона текли слезы. Ведьма же наоборот – смеялась. Кажется, ее целью было не победить в честной игре, а досадить противнику, губя всех его персонажей. Вместе со своими, конечно, но цель, как известно, оправдывает средства. – Требую... – губы Свона еще тряслись, но он уже справился с собой, – считать партию недействительной! – Согласны, – прогремело над Сферой; все солца на небе собрались в один сияющий круг. Это было знаком начала новой партии. И теперь право первого хода принадлежало Свону, а Ведьма, как нарушившая правила, должна один ход пропустить. Свон взмахнул руками – будто кусочек солнечного диска откололся и упал с небес, потускнел и вот – в руках поэта новая лира с серебряными струнами. Он усмехнулся, провел ладонью по поверхности Сферы...

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Мир рождался в противостоянии стихий. Вселенная была задумана как шар, так, чтобы она не имела границ и бесконечно продолжалась в любую сторону. Так легче, иначе пришлось бы придумывать всевозможные Края Света и то, что находилось бы за ними. Например, Океан или трех китов, или даже огромную черепаху. В неизмеримых просторах бушевал огонь, распадаясь на части, на составные элементы: Воздух, Воду и Землю. Частички первозданных элементов кружились, слипаясь друг с другом. Так формировалась Вселенная как таковая. Еще без планет, без земель и морей – без чего бы то ни было. Все это появилось позже. Все это время Свон, своими мыслями создающий свой мир, пел и играл на лире. В его песне не было слов, но было то, что является фундаментом слов. Картины, которые рождались в воображении поэта, тут же переносились внутрь Сферы, из них складывался новый мир. И был он гораздо богаче и красочнее ведьминого. Наконец, Свон устал. Все уже было готово, можно было немного отдохнуть перед началом партии. Он отложил инструмент, сел на траву. Ведьма, заглянув в Сферу, улыбнулась. Наверное, мир ей понравился. – Хорошо, – сказала она, – но я тоже хочу внести свою лепту. Ты не возражаешь? Многого я все равно сделать не смогу, все уже и так готово. Но кое-что... А? – Конечно, – Свон был доволен своей работой и им овладело благодушие, он не видел ничего плохого в том, чтобы Ведьма немного подгорчила сваренный им мед. Ведьма вырвала из головы волосок – из темно-рыжего, цвета меди, он тут же стал черным. Она бросила его в Сферу, прошептав: – Дарю тебе ненависть.

01

Пронзительно зазвонил телефон. Телефонный звонок среди ночи, когда все уже утихло, даже воинственные соседи этажом выше перестали бегать по квартире и бросаться мебелью (во всяком случае, звуки были примерно такими). Он показался оглушительно громким да еще и пришелся на не совсем приятный сон. В общем, я подскочил на постели, зашарил впотьмах руками, сшибая на пол книги. Наконец, пальцы нащупали выключатель, судорожно сжались – и загорелась настольная лампа. Михаил схватил трубку. – Алло! – Миша! Миша, это Андрей! Несколько секунд ушло на то, чтобы размести туман в голове по углам и сообразить, кто такой Андрей. Да, это из товарищества... или общества... Из клуба "Эверест", вот! Клуб альпинистов. – Спасибо тебе, Андрей, ты избавил меня от самого отвратительного сна, какой ты только можешь себе представить. – Всегда пожалуйста. Угадай, откуда я звоню. Джаспер-Плейс! – Ну и что? – Как что? Утром ты садишься на самолет, летишь сюда, потом мы садимся на поезд, едем на запада, а там – там гора Логан, а в нескольких сотнях километров гора Мак-Кинли! Помнишь, Миш, еще в школе на географии? Ну? Я помнил. Сидя на школьных уроках географии, мы пялились в атлась, сосредоточенно водя пальцами по коричнево-зеленой карте, заучивая значения высот. Я тогда помнил каждый миллиметр карты, мог наизусть рассказать названия всех гор, плоскогорий и равнин с указанием высот. И особенно врезался в память урок, когда я впервые увидел фотографию Мак-Кинли! Плохую, издалека, на ней почти ничего не было видно, но я смог разглядеть все, что мне было нужно гордый профиль горы. И четыре цифры: 6193... – Жди... – произнес я, но связь оборвалась и я не знаю, услышал ли меня Андрей. Остаток ночи я провел на кухне, вспоминая ту одну единственную фотографию. Почему-то ни одна вершина мира не притягивала меня так сильно. Наверное, причиной здесь – первое впечатление, нечто не доступное глазу, но врезавшееся в сознание. И вот, через несколько часов я сяду на самолет, а вскоре увижу Ее...

Первой моей мыслью при виде очереди человек в сорок было "И почему было не позвонить заранее?" Но, постояв минут десять, я убедился в том, что очередь продвигается, в принципе, быстро. Насколько возможно быстро. Сказав, что скоро вернусь, я удалился. Хотелось погулять по аэропорту, выпить чего-нибудь в буфете – ничего криминального там все равно не продается. Я покружил немного по зданию, вышел на улицу – было только раннее утро, солнце поднималось над горизонтом, бросая блики на летное поле. В аэропорту было на удивление много людей – я уж думал, совсем перестали самолетами летать. Вернее, самолеты летать перестали. Раньше-то не в пример чаще рейсы были. А сейчас... Хотя, некоторые думают, что человеческой природе свойственно считать, что "раньше было лучше". Не знаю, не задумывался. Наконец, выпив маленькую чашечку кофе и купив несколько до ужаса кислых леденцов, я отправился к кассе. Как раз подходила моя очередь. Меланхоличного вида женщина в окошке писала медленно и много. Скоро, скоро... сколько-то там часов в самолете – и я уже в Америке. Хорошо еще, что вещей с собой много брать не стал. Даже чемодана нет, только сумка с бритвой, сменой белья, кое-какой одеждой и немного нейтральной, не нуждающейся в холодильнике еды. Подали трап. Нас встретила приветливая стюардесса. Мне подумалось, что, наверное, невыносимо тоскливо вот так летать из стороны в сторону. Хочется поскорее сойти на землю. Я занял свое место и уставился в иллюминатор – сосед мой оказался типом непонятно какой национальности, но с явным преобладанием "черных" кровей. Знакомится с ним у меня не было никакого желания. К тому же, он, по-моему, почти не знал русского: из кармана торчал уголок разговорника. Того, где русские слова написаны латиницей. Несколько неприятных минут – заложило уши, кровь забилась в голове, – и мы в воздухе. Мерно гудели двигатели, проносились под самолетом белые облака. Солнце, будто огромный золотой шар, повисло напротив иллюминатора. Вскоре пассажири расслабились, зашелестели пакетами с орешками, газетными и журнальными страницами. Я открыл книгу, только вчера купленную и, судя по всему, "свежую" – страницы склеились и пахли краской и бумагой. Пробежав глазами по аннотации, поразился, насколько неправдободобным может быть ее содержание. Ведь зачастую аннотация и близко не подходит с тексту книги. Но это все шелуха, главное внутри. К концу моего путешествия я надеялся книгу дочитать. Я читал, но краем глаза видел почти весь салон перед собой. И соседа своего, косящегося в книгу – его широкий нос морщился при попытках разобрать незнакомый текст. Порой я отрывался от книги и смотрел в иллюминатор – иногда чтобы размять шею, иногда осмыслить прочитанное или просто полюбоваться видом. Облака теперь казались кучами тонкой овечьей шерсти, выкрашенной в серебряную краску. Они сияли, словно источник света находился не в пронзительно синем небе, а внутри них самих. Иногда облачный покров разрывался и в дырах проглядывала земля. А один раз, бросив взгляд в провал среди облаков, я увидел волнующуюся поверхность – Атлантический океан. Шея затекла от однообразности положения. Я потянулся, расставив руки в стороны. Кровь с новой силой хлынула по венам. И по артериям тоже. Окинув взглядом салон, я увидел, что почти все спят либо дремлют, положив головы на подушки или просто склонив набок. Мой сосед сидел, воткнув в уши наушники и закрыв глаза. Я привстал – и вдруг ощутил в теле необычную легкость. Словно полностью состоял из воздуха. Оттолкнись от пола и... И я оторвался от кресла. Только никто не обратил на меня внимания. Наверное, пассажири все уснули, а стюардессы были заняты разглядыванием журналов. Странно, но меня ничто не удивляло – ни полет внутри самолета, ни открыте иллюминаторы, сквозь которые врывался морозный ветерок. Но такого не может быть! Какая разница, наслаждайся невозможным, пока оно не испарилось, ответило что-то внутри меня. Я последовал совету внутреннего голоса. Иллюминатор был так близко и так велик был соблазн. Вокруг было чертовски ярко. Все заливал белый свет, только небо оставалось по прежнему синим, будто волшебная сталь. А облака оказались упругими, вовсе это не пар. Я свободно шел по их поверхности, чуть-чуть увязая в белой массе. Мои щиколотки окунались в теплое молоко, а свет пронизывал меня всего, насквозь, я сам состоял из света и неба... – Джаспер-Плейс! Джаспер-Плейс, господа! Пришлось отгонять остатки сна – мне нечастно снятся хорошие сны, жаль их прерывать. Часы пролетели незаметно. На будущее надо запомнить – всегда лучше засыпать вначале поездки, тогда времени не замечаешь. Получилось так, что летели мы вместе с Солнцем – здесь было утро. Забавно... В аэропорту меня встречал Андрей. Андрей Кожевников, я видел его последний раз больше года назад. Тогда мы всем клубом праздновали день рождения одного из "наших". Только невеселый был праздник: имениннику в тот день двадцать пять исполнилось бы... В горах сорвался. А Андрей почти не изменился, только лицо осунулось. Мы поздоровались. – Ну что, как ты живешь-то? – спросил он, открывая дверцу "Вольво" светло-кофейного цвета. – Так и живу, – ответил я, разглядывая сверкающую новизной машину – такая у нас наверное стоит... Хотя, чем мы от "них" отличаемся? Тем более теперь. Все одно и то же. – Уже за тридцать, а ни жены, ни детей. Квартирка однокомнатная, работа такая, что только мне и хватает. В общем, завал, беспросветность и полнейший финиш... – Не унывай, Миша. Все будет нормально. "Конечно, хорошо тебе говорить. Ты системщик первоклассный, этого не отберешь, а платят тут наверное таким столько, что мне за полжизни не заработать..." Я отбросил в сторону эти мысли: год друга не видел, а уже завидую. – Вот билеты. Сейчас отдохнем, через три часа поезд отходит. А потом уже все... Ты представь только! Андрей полез в карман и достал... вот она, та самая фотография! Пожелтела и края истрепались. – Помнишь? Я взял фотографию в руки – черный силуэт среди снегов, вот и все, что осталось от изображения. Время стерло и многочисленные карманы. Двадцать лет, наверное, прошло, может и больше. "Гора Мак-Кинли, высота – шесть тысяч сто девяносто три метра... Записывайте!" – Помню, – кивнул я.

Да, дороги здесь – не то, что у нас. Ровные, без единой выбоинки или трещинки. А о наших традиционных латках, которые имеют свойство превращаться в ямы, здесь и речи быть не может. Дорога – будто полотно. Такими и должны быть дороги в городе, тогда и машина изнашивается медленнее, следовательно, меньше происшествий. Мы заехали в один из многочисленных ресторанчиков, какие очень любят показывать западные киношники. Обычный маленький кабачок, опрятный и чистый – без засиженных мухами столов и без вульгарной роскоши для определенных слоев населения. В такой можно просто зайти, если проголодался, купить бутерброд и чашку кофе, сесть и спокойно съесть это все. Даже кабачком это назвать язык не поворачивается. Бистро. И люди здесь не такие. Другие лица, другие глаза – все в них иное. Они и думают по другому. А еще говорят, что все люди одинаковы. Как же одинаковы – разве по одному руслу идет мышление русского человека и американца? Время пролетело за беседой. Андрей рассказывал о своей жизни, расспрашивал о моей. У него тут семья – жена-американка и дочь. Хотя, у жены в родителях или дедах-бабушках тоже эмигранты есть. Что характерно, из Одессы. Жизнь здесь, конечно, лучше, но устрой чисто капиталистический: сколько работаешь, столько и получаешь. Хочешь много – работай, копи, открывай собственное дело, расти, расширяйся. Не хочешь – не надо, другие хотят. И государство о гражданах действительно заботится. И это, наверное, правильно. – Поначалу трудно было, – говорил Андрей, – непривычно все. А потом ничего, привык. Тут и гибкость ума нашего, национальная черта, да и сам понимаешь – к хорошему привыкнуть легко, отвыкнуть трудно. Усвой только, что если ты к государству – то и оно к тебе. И все. Но нам пора идти, поезд скоро. На вокзале – та же история, что и в аэропорту: множество людей, сосредоточенных на себе. Где то небрежное помахивание сумкой? Где веселость в разговоре со служащими? Я предъявил билет и занял положенное место.