Текст книги "О друзьях-товарищах"

Автор книги: Олег Селянкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Вот так мы и жили, и работали все двадцать двое суток. Конечно, случалось и анекдотичное, над чем потом долго смеялись. Так однажды, продвигаясь к месту новой работы, мы натолкнулись на вражеский обоз из пяти подвод. Немедленно прикончили солдат (их было всего девять), на подводы погрузили свою взрывчатку и повернули обоз туда, куда было нужно нам. Я, как обычно, шел впереди, сразу за разведчиками, и вдруг сзади, где тащился обоз, прогрохотал короткий взрыв. Что взорвалось – так и не понял. Конечно, со всех ног побежал к обозу. И вот вижу: спокойно стоит лошадь, за ней – матрос. На полусогнутых ногах, как сидел на передке телеги. И вожжи в руках держит. А вот передних колес у телеги нет! Есть лошадь, есть оглобли, есть матрос-кучер, даже взрывчатка лежит в полном порядке, а передних колес у телеги нет!

Оказывается, колесо телеги наехало на какую-то шальную мину, ну та и взорвалась. И все это произошло так быстро, так внезапно, что наш ездовой даже вожжей из рук не выпустил, не успел испугаться.

Но что меня особенно обрадовало – за время этого рейда наш отряд превратился в большую и дружную семью, где каждый точно знал свое место и очень дорожил им.

Вообще же случай с Яковом, как и рассказ Л. Соболева о Перепелице, стал своеобразной вехой на моем литературном пути: он заставил меня еще пристальнее всматриваться в человека, открыл мне, что даже в одном человеке в какой-то момент можно обнаружить и кого-то другого, прячущегося под той же личиной. Действительно, Яков служил со мной до конца войны, я видел его во многих боях и готов кому угодно доказывать, что он храбрец. Но!..

Ему обязательно нужно было какое-то время, чтобы оглядеться, освоиться, – такова уж оказалась особенность его натуры.

Именно такой возможности он и не имел до той злополучной для него ночи, вот и растерялся, запаниковал, да еще так, что сам себя чуть не погубил.

Однако я склонен предполагать, что в его становлении, как воина, большую роль сыграло и то, что попал в беду он именно в нашем отряде. Случись нечто подобное в Другом, менее устойчивом коллективе, может быть, люди отшатнулись бы от него? И вот как бы он повел себя в тех условиях – еще вопрос. А у нас его ни на минуту не оставляли одного, у нас будто бы и не заметили его огреха (никогда прямо не напоминали о случившемся), но непрерывно воздействовали на его психику, рассказывая эпизоды, из которых победителями неизменно выходили советские воины. Наконец, его не отстранили от работы, его по-прежнему брали с собой почти на каждое снятие часового и – опять же! – своими действиями воспитывали в нужном направлении.

Поэтому к концу рейда он и оказался абсолютно «здоров», поэтому, вернувшись в Сталинград, я с чистой совестью и ходатайствовал о награждении его.

Весь наш отряд командованием был представлен к правительственным наградам и получил их: я – орден Красной Звезды, а матросы – медали «За отвагу» и «За боевые заслуги». Нужно ли говорить, что мы были на седьмом небе от радости и гордости?

Правда, когда враг под Сталинградом был уже разбит и началось массовое награждение участников этой битвы, я почувствовал, что моих матросов могли бы отметить и более щедро: ведь за взрыв только одного моста или переправы по статусу полагается орден Отечественной войны, а скольких подобных взрывов мы были «виновниками»?

Уже позднее мне довелось заглянуть в те наградные листы, которые ушли из нашей бригады к высшему начальству, и многое стало ясно. К сожалению, в них почему-то полностью отсутствовал цифровой материал (или тайну оберегали?). Там только и было сказано, что матрос такой-то, выполняя задание, проявил себя храбрым, инициативным.

А ведь весь цифровой материал был получен не от нас, а из армейских частей, заверен соответствующими должностными лицами.

Или наше начальство тогда еще не умело писать наградные листы?

Но так или иначе, мы были очень рады своим первым наградам, прикрепили их тут же, в Ахтубе, и так, распахнув бушлаты (пусть все видят!), шли до Сталинграда, где по-прежнему грохотали взрывы многочисленных бомб.

В сражающемся Сталинграде

30 сентября, выступая в рейхстаге, Гитлер хвастливо заявил: «Мы штурмуем Сталинград и возьмем его – на это вы можете положиться… Если мы что-нибудь заняли, оттуда нас не сдвинуть».

Мы, возвращаясь в Сталинград (1 октября), ничего не знали об этом бахвальстве, мы просто видели над городом стаи вражеских бомбардировщиков. Будто за то время, что мы провели на Дону, они и не покидали неба над Сталинградом.

Самолеты бомбили районы заводов, бомбили безжалостно, и каменные стены то и дело бесшумно рушились, вздымая к небу клубы желтоватой пыли. «Бесшумно рушились» – это для нас, которые в то время были километрах в восьми от места бомбежки. Но мы хорошо представляли, что творилось там, в районе бомбежки.

И еще мы увидели, когда проезжали мимо переправы, выложенное побеленными камнями: «За Волгой для нас земли нет!»

Тогда мы еще не знали, что эти простые и такие емкие слова, ставшие для всех защитников Сталинграда боевым призывом, своеобразной клятвой, впервые были сказаны тихоокеанцем, старшиной и снайпером В. Г. Зайцевым. Мы просто всем сердцем и сразу приняли их.

Около месяца нас не было здесь, а многое неузнаваемо изменилось в лучшую сторону. Теперь все силы флотилии были сосредоточены в кулак, и, хотя приходилось решать самые разнообразные задачи, флотилия успешно справлялась с ними: канонерские лодки и плавучие батареи стояли на огневых позициях и по первому требованию армейского командования (и даже без требования, по собственной инициативе, если цель была хороша) немедленно открывали настолько точный и мощный огонь, что однажды командование фронтом прислало в их адрес такую телеграмму: «Спасибо, Волга!»;

бронекатера тоже периодически становились на огневые позиции и, кроме того, вместе с катерами-тральщиками участвовали и в конвое караванов и работали на сталинградских переправах;

на катерах-тральщиках (Отдельной бригадой траления теперь командовал капитан 1-го ранга П. А. Смирнов) гордо высились крупнокалиберные пулеметы и даже малые автоматические зенитные пушки. К этому времени катера-тральщики уже имели (правда, в ограниченном количестве) и самые различные тралы, пригодные для борьбы с любыми неконтактными минами; даже трал-баржи имели, которые на других морских театрах зарекомендовали себя как одно из наиболее эффективных средств борьбы с минами. Это потом, весной и летом 1943 года, их будет у нас почти достаточно, и будут они многоотсечными, что значительно увеличит их живучесть, а тогда мы радовались и обыкновенной барже-грязнухе, тогда мы и ее борта любовно оглаживали своими ладонями: «Не подведи, родная!»

Многое изменилось в лучшую сторону, но, к сожалению, иногда нам все же приходилось не уничтожать вражеские минные поля, а ограничиваться лишь тем, что мы отыскивали фарватер для караванов и обозначали его минными бакенами, то есть тот же бакен переворачивали раструбом вверх.

Кое-где длинные, извилистые коридоры возникли из этих бакенов.

Вернулись мы с Дона – меня сразу же назначили флагманским минером Отдельной бригады траления. Неуютно я почувствовал себя в этой должности, и прежде всего потому, что внутренне еще не созрел для подобной работы. И общих теоретических знаний, и организаторских навыков у меня было еще маловато. Да и руководить мне теперь пришлось даже такими дивизионными минерами, как старший лейтенант Н. Лупачев, который прибыл к нам после окончания Военно-Морской академии. Разве можно было его теоретический багаж сравнивать с моим? Напомню, что по основной своей специальности я был все же минером-подводником, то есть в свое время детально изучал оружие, основательно отличающееся от теперешнего. Именно в это время я сто раз вспомнил слова адмирала Кузнецова, сказанные нам, выпускникам училища.

Было это (если память не изменяет) в феврале или первых числах марта 1941 года, когда нарком Военно-Морского Флота адмирал Кузнецов приехал к нам в училище. И пожелал встретиться и поговорить с нами, выпускниками.

Говорил он о перспективах роста нашего Советского Военно-Морского Флота вообще и Балтийского в частности, о том, что мы, хотя и заключили мирный договор с Германией, должны быть готовы к войне. К войне с кем – он, конечно, не говорил, больше нажимал на то, что нам придется еще очень многое сделать для того, чтобы наш флот по своей боевой мощи стал сильнейшим в мире. А закончил он свою речь примерно так:

– Что же вам пожелать? Пожалуй; одного: скоро вы станете лейтенантами, уйдете на корабли, и пусть никто из вас быстро не продвигается по службе.

Тут, помнится, по залу прошелестел приглушенный смешок. Нарком уловил его, засмеялся и сказал:

– Думаете, вот какой эгоист Кузнецов: сам за несколько лет в наркомы вышел, а нам желает медленного продвижения по службе… Что ж, мысль мою вы правильно схватили. А почему я такое пожелание высказал – поймете позднее, когда службу по-настоящему прочувствуете.

До меня смысл пожелания адмирала Кузнецова дошел теперь, в октябре 1942 года.

Да, неуютно чувствуешь себя на высокой ступеньке, если с предыдущей еще не вполне освоился.

А тут еще и начальник штаба ОБТ капитан 2-го ранга А. А. Асямолов, в подчинении которого я оказался, донимал меня, как тогда казалось, всевозможными придирками. Например, сегодня я иду на переправу обеспечивающим. Докладываю, что к выполнению задания готов, а он мне – вопрос:

– Почему не вижу вашего плана работы на переправе?

– Да как же я составлю план работы, если не знаю, что конкретно мне придется делать?

– Тем более нужен план, – стоит на своем невозмутимый начальник штаба бригады, которого в своем кругу мы, штабные специалисты, зовем «Три А».

В душе безбожно ругаясь, бегу к себе в каюту, наскоро царапаю «план» и снова спешу к Асямолову (ведь до начала моей работы на переправе осталось так мало времени!). И опять он очень внимательно знакомится с моим творчеством, будто не замечает нарочитой небрежности, а потом снимает пенсне и спрашивает как экзаменатор:

– Допустим, вас атакуют вражеские самолеты. Что будете делать?

– Обстановка подскажет! – лихо рублю я.

– Вот и опишите варианты возможной боевой обстановки и ваши действия.

И я снова писал, и снова он браковал мою работу. Но на переправу я прибывал неизменно точно в указанное время.

Тогда для меня не было человека ненавистнее Асямолова, будь моя воля – немедленно выгнал бы его с флота, чтобы «не терзал придирками молодых талантливых командиров». Это уже значительно позднее я понял и оценил его, проникся к нему самым искренним уважением: ведь это он своими «придирками» заставлял меня заранее обдумывать предстоящую работу.

Не потому ли я и заканчивал ее неизменно удачно?

Сталинградские переправы…

Наш катер-тральщик еще только подходит к мосткам на левом берегу, где нам предстоит взять солдат, а фашисты уже открывают по нам огонь. Бьют из пушек и минометов. И мы идем между столбов воды, поднятой взрывами. Со стороны все это выглядело, возможно, и красиво, но мы этого не замечали. Не до внешней красоты нам было.

Случалось, благополучно – без потерь в своем личном составе – подходили к месту погрузки. Только притыкались к мосткам – вражеские снаряды начинали рваться около них. Нас обдавало землей, и зазубренные осколки смачно впивались в деревянные борта катеров-тральщиков. Но мы, как и солдаты, которых нам предстояло перебросить в Сталинград, на это не обращали внимания, мы знали: то ли еще ждет нас впереди!

Солдаты быстро занимали указанные им места. Те, кому выпало быть на верхней палубе, заряжали винтовки и автоматы: готовились открыть огонь по первому приказанию. И оно почти во время каждого рейса отдавалось: вражеские самолеты обязательно подстерегали нас на пути к правому берегу.

Едва выходили к середине Волги – вражеский огонь становился еще ожесточеннее, теперь всплески, встававшие по нашему курсу, стеной отгораживали нас от Сталинграда.

Мы носом катера прорезали эту стену, чтобы через минуту оказаться перед другой такой же или еще более плотной…

Вот вражеская мина рванула на палубе одного из катеров-тральщиков. Столб огня, грохот и… нет больше катера-тральщика – он затонул. В воде, конечно, плавают люди, надо бы подобрать их, но мы упрямо идем вперед. Мы видим только сталинградский берег, с обрыва которого к нам летят трассирующие пули. Среди солдат, принятых нами на свой борт (да и среди личного состава катера-тральщика), многие были уже ранены. Но мы идем в Сталинград!

Однажды во время такого похода что-то неуловимо быстро прошелестело у моих ног, и с такой силой, что меня качнуло к задней стенке рубки. А еще через мгновение я, командир катера-тральщика и рулевой мысленно воздали хвалу тому, кто сделал нашу рубку из фанеры: вражеский снаряд прошил ее от борта до борта. Прошмыгнул буквально между наших ног – и не взорвался!

Огромная радость для всех нас, находившихся в рубке катера, уже одно то, что этот снаряд не взорвался, не оборвал наши жизни. Но, пожалуй, не меньшую радость я испытывал и утром, когда на базе матросы рассматривают пробоину, многозначительно переглядываются, и рулевой Минченко, пряча в глазах усмешку, врет им:

– И все благодаря капитан-лейтенанту (мне, значит) тот снаряд промашку дал. Каплейт-то увидел его и кричит нам с Мараговским: «Шаг назад… марш!» Ну, известно, и промазал снаряд…

Только у самого правого берега сравнительно спокойно: обрыв скрывает нас от глаз фашистских пулеметчиков и автоматчиков, здесь рвутся лишь мины и бомбы.

Высаживаем десантников. К сожалению, часть их остается на катере – они ранены. Потом наступает самый неприятный момент – выгрузка боезапаса и продовольствия. Неприятный потому, что из-за ящиков с патронами, гранатами, снарядами и минами солдаты почти дерутся, а вот мешки с крупой и все прочее съедобное очень часто выгружать приходится самим.

Один из солдат, как мне помнится, так высказался на мой упрек:

– Ты что, дурной, пшенку возишь? Ты мне патроны и гранаты давай, а жратву я сам добуду!

И вот, приняв на борт раненых, мы идем обратно, к левому берегу, чтобы за эту же ночь еще несколько раз повторить все сначала.

Однажды, закончив работу, мы на катере-тральщике Мараговского еле дотащились до левого берега, с полного хода выбросились на его песчаную отмель. Только потому выбросились, что не надеялись своими силами удержать катер-тральщик на плаву. Когда мы энергично принялись за его спасение (и спасли!), в его подводной части и бортах оказалось 342 пробоины.

Между прочим, 342 пробоины далеко не рекорд: в бортах и подводной части другого катера-тральщика их было 670!

Мне кажется, и дошли мы до берега, и спасли катер, и быстро отремонтировали его потому, что знали точно: в нас очень нуждаются защитники Сталинграда, те самые герои, которые упорно не хотели сдавать врагу обуглившиеся развалины города.

Много славных товарищей мы потеряли на сталинградских переправах. Так, Маршал Советского Союза А. И. Еременко в своих воспоминаниях утверждает: «Потери в личном составе бронекатеров при перевозках доходили до 65 процентов».

А ведь, бронекатера, как можно судить даже по самому названию, имели броню. Так каков же процент потерь был на катерах-тральщиках, где борта чаще всего были деревянными, а рубки из фанеры и стекла?

Поверьте, далеко не всегда вражеские снаряды не взрывались.

Некоторые из моих друзей как-то незаметно пали на своих боевых постах, пали от вражеских пуль и осколков, а другие…

Командир дивизиона катеров-тральщиков старший лейтенант Ульянов, с которым я в мае вернулся в Сталинград, тоже погиб смертью храбрых на сталинградских переправах. В тот катер, на котором он нес свой флаг, угодили два снаряда и разворотили борт. Катер начал тонуть.

«Капитан погибает со своим кораблем!» Эта фраза из какой-то сентиментальной книжонки некоторым молодым командирам основательно кружила голову. Еще бы, романтика, красивая смерть!

Многие молодые командиры катеров ратовали за такую гибель, считая ее подвигом, а один из них даже попытался провести в жизнь этот «лозунг», отказавшись покинуть тонущий катер. Я на своем катере-тральщике был рядом, спасал его людей, а потом, услышав крикливое и глупое заявление, выхватил пистолет и сказал, что он умрет раньше своего катера, что я сию минуту пристрелю его как дезертира. И тот понуро перебрался ко мне и еще долго считал меня чуть ли не своим главным личным врагом.

Так вот, старший лейтенант Ульянов поставил точку, обозначившую конец той вредной дискуссии. Он личным примером доказал всем, как должен вести себя командир в самые трагические для корабля и людей минуты.

Убедившись, что пробоину не заделать, что катер продержится на воде считанные минуты, он спокойным голосом отдавал команды, преследовавшие одну цель – спасти как можно больше людей. И лично проверил, не забыли ли на катере-тральщике кого из раненых. Потом побросал в реку все спасательные круги и пояса, имевшиеся на катере, и лишь после этого сам бросился за борт. Почти тотчас затонул и катер.

Все правильно сделал старший лейтенант Ульянов, одного не успел за хлопотами о людях: снять с себя ватные штаны и кирзовые сапоги. Они и не позволили ему всплыть.

На сталинградских переправах погиб и капитан 3-го ранга С. П. Лысенко, который в то время был командиром дивизиона бронекатеров.

Вражеский снаряд впился в катер, когда он еще только шел на выполнение боевого задания. В рубку, из которой ведется управление катером, впился тот снаряд. И разворотил ее, своими осколками убил или ранил всех, кто там находился.

Тяжело был ранен и Лысенко. Но, пересилив боль, он, когда к штурвалу встал его заместитель по политической части Н. Н. Журавков (тоже раненый и единственный, кто все-таки мог взять на себя управление катером), приказал ему продолжать выполнение задания командования.

И оно было выполнено на отлично.

С. П. Лысенко скончался уже на левом берегу Волги, куда катер пришел после выполнения задания. Скончался от потери крови.

Много, очень много замечательных товарищей и катеров потеряли мы на сталинградских переправах. И на минных полях врага гибли они, стремясь очистить путь для караванов. Ведь около 350 морских неконтактных мин сбросили фашисты в Волгу за навигацию 1942 года!

А вот нам с Мараговским прямо-таки везло: уж в такое пекло, кажется, попадали, что хуже некуда, но все равно сравнительно целыми выбирались…

Даниил Мараговский… Был он не унывающим ни при каких обстоятельствах и способным в любой самый критический момент на невероятные выдумки. Например, еще в первых числах августа, когда один капитан парохода наотрез отказался идти по непротраленной реке, Даниил вдруг вмешался в наш разговор, спросил у меня крайне почтительно:

– А почему бы нам этот караван не провести за тралом, за номером ноль-ноль-один? Я понимаю, что пользоваться им разрешено лишь в исключительных случаях, но разве сейчас не такой?

Понимая, что у него уже созрело какое-то решение, я снисходительно кивнул: дескать, действуй – и сразу же отошел в сторонку, чтобы своим присутствием не сковывать Даниила. И тогда, спустив в Волгу на коротком буксире один из безобидных буйков облегченного трала Шульца, Мараговский обратился ко всем капитанам пароходов, толпившимся здесь же:

– Знаете, что это за штука?.. Не знаете, а жаль… Поясняю: это самая последняя новинка, она ни одной мины после себя не оставит. Только понимая, сколь важны для всей страны грузы, которые вы везете, мы включаем ее… Ваша задача: выстроиться друг за другом и держаться точно за этим буйком… Если кто из вас вильнет в сторону, пусть пеняет на себя!

И катер-тральщик с этим безобидным буйком за кормой отошел от берега. За ним, стараясь держаться точно в его кильватерной струе, заторопились все караваны. Один нефтевоз даже просигналил: дескать, отстаю, прошу уменьшить скорость движения.

Сознаюсь, обманули мы речников. Но за этот обман, как мне кажется, заслуживаем не осуждения, а всяческой благодарности: с наступлением ночи всю эту пробку из караванов запросто могли бы уничтожить вражеские бомбардировщики.

К сожалению, мы порой были просто обязаны прибегать к подобному обману, даже к угрозам оружием, так как, случалось, не могли найти общего языка с некоторыми речниками. Не верили они нам, молодым, которые и с Волгой-то встретились впервые в эту навигацию. Даже позднее (летом 1943 года), когда при штабе каждого дивизиона катеров-тральщиков были организованы лоцманские пункты и появился специальный представитель Наркомата речного флота, который над всеми пароходами имел неограниченную власть, с отдельными капитанами или другими речными начальниками у нас бывали столкновения, а про первые месяцы минной войны и говорить нечего.

И дело, конечно, не в том, что кто-то из речников посмел не поверить мне или кому-то из моих товарищей. Страшно и обидно было то, что это иногда вело даже к трагическим последствиям. Так, мы точно установили, что фашисты ставят мины, ориентируясь по огням речной обстановки, и приказали всем бакенщикам на ночь не зажигать огней бакенов, створов и перевальных знаков (к тому времени по ночам на Волге судоходства уже не было).

Кажется, сказано яснее ясного, но один ретивый обстановочный старшина втихомолку зажег обстановочные огни. В результате – вся Волга в эту ночь была затемнена, кроме того участка. Ну, фашистские летчики и сыпанули сюда свой груз.

Почти два года потом мы расхлебывали ту «минную кашу».

Или взять тех же вражеских ракетчиков, которые периодически появлялись на берегах Волги и пакостили нам как только могли. Были они добротно вооружены, хорошо обучены и разнообразны в выборе средств нападения и сигнализации. Один из них, например, с противоположного берега воложки (метров с трехсот) сумел выстрелом из винтовки убить нашего вахтенного.

Оберегая караваны, мы обязательно и по возможности тщательно осматривали оба берега в районе нашей стоянки. Вроде бы ничего подозрительного не обнаружили, только самый обыкновенный рыболов (документы у него были в полном порядке) сидел с удочкой на противоположном от каравана берегу. И вел он себя как все подобные рыболовы: ловил рыбку большую и маленькую, а с наступлением ночи разжег костер, чтобы ушицей побаловаться. Ну, разве могли мы предполагать, что этот костер – сигнал немецким самолетам-бомбардировщикам?

И специальным приказом все ночные огни на берегах Волги были объявлены вражескими, мы получили право стрелять по ним без предупреждения. Кажется, невозможно сказать точнее, и вдруг, пока ты обследуешь противоположный берег, костер разводит команда того самого каравана, который ты охраняешь!

Но особенно запал мне в память такой случай.

На катере-тральщике я шел по Солодниковским перекатам, где было особенно много вражеских мин, когда сигнальщик крикнул, что пароход такой-то втянулся на минное поле. Я оглянулся. Действительно, спрямляя путь, пароход уже миновал линию минных бакенов. Его нужно было немедленно остановить, чтобы не случилось непоправимого, и я приказал ударить из пулемета по воде перед его носом.

Помогло, пароход попятился, встал на якорь за пределами вражеского минного поля.

Злее некуда – влетел я на его мостик и сразу же потребовал журнал, чтобы проверить, сделал ли там лоцман специальную запись о том, как нужно идти по этому участку реки. Запись была. Тогда я, сдерживаясь из последних сил, снова рассказал капитану минную обстановку на участке, показал все это на лоцманской карте и спросил:

– Понятно?

Капитан молчал.

– Вопросы есть?

Опять угрюмое молчание.

Может быть, мне следовало остаться на пароходе, постоять рядом с упрямым капитаном, пока он не пройдет этот особо опасный участок, но я торопился в Чертовский Яр, где на песках нашли обсохшую вражескую мину, ну и перепрыгнул на палубу своего катера-тральщика.

Не успели мы пробежать и половины Солодниковской излучины, как сигнальщик крикнул:

– Он опять залез на минное поле!

Ни вернуться, ни даже дать пулеметную очередь мы не успели: огромный столб воды развалил пароход.

Я умышленно обхожу молчанием название парохода: он принадлежал Камскому речному пароходству, и пусть детей и родственников капитана-упрямца не мучает совесть, и пусть им не будет стыдно за него.

Повторяю, хотя и, редко, а подобное упрямство, нежелание понять сегодняшнюю обстановку – все это, к сожалению, встречалось.

Но моя память больше впитывала в себя героического, о чем только и писать, о чем только и рассказывать.

Взять того же Мараговского, вернее, прорыв его катера-тральщика в Сталинград.

Когда фашисты перерезали Волгу выше Сталинграда, катер-тральщик Мараговского находился в Горном Балыклее, то есть оказался в своеобразном затишье, что претило всему складу натуры Мараговского. И он добился, чтобы ему дали приказ на прорыв в осажденный город.

Скептики только покачивали головой: чтобы тихоходный вчерашний речной трамвай, не имеющий ни маломальской брони, ни мощных пушек, способных смести с гористого правого берега вражеские танки, да прорвался? Чтобы его утопить, врагу одного снаряда за глаза хватит!

Однако Мараговский, как и предписывал боевой приказ, с наступлением ночи отошел от берега в Горном Балыклее.

К линии фронта, намереваясь проскочить незамеченным, Мараговский подошел на самом малом ходу. Не помогло: услышали, осветили реку ракетами да так долбанули из многих стволов, что катер-тральщик сразу потерял ход, закачался на поднятых им же волнах; похоже, еще и загорелся: густой желтоватый дым повалил из машинного отделения. И вроде бы – ни одного живого человека на верхней палубе, только тела неподвижные.

Для очистки совести фашисты выпустили еще несколько снарядов и прекратили огонь: зачем тратить боезапас, если катер-тральщик и так течение прибьет к берегу, занятому ими? Только изредка выпускали ракеты, чтобы взглянуть, где он.

И вдруг, когда фашистам казалось, что катеру некуда деваться, матросы включили мотор, выбросили за борт дымовую шашку, которая до этого отравляла воздух в машинном отделении, и сразу увели тральщик за стену спасительного дыма.

Или чем хуже подвиг личного состава катера-тральщика, которым командовал старшина 1-й статьи К. В. Трушкин?

Его катер, миновав зону, где и ниже Сталинграда немцы тоже вышли к Волге, резво бежал вниз по течению, когда сигнальщик доложил Трушкину о том, что на правом берегу слышит автоматную перестрелку и пулеметные очереди.

С каждой минутой стрельба становилась все слышнее, явственнее. Вот она, похоже, на траверзе катера-тральщика.

Прикажи Трушкин добавить оборотов на винт и поспеши к начальству с докладом об услышанной стрельбе, никто не осудил бы его, все признали бы его действия правильными.

Однако Трушкина не устраивало такое половинчатое решение, он не мог докладывать только о том, что слышал стрельбу. А если спросят, кто и почему стрелял? Ответить, что били русские и немецкие автоматы? Нет, на такое он, Трушкин, не согласен, он должен знать все до мелочей!

И он подвел катер-тральщик к берегу, вскарабкался к кромке почти отвесного яра и там замер на несколько секунд.

Потом скатился с кручи, приказал на катере остаться только рулевому и мотористу, а всем прочим вооружиться и следовать за ним.

Менее десяти человек с двумя ручными пулеметами, с карабинами и автоматами было в том десанте, который повел за собой Трушкин. Но в сердце каждого из них клокотала ненависть к врагу, и поэтому они ударили дерзко и дружно во фланг фашистским захватчикам, обратили их в бегство.

Как выяснилось позднее, здесь какая-то сравнительно небольшая немецкая часть прижала к береговой черте группу наших солдат. Скорее всего, дело кончилось бы полным уничтожением этой группы, если бы не Трушкин и его отважный десант.

Среди нас, командиров, было много разговоров об этом эпизоде Сталинградской битвы. Кое-кто действия Трушкина склонен был считать даже глупостью, которая по счастливой случайности закончилась так, а не иначе. Лично я в его действиях видел и вижу тонкий расчет, если хотите, полное понимание психологии врага: фашисты, разумеется, не могли предполагать, что силы десантников так ничтожно малы, ну и отступили, как они думали, спасая свою шкуру.

Трушкин по ходатайству командира этой группы наших солдат был награжден орденом Красной Звезды.

А вот мой приятель Василий Михайлович Загинайло – один из тех лейтенантов, с которыми я прибыл в Сталинград, – был награжден даже сразу двумя орденами – Красного Знамени и Красной Звезды.

За все время Сталинградской битвы мы с ним встретились только раз, да и то случайно: Василий как отличный артиллерист, почти все время находился на наблюдательном пункте, откуда и корректировал огонь наших батарей, а меня то туда то сюда бросали, но только не в корректировщики артиллерийского огня. Про искусство лейтенанта Загинайло управлять артиллерийским огнем наша флотильская газета сказала кратко и предельно, точно: «Он так корректирует огонь, словно сам своими руками кладет снаряды в цель».

Встретились мы с ним у КП полковника С. Ф. Горохова как раз в тот день, когда Василий кончил сидение на «ничьей» земле под брюхом подбитого немецкого танка, откуда и корректировал огонь. Несколько суток пробыл Загинайло в непосредственной близости от врага, и все это время рядом с ним был только один наш человек – старшина 2-й статьи Николай Пурыкин.

Навсегда врезался в мою память и подвиг командира отряда бронекатеров старшего лейтенанта Бориса Николаевича Житомирского.

По Волге уже вовсю шло «сало», но он благополучно пробился в Сталинград и полностью разгрузился там. На обратном пути вражеский снаряд попал в рубку, разорвался и своими осколками убил командира катера, рулевого, а Житомирского ранил в обе ноги.

Положение создалось, казалось бы, критическое, но у Бориса Николаевича хватило сил и мужества встать к штурвалу и вывести катер из-под обстрела. А ведь ранения у него были настолько тяжелыми, что одну ногу сразу же пришлось ампутировать.

Катер-тральщик № 344, когда пошел к населенному пункту Купоросное, из-за мелководья не смог подойти к берегу в указанном месте. Тогда матросы П. П. Денисов, В. В. Полетаев и В. Г. Россомахин на самой обыкновенной лодке перевезли с катера на берег весь груз – снаряды и мины.

И сделано это было добровольно, сделано под яростным огнем врага.

6 октября катер-тральщик № 341, приняв на борт около 200 солдат и много ящиков со снарядами и минами, пошел в район тракторного завода. Враг, как бывало уже не раз, примерно на середине Волги встретил его артиллерийскими залпами. И вот погибли командир катера старшина 2-й статьи В. Я. Салаженцев и старшина 1-й статьи М. Н. Тихонин. Тут же смертельно ранило и дивизионного минера старшего лейтенанта Н. П. Лялина. И еще – на катере, в пробоины которого хлестала вода, начался пожар.