Текст книги "О друзьях-товарищах"

Автор книги: Олег Селянкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

Казалось бы, разве это расстояние для наших катеров? Несколько часов ходу – и мы на месте!

Но я и сегодня с дрожью в сердце вспоминаю эти километры.

И только потому, что Западный Буг там, где мы оказались по воле командования, был чрезвычайно мелок – на перекатах до 30 сантиметров. О каком же плавании могла идти речь, если осадка наших катеров была около метра?

Я уже упоминал, что на Березине и Припяти мы с тоской вспоминали просторы Волги и Днепра. А здесь, на Западном Буге, уже и Березина, и Припять помнились нам только как многоводные.

Почти три недели мы «скребли» эти 93 километра!

В историю Советского Военно-Морского Флота как страница беспримерной доблести вошел Ледовый переход кораблей из Гельсингфорса в Кронштадт (1918 год). Лично я склонен переход Днепровской военной флотилии по Западному Бугу приравнять к тому, назвав его Каменным.

Но не буду забегать вперед.

Догнал флотилию я уже в Польше, явился к самому высокому своему начальству, доложил, что так, мол, и так, после излечения прибыл для дальнейшего прохождения службы. Только доложил – мне и преподнесли сюрприз: дескать, вашим дивизионом сейчас командует такой-то, поэтому вас временно назначаем начальником штаба дивизиона бронекатеров, которым командует капитан 3-го ранга Михайлов. Я сразу внутренне насторожился, ибо это назначение таило в себе изрядный «подводный камень». Прежде всего хотя бы потому, что такой должности в природе не существовало. Вот и получалось, что с момента опубликования этого приказа я переходил на своеобразное «нелегальное положение» как для личного состава флотилии, так и для Управления кадров Наркомата Военно-Морского Флота. Невольно стал думать: почему, ради чего командование флотилии пошло на это? Нашел лишь две причины: решили мной заменить теперешнего комдива или прятали меня от загребущих рук наркомата, берегли для какого-то дела.

То и другое, выражаясь мягко, было неприятно. Особенно первое: оно претило всему складу моего характера. Действительно, что может быть хуже, нежели разговаривать с человеком, безропотно выполнять его приказания, а в душе сознавать, что вот-вот займешь его место?

А если второе… Все равно очень неуютно чувствуют себя два комдива, оказавшиеся на одном дивизионе. И еще – это были те самые михайловцы, которые с первых дней своего пребывания на Днепре брали пример с нас.

И все-таки Иван Платонович Михайлов встретил меня радушно, старался ничем не показать, что его очень и больно задевает и волнует мое присутствие на дивизионе; у нас с ним почти сразу же установились вроде бы нормальные деловые отношения.

Несколько сложнее и дольше проходило мое врастание в личный состав дивизиона. Офицеры и матросы никак не хотели верить, что я «просто так» переведен к ним, да еще с назначением на несуществующую должность. Кое-кто даже полез с «откровенными разговорами», попытался хоть как-то в моих глазах скомпрометировать и самого Михайлова, и жизнь дивизиона, его боевые заслуги. Этих пришлось осадить. И довольно-таки сурово.

Безусловно, до самого последнего дня своего пребывания в этом дивизионе я чувствовал себя не «в своей тарелке», хотя и старался не показать этого.

Трудно мне было еще и потому, что у нас с Михайловым был совершенно различный стиль руководства. Так, если я привык и любил обсуждать с офицерами проект боевого приказа, старался при его доработке учесть все полезное, высказанное товарищами, то здесь приказ писался лично комдивом и в полном одиночестве; у нас в дивизионе было принято, что каждый отвечает за конкретно ему порученное дело, как бы сложно оно ни было, а тут Иван Платонович все даже мало-мальски важное брал на себя, вплоть до того, что порой становился к штурвалу.

Вот и в первый день моего пребывания в дивизионе, вернее, сразу после того, как я представился Михайлову, бронекатера начали сниматься со швартовых. Перед этим Иван Платонович, помнится, с такой речью обратился к командирам отрядов:

– Под мосточек я проведу каждого из вас, а дальше сами пойдете до переката. Там – стоять и ждать меня!

Когда командиры отрядов ушли, я осторожно спросил:

– А мне, Иван Платонович, где быть, чем заниматься?

Он ответил без промедления:

– Ты мой первый заместитель и сам выбирай себе место. А что делать – задача тебе ясна… Если в первый день хочешь со мной побыть – говори, не стесняйся.

Я ушел на бронекатер, которым командовал лейтенант Захаров – мой хороший знакомый еще по боям за Пинск.

С ним мы и стояли в рубке катера, смотрели, как Иван Платонович мастерски проводил под мосточком катера, потом швартовал их к берегу и пешком поспешал обратно, чтобы вести следующий катер.

В душе я надеялся, что моему-то опыту комдив доверится, но…

Уже вечером, когда мы с Иваном Платоновичем остались одни, я спросил, почему он все сам да сам, почему нисколечко не доверяет ни командирам катеров, ни командирам отрядов.

– Понимаешь, проход узкий, еще зацепятся за сваи, – ответил он.

– А если в бою им такой же узкий проход попадется? – не удержался я от вопроса.

– Там уж что получится, а здесь лучше подстраховаться.

Этот короткий разговор не убедил меня в правильности позиции Ивана Платоновича, я по-прежнему считал, что личный состав дивизиона (да и любого подразделения или части вообще) нужно постоянно приучать к самостоятельности, но, как говорится, в чужой монастырь со своим уставом не лезь, ну и уклонился от спора. Единственное, что потребовал категорично, – меня он больше не опекает. Иван Платонович дал слово, что ничего подобного впредь не допустит. Но я-то видел, чего стоило ему это обещание!

Вот это постоянное стремление все сложное сделать самому, как мне кажется, и было одним из недостатков Михайлова – опытного моряка и душевного человека.

За тот день мы всем дивизионом только и успели проскочить под мосточком. Еще и потому, что сразу после него начинался перекат, где глубина была меньше осадки катеров.

Казалось, из одних мелководных перекатов и состоял Западный Буг!

В преодолении всех этих бесчисленных перекатов я и вижу, если хотите, и героизм, и волю к победе, и заслугу моряков. Прежде всего потому, что все это происходило в конце сентября и первых числах октября, когда даже кратковременное купание не дарило ни малейшей радости. А ведь матросы от зари до зари были в воде: отыскивали фарватер, обозначали его вешками, сооружали плетни, которые направляли струи течения туда, куда было нужно нам.

А чаще всего на перекате матросы выстраивались в две шеренги и лицом друг к другу. В этот коридор, стенками которого были люди, и нацеливался очередной бронекатер, набрав самую допустимо высокую скорость. Распушит белые водяные усы и несется, кажется, прямо на людей, вот-вот опрокинет, подавит их.

Чтобы в подобный момент устоять на месте, поверьте, дорогие читатели, нужно было обладать недюжинным мужеством, очень верить в точность глазомера и твердость руки того, кто стоял за штурвалом катера.

Но вот под днищем катера заскрипел песок или заскрежетали мелкие камни. Скорость его сразу катастрофически падает, еще мгновение – и он прочно засядет на мели.

А сзади уже накатывается волна в пелеринке из белой пены, поднятой его винтом. Она обязательно сама чуть приподымет катер, сама хоть на сантиметры, но продвинет его вперед.

Именно в этот момент – ни раньше, ни позже – обе человеческие шеренги и бросались на помощь волне, облепляли катер с бортов, подталкивали, подпирали с кормы плечами и вагами.

Случалось, если отмель была узкой – так, полосочка, – катер переваливал через нее. Но чаще останавливался, отвоевав у отмели лишь несколько метров. Тогда в ход шли лопаты (ими углубляли фарватер), лебедки катеров-тральщиков и опять же – сила, смекалка и упорство личного состава.

Вот так – с постоянным напряжением физических и моральных сил – мы и шли эти 93 километра, отделявшие нас от фронта, почти три недели шли.

Преодолеть все эти перекаты и мели нам иногда помогала и армия. Кое-где через перекаты нас тащили тракторы, а однажды даже танк. И местное население помогало.

С дивизионом Михайлова я дошел до района Попово-Костельная. Здесь меня вызвали в штаб флотилии и сразу же переадресовали в штаб армии, где и состоялась еще одна моя встреча с генералом Рокоссовским.

Не буду скрывать, волновался: понимал, что не на чай приглашен.

Это была моя третья и последняя встреча с прославленным полководцем. Первая состоялась в мае 1942 года, когда мы возвращались с задания, а Рокоссовский после ранения только вступил вновь в командование фронтом; вторая – в октябре того же года уже под Сталинградом. Так что я знал и манеру разговора, и требовательность генерала Рокоссовского.

Особо подчеркну: я волновался потому, что ждал какого-то особого задания, которое, хотя о нем только догадывался, уже хотелось выполнить как можно лучше. Это волнение не имело ничего общего с боязнью.

Я был принят сразу же, как только прибыл. Разговор длился минут пять, не больше: мне было приказано немедленно ехать в Пинск, принять там отдельный батальон морской пехоты и вместе с ним прибыть к фронту.

– Машины уже готовы, – добавил Рокоссовский и кивком дал понять, что больше не задерживает.

Действительно, машины стояли за зоной. Только я сел в кабину головной, как вся колонна тронулась и, набрав скорость, понеслась к Пинску.

Водители были умелые, моторы работали безупречно, и мы без каких-либо происшествий проскочили эти сотни километров. Когда прибыли в Пинск, была глубокая ночь. На небе – ни звездочки, в домах – ни огонька. Однако мы довольно быстро нашли комендатуру.

Комендант города, узнав о цели моего приезда, не стал скрывать радости, прямо заявил, что вздохнет с облегчением сразу же, как только заберу от него батальон. И пояснил, что батальон укомплектован участниками обороны городов-героев. Иными словами, вряд ли найдешь более подготовленных к боям солдат, но… И армейских офицеров они почти не приветствуют, и до драк охочи; и в самоволки будто влюблены, не иначе; и девчат не соблазняют, на них женятся сразу же, как только знакомятся; правда, одному такому молодожену в загсе штамп о регистрации брака умудрились пришлепнуть на самой обыкновенной увольнительной записке, которую он немедленно сдал дежурному, явившись в батальон.

Все это мне выложил комендант города. А в заключение сказал:

– Раньше чем завтра к вечеру и не мечтай к фронту тронуться: они из самоволок только к обеду являются.

Мне уже приходилось иметь дела с подобной вольницей, и я знал, что вся расхлябанность слетит с этих людей сразу, как только перед ними будет поставлена боевая задача; поэтому речь коменданта я выслушал сравнительно спокойно. Но последние его слова заставили насторожиться. Ведь в моей военной биографии еще не было такого случая, чтобы я не выполнил в срок чье-то приказание. А тут самого Рокоссовского! Неужели опозорюсь?

Основательно взвинтил меня комендант города своими последними словами. Так взвинтил, что, отослав машины в казармы, я туда же пошел пешком. Шел и думал о том, как бы сделать так, чтобы, вопреки прогнозу коменданта, уже утром начать движение к фронту. Однако ничего дельного в голову не приходило.

И вдруг я увидел человек пять матросов, которые не очень твердой походкой шли мне навстречу. Один из них и сказал:

– Может, этому гуляке бока намнем?

Сейчас те слова я склонен считать неудачной шуткой, а тогда впервые за годы войны нервы мои сдали, и я ударил шутника, ударил как только мог и умел. Он упал на мостовую.

Что я могу сказать в свое оправдание? Знаю, нет причин, оправдывающих рукоприкладство. Все же напомню, что я только что пролетел на машинах вполне приличное расстояние. Без единой остановки пролетел. Чтобы сразу же с этими ребятами вернуться на фронт.

И больше всего меня бесило то, что из-за расхлябанности этих парней может быть не выполнен приказ. И чей? Генерала Рокоссовского, которого все мы немножечко боготворили!

Признаться, в тот момент я не испытывал ни малейшего раскаяния за сделанное. И, возможно, быть бы драке, если бы тот матрос не крикнул, еще лежа на мостовой:

– Братва! Не трогайте его! Это кто-то из своих!

Моментально два или три трофейных электрических фонарика осветили мое лицо. А еще через несколько минут, когда матросы узнали и меня, и цель моего появления в Пинске, мы разговаривали уже нормально. Они и посоветовали мне немедленно идти в казармы, объявить боевую тревогу и выпустить в небо побольше красных ракет; сами же захотели забежать куда-то, где, по их словам, ракет могут не увидеть.

Теперь уже значительно бодрее я зашагал дальше, веря, что все обязательно образуется. И еще думал о том, что и эти парни, как и другие подобные, с которыми мне уже приходилось общаться, видимо, терпеть не могут заигрываний и сюсюканья, зато, если они виноваты, взыскивай с них – не обидятся. Ведь не вспылил же тот, которого я ударил. Понял, что сам вызвал вспышку гнева, вот и смолчал.

На рассвете, когда жители Пинска еще досматривали последние сны, наша колонна машин уже покидала город. С того момента, как я прибыл в батальон, прошли буквально считанные часы, но между мной и матросами установились уже вполне приемлемые взаимоотношения: мои приказания выполнялись безоговорочно и моментально. В большой степени этому способствовало и то, что многие из матросов заочно уже были знакомы со мной и с моим характером, так как слышали и о походе на Дон, и о службе в разведке, и о многом другом, из чего тогда слагалась моя биография.

Правда, когда мы тронулись из Пинска, я все же пошел на уступку, исполнил одно из желаний матросов – разрешил произвести прощальный салют из автоматов. Потому разрешил, что боялся, как бы самовольно они не стали стрелять из пулеметов, противотанковых ружей и даже минометов. Что ни говорите, а колонна машин основательно была растянута, разве я одновременно поспел бы и в голову, и в середину, и в хвост ее?

Уже ночью, по «зеленой улице» проскочив границу с Польшей, мы прибыли в пункт назначения, где нас ждал представитель фронта. Он и поставил задачу: 19 октября совместно с армейскими соединениями атаковать город Сероцк и взять его.

Остаток ночи и день ушли на уточнение обстановки и сил противника, на установление личной связи с командирами армейских частей – нашими товарищами по предстоящему бою, а в ночь на 19 октября с полуглиссеров флотилии десантники и высадились в Сероцке. Как я уже говорил, все они обладали большим опытом боев; поэтому сразу же уцепились за прибрежные кварталы и подняли здесь такую пальбу, что фашистское командование сделало ошибочный вывод: «Вот оно, направление главного удара!»

Мы, конечно, немедленно перебросили через Нарев главные силы батальона, а армейцы, улучив момент, нанесли решающий удар, и к утру над Сероцком уже реял наш военно-морской флаг, который десантники взяли с собой, уходя на задание.

А вот мое участие в бою за Сероцк было очень своеобразным: сидел в наспех вырытой землянке на противоположном от города берегу Нарева и… матюгался как только умел. А ведь начало никак не предвещало такого конфуза!

Я собрал командиров рот и поставил перед ними задачи на бой. Потом, отправив все роты, и сам двинулся к Нареву, чтобы проследить за действиями первого броска десанта и самому переправиться на тот берег одновременно с главными силами батальона. До берега реки оставалось совсем немного, когда ко мне вплотную подошли четыре здоровущих матроса, выделенные в связные. Один из них с этаким одесским прононсом и спросил:

– А куда вы, комбат, торопитесь? Не знаете, что в бою каждый наш матрос – академик? Или хотите, чтобы батальону поскорее дали нового командира? Если так, то раньше нужно было спросить, а хочет ли этого батальон? И вообще, настоящий комбат должен сидеть на командном пункте и только внимательно следить, чтобы его приказания выполнялись точно.

Я, разумеется, возмутился и послал его с нравоучениями подальше, попробовал даже помахать руками, но матросы бесцеремонно сграбастали меня и сунули в эту заранее подготовленную землянку. Вот тут, опять получив относительную свободу, и разбушевался окончательно, грозя им всеми карами земными и небесными. Не помогло.

Однако донесения от командиров рот ко мне поступали своевременно. Да и мои приказы отправлялись без промедления.

После взятия Сероцка наш батальон совместно с армейцами так же успешно овладел крепостями Зегже, Избица и Дембе. К тому моменту я уже и вовсе прилично знал людей батальона, даже полюбил их за умение и лихость в бою, за настоящую товарищескую спайку.

Особенно по душе пришелся мне Миша Аверьянц – в прошлом, кажется, барабанщик оркестра Балтийского флотского экипажа. Маленький и чуть косолапый, он в Пинске одним из последних подошел к машине, где в ожидании запоздавших уже сидели его товарищи. На его голове, скрывая почти половину лица, была огромная каска, а матросский ремень под тяжестью двух противотанковых гранат просто каким-то чудом держался у него значительно ниже того места, где ему полагалось быть. Добавьте к этому, что шел Миша неторопливо, вразвалочку. Пародия, а не военный моряк!

За все годы войны я не видывал человека, который в военной форме выглядел бы более нелепо. И только я собирался показать свой характер, как Миша вскинул руки к небу и забормотал невероятной скороговоркой, сливая в одно два слова:

– Митотальни, митотальни…

Это было так похоже на лепет тотальника, сдающегося в плен, что с минуту я еще крепился, еще хмурился, а потом не выдержал и захохотал вместе с матросами.

И позднее, случалось – в самый критический момент боя, – Миша не раз и вдруг смешил матросов. Самое же главное его достоинство – он, казалось, вообще не ведал страха, беспрекословно и точно шел туда, куда ему было приказано. И делал свое дело.

Полюбил я и Кирюшу – матроса саженного роста и невероятной силищи. Этот в атаку ходил только с ручным пулеметом. Прижмет его приклад к своему бедру, шагает во весь рост и строчит по фашистам.

Оба они – и Миша Аверьянц и Кирюша (фамилии не помню) – пали в бою за крепость Дембе.

Я думал, что до Берлина дойду с этим батальоном, но командование флотилией вдруг снова направило меня в дивизион Михайлова и на прежнюю несуществующую должность – начальником штаба.

Бронекатера теперь стояли на закрытой огневой позиции и вели огонь по редким целям. Михайлов, офицеры и матросы дивизиона встретили меня нормально, то есть так, словно я только на день и по личным второстепенным делам покидал их. Все было бы прекрасно, если бы…

Согласитесь, это вовсе не одно и то же – стрелять по врагу с закрытой огневой позиции или водить в бой батальон, где были собраны такие сорви-головы, которые даже в тыловой (сравнительно спокойной) обстановке скучать не давали.

Однако, хотя сейчас и жалуюсь на некоторую вроде бы скуку, в то время я был погружен в повседневные заботы так, что не заметил, как подкралась зима и по Нареву поплыло «сало». А вскоре после этого пришел приказ о том, что нам надлежит отойти на зимовку.

Откровенно говоря, мы не возражали, ибо жить на бронекатерах стало вовсе невозможно. Из-за холода невозможно. Правда, в кубрики мы поставили «буржуйки», но они приносили мало радости. Бывало, пока горят в них дрова или уголь, в кубрике, как в банной парилке, хоть голышом ходи. А прогорало все – мохнатым куржаком покрывались борта; случалось, к борту намертво примерзали шинель или полушубок спящего.

Сейчас я прекрасно понимаю, что в тех невероятно трудных для жизни условиях все мы должны были обязательно переболеть ангинами, гриппами и прочими подобными «бяками». Но санчасть дивизиона пустовала: таково было нервное напряжение, что простуда оказалась бессильной.

Ушли бронекатера на зимовку; только стали мы обживать землянки – опять вызвали в штаб флотилии, где и вручили приказ о назначении меня начальником штаба Отряда кораблей, стоявших в Пинске. В душе чертыхнулся (опять на перекладных ехать!), но в тот же день проголосовал на перекрестке дорог и, пряча нос и щеки в поднятом воротнике шинели, затрясся в дребезжащем кузове полуторки. Ехал и думал, какой там, в Пинске, еще Отряд новых кораблей появился, если осенью все под метелку подчистили?

Считал свое назначение фикцией, всю дорогу уговаривал себя, что надо и побездельничать, раз такова воля начальства. И тем больше была радость, когда в порту Пинска увидел и бронекатера, и катера ПВО, и плавучие батареи. Да еще и полностью укомплектованные личным составом!

Сначала, правда, никак не мог понять, почему бронекатерами командуют капитан-лейтенанты и даже капитаны 3-го ранга (всю войну в этой должности с успехом пребывали мичманы и лейтенанты), но стоило спросить – узнал, что это вчерашние командиры рот и батальонов морской пехоты, батарей и даже артиллерийских дивизионов; миновала надобность, вот армия и вернула их флоту.

Прошло еще несколько дней, я полностью ознакомился с составом отряда и понял, что это по силам своим – бригада кораблей (скоро отряд так и стал именоваться), что Днепровская военная флотилия весной, как только вскроются реки, обязательно ударит на Берлин, до которого теперь действительно было рукой подать.