Текст книги "О друзьях-товарищах"

Автор книги: Олег Селянкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

Да, Надежда Евстигнеевна на всю жизнь выбрала гуманнейшую профессию. Но видели бы вы, какое тепло льется из ее глаз, когда речь заходит о десантниках!

Или взять такой случай из жизни.

Однажды на улице Перми я встретил Героя Советского Союза, лицо которого мне показалось знакомым. Долго ломал голову над тем, где я встречал его, и вдруг из глубины памяти выплыло…

1942 год. Мы молча бредем по степной дороге, ведущей к Сталинграду. Над ней плотным облаком висит едкая серая пыль. Она скрипит у нас на зубах, от нее все мы стали серыми.

Шли мы безрадостно, шли злые и на себя за то, что все отступаем, вот уже и до Волги допятились, и на фашистов за их силу и военное счастье.

И вдруг кто-то восторженно вопит:

– Сашка! Сынок!

Я оглядываюсь и вижу, что от пушек, тащившихся рядом с колонной пехоты, бежит пожилой солдат и непрерывно орет только два этих слова. Но вот навстречу ему бросился молодой белозубый автоматчик, они яростно облапили друг друга и замерли на какое-то время. Конечно, остановились и мы.

Короче говоря, на одной из бесчисленных дорог войны отец встретил сына. Вот и все, что я понял тогда, в 1942 году. Но лицо того белозубого автоматчика – продолговатое, с голубыми глазами, сиявшими радостью из-под выгоревших бровей, – врезалось в мою память.

Или этот Герой Советского Союза ничего общего не имеет с тем белозубым автоматчиком, который вспомнился мне?

При следующей встрече я напрямик спросил Героя Советского Союза об этом. И оказалось, что зрительная память не подвела меня. А зовут того Героя Советского Союза – Александр Петрович Старцев.

Слово за слово, потекла беседа, и скоро я уже знал, что тогда, в 1942 году, отец потащил Александра Петровича сначала к командиру одной части, потом – другой. Была одна просьба: «Дозвольте вместе служить».

Разве можно было отказать в такой просьбе? Вот и был переведен Александр Старцев в артиллерию, стал номером в орудийном расчете отца. С этого момента и начались у него мучения: технику он любил и поэтому легко разобрался в устройстве пушки, кажется, все знает, а отец по-прежнему недоволен, по-прежнему ворчит:

– Разве ты артиллерист? Усвоил свои обязанности, и, думаешь, ладно? На войне, Сашка, настоящий артиллерист обязан уметь за весь орудийный расчет один действовать! А ты? Слабак ты еще!

Вот так и шла жизнь: командиры выносили благодарности за хорошее знание материальной части, умелые действия и меткую стрельбу, а отец все ворчал, выговаривал. Но Александр не обижался на отца и ревностно старался изучить, познать все тонкости своей новой военной специальности; он понимал, как важно на войне заменить выбывшего из строя товарища.

И вот настал 1943 год. Опаленное зноем небо нависло над истрескавшейся землей. Сникли травы, высушенные солнцем, задушенные пылью. Раскаленный воздух даже на ранней утренней зорьке пахнет не травами, не луговыми цветами, а сгоревшей взрывчаткой.

Над всем этим господствуют грохот разрывов и рев моторов. Битва под Белгородом в разгаре: фашисты все еще надеются прорвать фронт, пока еще тешат себя мечтой о походе на Москву. Они упорно не хотят замечать, что советские солдаты уже научились побеждать. Да, к этому времени у нас за плечами уже был опыт разгрома фашистов под Москвой и Сталинградом, и мы знали, были уверены, что сокрушим врага и на этот раз. Вот поэтому и были невероятно упорными те бои, вот поэтому с коротким перерывом на несколько ночных часов и грохотала артиллерия, выли в воздухе тысячи авиационных моторов, утюжили окопы, рвали землю гусеницами и наши, и фашистские танки.

В низинке, которая спряталась между двух пологих холмов, стоит одинокое орудие. Около него – четыре пропотевших, пропыленных и измазавшихся в пороховой копоти солдата. А вокруг – воронки от множества бомб и снарядов, сожженная взрывами трава. И трупы. Тела товарищей, которые еще сегодня утром были расчетом этого орудия. Они лежат там, где их застала смерть: у живых нет времени убрать павших в бою; живые только на минуты распрямляли усталые спины, а наблюдатель уже снова кричит:

– Танки!

Живые смотрят по направлению его вытянутой руки и видят, как из-за гребня холма вываливается на них тринадцать фашистских танков. Тринадцать танков против одной пушки, около которой всего четыре советских солдата.

– Орудие к бою!

Это приказал Александр Старцев. Он уже склонился над прицелом, наводит перекрестие нитей на головной танк и ждет: врага слишком много, значит, бить нужно только наверняка.

А блестящие гусеницы вражеских танков впиваются в землю, рвут ее. С каждой секундой рев моторов становится невыносимее. Он, как огромная тяжесть, давит, пригибает к земле. Но Александр пересиливает себя и командует:

– Огонь!

Головной фашистский танк дымным костром замирает на склоне холма.

– Огонь!.. Огонь!.. – сам себе командует Старцев, и новые снаряды несутся навстречу бронированным коробкам.

Никто из солдат расчета не мог сказать, сколько времени длился этот неравный бой. Но каждый и на всю жизнь запомнил тот момент, когда фашистские танки повернули вспять. Не все повернули, конечно: от четырех, превратившихся в огромные костры, тянулись к небу плотные столбы черного дыма.

Теперь бы хоть маленько отдохнуть, теперь бы хоть один глоточек холодной родниковой водицы…

Старцев спрашивает:

– Как снаряды?

Заряжающий не отвечает. Он лежит на изрытой снарядами земле и словно обнимает ее своими еще недавно такими сильными и ловкими руками.

Теперь у орудия осталось лишь трое…

А танки уже снова атакуют. Теперь Александр действует и за заряжающего, и за наводчика, сам же и стреляет. В те минуты жаркого боя он только работал, работал сноровисто и быстро; в те минуты он думал только об одном: как бы побольше уничтожить вражеских танков. Он выполнял свой солдатский долг, выполнял так, как только мог.

И еще помнил Александр, что вскоре от его выстрелов запылали еще два танка, а один, с перебитой гусеницей, застыл на гребне холма. Потом яркое пламя стеной встало перед глазами, заметалось и вдруг превратилось в плотную черную пелену, которая закрыла солнце. А сам он словно погрузился в сон…

Очнулся Александр Петрович уже в госпитале. Здесь ему сообщили, что за тот бой ему присвоено звание Героя Советского Союза.

Все это, повторяю, я узнал сразу, как только заговорил с вроде бы знакомым мне человеком, которого встретил на одной из улиц Перми.

А о Василии Ивановиче Бачурине я впервые услышал от капитана 1-го ранга В. М. Митина, с которым вместе мы служили на Волге и Днепре. Встретились после продолжительной разлуки и, что вполне естественно, разговорились. Вспомнили минувшие бои, товарищей, с которыми прошли через все это. И вдруг он посуровел, сказал с особой значимостью:

– Помнишь, мы с тобой тогда говорили, что не может быть подвига величественнее, чем высадка десанта в Керчи и Феодосии? Так вот, оказывается, бывало и почище. Слыхал про высадку десанта в Николаеве? Между прочим, в том десанте твой земляк участвовал – Бачурин Василий Иванович. Знаешь такого? Хотя откуда тебе знать его: он – коренной черноморец, а тебя везде, кроме Черного, мотало.

Сказал это и надолго замолчал, почему-то сурово глядя на свои руки. Замолчал ветеран войны, который за ее годы повидал, казалось, уже всякого, плохого и хорошего, героического и такого страшного, что не на ночь о нем рассказывать.

Лишь потом, когда улеглось волнение, порожденное нахлынувшими воспоминаниями, В. М. Митин и поведал мне о подвиге нашего земляка, которого знавал лично. Его рассказ, дополненный сведениями из документов, найденных мной, я сейчас и попробую передать вам.

1944 год вошел в историю Великой Отечественной войны как год всеобщего наступления наших фронтов. В том году фашистская оборона повсеместно трещала под могучими ударами советских войск. Но все равно враг упорно сопротивлялся, создавал, где это было возможно, сильнейшие оборонительные рубежи, многие города, села и даже деревни превратил в опорные пункты своей обороны. Одним из таких опорных пунктов фашистской обороны стал и город Николаев – важнейший стратегический пункт в Причерноморье, через который проходили многие оживленные коммуникации врага. Настолько оживленные и важные, что наше командование решило перерезать их, высадив десант в порт города; кроме того, захват Николаева открыл бы нам путь и на Одессу. Так что, советским командованием большие надежды возлагались на смельчаков, предназначенных для участия в десанте, поэтому и отбирали лучших из лучших, брали только тех, кого знали по многим минувшим боям, кто побывал в самых невероятных переделках и зарекомендовал себя в тех передрягах только с самой лучшей стороны.

Наконец отобрали шестьдесят семь добровольцев. И командиром над ними назначили старшего лейтенанта Ольшанского. В число этих смельчаков-десантников попал и Василий Иванович Бачурин – уроженец села Осинцево бывшего Кишертского района.

Почему же конкретно выбор командования пал именно на него?

Бачурин по призыву пришел на флот в 1940 году и с первых дней Великой Отечественной участвовал в боях с немецко-фашистскими захватчиками; к моменту формирования десантного отряда у него на груди уже поблескивали орден Красной Звезды и медаль «За оборону Севастополя». Но главное, что больше всего нравилось командованию и товарищам в Бачурине, – он исключительно добросовестно выполнял любое порученное дело – будь то разминирование сложнейшего вражеского минного поля или дежурство на камбузе; он мог, если того требовала обстановка, в любую непогодь, в самый яростный бой лежать в секрете или за пулеметом сутками; наконец, сапер по своей основной военной специальности, Бачурин мог быть автоматчиком, гранатометчиком-истребителем танков или любым номером пулеметного расчета.

В ночь с 25 на 26 марта 1944 года на самых обыкновенных лодках отряд десантников пошел к Николаеву. Ночь была темная, ветреная. И шли они на веслах, шли против течения и большой волны.

Пятнадцать километров прошли десантники по Южному Бугу. Из этих пятнадцати – семь по реке, оба берега которой были в руках фашистов. Гребли поочередно, а вместо отдыха непрерывно отливали воду из лодок.

В труднейших условиях совершали переход, но все же благополучно достигли цели, незамеченными вошли в порт города Николаева, высадились здесь на берег.

Высадившись на территории порта, отважные десантники захватили четырехэтажный дом, установили пулеметы на всех его этажах и выбросили вокруг охранение. Командиром одной из групп этого охранения и был старшина 1-й статьи В. И. Бачурин.

Схлынула некоторая растерянность, порожденная внезапностью нападения, гитлеровцы против горстки смельчаков сразу бросили большие силы, на вооружении которых были не только автоматы и пулеметы, но и минометы, артиллерия и даже… огнеметы. Тройным кольцом охватили они захваченный десантниками дом и начали первую атаку.

Двое суток отряд десантников вел бой с гитлеровцами, которые превосходили его и численностью, и вооружением. Восемнадцать вражеских атак отбили они за эти двое суток, уничтожив и ранив до семисот фашистских солдат и офицеров!

Из восемнадцати атак пять носили особенно ожесточенный характер. Во время этих пяти атак фашистские автоматчики шли вперед под прикрытием танков, совершали перебежки лишь тогда, когда по дому, в котором держали оборону десантники, били почти в упор все минометы и пушки. Красноватая кирпичная пыль, перемешавшись с пороховой гарью, тяжелым облаком висела в воздухе. Черные провалы там и тут зияли в стенах дома, мужеством и умением советских воинов превращенного в неприступную крепость. Временами казалось, что все живое давно уничтожено в этом истерзанном доме, но стоило гитлеровцам начать новую атаку – гарнизон дома-крепости немедленно открывал убийственный огонь, открывал с предельно малой дистанции.

И тогда фашисты, обозленные неудачей, пустили в дело огнеметы. Казалось, от жаркого пламени вспыхнули сами камни дома, но только бросились фашистские автоматчики вперед – будто на стену меткого огня натолкнулись!

Вот теперь фашисты и привезли баллоны с газом. И открыли их…

Только так, только применив оружие, которое весь мир заклеймил позором, гитлеровцы смогли сломить сопротивление отважных советских десантников.

Потом, пытаясь скрыть следы своего гнусного преступления, фашисты сожгли из огнеметов трупы советских воинов. Но разве правду от народа утаишь? И после освобождения нашей армией города Николаева люди, узнав о случившемся, еще раз прокляли фашизм и минутой скорбного молчания почтили память героев-черноморцев.

А 3 апреля 1944 года майор Котов (командир бригады морской пехоты) написал в «Наградном листе» на Бачурина Василия Ивановича: «Как верные сыны Родины, всей душой ненавидящие врага, все десантники в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками показали пример мужества, геройства и отваги». И чуть дальше: «…старшина 1-й статьи товарищ Бачурин, несмотря на тяжелое состояние, оружия не сложил, а погиб смертью героя».

Последние слова свидетельствуют о том, что в том бою В. И. Бачурин был ранен. Может быть, и неоднократно.

О подвиге нашего земляка сказано и в «Истории Коммунистической партии Советского Союза» (издание второе, дополненное), сказано в главе, посвященной периоду Великой Отечественной войны: «Сокрушая оборону врага, уничтожая его живую силу и технику, советские воины совершали чудеса героизма, гнали фашистов на Запад. В боях за Николаев бессмертной славой покрыла себя группа моряков-десантников под командованием старшего лейтенанта К. Ф. Ольшанского. Высадившись скрытно ночью в порту, они выдержали бой против трех батальонов гитлеровцев с орудиями, минометами и танками. Из 67 человек только 12 остались в живых. Мужественным десантникам присвоено звание Героя Советского Союза, об их подвиге напоминает памятник в городе».

Довольно часто я перечитываю эти скупые строки. И каждый раз перед моими глазами встает наш земляк В. И. Бачурин. И я мысленно кланяюсь ему. И еще – горжусь, что памятники моим землякам ставятся не только на земле Прикамья.

Как видите, материал ко мне все время прибывал, только успевай его обрабатывать. И все-таки, когда двенадцать из своих пятнадцати книг я посвятил героизму советских людей в годы Великой Отечественной, кое-кто из братьев-писателей стал намекать мне: дескать, не пора ли сменить тему? Настойчиво стали намекать на это некоторые.

И подумалось: действительно, может быть, пора? Ведь столько интересного и даже величественного свершается кругом, свершается на моих глазах?

Сознаюсь, крепко подумывал об этом.

И вдруг в январе 1973 года я получил приглашение на торжественное заседание, посвященное тридцатилетию разгрома гитлеровцев под Сталинградом. В Москву на торжественное заседание меня пригласили. Конечно, очень обрадовался, конечно, был горд, что меня не забыли и даже нашли.

Как и было назначено, вечером 1 февраля пришел в Центральный Дом Советской Армии. Здесь мне и сказали, что мое место в президиуме.

Многое мне довелось испытать за годы Великой Отечественной войны, но, пожалуй, еще никогда я так не волновался, как в тот момент, когда вместе с прославленными генералами и адмиралами выходил на сцену, залитую светом мощных электрических ламп.

Потом были чеканная поступь почетного караула и шелест боевых знамен за моей спиной. Знамен тех самых частей и соединений Советской Армии, бок о бок с которыми мы тридцать лет назад одержали столь важную и блистательную победу.

Словно в радужном сне пребывал я в первые минуты.

Пришел в себя – смог видеть и весь президиум, и даже часть людей, сидевших в зале. Глаза, разумеется, сами останавливались прежде всего на тех, кто был в морской форме.

Постой, постой… Кто же этот капитан 1-го ранга, что сидит в первом ряду президиума?.. Честное слово, я с ним где-то встречался. И неоднократно… Неужели Песков?!. Интересно, а как мне теперь к нему обращаться? По-прежнему – Саша или Александр Иванович?..

А вот к трибуне подошел контр-адмирал С. М. Воробьев! Тот самый, который во время Сталинградской битвы был командиром 1-й бригады кораблей нашей Волжской военной флотилии!

Голова белая, но сам он держится хорошо, нисколечко не сгорбился. И голос еще не старческий – без дрожи. Разве чуть глуше стал…

И в партере я разглядел несколько человек, знакомых по минувшим боям. Но фамилии некоторых вспомнить не смог.

А потом… Едва председательствующий объявил торжественное заседание закрытым, сначала к сцене, а потом и в комнаты, куда ушел президиум, поспешили многие из тех, кто до этого сидел в зале. Шли в одиночку и группами по два и более человек. А за командиром канонерской лодки «Щорс» сразу пришли шесть его бывших сослуживцев.

Первым, кого я обнял, был капитан 1-го ранга Кринов. Мы с ним просто обнялись и помолчали, не найдя слов, которые смогли бы передать наше душевное состояние.

Потом обнимался с контр-адмиралом Павловым и капитанами 1-го ранга Букатаром, Курочкиным и Песковым и многими другими столь же дорогими боевыми друзьями.

И вдруг на меня почти бросился Николай Собанин! Тот самый, который в тяжелые минуты жизни неизменно напевал: «Живет моя отрада…»

Пополнел Коленька, пополнел, раздался в талии…

А вот С. Д. Бережного я не узнал. Удивился, почему этот контр-адмирал так радостно смотрит на меня, в ответ тоже расцвел улыбкой, но кто передо мной – не мог угадать. Выручил Кринов:

– Не узнаешь? Так это же наш комиссар!

И еще было общее шумное застолье, где все не столько пили и ели, сколько говорили. Вспомнили и то, что было тридцать лет назад, и сегодняшними своими радостями и печалями поделились.

Однако чаще всего то там, то здесь слышалось:

– А помнишь?..

Оказывается, очень несовершенная штука – человеческая память. Казалось, я ли не помню того, что было тогда? На поверку все вышло далеко не так. Набатным колоколом звучали для меня эти:

– А помнишь?..

…19 сентября. Ночное небо – кровавое от множества пожаров. Горит последнее, что еще может гореть. А фашисты все бомбят Сталинград, бомбят…

Вот одна из многих бомб, падавших на город с черного неба, рванула в здании, где размещались раненые, ожидавшие отправки на левый берег Волги. Немедленно жаркое пламя забесновалось над развалинами и этого дома. Но оно не испугало матросов с катера-тральщика: они бросились в огонь и вынесли из него 75 раненых, из которых семь пришлось на долю командира катера младшего лейтенанта А. Н. Вертюлина…

…11 ноября в довольно-таки критическом положении оказалась наша 138-я стрелковая дивизия. Стало это известно – семь бронекатеров снялись со швартовых, хотя Волга и была основательно забита «салом».

Два рейса благополучно завершили бронекатера и доставили в дивизию пополнение – около тысячи бойцов. А во время следующего рейса перегрелись, вышли из строя моторы двух катеров. И тогда бронекатер № 53, которым командовал лейтенант И. Д. Карпунин, презирая опасность, поспешил на помощь товарищам и сделал то, что казалось невозможным: вырвал оба катера из лап самой смерти, благополучно привел их в затон…

…21 ноября фашистские снаряды впились в бронекатер № 12. Оказались ранеными командир катера лейтенант Н. К. Карпов, младший политрук Ф. И. Звонков и матрос Н. И. Ус, находившийся в тот момент в носовом отсеке. Катер, лишенный управления, в любую минуту мог выброситься на береговую отмель. И матрос Ус дополз до рубки, встал к штурвалу и вывел катер из-под обстрела…

И как только я мог забыть, что в конце войны матросу Н. И. Усу присвоено звание Героя Советского Союза!

Но больше всего меня обрадовало и воодушевило то, что многие мои бывшие однополчане и в сегодняшней мирной жизни трудятся так, как и подобает ветеранам Великой Отечественной: одни стали адмиралами, а другие и за мирный свой труд отмечены правительственными наградами. Например, Г. К. Прокус, которого я знал как командира бронекатера, отличился в рыболовецком флоте: его грудь украсила Золотая Звезда Героя Социалистического Труда!

И тут, во время этого шумного застолья, когда со всех сторон слышалось: «А помнишь?» – я окончательно понял, что не имею права изменять своей военной теме, ибо очень нужно, чтобы дети и внуки наши, их дети и внуки знали всю правду о подвиге советских людей в годы войны, которая вошла в историю как Великая Отечественная.

И еще тогда мы выпили за всех товарищей, которые не дошли до этого счастливого дня. Выпили молча. Молча и постояли, воздав посильное их памяти.

Потом дали слово, что теперь будем встречаться. И разъехались по домам, бережно храня тепло, сердцем накопленное за эти двое суток.

И позднее я еще не раз обижался на свою память за то, что она многое утаивает от меня.

Вот, например, вскоре после выхода в свет первого издания этой книги приехал ко мне Корионов Дмитрий Александрович; в период Сталинградской битвы и разминирования Волги (1942 и 1943 годы) он служил мотористом на одном из моих катеров-тральщиков.

Более тридцати лет мы с ним не виделись!

Сердечно и осторожно потискали друг друга и давай судачить о чем угодно, только не о войне, не о том, что нам вместе пришлось пережить. Почему так? Лично мне сначала как-то неловко было говорить о минувших боях с человеком, который теперь даже на стул садился с видимым усилием; безжалостное время основательно поработало над ним.

А потом, помнится, я спросил, почему он не носит орденских планок; у нас они собственной кровью омыты.

Он помялся, поерзал на стуле, а потом и врезал мне:

– У меня-то всего их две: «За оборону Сталинграда» и «За победу над Германией».

Я, конечно, распетушился: дескать, как так две медали? А где медали «Двадцать лет победы в Великой Отечественной войне» и «50 лет Вооруженных Сил СССР»? Где нагрудный знак «25 лет победы в Великой Отечественной войне?»

Дмитрий Александрович спокойно выслушал мою гневную тираду, а потом неотразимо и парировал ее:

– Так что, разрешите доложить, товарищ комдив, нет у меня того, что вы требуете. – И пояснил после небольшой паузы: – По вине военкоматского начальства не имею.

Уехал он домой в поселок Рябинино Чердынского района нашей области – я написал письмо в военкомат по месту его жительства. Скоро и ответ получил. Не из военкомата, а от Дмитрия Александровича: он благодарил за то, что я позаботился о нем, сообщил, что ему вручили (наконец-то!) и медали, и нагрудный знак.

Вроде бы все прекрасно кончилось, справедливость восторжествовала, но меня и сегодня не покидает чувство вины и перед Дмитрием Александровичем, и перед многими другими своими бывшими матросами. Вины за то, что своевременно перед командованием не возбудил ходатайства об их награждении орденом или боевой медалью.

Может быть, тот же Корионов не заслужил большего, чем те две медали, с которыми он – победитель! – вернулся с самой кровавой войны? Может быть, для него и этого лишка? Да только за то, что, не дрогнув, он выстоял в Сталинградской битве, как мне кажется, ему орден положен!

А боевое траление в течение многих месяцев, где смерть подстерегала любого ежесекундно?

Если говорить откровенно, то во время траления все мы, кто имел хоть малейшую возможность позволить себе это, старались находиться на верхней палубе (авось взрывом мины только сбросит в реку!), а Корионов неизменно торчал в моторном отсеке и на нас лишь изредка и с завистью поглядывал в иллюминатор. И ни разу даже попытки не сделал присоединиться к нам!

И еще – за те два года, что мы служили вместе, не было у нас такого случая, чтобы забарахлил мотор, за которым приглядывал он.

К уже сказанному обязательно приплюсуйте и то, что Дмитрий Александрович прошел через все четыре долгих года Великой Отечественной войны!

Вспомнил я все это, обдумал спокойно и основательно, потому и чувствую себя виноватым перед Коршуновым за то, что своевременно и должным образом не оценил его усердия, безотказности и умения осилить свой личный страх ради общего дела.

Оправдываю себя лишь тем, что ничего особо «громкого» за Дмитрием Александровичем не числилось, что точно так же вели себя и другие сотни моих матросов.

Только очень слаб этот довод, за неимением лучшего за него цепляюсь, в душе прекрасно понимая, что если ни разу и не забарахлил мотор нашего катера-тральщика, не забарахлил во время траления или яростной вражеской бомбежки, то заслуга в этом исключительно его, Корионова. Вот и выходит, что и уцелели мы, и успешно фашистов лущили в том числе и потому, что среди нас все время был моторист Корионов – неразговорчивый, вроде бы чрезмерно стеснительный, но прекрасный товарищ и специалист.

Ну как мне не винить себя за то, что не понял, не оценил всего этого еще в годы Великой Отечественной войны?

А в 1977 году произошел и еще один случай, тоже дающий мне основания обижаться на свою память.

Началось все с того, что кто-то по телефону спросил у меня, а не тот ли я старший лейтенант, который водил на Дон отряд минеров-подрывников. Уже сам этот вопрос заставил насторожиться (ведь вскоре после возвращения с Дона я стал уже капитан-лейтенантом, значит, кто-то из моих ранних звонит!). А тут еще и этот голос – мягкий, чуть приглушенный; честное слово, он знаком мне!

Сдерживая волнение, ответил, что это я. Вот тогда из телефонной трубки и выплеснулось на меня вовсе неожиданное:

– Докладывает старшина 1-й статьи Клековкин! Прибыл в Пермь в составе делегации ижевцев!

А через полчаса, которые мне показались чрезвычайно долгими, мы обнялись. И какое-то время молчали, боясь голосом выдать свое душевное волнение.

О чем я думал в те минуты? Только о том, что вот выжил и этот матрос, всю войну прошел, несколько раз ранен, но выжил!

Потом, когда мы совладали с собой, начался разговор о том, как шла наша жизнь после похода на Дон, о товарищах, с которыми тот рейд вершили. И оказалось, что многие из них не дошагали до нашей победы. Одни навечно успокоились у подножья волжских круч, другие – в Полесье, на Дунае, в Польше, Болгарии, Австрии и Германии.

Почти везде дрались с гитлеровцами наши дружки, дрались там, где прошел советский воин, освободивший Европу от фашизма!

Потом Николай стал рассказывать о том, как после окончания Великой Отечественной приехал он в город Ижевск, как радушно его здесь встретили, как устроили на завод да какая у него хорошая семья.

Я слышал и не слышал его. Я в это время мысленно ругал себя за то, что, работая над первым вариантом рукописи этой книги, забыл хотя бы упомянуть о том, что после нашего возвращения с Дона Клековкин все время работал на знаменитых сталинградских переправах, что в книге Н. П. Зарембо «Волжские плесы» о нем сказано буквально следующее: «Пушек не хватало. В штабе флотилии вспомнили, что осенью на переправе были потоплены зенитные орудия. Вызвали командира водолазного катера комсомольца Н. Клековкина:

– Разыскать пушки и поднять!

Катер направился в район бывшей переправы. Спустили водолаза. Вернулся ни с чем: глубина большая – двенадцать метров, на дне темно, вода мутная, ничего не видно. Можно год проискать, и ничего не найдешь. Решили прибегнуть к тралению. Несколько раз протащили трос по дну – ничего. А потом трал застрял. Боясь оборвать трос, старшина Клековкин приказал остановить лебедку. Чтобы не тратить времени, надел кислородный аппарат и без гидрокостюма нырнул в глубину. Оказывается, трал врезался в огромную глинистую глыбу. Кое-как старшина вырвал застрявший трос. Катер вновь начал траление. Клековкин в одних трусах сидел у трала. Чуть трал задевал за что-нибудь, моряк тотчас же спускался под воду. Наконец поиски увенчались успехом. Водолаз обнаружил на дне две полузасыпанные пушки. Подвели кран. Клековкин в течение двух суток семнадцать раз опускался на дно. Преодолевая сильное течение, вслепую надежно закрепил стропы. Подняли обе пушки, а вслед за ними и вполне исправный грузовик.

Пушки немедленно были приведены в порядок, смазаны и установлены на кораблях».

Из этого состояния самобичевания меня вывел вопрос Николая:

– А помните, как вы мне тогда в ухо заехали?

Вопрос неожиданный уже и потому, что к матросам, как мне казалось, я всегда относился уважительно, а тут вдруг такое…

Молчу, жду, что дальше будет.

А Николай цветет радостной улыбкой, чуть не с мольбой на меня смотрит: дескать, вспомните, пожалуйста!

Неопределенно повожу плечами. Но разве этим жестом обманешь Николая?

– Да под Петропавловской! Помните, сразу после Дона? Когда мы с вами мину разоружали!

Сразу после Дона… Мину разоружали… Постой, постой… И вдруг моя память будто просыпается, начинает подсказывать…

Ясный солнечный день. Кусты ивняка, застывшие над неподвижной водой воложки. Мы, трое, Клековкин, я и еще кто-то (Николай даже фамилию подсказывает, но все равно не могу вспомнить, как тот выглядит), готовимся вытащить из воды фашистскую мину. Уже и осмотрели ее под водой, и кое-какие приборы ее застопорили, чтобы не сработали, когда мину на берег вытаскивать станем; сейчас дело только за Николаем: он – в водолазном костюме, он должен опуститься под воду и закрепить на мине толстые веревки, которые мы выпросили у рыбаков. Мы прекратили работу только потому, что сейчас Петропавловку нещадно бомбят фашистские самолеты.

Нам, казалось, ничего не угрожало, ну и стояли мы на береговой кромке. Во весь рост стояли. И вдруг один из отбомбившихся самолетов спикировал на нас, стеганул по нам очередью. Промазал. Только одной пулей долбанул в водолазный шлем, который был уже на голове Николая.

Крепко высказались мы в адрес того фашистского летчика и давай раздевать Николая: с пробитым шлемом под воду не пойдешь, решили, что Николай и без водолазного костюма, как простой ныряльщик, все прекрасно сделает.

Закончены последние приготовления, Николай входит в воду. И тут я вижу на его голове бескозырку. Кричу ему: дескать, сними бескозырку: в ней стальная пружина, от которой магнитная мина запросто сработать сможет! Да и зачем бескозырка под водой?

Не слышит меня Коленька, прет в воду! Что оставалось делать? Вот и бросился я к нему, хотел бескозырку сорвать, а нечаянно, оступившись, так в ухо саданул, что он в воду рухнул.

Теперь-то я вспомнил, что потом, вытащив мину на берег и разоружив, мы дружно хохотали и над моим прыжком в воложку, и над тем, как Николай от моего неожиданного удара под воду ушел.

Теперь-то я все это вспомнил. А почему же до вопроса Николая все это пряталось от меня в тайниках моей памяти?

Мне кажется, причина одна: мое воображение больше задело то, что произошло потом, после того, как мы справились с миной. Действительно, подобных мин мне выпало разоружить несколько, разве все упомнишь? И то, что ударил Николая, не зацепилось в моем сознании намертво: во-первых, не хотел я никого ударять, нечаянно все получилось, во-вторых… Может быть, этим нечаянным ударом я спас жизнь Николаю? Ведь к мине-то он подошел без той клятой стальной пружинки, которая в бескозырке пряталась?