Текст книги "Оборотень"

Автор книги: Олег Приходько

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

17

Холодным утром в выходной старики, как обычно, собрались у Акинфиева. Погода стояла как по Пушкину: «Мороз и солнце; день чудесный». По случаю последнего перед Новым годом сбора Акинфиев открыл банку соленых грибков, накрошил в них лука и, щедро сдобрив густой деревенской сметаной с базара, подал на стол в глиняной миске. «Завсегдатаи кабачка» удобно уселись за низким столиком напротив каминного зеркала, лущили отваренный в мундире картофель, запивали традиционный кальвадос холодным клюквенным соком.

Как всегда, с житейских тем разговор незаметно перешел на высокие материи. Все старались перещеголять друг друга в цитировании классиков. В поисках подходящего высказывания Ксения Брониславовна взяла с полки свою книгу Елены Рерих и стала перелистывать. Из книги выпала закладка, одна из фотографий мадам в бикини.

– Ба! – удивилась она. – Да ты, оказывается, почитатель Шарон Тейт! Жертва Сатаны!

Акинфиев посмотрел на Довгаля, тот поймал его взгляд. Затем оба синхронно посмотрели на мудрую сову.

– А ну, повтори, – почти прошептал хозяин замка.

– Что… повторить? – растерялась Гурвич под обстрелом двух пар глаз.

– Имя повтори! Имя! – вскочил Акинфиев, заставив ее отступить. – Чей… Чей я, говоришь, почитатель?!

Довгаль подхватил с пола фотографию.

– Вот это кто, Ксюша? – спросил он ласково, заискивающе, словно подманивал готового сигануть с балкона кота.

Шершавин опрокинул рюмочку, шумно выдохнул, закусил шашлыком из грибов с луком и проговорил с набитым ртом:

– Ну, мужики…

– Молчать! – нервно выкрикнул Акинфиев. – Ксения, что ты насчет этой мадам сказала? Или мне это послышалось? А?..

Довгаль, который был в курсе следовательских изысканий, заботливо подставил онемевшей от натиска старушенции стул и театрально опустился перед нею на колено.

– Ну? – только и вымолвил прокурор.

– Я ничего не сказала, я только предположила, что она пала жертвой Сатаны, – пробормотала обескураженная адвокатша.

–Кто? —Она.

– Да кто она-то, кто?!.

– Боже, Акинфий, сжалься надо мной. Тейт Шарон, американская кинозвезда. Жена кинорежиссера Романа Полански. А что, разве это не она?

Акинфиев забрал у Довгаля фотографию, осторожно взял ее за уголки и поднес к самым глазам старушки.

– Ксюша, посмотри, пожалуйста, еще раз, напрягись, голубушка. Кто изображен на этой картинке, а?

Теперь уже Гурвич перепугалась не на шутку, и уверенность ее стала улетучиваться.

– По-моему… по-моему, здесь изображена американская звезда Шарон Тейт, которую убили члены секты Чарльза Менсона. Это ведь фото из «Плейбоя», да?

Следователь взглянул на карточку, словно видел ее впервые, опустился в кресло перед камином.

– Н-да-а, Акинфий, – вздохнул Довгаль. – Плохо жить с фанерной головой. А все оттого, что ты в кино не ходишь.

– Да вы можете наконец объяснить, что я такого сказала-то? – взмолилась адвокатша.

Она хотела еще что-то спросить, но Акинфиев порывисто вскочил и трижды поцеловал ее:

– Умница ты наша! – воскликнул он и заходил по комнате, не зная, куда девать руки. – Умница-разумница! Если это действительно так, то считай, что ты уже сделала мне подарок к выходу на пенсию. Ты знаешь, где я отыскал эту картинку?

– Погоди, ты что же, не знал, кто она такая?

– Господи! Ну конечно, я не знал! Я опросил кучу свидетелей – и никто из них не знал! Надо же – киноартистка! Тебе-то откуда о ней известно?

– О! – оживилась Гурвич. – Мне когда-то пришлось защищать девушку из печально знаменитой секты дьяволопоклонников «Черный ангел». Тогда еще ни о какой гласности слыхом не слыхали, и слушание дела было, естественно, закрытым.

– Сатанисты? – насторожился Довгаль. – А при чем тут сатанисты?

– Как это при чем? При том, что Роман Полански, муж Шарон Тейт, снимал фильмы ужасов с сатанинским уклоном. «Бал вампиров», «Ребенок Розмари»… о женщине, которая зачала младенца от дьявола. Шарон Тейт исполняла эту роль.

– Что, из-за этого ее убили? – изумился прокурор.

– Ну… в общем, трудно сказать. По крайней мере, в момент гибели она была беременна, ее ребенку не суждено было родиться.

– Беременна?.. – переспросил Акинфиев и подумал, что ведь жена Авдышева и невеста Конокрадова тоже были беременны. – Вот это да! Вот это поворот!.. А сейчас у нас тоже есть сатанинские секты?

– Наверно, есть. Если к концу семидесятых в одной только Москве их насчитывалось порядка десяти…

– Бред собачий! – помотал головой Шершавин. – Бред! Двадцатый век на дворе.

Никто не обратил на него внимания. Акинфиев вцепился в старушку мертвой хваткой и стал расспрашивать ее о сатанистах, предварительно рассказав о загадочных, по его мнению, смертях молодых людей и о фотографиях красавицы Тейт с многозначительной надписью.

– Ну, культ Сатаны здесь вовсе необязателен, – задумалась Гурвич. – Это могут быть «идейные бандиты» со своим моральным, то есть аморальным, кодексом. Примерно таким: следование прирожденным инстинктам, хищничество, неподставление другой щеки, проклятие кротких, культ силы…

– Фашизм какой-то, – предположил Довгаль.

– Похоже. Библия наоборот. Но может быть и месть. Поверь, Саша, ничего сверхъестественного или исключительного здесь нет, уж я на этих делах собаку съела.

Акинфиев ненароком подумал о группе «Миг удачи» и о ее убитом солисте Черепанове. Нужно было как можно скорее выяснить все о музыкантах. Вдруг да кто-нибудь из них якшается с почитателями дьявола? Но тут вставил слово неисправимый материалист Шершавин, про которого все как-то забыли.

– А зачем нужно было предупреждать жертву, посылая фотографию? – спросил он. – Это что, тоже элемент культа?

Ему не ответили, потому что никто этого не знал.

– То-то и оно, господа, – удовлетворенно хмыкнул министерский чин. – А я вам скажу, зачем.

– Ну, скажи, – живо откликнулся Акинфиев.

– А затем, чтобы повести тебя по ложному следу, Акинфий. Пока ты будешь ковыряться в разных сатанинских талмудах, такую фотку получит еще несколько человек. Именно поэтому и Шарон Тейт, а не Мерилин Монро и не Клаудиа Шиффер с кардиналом, то есть Кардинале.

Тем не менее вечером Акинфиев поехал к Гурвич домой и взял у нее столько этих самых талмудов, сколько смог унести.

* * *

Сатана оставался неизгнанным в Иерониме. Чуяли неладное братия и архимандрит Арсений: на исповеди монах всякий раз горько плакал и замолкал, отрабатывал неистово епитимью и опять плакал. Ложь перед Его ликом угнетала, иссушала инока. «Боже! Милостив буди мне, грешному», – дрожащими губами изрекал Иероним, и старец молил Господа о кающемся. Иероним усыхал. Сатана блаженствовал.

Письма к монаху приходили редко. Когда он получал их, то еще более впадал в тоску. Писем Иероним не любил и боялся. Они напоминали о том, от которого он давно отрекся, которого изгонял. Ничего не осталось от Николая Кочура из подмосковного Косина, парня, не помышлявшего ни о Боге, ни о душе, и даже ничего не знавшего об их существовании. Теперь он старался забыть мир и друзей, и женщину на десяток лет старше, указавшую путь ко греху. Тот грех был давно ему отпущен, но был другой – страшный, непростительный, ибо с мимолетным наваждением пришел к нынешнему иноку Сатана – на всю его жизнь, которой не хватит (теперь он понимал это) на искупление.

Изредка грешная картинка вставала перед Иеронимом во всей неприглядности, в ярком до постыдного цвете: призывно голое женское тело, алые пятна крови на нем, исцарапанные руки, моляшие о пощаде, искривленный страхом и страданием рот, бездумные, опустошенные глаза. Крик женщины будил Иеронима по ночам, и тогда он вскакивал, падал на колени, и истово, теряя связь времен и событий, начинал креститься и причитать под торжествующий смех Сатаны:

«Святый Ангеле, предстояй окаянней моей души и страстней моей жизни, не остави меня, грешнаго, ниже отступи от меня за невоздержание мое…»

Потом он подолгу глядел на Присноблаженную, покуда Ее святой лик не начинал казаться ликом опороченной Катерины. И глаза на иконе вдруг оживали и отвечали ему пренебрежением и упреком. Это длилось лишь какое-то мгновение. Монах боялся отвлечься, боялся моргнуть, чтобы не пропустить взгляда Богородицы: вдруг в нем прощение? вдруг отпущение греха?.. И тогда Сатана изыдет…

Но шли дни, пролетали годы, а прощения не было.

В воскресенье недели тридцать второй по Пятидесятнице после молитвенного сожаления обо всех отступивших от церкви возгласили анафему. Иноку, уповавшему на предрождественские службы и потому постившемуся даже и без сочива – только дух поддержать для молитв, – пришло два письма из далекого, чуждого, нелюбимого мира. Одно было писано матерью, другое пришло без обратного адреса. Уединившись, он вскрыл первое и стал читать:

«Здравствуй, Коленька! – писала мать. – Шлю тебе привет из твоего родного дома. Была вчера на богослужении, поставила свечку за твое здравие, целовала руку отцу Валентину, и он велел кланяться тебе… обещал наведаться перед Рождеством в твою обитель…»

Иероним решил потом дочитать это письмо и вскрыл другой, тонкий конверт, судя по всему, с открыткой внутри.

Это действительно была открытка, только не рождественская. На фоне чужедальнего моря стояла грешница, блудница во всей наготе. Нагота ее была подобна вспышке света. Доля секунды понадобилась иноку, чтобы вспомнить ее, разгадать проделку Сатаны. Да, это она! Катерина… Кому, как не ей быть?!

Тишину кельи разорвал нечеловеческий крик. Иероним зажмурился, отшвырнул открытку, задрожал всем телом и опустился на колени.

Рука для молитвы не поднялась и сама собой потянулась к страшной фотографии. На обратной стороне зловеще усмехались жирные буквы:

«Мы скоро встретимся с тобой!»К дневной трапезе Иероним не вышел, не вышел и к вечерней молитве. Раз за разом совершая крестное знамение – без думы, без веры, – монах уже понимал, что никакой он не инок Божий, а всего лишь мирской и без конца грешный Коленька… Микола… Колян… Николай Кочур, насильник и убийца, вместилище Сатаны, и никакого прощения ему не снискать.

Он вложил сатанинскую картинку в конверт, поднес уголок к лампадке. Бумага занялась пламенем, конверт горел быстрее, из огня высовывались руки и живот той, что сгубила его душу – совсем как тогда из горящей машины…

Вечером в келью вошли иеросхимонах Андрей, духовный наставник Иеронима, отец Амвросий и братия. Все застыли у порога, простерли ко лбам строенные персты…

Иероним висел в петле, немного не доставая коленями до пола, словно хотел опуститься для молитвы. Пояс от подрясника, привязанный к кованой решетке полуовального окна, захлестнул его шею.

Амвросий поднял с пола письмо и стал читать:

«…обещал наведаться пред Рождеством в твою обитель, – писала мать висельника, – и напросилась я с ним, так что жди, мы скоро встретимся с тобой…»

– Господи Иисусе Христе, грех-то какой! – испуганно всхлипнул отрок за спиною Амвросия.

18

Следователь Зубров в присутствии понятых произвел повторный обыск в квартире Черепанова. Среди фотографий, которые музыкант хранил россыпью в черном целлофановом пакете, ни загадочной мадам, ни кого-либо похожего на покойных Авдышева и Конокрадова не было. Несколько негативов, два письма без обратного адреса, штык-нож и видеокассету Зубров изъял ранее.

– Ничего интересного, Александр Григорьевич, – рассказывал он Акинфиеву за обедом в буфете, куда они заскочили в ожидании машины, чтобы ехать в СИЗО. – Только что позвонили из трассологического сектора бюро: штык-нож от винтовки системы Гаранда, к службе Черепанова отношения не имеет, пальчики его – и ничьих больше.

– Значит, все-таки Пелешите? – сказал Акинфиев, обильно поливая творог сметаной. Зубров не ответил, лишь задумчиво и неопределенно покачал головой.

– А не было ли у этого Черепанова журналов «Плейбой», «Космополитен», киноизданий или, может быть, музыкальных? – спросил старик.

– Печатные тексты в его квартире были разве что на конвертах от пластинок. Хотя нет: нашли песенник – надо полагать, покойный им пользовался вовсю. Тексты-то теперь как с конвейера. Еще религиозные…

– Религиозные? – вскинул голову Акинфиев. – Ну-ну?..

– Несколько брошюр, которые раздают баптисты в метро. Газеты «СПИД-инфо», «Мегаполис», пособие «Деревообрабатывающие станки и инструменты» – он учился когда-то в ПТУ на краснодеревщика. Вот, пожалуй, и вся духовная пища.

– Женщина на фотокарточке оказалась американской киноартисткой Шарон Тейт. Она играла в сатанинских фильмах, за что и была убита сатанистами, – похвастал Акинфиев открытием.

– Тейт?

– Да. Знаете такую?

Зубров отрицательно мотнул головой.

– Одна моя знакомая адвокат утверждает, что снимок сделан с фотографии в журнале. Вы беседовали с музыкантами из «Мига удачи»? Не замечали чего-либо подозрительного? Распятия вверх ногами, символов, антигуманных высказываний?

Зубров задумался. В буфет заглянул шофер Петр Никанорович, помахал рукой.

– Так я и думал, что дадут «УАЗ»! – покосился Зубров на водителя, торопливо обгладывая свиное ребро из жаркого.

– А вам «Мерседес» подавай? – засмеялся Акинфиев. – Спасибо и на том. Коллеги из МВД и городской на «одиннадцатом номере» в СИЗО добираются, задержанных троллейбусами возят. Кстати, кто адвокат у вашей подследственной?

– Вначале она от защиты отказывалась, говорила, что невиновна и защищать-де ее не от чего. Потом я объяснил ей, что в ее деле участие защиты обязательно по закону. Она расплакалась, сказала, что своего адвоката у нее нет и нет денег, чтобы нанять. Пришлось писать в Президиум коллегии уведомление и освобождать ее от оплаты.

Они вышли в коридор, поднялись по лестнице в кабинеты за одеждой.

– Опасаюсь показаться навязчивым, Сергей Николаевич, только у меня к вам есть любопытное предложение, – как бы невзначай заговорил Акинфиев, наматывая на шею шарф. – Дело в том, что моя приятельница Ксения Брониславовна Гурвич, помимо того, что член московской коллегии адвокатов, по происхождению литовская полька – урожденная Квятковска. Языком вашей подследственной владеет, как мы с вами русским.

Зубров ответил не сразу, очевидно, соображая, в каком качестве – защитника или переводчика – может быть привлечена приятельница Акинфиева к участию в деле.

– Интересно, – усмехнулся он, силясь разгадать ход мыслей старика.

– Вот я и подумал: не перекинуться ли им парой словечек перед допросом? Как-никак они обе женщины…

* * *

Ксению Гурвич уговаривать не пришлось, через полчаса она уже поджидала следователей в условленном месте. За оставшиеся двадцать минут пути ее ввели в курс дела.

Пока Зубров оформлял пропуска и Пелешите вели по нескончаемо длинным гулким коридорам в следственную камеру, Гурвич ознакомилась с постановлением о заключении под стражу и протоколами задержания и обысков в квартире Черепанова.

Арестованная оказалась высокой, слегка сутулой девушкой с крупными выразительными чертами лица и прекрасными волосами цвета спелой пшеницы, правда, давно не мытыми и не чесанными. Глаза с синими кругами от усталости под ними глядели испуганно. Зеленое вязаное платье едва прикрывало полноватые длинные ноги в черных чулках.

Бедная девушка была сама растерянность и беззащитность. Ксения Брониславовна представила себе, что, должно быть, творится в душе этой «панночки». Шутка сказать: в чужой стране, в тюрьме, без надежды на защиту и помощь, вдалеке от друзей и родных… У видавшей всякое адвокатши болезненно сжалось сердце.

– Вы свободны, – кивнул Зубров рябой широкоплечей тетке в форме прапорщика. – Пелешите, сядьте!

Девушка повиновалась, опустила голову и уставилась в пол перед собою.

– Фамилия, имя, отчество, год рождения? – начал следователь.

– Пелешите Дануте Прано. Одна тысяча девятьсот семьдесят седьмой.

– Место рождения?

– Литва. Алитус.

– Гражданство?

– Литовское.

– Местожительство?

– Не имею.

– Род занятий?

– Нет… это… торговля. Бизнес. Зубров едва заметно усмехнулся.

– Прежде привлекались к суду?

Пелешите покачала головой. На пол капнула слеза.

– Ne verk, mergaite. Ar tu nori su manim pakalbeti lietuviskai? Tu ne viena, ne bijok. Viskas ne taip jau blogai[1]1
  Не плачь, девочка. Хочешь поговорить со мной по-литовски? Ты не одна, не бойся. Все не так уж плохо (литовск.).


[Закрыть], – ласково заговорила добровольная переводчица.

Звуки родного языка произвели на Пелешите эффект грома с ясного неба. Она выпрямилась, посмотрела на удивительную старушку широко распахнувшимися глазами и зарыдала в голос, закрыв лицо узкими длинными ладонями. Гурвич подсела к ней, погладила по плечу. Зубров плеснул воды в стакан.

Он успел выкурить сигарету, пока девушка успокоилась и стала кратко, а затем все пространнее отвечать на вопросы адвокатши. Литовская речь звучала минут десять. Наконец Ксения Брониславовна посмотрела на Зуброва и кивнула, давая понять, что можно продолжать допрос.

– Как давно вы знали потерпевшего, Пелешите? – спросил следователь.

– Мы познакомились летом. Он приезжал в Витебск с концертом. Пригласил меня в ресторан, а потом… в номер. Они там были полторы недели, и я с ними.

– Кто «они»?

– Ансамбль «Миг удачи».

– С кем вы еще знакомы, кроме Черепанова?

– Он меня со всеми познакомил. Потом пригласил в Москву. Я не могла приехать, у меня не было визы. Одна моя знакомая с фабрики спортивной одежды из Каунаса все устроила – пригласила с ней поторговать. Мы почти весь день простояли в Лужниках, а потом эта Ниеле… моя товарка, ушла ночевать к знакомым, чтобы сэкономить на гостинице. А я решила поехать к Аркадию в Реутов.

– Расскажите о вашей встрече с Черепановым с самого начала.

– Я уже рассказывала, – робко начала девушка. – Приеха-

ла, позвонила, никого не было. Вышла на улицу, посмотрела на окна – не горят. Хотела спросить у кого-нибудь, где тут гостиница, чтобы не возвращаться в Москву ночью, и вдруг увидела Аркадия. Крикнула ему… Он узнал вроде, обрадовался. И я тоже очень обрадовалась.

– Вы сразу поднялись к нему в квартиру?

– Да. Поднялись, он налил мне вина…

– Какого вина?

– Вермута. В большой бутылке. Итальянский красный вермут.

– Вы уверены?

– Да, уверена. Он всегда пил вермут, можете спросить…

– В том, что он налил вам именно вермут, уверены?

– Да… То есть тот, что он налил мне – из холодильника – был красный. Там оставался один стакан. А у него с собой была бутылка розового, он купил его по дороге, это я еще на улице заметила.

– Что было дальше?

– Я выпила… и пошла в ванную. Стала под горячий душ. Он накрывал на стол. Какие-то консервы, конфеты… нет, вафли были в шоколаде. Еще я привезла ликер «Бочу»…

Девушка замолчала.

– Дальше?

– Дальше он включил музыку, пригласил меня на танец.

– Вы о чем-нибудь говорили?

– Много говорили… так, ни о чем. Я ему рассказала про свой бизнес, он мне – про гастроли, про записи. Говорил, что выступал на телевидении.

Пелешите снова осеклась, наморщила лоб, вспоминая, что же было дальше. Речь ее становилась все напряженнее, сбивчивее.

– Потом… потом он стал меня… мы стали танцевать… он хотел меня раздеть, я просила его не спешить… очень хотелось спать. Сама не знаю почему. Правда, я ночь перед этим в поезде провела, спала плохо. Но вдруг чувствую: засыпаю – и все тут.

– Когда вы это почувствовали?

– Когда вышла из ванной, да… Танцевали, я совсем повисла у него на руках – и все, больше ничего не помню. До самого утра. Ничего…

– Вы догадывались о том, что вы не единственная поклонница Черепанова, с которой он состоял в близких отношениях?

– Наверное. Я не думала про это.

– И как вы к этому относились? Ответа не последовало.

– Что вы замолчали, Пелешите?

– А что тут скажешь?

– Кто-нибудь знал о том, что вы собираетесь в гости к Черепанову? Знакомые из «Мига удачи» или ваша товарка?

– Нет. Я сама не знала. Как-то сразу решила и поехала.

– И не допускали, что он может быть не один? Или просто не ночевать дома?

– Допускала. Ну, зашла бы в гости… и что? Не оставил бы – уехала. Так, в общем-то, и вышло, я почти уходила.

– Утром вы проснулись и увидели труп?

– Да. Проснулась и не могла понять, где я. Сильно болела голова. Было темно. Потом я вспомнила, позвала его… Он не ответил. Я подумала, что он ушел. Встала… в туалет… и наступила на него. Решила, что он напился и упал с кровати. Потом включила свет… и увидела кровь. Везде – на полу, на скатерти, на занавесках, на простыне. Под ним целая лужа уже высохла. У него горло было разрезано – вот так, сбоку… Я даже закричать не могла, до того стало страшно. Ничего не понимала. Потом меня стало тошнить, я побежала в ванную… Закрылась там и не знала, что мне делать. Хотела позвонить в милицию…

– Что же не позвонили, Пелешите? Избавили бы нас и себя от многих неприятностей.

– Кто бы мне поверил?.. никого, кроме меня, не было, не сам же ведь он себя зарезал? Кто-то к нему ночью приходил.

– И кто это мог быть, по-вашему?

– Не знаю. Может быть, женщина? Увидела меня и…

– …и зарезала его из ревности, да?

– Может быть.

– А нож? Мы нашли отпечатки ваших пальцев на ноже.

– Я не видела никакого ножа.

– А лекарства вы никакого не употребляли?

– Нет. Я не пью никаких лекарств совсем.

– Наркотики? —Нет.

– Вы решили убежать?

– Просто убежала, и все. Меня никто не видел.

– Ну, насчет этого вы заблуждаетесь. – Зубров выразительно посмотрел на Акинфиева и принялся колдовать над протоколом, тем самым передавая эстафету допроса своему коллеге.

– Скажите, обвиняемая, – заговорил Александр Григорьевич, – вам ни о чем не говорит имя Шарон Тейт?

– Кто? – не поняла Пелешите.

– Шарон Тейт? – повторил Акинфиев.

Девушка постаралась вспомнить, где слышала эту фамилию, и с надеждой перевела взгляд на добрую бабушку, говорящую по-литовски.

– Нет. Такую не знаю, – сказала наконец Пелешите.

– Вы общались с музыкантами из ансамбля Черепанова. Когда-нибудь при вас велись разговоры о дьяволе, Боге, Сатане?.. Может быть, вы вспомните какую-то символику, амулеты?

– Нет, ничего такого я не помню.

– А вы никогда не видели фотографии с текстом из песни ансамбля «Миг удачи» на обороте? Может быть, Черепанов показывал вам фото своей любовницы, поклонницы? Или кому-нибудь дарил такую в качестве визитки, контрамарки на концерт?

– Он мне показывал много фотокарточек, но все сделаны на выступлениях. А женщина… У него в ванной висела карточка одной. Я еще спросила, кто это, он сказал – поклонница.

– Где – в Витебске? – уточнил Зубров.

– Почему?.. Здесь… то есть в Реутове.

– В ванной?

– Да. Прямо на зеркале. Кажется… Или рядом… Красивая такая.

– Что на ней было?

– Ну, женщина. Молодая.

– Да? – переспросил Зубров. – А я обыскал квартиру дважды и никакой фотографии не видел. Куда же она девалась? Вы ее не забирали с собой, когда бежали из дома Черепанова, Пелешите?.. Ни в карманах одежды убитого, ни в мусорном ведре ее нет.

Акинфиев понял, куда клонит хваткий коллега. Не ушла его игра и от опытной адвокатши.

– Не знаю… я не забирала. Зачем мне?

– Испарилась, что ли? – усмехнулся Зубров, встал из-за стола и подошел к подследственной вплотную. – Или не было никакой женщины на фотографии? И вы нам тут, извините, лапшу вешаете, чтобы оправдать версию об убийстве из ревности вашей соперницы! Которую вы никогда не видели и которая появилась, должно быть, из воздуха, зарезала ножом Черепанова и удалилась, не оставив следов в квартире, но оставив на рукоятке ножа отпечатки ваших пальцев, а на лезвии – его кровь?! А, Пелешите?

Девушка побледнела, подобралась, точно ожидала удара; глаза ее тревожно забегали по лицам мужчин и женщины.

– Но это правда! Я видела фотографию в ванной! – почти выкрикнула она следователю.

– А текст? Какой-нибудь текст на фотографии был? – в том же тоне рикошетом спросил Зубров.

– Нет! Может… может, там сзади что-то было написано…

– И вы не полюбопытствовали?

– А зачем? Я же не знала…

– Почему вы раньше ничего не рассказывали об этой фотографии?

– Вы не спрашивали. А сама я забыла и не вспомнила бы. Я же не знала, что это важно.

– Сможете опознать эту фотокарточку? —Да.

– А почему вы ее запомнили, Пелешите? Не выспались, выпили, наутро болела голова, сильнейший стресс, как вы утверждаете. Черепанов мертв, кровь, попытка скрыться, страх, арест. А какую-то карточку запомнили и сможете опознать?

От этого вопроса литовка растерялась и сникла.

– Он сказал тогда, что я… лучше, – пробормотала она после томительной паузы.

– Лучше, чем кто?

– Ну… чем та – на фото.

– Имени ее он не назвал? – улыбнувшись украдкой, спросил Зубров.

Зубров достал из папки фотографию солистки «Мига удачи» Елены Клейменовой, из бумажника – фото своей молодой жены и положил обе карточки на стол:

– Какая из них?

Пелешите внимательно посмотрела на фотографии, покачала головой.

– Нет, – твердо сказала она, – это не те. Вот ее я знаю, – девушка ткнула пальцем в Клейменову. – Лена, их солистка новая. А та была в купальнике. У моря.

К столу подошел Акинфиев и выложил цветную ксерокопию с фотографии Шарон Тейт:

– Она? – спросил старик. —Да.

– Вы уверены?

– Точно, это она.

– Раньше вы видели где-нибудь такую фотографию?

– Нет. Раньше не видела.

Зубров с Акинфиевым переглянулись. Оба понимали, что последует за этим опознанием.

* * *

Если бы речь шла о соединении дел в одном производстве, то постановления Акинфиева, равно как и Зуброва, было бы достаточно. Но дело, по всему, обещало стать резонансным, и следователи выложили свои соображения Шелехову.

Начупр сник, глотнул корвалолу прямо из пузырька, поморщился и наконец глубокомысленно изрек:

– Было бы что соединять.

Молодого и неопытного Зуброва сей эзопов афоризм оставил равнодушным. А старик Акинфиев с сожалением, хотя и не без скрытого торжества, мысленно парировал: «Куда же вы теперь денетесь, голуби!»

Уголовно-процессуальный кодекс предписывал возобновить производство по делам Авдышева и Конокрадова постановлением прокурора. В воздухе пахло серийным убийством.

В обшитый полированными панелями кабинет они завалили всем колхозом, избрав хорошо проверенную тактику «посоветоваться с мудрейшим из мудрых»: Акинфиев с Зубровым, «крутой опер» Рыбаков (с застывшей на губах полуулыбкой – не то восхищения прозорливостью Акинфиева, не то недоверия), правая рука Фирмача Жора Глотов и стажер прокурора Демидова Теплинский, за малый рост и толстые линзы очков прозванный Микроскопом.

– Ну-с?.. – пощелкав массивной настольной зажигалкой, нарушил Шелехов затянувшуюся паузу. – Красиво девочка поет! А вы уверены, что это не инсценировка?.. Выкинула стакан и бутылку…

– А нож оставила, – с ученым видом знатока парировал не по рангу невыдержанный Микроскоп.

Все посмотрели на него с укором. Юный очкарик не знал, что на такие выходки тертый калач Шелехов отродясь не клевал. Глотов пнул стажера коленом.

– Не поет, Василий Михайлович, – подыгрывая настроению шефа, с деланной грустью заговорил Зубров и зашелестел бумагами. – В крови Пелешите обнаружили снотворное, производное бензодизепина. Трудно поверить, чтобы она перед тем, как прийти к любовнику, наглоталась снотворного. А потом – пыль…

– Какая еще пыль? – вскинул брови хозяин кабинета. Зубров получил заключение лаборатории за десять минут до визита к начальнику; что же до Акинфиева, то он и вовсе о нем не знал.

– Обыкновенная комнатная пыль, – перехватив красноречивый взгляд следователя, заговорил криминалист Глотов. – Кто-то беспорядочно вытер ее под кроватью. Частицы этой пыли я обнаружил на косяках, в ванной комнате и на входной двери – на уровне плеча. Ни на одежде Черепанова, ни на одежде Пелешите такой пыли нет. Квартиру Черепанов не убирал.

– И больше ничего?

– А что, мало?

– Почему же. Вполне. Пришел невидимка, спрятался под кровать. Ночью вылез, зарезал музыканта и скрылся. Предварительно прихватив с собой фотокарточку американской кинодивы. – Шелехов ничего не декларировал, говорил словно сам с собою. Демидов и Акинфиев, проработавшие с ним не один год, знали эту манеру – отрицать, подвергая факты сомнению. Запустить гигантский механизм расследования серийных убийств при таком ничтожном количестве улик весьма двойственного свойства, к тому же без достаточной уверенности в успехе, означало взять на себя большую ответственность. – Объект налицо, а вот объективных сторон, не говоря о субъектах преступления, я, простите, не вижу. Значит, что?.. Правильно: за исключением Черепанова – отсутствие состава преступления!

– Если в квартире Черепанова убийца не наследил… – начал Зубров, но Акинфиев перебил его:

– То есть что значит, не наследил, Сергей Николаевич?.. Только что вы с Глотовым говорили о его следах.

– Я вас понял, – кивнул Зуброву Шелехов. – А что, Пелешите с Авдышевым и Конокрадовым тоже была знакома?

Крыть было нечем, квалификация «серийное» трещала по швам, предположения и даже косвенные улики работали не лучше, чем автомобиль на постном масле.

– Теперь нож, – выбросил козырь Зубров. – Во-первых, он тупой совершенно. А разрез на шее Черепанова очень глубокий, почти до шейных позвонков.

– Не провести ли нам следственный эксперимент? – пошутил Жора Глотов.

– Во-вторых, – продолжал Зубров, – патологоанатом утверждает, что рассечение было произведено лезвием с острым концом. Я присутствовал на вскрытии и видел характерную царапину у верхнего края разреза. На том ноже, что нашли в шкафу, конец закруглен.

– Не тот нож? – заинтересованно спросил Шелехов. Зубров не рискнул быть категоричным, однако предположил:

– Если им и можно совершить подобное убийство, то не женщине. Тем более под воздействием снотворного, а не кокаина.

– Если она приняла его до, а не после убийства, – заметил начупр.

– А зачем? – спросил Микроскоп с деланно наивным видом.

– Вот именно! – поддержал стажера Акинфиев.

– Затем, чтобы заявить, если задержат: мол, спала и ничего не видела.

– Пелешите – девчонка, торговка, легкомысленная особа, не обремененная моралью, – пригвоздил подследственную Зубров. – На такую это не похоже.

– Тем более, сунуть в бельевой шкаф нож с отпечатками своих пальцев, – прибавил Микроскоп и заерзал на стуле.

– Ну, так отпустите эту невинную овечку, Сергей Николаевич, – сказал Шелехов. – В СИЗО мест не хватает, арестанты спят по очереди.

– У меня есть показания соседей, дворничихи и продавца автобусных талонов из киоска у дома Черепанова, – пропустил подначку мимо ушей Зубров. – Пелешите выскочила из подъезда, оглядывалась, пыталась остановить машину, убегала сперва в одну сторону, потом вскочила в автобус, шедший в другую, словно специально хотела обратить на себя внимание. Все это, заметьте, в начале седьмого. Смерть, по заключению эксперта, наступила в районе двух часов. Что же она сразу не убежала – под покровом ночи, когда на улице никого не было и в доме все спали? В конце концов, впечатление идиотки она не производит. Забрать с собой пузырек со снотворным и забыть стереть отпечатки с ручки ножа?.. Просидеть у трупа Черепанова до утра, а потом метаться по незнакомому городу, привлекая внимание?.. Я завидую ее адвокату, Василий Михайлович!