Текст книги "Оборотень"

Автор книги: Олег Приходько

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

25

На маленькой кухоньке малогабаритной квартиры в Теплом Стане сидели двое: хозяин по фамилии Нелидов, рабочий электролампового завода с двадцатилетним без малого стажем, и его земляк, военкоматовский прапорщик Битюков.

– Сам знаешь, как все достается, – говорил «гегемон», дрожащей рукой наполняя стакан. – Жисть, она у нас не сахар. Это те… там… а мы – что?.. Э-ээ! Давай вот, земеля… За этот, как его… ну?..

– Новый год, что ли?

Нелидов мутными глазами смотрел на гостя, словно только что обнаружил его у себя в холодильнике.

– Не-ет! – помахал хозяин скрюченным пальцем перед носом прапорщика. – Ты не финти, не надо!.. Дело говори.

– Да какое дело-то? – заплетающимся языком спросил Битюков. Он был уже хорош, но на уговоры остаться до утра не поддавался и в четвертый раз поднимал стакан со словами: «На посошок!»

– Сказ-зал?.. Заметано! Мое слово – кр-ремень! – разорялся пролетарий.

– Ну!.. – одобрил его гость. – Давай, за детей? Сдвинули стаканы, стараясь не звенеть: в комнате за стеной спала жена Нелидова с пятилетней дочкой.

– Фу, ну и… как ее партейные пьют? – возмутился Битюков, подавив позывы на рвоту.

– Закусывай, закусывай, Боря! – протянул ему на вилке огурец хозяин. – Водочка – она солененькое любит.

Прапорщик убрал его руку, резким движением оттянул рукав.

– А который час-то, Н-нелидин?

– Не-ли-дов! – поправил создатель электрических лампочек. – Пр-рашу запомнить.

– У меня записано «Нелидин». Документ! – с почтением протянул военный.

– Ну и нехай себе! А час… х-хрен его знает, часы там… в комнате. Нюрку неохота будить. Ладно, так ты все понял?

– Понял я, понял, не бухти. Отсрочим твоего Сережку… на полгода.

– Точно. Вижу, все понял. А з-за мной не заржавеет, – пообещал хозяин, громогласно икнул и заботливо проводил гостя в коридор.

Там он подождал, прислонившись к стеночке, покуда Битюков справит нужду в туалете, помог надеть шинель.

– Баксы я тебе дал? – спросил Нелидов и торжественно поднял указательный перст.

– Дал, дал. Все, Сергуня. До следующего… года, значит! А там мы займемся отсрочкой.

– Но баксы…

Прапорщик махнул рукой, завалился на висевшую в прихожей одежду, сорвал несколько пальто с крючков, бросился поднимать, но это оказалось ему не под силу.

– Брось, ну его на х…! – замахал руками хозяин. – Брось, я сказал. Иди, а то на метро опоздаешь. Сам я… Серегу от армии…

– Все! Кончит техникум твой Серега.

– Во-от!..

Они вышли на площадку, хозяин вызвал лифт, расписанный всеми известными словами и мало кому известными названиями рок-групп. Простились тепло, по-дружески, хотя и не очень-то соображая, где они и что делают.

…Битюков вышел в распахнутой шинели. Когда его немного обдуло холодным ветром, он сообразил, что на улице нет ни души и время явно перевалило за полночь.

В кармане прапорщик нащупал что-то тяжелое, оказалось – бутылка трехзвездочного коньяку.

Вскоре повстречался одинокий прохожий.

– Эй! Из-звини… те… Котрый час? – лизнув пригоршню снега, чтобы не прилипал к небу пересохший язык, спросил Битюков.

– Рано еще, – сострил встречный, – без пятнадцати три.

– Три?.. Ч-чего… три? – спросил Битюков совершенно серьезно.

– Закусывать надо, армия!..

Минут через десять прапорщик пришел в себя окончательно и понял, что с Теплого Стана ему в эту ночь не выбраться, разве только вернуться назад к Сереге. Он обшарил карманы, но записной книжки не обнаружил, а визуально дом, куда земляк привел его «на автопилоте», не помнил.

К счастью, в кармане оказались деньги – сто долларов. Кто-то дал их ему не то за какую-то услугу, не то в долг – сейчас было не вспомнить. Это давало шанс поймать попутную машину.

Две из них прошмыгнули, не остановившись на вялый жест, зато водитель новенького «Москвича» оказался сговорчивым:

– За «сотку»… до Лунева довезешь? – икнув, поинтересовался прапорщик.

– Садись, – равнодушно бросил шофер.

– Во!.. Дело!.. – обрадовался загулявший воин и буквально упал в машину.

– Курить у тебя можно? – спросил он и, не дожидаясь разрешения, закурил.

Километра три проехали молча. Битюков наконец согрелся и почувствовал себя почти в норме. Сейчас бы еще грамм сто – и как огурчик.

– Домой, понимаешь, нужно. Семья у меня там, в Луневе. Раз в месяц с этой проклятой службой и вижу. Хоть на Новый год повидаться, – попытался он завязать дорожную беседу. – Слушай, командир, у тебя стаканчика в бардачке нет? Земляк бутылку дал…

Водитель не отвечал, сосредоточенно глядел на дорогу, прибавляя скорость. Миновали пост ГАИ.

Битюков дожидаться не стал. Он, бесцеремонно заглянув в бардачок, стакана там не обнаружил, открыл пробку зубами, звучно выдохнул и присосался к горлышку.

Стрелка доползла до отметки «120» , плавно стала забирать дальше.

– Во-о! – довольно откинулся на спинке сиденья Битюков. – Ты не боись, командир, деньги у меня есть.

– Я не боюсь, – ответил не слишком разговорчивый водитель.

– Сам-то… по пути или шабашишь?

– Когда как.

Скорости прапорщик не различал, но чувствовал себя комфортно. Теплая волна от выпитого разлилась по телу, озноб прошел, ровная гладкая дорога и зимний лес за окном навевали сон.

…Проснулся Битюков, почувствовав, что машина стоит. Он открыл глаза, попытался сориентироваться.

– Чего стоим? – удивленно спросил прапорщик, поняв, что двигатель работает. Водитель смотрел в окно и о чем-то сосредоточенно думал.

– Я всегда останавливаюсь здесь, Битюков, – ответил он. – На этом месте я в последний раз виделся со своей женой. Ты помнишь ее, мою жену, Битюков? – с этими словами водитель повернулся к пассажиру лицом.

Было темно, и на лицо шофера падали лишь блики от осветительных приборов на щитке. Но Битюкову разглядывать его было ни к чему: он уже понял, что перед ним – его убийца.

Молчание длилось целую вечность.

Битюков хотел о чем-то спросить, но не знал, о чем. Хотел выскочить, но понимал, что сделать этого, а тем более убежать, не сможет.

– Она умерла, – сказал Убийца и включил «дворники». – Вы убили ее, Битюков. Изнасиловали, а потом убили.

– Мы не убивали!.. – еле слышно выдавил из себя прапорщик.

– Четвертым был Конур из Косина. Он ушел в монастырь и там удавился. Бог не принял его покаяния. Я не приму его тем более. Пока кто-нибудь из вас будет ходить по Земле, мне на ней места не будет.

– Я?.. Я не…

– Врешь. Ты был пятым.

Водитель бросил сцепление, и машина рванула по трассе, снова стремительно набирая скорость. Прапорщик окончательно протрезвел, его сердце, казалось, готово было выпрыгнуть из груди. В горле застрял ком, перехватило дыхание. Нужно было что-то делать, на что-то решаться. Но что? Напасть ли на этого мрачного типа первым? Или попытаться вымолить у него пощаду?

– Куда ты меня везешь? – спросил Битюков, осознав, что машина удаляется от Москвы, но вовсе не в нужную ему сторону.

– К ней, – коротко ответил Убийца. – Она хочет встретиться с тобой, чтобы посмотреть тебе в глаза. Ты ведь получил приглашение умереть?

«Ну, вот и все, – подумал прапорщик и невольно обмяк всем телом. – Вот и все… Глупо попался, как глупо…»

– Я… я не думал, что это она! – воскликнул он горячечным шепотом.

– Ты не использовал свой шанс наложить на себя руки, Битюков, – продолжал Убийца. Все приговоренные вели себя одинаково, и он знал наперед, какие слова воспоследуют. – Я дал тебе этот шанс, меня не будет мучить совесть. На фотографии действительно была не она. Это американка Шарон Тейт. Они были очень похожи, и их обеих убили подонки вроде тебя. По фотокарточкам Кати меня легко могли вычислить и помешать отправить последнего из вас в могилу. Но если бы ты раскаивался, то видел бы Катю в каждой женщине.

И тут Битюков понял: надо опередить свою смерть. Хотя бы попытаться. Но понял, что в его распоряжении осталось совсем немного времени и если он не сумеет опередить свою смерть, то потом может быть поздно.

– Отвези меня в милицию, – предложил он, чтобы оттянуть время перед решительным броском. – Я во всем сознаюсь, назову всех… все, как было. Пусть меня судят!

– Дважды не судят, Битюков. А я тебе свой приговор уже вынес.

Рука прапорщика, сжимавшая горлышко бутылки, не успела взметнуться: водитель резко ударил по тормозам, опередив ее на долю секунды, словно умел читать мысли. Битюков ударился лбом в стекло, тут же получил удар ребром ладони по шее и отключился.

Он не мог знать того, как долго и тщательно готовился к встрече с ним Убийца.

Гонимый презрением ближних, он не сразу решил посвятить себя возмездию.

«Где ты был?! Почему ничего не сделал?! Почему отдал на поругание мою дочь?! Проклинаю!..» – все еще звучали в его памяти слова Катиного отца.

Он шел к друзьям и не мог не заметить, как они отводят глаза, уходят от разговора, ссылаются на дела.

«За что?!»

На этот вопрос он так и не нашел ответа.

И еще он видел рожи ментов. Сытые, довольные, равнодушные рожи. «Ищем. Работаем. Ведется следствие».

А он нашел! Нашел, потому что не мог не найти. Нашел кострище – в трех километрах от того места, на котором их разлучили с Катей. Нашел бутылки из-под водки и пробки с указанием партии и датой выпуска; нашел пузырек из-под крэка и, наконец, медный медальон на разорванной цепочке, внутри которого еще сохранилась неразмытая дождями фотография девушки, а на обороте гравировка: «Витя + Маша». Медальон был в форме сердечка. Тогда ему подумалось, что, может быть, Катя сорвала и отбросила его в кусты специально для того, чтобы он нашел их.

Все подонки были коротко стрижены… Но тюрем тут не строили! И все примерно одного возраста… Ну конечно: шел весенний призыв в армию!

«Да поймите же вы, молодой человек!.. Вашу. Жену. Уже. Не вернуть».

После этого он уже не хотел доверять возмездие государству. Да и что было этому государству до чьей-то там убитой жены в тот исторический год, когда решалась судьба демократии…

Месть противоестественна?.. антигуманна?.. не угодна Богу?.. Может быть, нужно оставить все так, как есть? Смириться?.. подставить другую щеку?.. помолиться в церкви за здоровье насильников?.. Рассуждения на эти темы он оставил тем, чьих беременных жен еще не насиловали.

Тогда он решил исчезнуть. Уехать далеко и надолго, чтобы, вернувшись, исполнить задуманное до конца и ни разу не проиграть. Убийство стало смыслом его жизни.

Старый китаец, с которым он случайно познакомился на Памире, за небольшую плату взялся обучить его искусству ближнего боя дуаньда и поражался, как ученик схватывает все на лету. Меж тем все объяснялось просто: стоило этому ученику закрыть глаза, и перед мысленным взором возникала одна и та же картина: Катя… придорожная пыль, смешанная с его кровью… слепящее, совсем не весеннее солнце… и семеро – коротко остриженных, злобных, с отсутствующими взглядами.

Уезжая из Москвы, он уже знал их фамилии и адреса, родственные связи и номера воинских частей.

«Вы служите, мы вас подождем…»

За те три года, пока его не было в столице, он многое понял, многому научился: просчитывать на пять ходов вперед, подавлять в себе эмоции. Фамилия умершей матери, которую он взял взамен своей прежней, напоминавшей о привязанностях и приятелях, о Кате и об их уютной квартирке на Лесной, окончательно подвела черту под прежней жизнью.

Авдышев выбросился из окна не сам. Этот никогда не стал бы мстить за свою жену, чье имя было выгрировано на медальоне после маленького плюсика. Нашел бы себе другую: а чего, дело житейское, был плюс – стал минус. И подонок Кочур не скрылся бы в монастыре, если бы его не унижали в мусульманском плену. Повесился он от страха, а не от угрызений совести.

Дуаньда – это ближний бой, а не стрельба из-за угла. В каждый удар нужно вкладывать все естество, всю силу, веру и злость на эту жизнь.

Битюков очнулся на месте водителя. Фары автомобиля были выключены, приборный щиток не светился. За промерзшими окнами лежал снег. В свете луны проблескивали рельсы.

Убийца сидел рядом и смотрел в окно перед собой.

Когда прапорщик окончательно вспомнил, что с ним и где он находится, грохот товарного состава уже раздавался совсем близко.

– Если ты встретишь ее там, – тихо проговорил Убийца, – передай, что я ее по-прежнему люблю. А теперь – подыхай, тварь!

Дверца за ним захлопнулась. В салон ворвался морозный ветер. Из-за сосен показался огромный, неотвратимо надвигающийся глаз тепловозной фары.

Битюков закричал, рванулся, но тщетно: рука его была пристегнута наручником к рулевой колонке.

Животный крик навсегда потонул в металлическом скрежете. Смятый «Москвич» зажало между колесами тепловоза и, несмотря на отчаянные попытки машиниста остановить тяжелый состав, протащило три километра.

Но к тому времени, когда поезд наконец затормозил, Убийца был уже далеко. Удаляясь в сторону столицы на собственной машине, которая дожидалась его на лесной просеке неподалеку от переезда, он в пятый раз обратился ко Всевышнему:

«Упокой, Господи, душу ее…»

26

Все устали в этот крысиный год.

Следователь Акинфиев тоже устал. Устал от непонятного и необоснованного недоверия начальства, устал просчитывать группировки, направления, позиции и тенденции, устал от непривычного положения вдовца, от небывалого роста преступности и сознания собственной беспомощности, от непрерывной боли в животе, от непредсказуемости завтрашнего дня, обилия версий и домыслов, дерьмового финансового положения, а больше всего – от обреченности на одиночество.

«Доктор тебе сказал не нервничать, вот и не нервничай, – уговаривал он себя, доставая из пыльного старенького чемодана елочные игрушки. – Утро вечера мудренее, а Новый год и подавно мудренее старого!»

Елку он приобрел загодя – по случаю, дрова тоже наколол заранее. К половине одиннадцатого с приготовлениями было покончено. Оставалось время для телефонных звонков, и он стал названивать всем знакомым, приятелям, сослуживцам, отбросив китайские церемонии и не дожидаясь, что кто-то позвонит ему первым.

Как ни странно, этим «кем-то» оказался Шелехов.

– С наступающим тебя, старик! – воскликнул он несколько излишне возбужденно, из чего было ясно, что начупр последовал примеру всенародно любимых поклонников легкого пара. – Как я тебя к праздничку-то разгрузил, а? – рассмеялся шеф.

Акинфиев подумал, что вот если бы Шелехов не выпил, то, пожалуй, и не позвонил бы, и от этой шальной мысли ему стало как-то не по себе.

– Спасибо, Василий Михайлович, – сдержанно ответил старик. – И тебя также!

– Ты, Акинфиев, не журись. Они там теперь свою кашу варят, так что нам с ними не по пути. Нам процент повышать надо. А это значит что?.. Правильно: закрывать все, что можно закрыть, и не возбуждать того, что само не возбуждается, – сострил Шелехов и сам засмеялся своей шутке с бородой, как у Карабаса-Барабаса.

– Значит, они лучше нас работают. Профессионалы. А мы – так, погулять вышли, – парировал следователь.

Несколько секунд в трубке раздавалось сопение – очевидно, Шелехов решал, стоит ли обижаться на такие слова.

– Нет, почему же, – решил он все-таки обидеться. – У нас профессионализма примерно поровну. Мы Сатану разыскиваем, а у них покойники воскресают.

– Вот-вот, именно, что покойники, – горячо поддержал Акинфиев. – Не объединить ли нам, понимаешь, усилия в новом году?

– Опять?! – испугался Шелехов.

– Нет, ты послушай минутку. У меня тут новая версия появилась. В связи с этим Грачом, который «воскрес». А ну как он оборотень, а?.. Оборотни, как известно, следов не оставляют. И у нашего убийцы никаких следов. Это же какое дело будет! Дай мне, Вася, возможность прославиться перед пенсией. Грач – убийца, которого никто не ищет: его нет в живых. Он есть и его нету. Мертвец!.. «Представляешь заголовки в газетах: „Мертвец-убийца“?..

– Брось, Александр Григорьевич, – не принял шутки явно протрезвевший Шелехов. – Знаешь разницу между нами и ними?

– А ты… ты знаешь разницу между Асмадеем и Астаротом?! – разозлился Акинфиев.

– Композиторы, что ли? – удивился Шелехов. Астарота он не знал, а Асмадеем, по его мнению, звали Моцарта.

– Нет. Нету между ними никакой разницы. Это два имени одного и того же существа – дьявола. Он проживет шестьсот восемьдесят тысяч лет. И ты, я думаю, проживешь не меньше. Представляешь – уже ничего не останется от городов, люди забудут воскресшего Христа, Магомета, а может, и самих людей не станет на Земле. А ты все будешь жить. И это обидно.

Он положил трубку, потому что было уже без пяти двенадцать.

В полночь, когда стали бить куранты и под крики детворы в небо над его замком взмыли ракеты, Акинфиев стрельнул шампанским, наполнил большой фужер и мысленно произнес торжественную речь, смысл которой сводился к тому, что люди встречали Новый год тысячи лет до него, и тысячи, а может быть, десятки тысяч лет будут встречать после. Всякие бывали годы, случалось, гораздо хуже, чем прошедший, для многих ставший последним. А вот он, Акинфиев, все еще живет и даже работает, и не стоит плевать человеку в свое прошлое, покуда он жив…

И оттого, что человечество так огромно, а люди так разнообразны, оттого, что время – его время! – продолжает бег вместе с ним, он почувствовал вдруг себя такой маленькой, ничтожной песчинкой в необъятной пустыне, что, не допив шампанское, сел за уставленный консервами стол и заплакал.

27

Звонок прозвучал утром, когда Рыбаков отжимался от пола в упоре лежа.

– Слушаю, – сказал он в трубку, переведя дыхание. Секунд пять длилось молчание. Потом прозвучал приглушенный женский голос, будто бы издалека:

– Я знакомая Стаса Рачинского. Звоню по его просьбе. «Обернула трубку платком! – догадался опер. – Кто же это?.. Круглова?..»

– И что он просил передать? – спросил он с наигранным безразличием.

«Или Кобылкина?..»

– Надо встретиться.

«Кобылкина! Боится опознания. Круглова со мной не общалась, голоса ее я не знаю, и опасаться ей было бы нечего».

– Где и с кем?

«Рачинский ведь раскололся – на повинную пошел. Они что же, не знают об этом?»

– На платформе «Турист». Будьте там в пять вечера. К вам подойдут, если приедете один.

Старлей хотел заставить незнакомку говорить подольше, но, судя по всему, ее хорошо проинструктировали, и потому она повесила трубку.

Зима, лес голый… Платформа наверняка просматривается и простреливается насквозь. «Не исключено, что они поведут слежку от самого дома. Юшков – спец по „наружке“: раскрутит сразу», – понял Рыбаков.

Ехать предстояло одному.

Он достал из железного ящика в кладовке «лимонку», набил патронами две обоймы.

– Все! – сказал опер вслух. – Ты мой, Кных!

…Как старлей и ожидал, слежки он не заметил – ни на вокзале, ни в электричке. Да и не такие они дураки, чтобы подставлять знакомые лица: его видели у «Сарагосы», знали досконально, сколько ему известно о проходивших по делу банды.

Рыбаков сидел, засунув руки в карманы меховой куртки, и старался не отрывать взгляда от маленькой дырочки, которую проделал в оконной изморози.

«Допустим, „жучка“ в палате Рачинского не было и разговора никто не слышал, – размышлял он, глядя на заснеженные сосны. – Но какая-то связь у Рачинского с волей должна быть. Плужников отпадает – он не стал бы распространяться о Кругловой, соврал бы, что не знает, кто она такая. Тогда кто?.. Зальц?.. Не понадобилось бы посылать Круглову. Почему же они все-таки позвонили? Появлялись ли в больнице Круглова и Кобылкина? И той, и другой отказывать в посещении не было оснований: Кругловой – как санэпидемнадзору, Кобылкиной – как матери его ребенка. Разумеется, в присутствии охраны и врача… Что их может интересовать? О чем проболтался Рачинский Калитину?.. Значит, после допроса и покушения на следователя канал перекрыли: либо вычислили связника, либо изолировали Рачинского в тюремной больнице… Акинфиев сказал, что он подтвердил связь Опанаса с Кныхом – об этом и так давно было известно… Рассказал, что в убийстве Опанаса участвовал Грач, опознал Грача по фото… До этого убийца считался погибшим в машине Перельмана. Выяснилось, что он жив и дело срочно забрала ФСБ. Почему?.. Что может быть еще?.. Деньги?..»

– Не спи, ковбой, замерзнешь! – тронул старлея за плечо здоровяк в тулупе и черной ушанке со следами кокарды.

– Не понял, – напрягся Рыбаков, боковым зрением уловив приближение еще одного бугая. Палец инстинктивно лег на предохранитель пистолета.

– Чего ты не понял? – агрессивно произнес громила номер два. – Ты нам дурочку-то не строй! Давай билет предъявляй, ну!

Рыбаков полез во внутренний карман куртки, нарочито медленно извлек милицейское удостоверение, поднес его на расстояние кулака к носу верзилы и тихо потребовал:

– Теперь вы показывайте свои «билеты». И быстро!

От неожиданности «контролеры» дружно выдохнули, наполнив вагон мощными запахами перегара. Полминуты они рылись в карманах, вытаскивая то спички, то грязные носовые платки. Наконец нашли отмененные лет десять назад «бляхи» и подозрительные «корочки», на которых, по-видимому, резали сало.

Несколько пассажиров с интересом наблюдали за этой сценой.

– Ты того, начальник… – едва слышно пробормотал один из амбалов.

– Сдуло отсюда! – спрятал удостоверение Рыбаков. – Еще раз попадетесь на глаза…

Договорить он не успел: публика принялась обсуждать происшествие, и лжеконтролеров как ветром сдуло.

«Нервишки, однако», – недовольно подумал старлей.

«Платформа „Турист“!» – на редкость четко и внятно объявил машинист.

Вместе с Рыбаковым из вагона вышли две женщины и мужчина в сторожевом тулупе и валенках. Всего на платформе оказалось человек двадцать, в основном – молодежь. Люди спускались по скользким ступеням, расходились по тропкам, смеясь и оживленно переговариваясь, – праздник только начался.

Голоса постепенно стихли, Рыбаков остался один. Было еще достаточно светло, хотя за весь январь день прибавлялся всего на два часа двадцать минут. Снежная пелена быстро скрывала городские дома, оставляя мертвые фанерные турбазы на берегу заледеневшего канала и старые сосны, облюбованные воронами.

Подошвы ботинок уже, наверное, заледенели, холодный ветер пробирался в рукава. Со времени, когда огонек последнего вагона растворился в джеклондоновском белом безмолвии, прошло десять минут. Никто не подходил.

«Деньги, конечно же, деньги, – вернулся Рыбаков к прерванным пьяными жуликами размышлениям. – Смерть наступила между шестью тридцатью и восемью – так написали в морге… Хозяин показал: звонили в четыре утра, в шесть он ушел с удочками на пруд… Почему же он не ушел сразу? Значит, время ему назначили. Назначили, по-видимому, в шесть тридцать: от дома до пруда полчаса ходу. О чем он мог разговаривать там полтора часа? Его не пытали, он не стрелял – ни гильз, ни следов крови – прочесали все на километр… Положим, у него были деньги… Стоп. Сначала!..

Он назначил мне встречу на Востряковском… Нет. Еще раньше!..

На Волхонке взяли инкассаторскую машину: два трупа, двое тяжелораненых, два «ТТ», три «Калашникова» и главное – полтора миллиона «зелеными». Деньги в «Коммерсбанк» к Крапивину не попадают, а оседают на его личном счете. Но не все: половина, которая оставалась в сумке Опанаса, надолго исчезла вместе с ним… Его разыскиваю я и предлагаю сделку: он выводит меня на Кныха, я его забываю, как страшный сон. В это время он уже не в банде. Скрывается от нее с крупной суммой денег, которую не может реализовать, ведет двойную игру: тянет время, маневрирует, меняет блатхазы, уверяет, что потерял Кныха, ищет подельников и прочее. А в это время люди Кныха его находят и ставят условие – старое как мир и простое, как утюг на пузе: кошелек или жизнь. Так?.. Допустим. Каким-то путем ему еще удается оттянуть разборку, и тогда они включают счетчик: такого-то числа, во столько-то, там-то. Предвидя возможность того, что Опанас ссучится и пойдет на альянс с ментами (разве не ссученный сам Кных? По себе и судит), через взятого на крючок кореша Опанаса они забрасывают дезу о якобы готовящемся налете на Никитском. И Опанас решает сдать банду.

Он назначает мне встречу на Востряковском, ничего не может объяснить толком, нервничает, кричит: «Бери! сажай! Не хочу „под вышкой“ ходить!..», брешет про какие-то личные счеты с Кныхом, который его якобы «сдал чекистам в Калуге». Словом, картина, которую в тот момент наблюдали приставленные к нему соглядатаи, была презабавной: лишенный представления о конспирации уркаган и дурак-мент у чьей-то заброшенной могилки договариваются о поимке главаря банды. Затем мент встает и идет к приметным темно-вишневым «Жигулям»… и на них же появляется в час предполагаемого ограбления у супермаркета на Никитском бульваре!

Разумеется, при этом все патрульные машины, «Волги», «мерсы» с влюбленными парочками в темных салонах, не говоря о мусоровозах и асфальтоукладчиках, кажутся бандитам большой и неумно организованной МУРом засадой. Но силы отвлечены, и теперь в дело идет запасной вариант – берут супермаркет на Красной Пресне. Приговор стукачу Опанасу вынесен…»

Долгие, напряженные месяцы поиска Кныха, сотни фактов, улик, свидетельств, лиц, дат, фамилий – все вдруг предстало в виде стройной цепочки. Опер уже не замечал холода, не думал про опасность и анализировал события во всех подробностях, словно сам был их участником:

«Хозяин сказал, звонок был в четыре?.. Установив, что Опанас сотрудничает со мной, они заставили его кореша (под „стволом“ или индульгенцию пообещали) позвонить в четыре утра Опанасу в Староникольскую и сказать… примерно следующее: „Сматывайся, Опанас! Кных приказал тебя порешить. Я подъеду на „БМВ“ к нашему месту в половине седьмого, увезу в надежное убежище!“ Хозяин говорил, что с удочками постоялец уходил не впервые… Значит, он дождался шести, зная, что ходу до пруда – полчаса, а еще через сорок пять минут рассветет. А потом, выходит, с песнями отправился на свою последнюю „рыбалку“, уверенный заранее, что не вернется. Поэтому по пути прихватил из тайника инкассаторскую сумку или скорее фанерный ящик для рыбы, куда загодя переложил пачки „зеленых“…

Почему у него не оказалось с собой оружия?.. Было оно у него! Просто, подойдя к условленному месту, он увидел знакомого кореша в знакомом «БМВ» – зачем ему было доставать пистолет?.. Откуда ему было знать, что за деревом или другим укрытием в темноте прячется Грач, а дружок его верный – подсадка, которую держат на «мушке»?..

Не Рачинский ли был этой подсадкой?.. Вполне допустимо. Убив Опанаса, они наспех забросали его валежником. И было это в шесть тридцать, почти сразу – ну, пусть с погрешностью в несколько минут.

Когда я проезжал пост ГАИ, капитан сказал, что «маркет» на Пресне ограбили час назад. Девять сорок минус час – восемь сорок, за двадцать минут до открытия. Уходили по трассе на Красногорск, значит – путали след, а потом окольными путями из огня да в полымя и подоспели. Когда в восемь сорок на место прибыли собровцы, трусоватый Рачинский выкинул какой-нибудь фортель – выпрыгнул на ходу или просто не успел добежать до машины, и Грач всадил ему пулю в башку, да не добил… Выходит, успел Рачок и рыбку съесть, и Бетховена послушать. О том, что Грач давно «пал жертвой террористов вместо своего шефа, финансирующего демократические преобразования», этот, в сущности, простой исполнитель, конечно, не знал. Но только лишь ткнул пальцем в фото «безвинно убиенного адъютанта его превосходительства» – прогремел выстрел в Калитина. Можно представить, как всполошились допущенные до пирога власти – слыханное дело, даже киллера толкового не успели подобрать! За одну ночь всех причастных к банде Кныха из дела изъяли и взяли под контроль, понимая, к кому от них потянется ниточка…»

Почему-то Рыбаков не задал себе главный вопрос, простой и сложный одновременно: если все это так завязано, то какую же пользу может принести рядовой опер из МУРа?..

– Заждался? – раздался голос совсем рядом. Из загустевших сумерек возник хмурый тип в пыжиковой шапке.

– Ну, пошли!.. – нетерпеливо бросил он.

* * *

Шел восьмой час вечера. Акинфиев и Зубров сидели в уютном кафе на проспекте Мира. Было немноголюдно – горожане предпочитали отмечать наступление Нового года дома, к тому же цены здесь кусались, и, когда бы не Зубров, Акинфиев ни за что не рискнул бы зайти в такое. Он вообще уже не помнил, когда в последний раз был в подобных заведениях.

– Полагаете, стоит вплотную заняться Кныхаревым? – спросил Зубров, налегая на салат из свежих помидоров.

Акинфиев с улыбкой смотрел на коллегу. Ему было приятно, что нашелся человек, который откликнулся на его просьбу, несмотря на выходной, предложил встретиться и в срочном порядке обсудить новые соображения. Он видел Зуброва своим преемником и достойным продолжателем, как говорили вроде бы совсем недавно, а иногда казалось – лет двести назад.

– Поделитесь сомнениями, Сережа. Зубров задумался.

– Шелехов этого не переживет, – усмехнулся он, помешивая ложечкой сахар в кофейной чашке.

– Почему? – возразил Акинфиев. – Мы продолжаем отрабатывать «серийную» версию. Просто пришла мне тут в голову одна мыслишка… Кныхарев ведь призывался в армию в один год, в один месяц и в один день с Черепановым, Конокрадовым и Авдышевым. Шестнадцатого мая тысяча девятьсот девяносто первого года. И против этого не попрешь!

– Попрешь, Александр Григорьевич, – серьезно посмотрел на него молодой следователь. – Пусть вам не покажется обидным, но меня ваша теория не убеждает.

– Что так? В девяносто третьем банда выбросила из окна Оганесова – свидетеля по делу об ограблении ювелирного магазина в Дмитрове. А восемнадцатого августа сего года из окна вылетает Авдышев. Потом этот Гаврюшин, тоже водитель…

– Да, да, все это мне известно. Парафиновые потеки на кафельном полу конокрадовской кухни, так ведь?

– А потом нож…

– Увы, от ножей погибают не реже, чем от пуль. Одного пырнули, другого полоснули по горлу. И из окон выпадают чаще, чем хотелось бы.

– Хорошо, оставим как предположение. Но один и тот же день призыва – факт? И объединяет он уже четырех человек: отпетого убийцу и три жертвы.

За столиком рядом поздравляли кого-то с наступившим. За соседним бурно отмечали день рождения. В дальнем углу военный рассказывал анекдот.

– Да, – согласился Зубров. – Но в первом случае вы говорите о банде – есть свидетельские показания, есть заключения экспертиз, а в остальных – ничего. Вы просили поделиться сомнениями?.. Излагаю. Мне не нравится, что Кныхарев заботится о следах.

– Сам заботится? – торжествующе произнес Акинфиев, словно ему подбросили карту в масть. – Да Бог с вами! У него достаточно профессионалов. Которым, кстати, есть что терять, в отличие от главаря.

Зубров поднял рюмку.

– Александр Григорьевич, вы не знаете, какого черта мы с вами обсуждаем то, чем уже занялась ФСБ? – спросил он без иронии. – Да еще в Новый год?