Текст книги "Оборотень"

Автор книги: Олег Приходько

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

23

Белый-белый снег. Заросли промерзшего кустарника: любовно прописанные ветки скрещиваются, ломаются под натиском ветра, звенят от мороза. Вот-вот стемнеет, уже проклевывается месяц в дымке причудливых облаков. За пролеском, сколько видит глаз, простирается заснеженное поле, чем-то похожее на дюны. Нет через него пути: нет горизонта, поле сливается с мраморным безжизненным небом, образовывает единое замкнутое пространство, продуманно подчеркнутое круглой рамочкой. Там, за сплетением ветвей, будто за колючей проволокой, на пеньке сидит согбенный человек – спиной сидит, лица нет, как нет пути ни вперед, ни назад. Наверное, он замерзает. Эту маленькую фигурку безумно, щемяще жаль, ее хочется перенести на теплую ладонь и вынести из беды, из безжалостного, бесконечного мира, такого холодного, пустынного, бездушного… И оттого, что нет лица, оттого, что в сумерки каждому кажется, будто это он, будто сумерки и холод больно сжимают его в объятиях, и остается только сесть и умереть.

Миниатюра так и называлась: «Отчаяние». Она висела на грязновато-желтой кафельной стене подземного перехода. Рядом были еще картины: лодка в половодье, собака у ног читающей девушки (девушка казалась маленькой, а собака большой и алчной), памятник, облюбованный воронами…

Рядом играл на флейте долговязый очкарик, сидел в инвалидной коляске мальчонка без ног, торговала самодельными леденцами бабка. Какой-то тщедушный человечек неопределенного возраста с козлиной бородкой и в шапке пирожком а-ля «Никита-кукурузник», в третий раз задержался у картин, остановил взгляд на них.

– Ваша, что ли? – спросил он у продрогшего парня в нейлоновой куртке.

– А то чья ж? – безразлично ответил тот. За целый день ему задавали этот вопрос бессчетно, но никто не купил.

– В руки можно взять?

– Берите, не в музее.

Мужчина снял перчатки, взял картину и поднес к тусклому люминесцентному светильнику.

– Талантливо. Н-да, талантливо, – тряхнул бородкой ценитель и с прищуром посмотрел на художника. – Сколько хотите?

Ввернуть бы ему сакраментальное: «Талант не продается!» Ну, да чего ж пришел? Продается. Талант, леденцы, звуки флейты – все. Нужно было съездить на каникулы домой, купить кисть, холсты, багеты, мольберт. Нужно было в конце концов пить и есть и сменить эту куртку на что-нибудь более теплое, а то так и окочуриться недолго.

– Семьдесят… – сказал парень не слишком уверенно и добавил: – …пять.

Это было новогодним подарком судьбы! Козлобородый покачал головой, подумал минуту и… водрузив миниатюру на место, принялся отсчитывать доллары из толстого бумажника.

– А не жалко? – улыбнулся меценат.

– Жалко, – признался художник. – Завернуть?..

Над этой миниатюрой он корпел месяца полтора. Чувствовал, что работа складывается, оживает, нравится все больше. Конечно, она предназначалась не для перехода.

«Продешевил, – с грустью подумал автор картины, глядя вслед Третьякову наших дней. – А у этого типа губа не дура. Хоть бы фамилию спросил…»

Шансов на то, что кто-нибудь, увидев миниатюру, захочет отыскать ее автора, не оставалось, «пирожок» мог при желании выдать ее за свою. Парень сложил нераспроданное в потрепанную туристскую сумку, кивнул музыканту: стоять дольше не было сил.

«Нужно халтурить, старик! – убеждал он себя, торопливо удаляясь от перехода в сторону метро. – Халтурить! Тогда и торговля шибче пойдет. И жалко не будет. Сейчас без этого нельзя. Толпа все сотрет. Нынче ведь как: споешь, допустим, „Леха, Леха, мне без тебя так плохо!“ или „Ты зараза, отказала мне два раза“ – все о'кей. А ты, идиот, сидишь месяцами, выводишь, кодеры подбираешь, идеи реализовываешь… Кому они сейчас нужны, идеи?..»

Он спустился в метро – теплое, яркое, живое московское метро. За такую «галерею» нужно было платить.

Злости в художнике не было. Было отчаяние – то самое, что не продается.

В общежитие он вернулся затемно. От мороза горели уши, в животе не бурчало – играл сводный оркестр. Из кухни пахло жареной картошкой с луком. В кармане булькала купленная по пути бутылка коньяку. С нею можно было напроситься в гости к «искусствоведкам», они накормят. Шла сессия, на завтра была назначена сдача «хвостов» по истории.

Кто-то свистнул из темноты холла на втором этаже. Студент остановился. Из кресла поднялся человек в распахнутом кожаном пальто, шагнул на свет.

– Привет, Симоненко, – натянуто улыбнулся он и протянул расслабленную ладонь. – Не узнаешь?

– Мы разве знакомы? – всмотрелся студент в грубоватое лицо «кожаного».

Мимо прошмыгнула девчонка со стопками книг – переносила «источники знаний» из комнаты в комнату.

– Андрюша, приветик! – защебетала «искусствоведка». – Зайдешь?

– Попозже.

Коридор обезлюдел. Будущий живописец и его гость стояли друг напротив друга.

– Только не говори, что ты меня не узнал, – негромко, но, как показалось Андрею, грозно предупредил незнакомец. – Ты ведь художник, у тебя должна быть хорошая память на лица. Не так ли?

– Художник от слова «худо», – усмехнулся студент.

– Ладно прибедняться! Пригласишь в комнату или здесь потолкуем?

Андрей временно жил один: дипломник Малахов подался на зимние этюды в Балашиху, сокурсник Найда уехал хоронить отца. Звать этого малосимпатичного мужика в комнату не хотелось, но что-то недоброе уже поднималось из тайников памяти, что-то предвещало серьезный разговор, не предназначенный для посторонних ушей.

– Может, представитесь? – пожал плечами студент. – Правда не помню!

– Зови Борисом, не ошибешься. Брат я твой. Молочный… – прибавил незнакомец и неожиданно рассмеялся.

Симоненко почувствовал, как сердце подпрыгнуло и провалилось в какую-то бездну, а руки стали ватными, непослушными. Так бывает за минуту перед тем, как живописный страх схватит своими цепкими лапами.

– Не понял. Но ладно, – с наигранной бодростью усмехнулся студент. – Пошли, чего стоять.

– Вот так-то лучше. Ничего, сейчас все поймешь.

«Ленка? – на ходу нашаривая в кармане ключ, силился сообразить Андрей. – Ну да… Брат, брат… „молочный“… Хм… Если он претендует на Ленку Цигельбар – разговор короткий: пусть решает сама. „Молочный“… спал он с нею тоже, что ли?..»

Симоненко отворил дверь, включил свет, снял куртку, едва не выронив бутылку из кармана.

– Садись, – кивнул он.

Борис скинул пальто на меху, швырнул на кровать.

– Выпьешь? – спросил хозяин комнаты.

– Нальешь – выпью. Один живешь?

– Временно один.

Лена была его девушкой с первого курса. Два года они при каждом удобном случае занимались любовью, строили планы на будущее, хотя далеко заглядывать Симоненко не любил. Во всяком случае, у девушки была московская прописка, приличная квартирка в центре, и папа – проректор по работе с иностранными студентами. Намечался обмен с французской Академией искусств, куда они планировали поехать вместе.

– Твоя работа? – показал Борис на увешанные этюдами стены.

– Могу продать.

– Это не по моей части, – хмыкнул гость.

Симоненко поставил на стол граненые стаканы, разрезал на четыре части подмерзшее на подоконнике яблоко.

– Рассказывай, где мы пересекались. Вроде видел где-то, а где – не припомню, – сказал он и разлил по стаканам подозрительно пахнущую жидкость.

– Рассказываю, – заговорил Борис и вперил в собеседника тяжелый взгляд. – Пересекались мы с тобой в мае девяносто первого года.

И тут художник вспомнил, в одно мгновение, потому что никогда не забывал. Рот его приоткрылся в немом крике, глаза потухли, он съежился и задрожал.

– Теперь ты меня узнал окончательно, я вижу, – Борис залпом выпил коньяк. – Давай, чего ждешь? С перепугу-то самое милое дело. И поговорим как мужики – о тех делах, которыми мы с тобой повязаны.

Симоненко выпил почти полный стакан, не почувствовав крепости, словно это был не коньяк, а лимонад.

– Я в девяносто первом в мае в армию уходил. Много кого видел. Люди разные попадались, – уклончиво сказал он, понимая, как нелепо это выглядит.

Борис достал из кармана фотографию красивой загорелой девушки в бикини на фоне буйной тропической растительности.

– А ну-ка, напрягись, студент. Это она? Дрожащей рукой Симоненко взял снимок, всмотрелся.

– Кто это? – механически спросил он.

Мощный кулак Бориса с грохотом опустился на стол. Подпрыгнули бутылка со стаканом, долька яблока свалилась на пол.

– Только не надо мя-ля, Андрюша!!. Я к тебе не мемуары писать пришел! И не картинки, понимаешь, рисовать! Нужен ты мне, как рыбе зонтик!.. – Он вытащил сигарету, щелкнул зажигалкой, выпустил струю вонючего дыма в лицо собеседнику и заговорил спокойнее. – Я ту бабенку почти не запомнил. Потом слова на обороте прочитал… Ты тоже почитай, почитай! Чего на меня уставился?..

Андрей перевернул фотографию, удивленно посмотрел на гостя.

– Вот, так-то лучше… Что, думаю, за хреновина такая?.. У меня такой не было. Никого не было. Из армии вернулся, женился – и все. Тот наш загульчик из сборного все покоя не давал. Хорошо порезвились. Только вот лицо ее забыл. Чувствую – неспроста эта картинка ко мне попала. Ну, дела, думаю, японский городовой!.. Летом я случайно Конокрадова встретил. Помнишь его?.. Мы с ним тогда спелись, ты-то с «седьмой» командой первым из нас в Дальневосточный округ уходил, на следующий день, а мы еще в сборном парились, от «крэка» оттягивались…

– Я в Забайкальском служил, – вырвалось у художника.

– Это я знаю, Андрюша, – брезгливо поморщившись, махнул Борис и наполнил стаканы. – Я теперь в военкомате служу, так что, как видишь, тебя вычислил.

«Шантаж пойдет, – подумал Симоненко и почувствовал, как к горлу подступает тошнота. Только что с меня возьмешь? Что я ему, новый русский?.. Всю стипендию отдаю за общагу, родичи пришлют с гулькин нос… Кручусь, подрабатываю где придется – и все равно иной раз пообедать не на что».

– Так ты пришел, чтобы эту фотку мне показать, – с деланной невозмутимостью поинтересовался студент.

– Не гони волну, Айвазовский, – отрезал Борис и погасил окурок в крышке от банки из-под варенья. – Так вот, Артуша понятливее тебя оказался: про то, как мы на угнанной тачке по лесу катались, а потом эту бабу всемером трахали, не забыл. Но про картинку и не заикался – не получал, значит. Рассказал, что один из нас, некто Черепанов, в артисты подался, в ансамбле поет. Я о нем забыл, а недавно вдруг газету открываю, бац: кокнули соловья-разбойника! Между прочим, слова, что здесь написаны, – из его песенки. Я потом его по портрету в газете узнал. Решил с Конокрадом это убийство обсудить – он мне при встрече летом на пивной этикетке адресок начирикал. Поехал к нему в Мытищи, а его самого, оказывается, уже месяца полтора как в живых нет!.. Мать его сказала, следователь в связи с его смертью интересовался каким-то Авдышевым. Отыскал я в своем военкомате наш призыв. Был такой Авдышев, точно! Я к нему в Солнцево. Не проживает, говорят. Навел справки по военкоматовской системе. Записано: «Снят с учета в связи со смертью»! Сечешь, студент?.. Когда мне эта фотка в белом конвертике пришла, я поехал по последнему адресу этого Авдышева, встретился с его вдовой. Она рассказала, что дела крутят – и его, и конокрадовское. Убийство подозревают. Но главное не в этом. Мать Артура и его Маша Авдышева говорят, незадолго до смерти каждый из них получил по такой же картинке. Понял?

– Н-не очень, – пробормотал Симоненко, выбивая зубами чечетку.

– А ты подумай.

Пролив половину, Андрей выпил мелкими глотками «паленое» пойло. Похлопал себя по карманам, встал, с трудом дошел до вешалки, вынул из кармана куртки пачку «Примы». Кто-то хлопнул наружной дверью. Студент запер комнату на ключ.

– Андрей, это я.' – постучал сокурсник.

– Позже, Миша. Я занят, – машинально ответил Симоненко и размял сигарету, кроша табаком на пол.

– А что, если… как его, говоришь, который слова написал?

– Черепанов, – подсказал гость.

– Так может, он рассылал… дружкам, так сказать? Борис нацарапал на спичечном коробке телефон, бросил коробку на стол.

– У него уже не спросишь. Нас тогда семеро было, Андрюша. А на призывном – четыреста шестьдесят четыре человека по спискам. Тебя я вспомнил, потому что ты самым первым из нас уходил, вас в «седьмой» всего-то пятнадцать человек было – вычислить нетрудно. А остальных я забыл, да и не знал толком… Мы ведь тогда как – собрались, прапору ВДВ, старшему в казарме, на пузырь скинулись, и гуляй, рванина, до шести утра. Паспортов уже нет – уже не гражданские, а военных билетов еще нет – еще не солдаты. Вне закона, так сказать. Засосали водяры, ширнулись – на подвиги потянуло. Ну, дело-то не в этом. Ты кого-нибудь еще не помнишь? Может, адресок тогда снял или после встречался?

– Нет! Никого и ничего, понял? – выдохнул Симоненко. Военкоматовский прапорщик набычился, грозно посмотрел собеседнику в глаза. Внезапно он схватил тщедушного студента за грудки, приподнял и заговорил, в такт словам постукивая несчастного спиной о стену:

– Думай головой, баран, думай! Семеро было, троих уже нет мы с тобой пока живы. Теперь я получил «привет с того света»' Еще двоих найти надо. Если и их похоронили – на очереди мы! Что дураком-то прикидываешься?!

– Пусти! – с силой оттолкнул Симоненко крепыша, сорвал с себя свитер и, швырнув его в угол, плюхнулся на кровать. – В гробу я их видел, понял?! И тебя тоже! Не помню, как тебя звать, а только зря ты меня вычислил: не было ничего! Бабу эту на фотке я в глаза не видел, никаких Авдышевых – Конокрадовых знать не знаю. И встречаться нам больше ни к чему. Забудь обо всем, как я забыл. Так будет лучше.

Борис побагровел, на толстой мускулистой его шее пульсировала вена, глаза покраснели от выпитого. Дышал он тяжело и часто, как дышат наркоманы и курильщики.

– Про короткую память ты будешь ментам на допросе свистеть, если, конечно, доживешь, – произнес он негромко, но с угрозой. – А меня интересуют двое оставшихся. Может, ты тачку помнишь, на которой мы девочку катали? Ну?.. Я по номеру…

Андрей медленно поднял голову и невидящим взглядом уставился в пространство. Борис уселся верхом на стул, задышал на студента коньячным перегаром.

– Да врубись же ты, Андрюша! Не иначе это работа того фраера, которому мы тогда по балде дали – муж он ей или кто еще, неважно! Или ты в совпадения веришь?.. Ментура ведь нас не таскала? А три трупа. Если не пять! Я ведь и тебя не больно-то рассчитывал в живых застать… Короче, если мы его не найдем, он найдет нас. Вычислит и перебьет поодиночке. Я прощупывал через знакомого мента. Дело в прокуратуре зависло, то еще дельце-то, на давность не рассчитывай. Там информэйшн больших бабок стоит, а концов у меня нет. Да и засветиться рискованно. Опередить его нужно, усек? Сам он не остановится.

Студент почувствовал, что еще немного – и он элементарно наложит в штаны. Теперь стало ясно, зачем пришел этот «молочный брат». Выбор был невелик: сесть в тюрьму, разделить страшную участь тех троих или… упредить возмездие, самому стать убийцей.

– Иди отсюда, – едва слышно вымолвил Андрей. – Мы друг друга не знаем, никогда не видели. Что бы ни случилось – каждый умирает в одиночку.

Прапорщик Борис Битюков задержал на нем долгий презрительный взгляд и с театральным спокойствием потянулся к своему пальто.

– Кинешься ты меня искать, – бросил он напоследок. – Только поздно будет. Я тебя предупредил.

Впоследствии Симоненко не мог припомнить, как он ушел – перед глазами стоял туман. В одночасье рухнула жизнь. Не было больше ни Ленки Цигельбар, ни Франции, ни-че-го. С таким вообще не живут. А уж живописью не балуются и подавно.

Было отчаяние, не на проданной картине – наяву. Мысли и воспоминания путались, как голые ветки промерзшего кустарника, за которым простиралось, сливаясь с небом, бесконечное заснеженное поле.

24

Под самый Новый год Дед Мороз преподнес следственной бригаде «подарок»: тридцатого в восемнадцать тридцать неизвестный киллер стрелял в подполковника Калитина.

Вячеслав Иванович отделался ранением в бедро и… разбитой бутылкой шампанского. Он нес ее в кармане пальто и упал на нее, бросившись плашмя на лестничную площадку. Вместо третьего выстрела последовал щелчок, очевидно, пистолет заклинило, как это часто бывает с устаревшими «тэтэшниками» (марку оружия установили по двум стреляным гильзам). Сосед Калитина, который в это время прогуливал собаку, утверждал, что от дома на большой скорости отъехала иномарка, но цвета ее он не разобрал из-за темноты, а в моделях не разбирался.

Что и говорить, не работа, а стыд и срам для любого уважающего себя наемного убийцы. Это-то как раз и настораживало. Никакими особыми секретами Калитин не владел, угрозу для преступников представлял не большую, нежели остальные следователи бригады. Было, правда, одно обстоятельство, которое дорогого стоило. За два часа до покушения он побывал в больнице, где долго разговаривал со Станиславом Рачинским.

Оружие горе-киллера числилось в картотеке МВД. Старенький «тэтэшник» принадлежал одному из инкассаторов, убитых на Волхонке.

– Вот оттуда и ноги растут, – уверенно заявил Зубров на следующее утро, явившись по вызову Акинфиева. – И Рачинский, и «пушка» – из одной группировки. А Калитин ближе других подобрался к ней, вот его и решили прижучить.

– Ой ли, Сергей Николаич? – посмотрел на коллегу Акинфиев поверх очков. – Уж больно у вас все просто получается. А что, если кому-то понадобилось списать на банду Кныхарева…

Договорить ему помешал телефонный звонок. Старик снял трубку с такой поспешностью, будто давно ожидал его, и, приложив к губам палец, стал слушать невидимого собеседника. Лишь изредка Александр Григорьевич вставлял лаконичные замечания.

Во время разговора в кабинете поочередно появились Рыбаков, Шелехов, Верченко, последним вошел Демидов.

– Кто по банку Крапивина?.. – удивленно переспросил

Акинфиев, прикрыв трубку ладонью. – Ах, вон оно что! Им, значит, с первого числа?.. Передать?.. Ну-ну… Генеральную я понимаю. Спасибо тебе, Георгий Наумович, спасибо… Взаимно, своих поздравь от меня.

Глаза Шелехова светились загадочным блеском, меж тем как Акинфиев заметно потускнел.

– Мощная у вас агентура, Александр Григорьевич, – усмехнулся начальник.

– Так я же работаю, – уколол его Акинфиев и отвернулся к сейфу.

Шелехов посмотрел на его ноги в валенках, перехватил взгляд Зуброва, подмигнул и указал глазами на несколько экзотическую обувь старика, в которую он имел обыкновение переобуваться в кабинете. Сторонник теории «Держи ноги в тепле» сделал вид, что не заметил этой игры.

– Только что я вернулся из Генеральной прокуратуры, – заговорил Шелехов быстро и решительно. – Как и следовало ожидать, там не в восторге от нашей работы, но это больше касается положения в целом, а следовательно, нас с Демидовым…

«Будет тебе изображать жертву, – подумал Акинфиев, громко лязгнув дверцей сейфа. – Можно подумать, ты туда поехал, чтобы огонь на себя принять!..»

– Про вчерашнее покушение на Калитина уже, как вы знаете, прознали журналисты, – продолжал Шелехов и в подтверждение своим словам выложил на стол свернутую газету. – Разумеется, ответственность за него ложится на банду Кныхарева, на счету которой полсотни преступлений за последний год. Но какая-то доля вины лежит и на нас – нам оказалось подследственным дело об убийстве одного из членов банды Кныхарева – Большакова. Прямо скажем, оперативностью блеснуть в этом деле не удалось. Спешу сообщить, что распоряжением вышестоящего прокурора – слово «вышестоящего» Шелехов многозначительно выделил голосом. Акинфиев при этом побагровел, а Демидов и даже молодой Зубров опустили головы, чтобы скрыть усмешки, – убийство Большакова, покушение на Калитина и все, что связано с делом Кныхарева, передается ФСБ, которая занимается деятельностью одной из мощных финансовых структур…

Манера Шелехова изъясняться по принципу «знаю, но вам это ни к чему» при том, что он ничего не знал, в иные времена вызывала улыбку. Сейчас же дело принимало неожиданный оборот, и витиеватая тирада была оценена совсем по-другому.

– Нам предписано активизировать усилия в изобличении маньяка… – вещал начальник управления.

– А что, вышестоящему прокурору уже известно, что это маньяк? – деликатно осведомился Зубров.

– Приберегите свои остроты до лучших времен! – не сумел скрыть раздражения Шелехов и посмотрел на прокурора. – Разумеется, если будут представлены неопровержимые доказательства связи убийств Черепанова—Авдышева с деятельностью банды Кныхарева, мы наши усилия объединим.

Ушел он, не простившись. Все так и застыли в молчаливом недоумении. И только Акинфиев, знавший, в чем дело, бесшумно зашаркал валенками по кабинету.

– Еще не доказано, что Опанас работал с Кныхом, – негромко произнес Рыбаков.

– Доказано, – возразил Акинфиев, глядя куда-то в пространство. – В том-то все и дело, что доказано. Вчера Рачинский дал показания. Опанас присвоил деньги после налета на инкассаторскую машину. – Старик остановился и пристально посмотрел на Рыбакова: – А разве вы, Константин Евгеньевич, этого не знали? Не с той ли операции вы были знакомы с Опанасом?

Рыбаков поднял на Акинфиева изумленный взгляд.

– Не понял, Александр Григорьевич. Это что же, выходит, они разделили добычу со мной?

Кто-то нервно хохотнул, пытаясь разрядить обстановку.

– Разве я так сказал? – с невинным видом вопросил Акинфиев.

– Опанас хапнул деньги. Я был с ним знаком, – спокойно произнес старлей. – Какой отсюда, по-вашему, следует вывод?

В кабинете повисла зловещая тишина.

– Простите, – нарушил наконец паузу старик. – Я совсем не это имел в виду.

– А что?

– Кажется, вы мне рассказывали в день убийства Большакова, что провалили операцию по обезвреживанию банды? Разве это было не на Волхонке?

– После этого я задался целью засадить Большакова за решетку. Видимо, он почувствовал, что ловушка захлопнулась…

– Да, да. И Кных вас опередил, – снова замельтешил перед глазами Акинфиев. – Вернее, не Кных, а некто Грач.

– Грач?! – удивленно воскликнул опер.

– Непосредственный убийца Большакова Грач был опознан Рачинским, когда Калитин предъявил ему фотографии. Ранее этот самый Грач два года считался мертвецом. Он взорвался в автомобиле вместо своего шефа, у которого работал телохранителем. А шеф этот – протеже бывшего министра финансов, который какое-то время консультировал «Коммерсбанк». Через него проходили немалые деньги на восстановление Чечни. Теперь, когда стало известно, что Грач жив, у ФСБ появился шанс ухватить за хвост мафию – не банду, заметьте, а мафию. Сами знаете, у «спрута» или как там эту гадину зовут, голова может быть на очень большой высоте от хвоста.

– А еще можно спустить эту голову потихоньку на тормозах. С большой высоты, – вслух подумал Зубров.

Его, однако, никто не поддержал. Демидов сердито покосился на молодого следователя и покачал головой.

– Теперь понятно, – произнес Рыбаков.

– Что вам понятно, Константин Евгеньевич? – спросил Акинфиев. Он сел на стул у окна и, скрестив руки на больном животе, уставился в стену напротив.

– Почему Рачок отказался говорить со мной. – И почему же?

– Мне нужна была информация об одном депутате. Но я не мог дать никаких гарантий.

– О каком депутате? – не выдержал молчавший до сих пор Верченко.

Рыбаков усмехнулся.

– Кто из нас по экономике работает – я или вы?.. Вот и узнайте, кто консультировал «Коммерсбанк» и в чьей машине взлетел в воздух Грач. А заодно – почему так случилось, что его не опознали – хотя бы по зубным пломбам.

– Зубы у него были здоровые, – задумчиво произнес Акинфиев.

Рыбаков уже знал, что после перемирия в Грозном Перельман оказался в оппозиции, пытался наладить связь с Яндарбиевым, но тот не рискнул принять его накануне президентских выборов, и теперь Андрей Иосифович, «не пользующийся служебными машинами», заваривает со товарищами новую «горячую точку», организовав группу финансовой поддержки белорусских реформ. Обо всем этом писали газеты. Вот только почему-то «четвертая» власть забыла поведать о том, кто такие «покойник» Грач, «ресторанный вышибала» Круглов, почему «банкрот» Крапивин вот так запросто умотал за кордон и какова во всем этом деле роль бандита Кныхарева. Никто не обратил внимания и на появление очередного частного охранного предприятия на Варшавке во главе с отставным полковником ГБ – эка невидаль!

Газеты устали от сенсаций.

Читатели устали от газет. К концу крысиного года все от чего-нибудь устали. Даже крысы.